Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2006
Сергей Доренко. 2008: Роман. — М.: Ad Marginem, 2005.
А ей-богу, неплохо. Очень даже неплохо. На уровне примерно Пелевина. И приблизительно в таком же ключе. Хотя пропорция политических чувств другая: там — отвращение, тут — высокомерное презрение, практически без тоски.
А также не хватает генеральной метафоры. Осуществляющей связь всех рассказанных событий.
Видите ли: вообразить, что в один ужасный день террористами — чеченскими, не чеченскими — будет захвачена подмосковная какая-нибудь АЭС, — это не фокус. Нечеловеческого напряжения творческой фантазии не требует.
Изобразить ближайшие последствия, то есть как поведут себя, узнав о неминуемой катастрофе, население и начальство, — тоже, в общем-то, дело техники, не более того. Все мы и так достаточно отчетливо представляем себе этот массовый стоицизм.
(Последствия отдаленные не так предсказуемы, но в них Сергей Доренко и не вникает, намечая перспективу грядущего условными значками, причем всего лишь двумя — одним минусом и одним плюсом: Россия в заглавном году исчезнет, а он — автор данного романа, имеющего быть написанным, учтите, спустя двенадцать лет, — останется ни в одном глазу, как огурчик.)
Это все беллетристическая рутина. Другое дело — создать литературного героя с нетривиальным набором свойств. Это редко кому удается, Сергею же Доренко удалось. Его Владимир Путин (однофамилец действующего Президента РФ и тоже Президент одноименного государства) устроен довольно интересно. В смысле формулы преобразования побуждений в поступки. Экспонирован же убедительно и забавно — серией шаржей (исполненных с оттенком животного такого, здорового превосходства кентавра над кадавром).
И, поддерживая друг дружку, карикатурные отчасти сцены дают объемный психологический портрет. Правдоподобный, по-моему. Мы видим: данной страной (страной этого романа) правит (причем похоже, что лишь номинально) субъект на редкость неприятный, хотя и жалкий.
После чего наступает вышесказанный финал. Внезапный. Не подготовленный (средствами романа) практически никак. И это выглядит типичной сюжетной натяжкой. В конце концов, не все ли равно, в симпатичной или в несимпатичной, в значительной или в ничтожной личности помещался главный рубильник взорванной машины. Грянул гром — и нет ни машины, ни личности. Ни смысла, объединяющего портрет и сюжет. Так называемый характер и так называемую судьбу.
Лучшая страница романа пытается их связать.
«По стене рядом шли муравьи. Рыжие какие-то, ржавые. Ржавчина не мешала им довольно быстро передвигаться. Поток шел от верха оконной рамы. Путин посмотрел: там, вверху, поток исчезал под рамой. Но ведь не на улицу же они уходили в мороз, правильно? Значит, где-то у них там муравьиный город в стене. А мимо Путина муравьи идут на работу. Вот — достойнейшие из достойнейших. Долг и честь. Общественное благо. В единстве сила. Взяток не берут. На свой карман не работают. Из бюджета не крадут. Племянничков в коммерческие структуры не пристраивают. Роснефти у них нет. Каждый член общества — часть общего организма. Насколько же они лучше нас, насколько же они лучше меня, — думал Путин. Ему хотелось встать в строй, стать одним из них, одним из этих существ в понятном стройном мире правильного сообщества, хотелось бы и жить в сплочении с другими такими же честными, самоотверженными трудягами с общей судьбой. Ну, хоть помочь им как-то. Путин стал крошить на подоконник печенье. Пусть сегодняшний день станет для них чудесным. Вот шли они на помойку за едой небесспорного качества. А тут — рядом с домом печенье. Превосходное, сладкое. Народ сложит об этом легенды, случай этот войдет в летописи. <…>
Муравьи дошли до крошек печенья и остановились. «Давай, давай, нечего ворон считать, давай, давай, налетай», — подбадривал Путин по-дружески. Муравьев собралось уже человек двадцать. Люди эти бурно между собой общались. Путин понял: они не могут принять решения, они ждут начальника, который примет решение на соответствующем уровне компетентности. Но вот один из рабочих взял крошку печенья и потащил вверх. По пути его еще останавливали несколько раз двигавшиеся навстречу. Расспрашивали, где взял, надо полагать. Сейчас он дойдет до муравейника и там уже крикнет толпе: «Братцы, бросайте вы ваши важные дела, подсобить надо, аврал случился — еда лежит у порога почти что. Как бы кто другой не прибрал». И правда, показалось Путину, поток сверху вдруг загустел, наполнился. <…> Путин с нежностью и заботой указательным пальцем правой руки размазал по стене одного из рабочих, который как-то нарушил поток, вбок немного пошел. Ведь он мог внести сумятицу и неразбериху, смятение мог внести в сердца других членов общества. У трупика рабочего тут же стала накапливаться толпа. Надо бы гражданам проходить, не задерживаться. Внизу печенье ждет, дурака этого вашего нет уже, не вернешь его, нечего галдеть и возмущаться. Это же смутьяны какие-то. Вот они какими оказались! Трудяги, нечего сказать, на митингах прохлаждаются. А печенье он, Путин, должен им в город носить? Путин этот митинг пальцем быстренько передавил, а трупы прибрал с места трагедии — смахнул вниз, на подоконник. <…> Путин чувствовал, что за дело надо приняться посерьезнее. Он не хотел становиться муравьиным богом. Но стал — нечаянно, случайно. И теперь надо соответствовать. Надо восстановить порядок и вернуть людей на общественные работы. Хватит митинговать — время собирать камни. Вам, господа, нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия. Хватит миндальничать. Любую рефлексию правителя эти любители побазарить воспринимают как слабость. Слабых же — бьют. Путин стал методично размазывать по оконной раме и по стене рядом всех рабочих, нарушающих строй. Трупы смахивал на подоконник — пока что в беспорядке, — потом подметет и сложит в кучку. Толпа у места казни первого митинга снова накопилась. Собравшиеся тревожно обменивались мнениями. Запах там трупный, что ли, остался? Получается, этих сейчас передавишь, новые придут орать? Ну, не орать, так шептаться? Против муравьиного бога…
Он щелбанами разогнал и этот митинг. Кто-то снова был раздавлен щелбанами. Кто-то спасся. Оставшиеся в живых оппозиционеры метались из стороны в сторону в тех местах, куда их забросил муравьиный бог. «Ну что, засранцы, помогла вам ваша демократия?» — мелькнуло…»
Эта впечатляющая мизансцена действительно как бы очеловечивает рок событий. Даже как бы пародирует какой-то реальный политический курс. Действительно, почти прямой: по азимуту на апокалипсис.
Замечу, однако, во-первых, что автор энергично возражает против подобных истолкований:
«Предвидя попытки вероятно существующих вне и помимо моей фантазии жителей иных сознаний опротестовать порожденные мной артефакты, твердо и категорически заявляю: любая попытка примазаться к моим событиям, выдать себя за одного из моих персонажей будет рассмотрена мною как незаконное вторжение на территорию суверенного вымысла».
Замечу, во-вторых: не знаю, как в романе, но в реальности, доступной моему сознанию, упомянутый курс проложен если и пальцем, то не одной руки.
Хотя и в романе, говорю же, так получается, что ключ к его событиям — т. е. причина, по которой а) страна этого романа идет куда идет, и б) на вывеске этой страны красуется фигурка с такими способностями, какими она одарена (пересказывать не стану), — общеотпирающий ключ ищи-свищи. За пределами суверенного вымысла.
Кстати, о вымысле (в-третьих, но в скобках): муравьиное светопреставление живописано уж до того пристально — не правда ли, не отделаться от подозрения, что — с натуры? То есть чтобы достигнуть такой художественности, автору, наверное, самому пришлось кого-нибудь размазать по стене.
Но это — к слову. Побочный суверенный домысел. Вообще — осторожность! осторожность! Насчет 2008-го бабушка сказала надвое: то ли будет, то ли нет, а когда — и вовсе неизвестно. Но факт, что уже и по нынешнему времени сатирический памфлет на какого-нибудь любимого руководителя выглядит чуть ли не самоубийством. А значит, рецензия как жанр вот-вот опять сделается разновидностью доноса. Тише, тише, господа! Патриот из патриотов, неустрашимый г-н Фандорин приближается сюда.
Б. Акунин. Статский советник: Роман. — М.: Захаров, 2005.
Тут без потомков не разобраться. С таким писателем, как Б. Акунин, имею в виду. Потому что современников, скажем прямо, снедает зависть.
Не всех, конечно, а литературную гильдию: нас, пишущих, околопишущих и вообще всех читающих ради того, чтобы говорить.
Обыкновенным-то людям, которые занимаются чтением, как отходят ко сну, — просто чтобы на время покончить с жизнью, — им думать о Б. Акунине нечего и ни к чему. Модная фирма недорогих, но эффективных препаратов. А где она берет, предположим, сырье да по какой технологии перерабатывает, — потребителю не все ли равно?
Гильдия же завидует — разумеется, не прибылям, а сбыту; производительности труда; себестоимости, явно облегченной.
Не успеху как успеху — мало ли кого читают; читают, собственно, всех, кто позволяет в процессе чтения не мыслить и не страдать, и Б. Акунин — чемпион не абсолютный. А вот что его успех приличен — что перед нами автор, придумавший способ нравиться публике текстами опрятными; проза, пошлая умеренно и как бы намеренно — ровно настолько, чтобы убогих не отпугнуть, а все-таки не вульгарная, — этот неразгаданный, короче, фокус раздражает нас, цирковых.
Вот и поднимается шумок — в контрапункт рекламе. Вспыхивает мода, и до славы недалеко.
Рано или поздно мода, естественно, пройдет. А слава, может быть, и останется.
Разве что Б. Акунин сам ее погубит.
Но пока что он справляется. Качества не снижает. Гонит вполне добротный второй сорт.
Такой добротный, что даже не сразу понятно — в чем дело? почему именно и несомненно второй? что бы такое значил этот неприятный привкус?
Словарный запас хоть куда. Фраза ловкая, аккуратная. Детали подобраны в нужном количестве и нарисованы отлично. Жесты обдуманы. Пейзажи прочувствованы. Ход событий увлекателен. Мотивировки поступков удовлетворительны.
Слабых мест почти нет.
Вот разве что в речах персонажей чувствуется некая тонкая фальшь — именно потому, что каждый изъясняется как ему предписано положением: городовой — как городовой, мастеровой — как мастеровой, революционерка — опять соответственно.
(«Вздохнув, он нагнулся, обнял ее за плечи и крепко поцеловал в губы — теплые вопреки всем законам физики.
— Жандарм! — выдохнула нигилистка, отстраняясь.
Однако в ту же секунду обхватила его обеими руками за шею и притянула к себе».)
Поскольку они, вообще-то, не просто персонажи, а назначенные автором типичные представители того либо сего.
Изображают в лицах и костюмах дореволюционную Россию, а некоторые даже обдумывают ее дальнейшую судьбу. Но в специально отведенных местах сюжета, без ущерба для темпа прыжков, ударов и выстрелов.
Зато представлена чуть ли не богатейшая в мире коллекция насильственных смертей. Так называемое действие передвигается рывками от смерти к смерти. Персонажи решают свои проблемы путем уничтожения других персонажей.
Три, значит, главные фигуры: Смерть, Россия и Фандорин, благородный сыщик.
Со Смертью автор ищет примирения. Старается привыкнуть к ужасному ее виду — и нас приучить. Без конца напоминает, что это такое состояние, в котором по крайней мере совершенно не чувствуешь боли.
Насчет России у него стройная, всеобъемлющая, неопровержимая концепция: что если бы госаппарат состоял сплошь из умных, честных и великодушных людей, с дальновидными патриотами на первых ролях, — ее история была бы совершенно другой, а именно — прекрасной и счастливой.
Но, к сожалению, по какой-то абсолютно необъяснимой причине кадровый вопрос в этой стране вот уже которое столетие решается не так:
«- Вечная беда России. Все в ней перепутано. Добро защищают дураки и мерзавцы, злу служат мученики и герои».
Ну а Фандорин — он Фандорин и есть. Одинокий щитомеч империи. Холодные руки, ясная голова, горячее сердце. Мастер восточных единоборств и сексмашина. Весь — дитя добра и света, как Божия гроза. Бойцовый херувим с необыкновенно развитым органом чести.
Иногда заикается. Слегка. Просто чтобы обладать хоть каким-нибудь изъянчиком. Чтобы, значит, смертные принимали за своего, за простого как правда, пока не вступят в непосредственный контакт.
Короче, если бы герой романа Сергея Доренко умел писать как Б. Акунин, но от первого лица, фандоринские ноты так и брызгали бы у него с клавиш. Не то чтобы он чувствовал себя Фандориным, — не настолько прост, — но публики ради. Публика проста как раз настолько. Публике нравится, когда костюмчик сидит.
Так жаль, что некомпетентное, да и коррумпированное, руководство не дает Фандорину спасти Добро раз и навсегда.
Так жаль, что Зло бывает в иные времена сильней полиции.
«-<…> Мы — тонкий заслон, сдерживающий злобную, тупую стихию. Прорвет она заслон, и ничто ее уже не остановит. За нами никого нет. Только дамы в шляпках, старухи в чепцах, тургеневские барышни да дети в матросках — маленький, пристойный мир, который возник на скифских просторах менее ста лет назад благодаря прекраснодушию Александра Благословенного».
Лично мне нисколько не мешает — не больше, чем на пачке сигарет предупреждение Минздрава («Курение вредит вашему здоровью»), — что, пока глаза бегут по шрифту, здравый смысл назойливо приговаривает: вздор! вздор! только про Смерть не вздор! автор тебя дурачит! cам-то, небось, обожает Чехова, Толстого! побереги же и ты свои уши от лапши, бедный мозг от пудры!
Не отрываясь от книги, отвечаю ему: во-первых, не вздор. А добросовестная попытка круто приподняться и заодно преобразить мир, воспользовавшись эстетикой полицейского лубка.
И во-вторых — а хоть бы и вздор! Зато какой благонамеренный! Какой просвещенной любовью пылает к правопорядку!
К тому же романы Б. Акунина обладают важным и выгодным свойством: забываются так же моментально, как поглощаются.
Стало быть, у них имеется шанс пережить первых своих читателей. Нас то есть.
А потомки пускай выбирают себе реальность по вкусу. И способ исчезать из нее.
Орхан Памук. Белая крепость: Роман. Пер. с тур. В. Феоновой. — СПб.: Амфора. ТИД Амфора, 2005.
Автор — потенциальный политзек. Вероятный нобелевский лауреат. Исключительно храбрый мужчина. Посягнул омрачить образ Турецкой республики. Ляпнул иностранным корреспондентам: дескать, так и так, в незабываемом 1915-м турки действительно замочили миллион армян.
То есть распространил порочащие измышления, составляющие государственную тайну. Нам ли не понимать.
А в художественной прозе г-н Памук не резок, скорей томителен. Должно быть, он виртуозно владеет выразительными средствами турецкого языка и такие вещи, как темп сюжета, ему без надобности. Ему интересна игра умолчаний, его занимают неожиданные переходы из одной тональности в другую и обратно, у него на счету каждый жест, он придает огромную важность описанию прикосновений.
В общем, это вполне глубокомысленный роман. С исторической фабулой, с музыкальной композицией. Про телесных двойников: как они меняются личностями, какой это утонченный акт (он же, имейте в виду, — контакт культур), какой невыносимо продолжительный.
«Я догадывался, что он, почувствовав себя одиноким, хочет сотворить зло; я думал, что он хочет сотворить зло, водя рукой по нашим лицам и желая повергнуть меня в ужас чудом нашего сходства, волнуясь и возбуждаясь больше меня. Но поскольку он не решался сразу сотворить зло, то заставлял меня стоять перед зеркалом, сжав мой затылок, и все же мне не казалось это совершенно нелепым и страшным: он был прав, я бы тоже хотел делать и говорить то, что делал и говорил он…»
Надо думать, превосходное произведение, но читатель иноязычный, да к тому же гетеросексуальный, — боюсь, недостоин его красот.
С. Гедройц