Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2006
Документальная повесть
Я знаю: никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны.
В том, что они — кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том, но все же, все же, все же…
А. Твардовский
Осенью 1912 года табунок новобранцев свернул в ворота военного городка и замер: на плацу под тяжелые удары больших барабанов и раскатистую дробь маленьких маршировали сотни солдат! И как! Нарочито растягивая шаг, вытягивая носок, били в землю то одной ногой, то другой ногой, дружно крича во весь голос: «Р-раз!.. Два-а-а… три…» Муштра!
Было отчего скиснуть вольным парням. Может быть, один Саня Горбатов, еще недавно служивший приказчиком в уездном городе Шуя, в уныние не впал: дух захватило от слаженности единого движения такого множества людей.
* * *
Жизнь приучила Саню в любом деле набираться ума и смекалки. Три года бегал за пять верст в школу — осенью по грязи, зимой по снегу, а не пропустил ни дня и окончил трехлетку с похвальной грамотой; при этом отметили способность к арифметике.
Ехать в город учиться дальше не давала бедность, но умение хорошо считать пригодилось и дома. В деревне во всех домах вязали варежки и продавали их в городе. Двенадцатилетний Санька сообразил: что если отвезти их не на ярмарку в Шую, а по тем деревням, где их не вяжут, накинув по две-три копейки? Может выйти выгода против городской торговли рубля в три, не меньше! Мать ужаснулась: и волки, и плохие люди могут напасть… «Что ж ты, умнее всех?» — пыталась она отговорить сына.
Сколько раз на своем долгом веку он еще услышит, хоть и разными словами, но одно и то же: «Опять Горбатов чудит, хочет быть умнее всех…»
— Никто не ездил, а я поеду! — резанул Санька, хотя в душе немного боялся.
Пройдя за неделю чуть ли не сотню верст (мешки с варежками, собранными на продажу по всей деревне, вез на санках), ночуя в незнакомых деревнях, Санька благополучно все распродал. Матери принес чистого дохода, какого и не мечталось, — семь рублей с копейками. Но главное — уходил робея, а вернулся уверенным. За неделю — поняла мать — повзрослел. Страшновато ей стало: ведь всего двенадцать! Но поверила — не пропадет.
Санька теперь все чаще думал о том, что пора уходить от полуголодной деревенской жизни «в люди». В их семье было пятеро сестер и пятеро братьев. Все посильно и усердно работали, а своего хлеба хватало только до Рождества.
Часто бывая в городе, Санька самостоятельно нашел себе место: в лавке торговца обувью, «мальчиком». С ведома матери и втайне от отца он исчез из дома как был — в рубашке, штанах и босиком.
Летом 1905 года с деревней было покончено.
Семь лет проработал он в лавке. Сначала «на побегушках», потом продавцом. Теперь уже не «за харчи и одежу», а за сто рублей в год. Но уж очень все вокруг пили. Старший сын хозяина Александр и его приятель студент Рубачев, привязавшиеся к парнишке, боялись, что и Санька сопьется. Но Саньку самого мутило от пьяных рож, их ругани и табачного дыма, и он перед Александром и Рубачевым (они настояли на этом!) торжественно поклялся, что никогда не будет пить, курить и сквернословить!
Почти сорок лет Александр Васильевич свято соблюдал мальчишеское слово. Он и в этом был не такой, как все. Ни подначки товарищей, ни насмешки, ни «приказы» начальства, ни подозрения — то ли в старообрядчестве, то ли в сектантстве или какой-то тайной болезни — не действовали. Командарм-3, Герой Советского Союза генерал-полковник Горбатов нарушил обет и выпил вина единственный раз в жизни в мае сорок пятого. Нетрудно догадаться почему. Но курение и ругань остались под запретом.
* * *
В армии двадцатидвухлетнему парню понравилось все. И каменная «николаевская» казарма в три этажа. И что он, Санька, теперь гусар 17-го Черниговского гусарского полка. И что у полка знатная история со времени царя Алексея Михайловича. И что командует полком родной брат императора. И что стоит полк в губернском (куда там Шуе!) городе Орле. Судьба привела его куда надо. Ощущение «Армия — мое дело» останется на всю жизнь.
Кстати, скоро выяснилось, что так напугавшая парней «муштра» была всего лишь редким общеполковым занятием, отработкой парадного шага. Хоть гусары — конница, но и пехота тоже, поэтому надо и в пешем строю не плошать. Вся свирепость оказалась совсем не в шагистике, а в обучении верховой езде и боевым приемам. Там за оплошности били не стесняясь. Смекалистый рядовой Горбатов освоился сразу, но и ему доставалось. Один раз даже клинком плашмя по ноге — след не сходил долго.
На стрельбище у Сани с первого же выстрела удачное попадание, и — пошло-поехало. Конь по кличке Амулет хорошо знал команды, уверенно шел на препятствия и на станки при рубке лозы. Словом, служба давалась легко.
Прошлая жизнь канула, словно ее и не было, а новая — будто всегда ею жил. Из прошлого осталась лишь мать. Ее любовь, ее доброта. Глянуть бы ей на своего сына в гусарах! На фотографии — затянутый в рюмочку юный щеголь-кавалерист. Лихо сидящая фуражка, сабля, надраенные сапоги, шпоры. В своем эскадроне Горбатов попал еще и в песенники.
Вскоре брат царя был вынужден покинуть полк. За тайную женитьбу на дважды разведенной император удалил его за границу. На память о его чудовищной, в отца Александра Третьего, силе в Офицерском собрании остались свернутая в трубку серебряная тарелка и разорванная пополам колода карт. Именно веселому гуляке, отчаянному автомобилисту, брату Михаилу брат Николай в 1917 году передаст российский трон. Михаил Второй сутки будет некоронованным императором всея Руси. От Михаила Первого до Михаила Второго замкнется династия Романовых.
* * *
Начало службы Горбатова в 1912 году пришлось на бурную перестройку армии. Новая техника и оружие: пулеметы, минометы, гранаты, радио, аэростаты, прожекторы, даже проволока под током — требовали иной тактики, другого обучения, а кавалерии понадобились лошади, способные выдерживать нагрузку современного боя — продолжительное движение на широких аллюрах.
Русская конница — главная подвижная сила армии, под руководством великого князя Николая Николаевича Младшего становилась ударным родом войск. Внук Николая Первого был великим знатоком кавалерии и военного дела. Люди, обученные по его системе, расцветали боевыми талантами и поднимались порою до самого верха. Двенадцать маршалов Советского Союза вышли из русской конницы! Если Г. К. Жуков и К. К. Рокоссовский прошли эту школу еще до революции, то более молодые А. А. Гречко и П. Ф. Батицкий — в конце 1920-х годов, но с таким же результатом: настолько была хороша основа, заложенная великим князем.
Чтобы получить эскадрон, мало было окончить училище, обязательно еще два года офицерской школы со сдачей экзаменов: выездка, вольтижировка, рубка, ковка, фехтование, иппология (физиология лошади), тактика и стратегия. Главным инструктором верховой езды в школе был Джеймс Филлис — один из лучших наездников Европы. За заслуги перед русской армией англичанин был награжден орденом и произведен в полковники. Многочисленные его ученики служили позже и в красной коннице, а его книга о верховой езде переиздавалась в СССР даже в 1936 году. Хорошо обученные офицеры, в свою очередь, поднимали уровень подчиненных унтер-офицеров и солдат.
Незадолго до начала кавалерийской службы Горбатова возродились гусары и уланы. По прихоти Александра Третьего их не было в армии двадцать пять лет. Взошедшего в 1881 году на престол императора возмутила их парадная форма: какая же это русская «народность», если гусарские ментики, доломаны и чакчиры — из Венгрии, а уланские шапки с четырехугольным верхом — польские шляхетские конфедератки. Поскольку к этому времени вся кавалерия стала воевать по-драгунски, то есть не только конно, но и спешенно, получив для этого винтовку со штыком — «драгунку» (чуть короче пехотной), было приказано: всю армейскую конницу (на гвардию император не замахнулся) впредь именовать драгунами и — переодеть. Всех нарядили в «народные» полукафтаны, шаровары с напуском и круглые барашковые шапки. Издали и не отличить кавалериста от пехотинца. Что же до традиций XVII и XVIII веков, то ими дорожили лишь на Западе. Нужен был позор Японской войны, чтобы вспомнить о прежней славе. Вот и появились снова темно-синие уланы с лацканами 17 полков и 18 разноцветных полков гусар (это для парада; для похода и боя впервые была введена общая полевая форма защитного цвета).
* * *
В конце второго года службы Горбатова началась Первая мировая, и 17-й гусарский полк был переброшен из Орла в район польского города Холм, где вместе с драгунами и уланами вошел в 17-ю кавалерийскую дивизию.
Многие товарищи Горбатова по эскадрону боялись встречи с противником: страшно было погибнуть на чужой земле и быть похороненным вдали от дома. В Горбатове пересиливало любопытство: какая она, война? В мирной службе он чувствовал себя уверенно: по строевой и физической подготовке на зачетах в полку устойчиво получал «хорошо», по стрельбе (38 попаданий из 40) и по тактике — «отлично», его часто ставили в пример за смекалку и умение обмануть «противника». Но как это будет для боя?.. Горбатов надеялся, что с такой выучкой не оплошает, а от страха он постарался избавиться, еще служа в приказчиках.
Однажды, после побывки дома, в деревне, Санька еще затемно, торопясь в город, срезал путь лесом. И в лесу в упор натолкнулся на повесившегося человека. В душе у Саньки что-то оборвалось, и крепкий восемнадцатилетний парень, не помня себя от ужаса, кинулся прочь.
Теперь он боялся леса даже днем, хотя изо всех сил это скрывал. Но надо было что-то с собой делать, не то останешься трусом на всю жизнь.
И Санька начал заставлять себя в полночь, в самый глухой «мертвецкий час», приходить на окраинное кладбище, где ночью — ни человечьего, ни птичьего голоса, только шелест деревьев. И в конце концов случился перелом. Как стало легко жить! Теперь и ночью в лесу было нипочем, а уж днем он, гордясь собой, мог бесстрашно стоять в лесу даже под тем деревом.
Вот так и прошел страх, и на трех войнах это помогло. «Правда, — вспоминает А. В., — иногда он заползал в сердце — мало ли что бывало, но я всегда подавлял его». «Дух кавалериста — презрение к опасности и уверенность в себе!» — провозгласил в свое время великий князь. Этот девиз поведет рядового гусара, унтер-офицера, красноармейца, командира бригады, командира дивизии, сталинского каторжника, командующего армией А. В. Горбатова через всю его жизнь.
* * *
В августе-сентябре 1914 года в междуречье Вислы и Днестра, на участке фронта длиной 400 километров началась одна из важнейших стратегических операций Первой мировой войны — галицийская битва: пять русских армий против пяти австро-венгерских. Одновременно сражалось около двух миллионов человек — свыше ста пехотных и кавалерийских дивизий.
17-й Черниговский гусарский полк был маленьким, но достойным участником грандиозного сражения — почти 200 километров прошли черниговцы с боями на острие наступления.
Горбатову очень повезло: его военный опыт начался с победного наступления. Русский Юго-Западный фронт шел по Галиции неудержимо, и чувство масштабной удачи навсегда останется у А. В. главным боевым ощущением, которое не смогут вытеснить ни катастрофы 1941 года, ни бессмыслица 1942-го, ни мясорубка Сталинграда.
Одолев тревожный холодок первых дней, Горбатов освоился на переднем крае на удивление быстро, а обжившись, стал тяготиться общим строем: что за радость глотать пыль в полковой колонне! То ли дело ехать далеко впереди дозором, когда от твоей наблюдательности и сообразительности зависят иной раз судьба дела и жизни многих людей. Ответственность самостоятельности — вот чем обернулось мальчишеское: «Никто с варежками не ездил, а я поеду!» Раскованность свободного человека позволит в будущем принимать боевые решения, иной раз ставящие начальство в тупик.
Воюя в общем строю, Горбатов, тем не менее, старался разглядывать и обдумывать все, что делалось вокруг, и всему давал собственную оценку. Например, когда полковник Дессино, при вынужденном трехсуточном форсированном пешем марше (во время немецкого, так называемого «горлицкого прорыва» надо было спасать полк от окружения и гибели, а лошади были далеко в тылу на пастбищах), не сел на имевшегося у него коня, а шел как все — пешком впереди полка, «это — правильно». Действия же командования соседним пехотным корпусом на реке Стоход, не сумевшего вовремя вывести людей из-под немецкого удара и тем самым загубившего в марте 1917 года весь плацдарм вместе с тремя дивизиями, оценивались иначе — «Так воевать нельзя!».
В начале войны еще случались атаки в конном строю — впечатляющие, но очень рискованные затеи. Горбатову в составе своего 17-го гусарского полка тоже приходилось участвовать в таких атаках. «Помню, — пишет он, — случай, когда конница противника приняла нашу атаку. С пикой наперевес помчался я навстречу приближающемуся врагу, и моя пика с такой силой пронзила его, что сам я едва удержался в седле. Думать о том, чтобы освободить пику, не было времени. Выхватив саблю, зарубил еще двух врагов…»
* * *
След от службы в гусарском полку будет тянуться за Горбатовым всю жизнь. Даже в 1943 году маршал Жуков, недовольный тем, что командующий 3-й армией, оспаривая решение Ставки, предложит свой, явно рискованный план, не удержится от раздражения: «Ты все норовишь по-гусарски, налетом…» Может быть, возникавшая временами напряженность в отношениях бывших однокашников по Высшим курсам объяснялась тем, что один когда-то был гусаром, а другой — увы, драгуном? «Нам было досадно, что мы не попали в гусары…» — напишет Георгий Константинович, вспоминая 1915 год.1
Конечно же, это «гусарство» у Жукова тогда вырвалось не всерьез — просто к слову пришлось. И он, и Горбатов были не теми людьми, чтобы придавать значение явлениям второстепенным — мало ли, кто, кем и когда был. Разногласия между ними, появившиеся, судя по всему, еще на тех самых Высших курсах, были, наверняка, серьезнее. «На занятиях в КУВНАС (Курсы усовершенствования высшего начсостава. — И. Н.) царила творческая обстановка, — вспоминал Жуков, — часто разгорались споры. Помню, больше всего мы спорили (курсив мой. — И. Н.) с Александром Васильевичем Горбатовым. Он был хорошо подготовленным и эрудированным (курсив мой. — И. Н.) командиром. С ним было интересно (курсив мой. — И. Н.)».2 Горбатов был старше Жукова на пять лет и в то время стоял на одну ступень выше по должности — командир бригады, а Жуков — командир полка. Возрастная и служебная разница невелика, и гражданскую войну оба прошли одинаково (один на Западе, другой на Востоке), но в Первую мировую Горбатов воевал «от звонка до звонка», а Жуков — так уж вышло — лишь один месяц в 1916 году. Их боевой опыт большой войны был явно несопоставим, и Жуков не мог не понимать этого. Зная своеобразие характера нашего будущего национального героя, понимаешь, что слова «эрудированный» и
«с ним было интересно» определенно говорят о том, что болезненно самолюбивый Жуков в каких-то случаях осознавал интеллектуальное превосходство Александра Васильевича. Как же глубоко это впечаталось в память Георгия Константиновича, если похвала Горбатову написана маршалом спустя тридцать лет, и каких лет!
* * *
Еще до курсов А. В., понимая недостаточность своего образования, решил уйти из армии. В 1921 году Красная Армия из 5-миллионной превращалась в 500-тысячную. «Я считал, — напишет Горбатов, — что в мирное время найдутся командиры более грамотные, чем я». Для человека, каких-нибудь десять лет назад осознавшего, что армия — это его дело, после семи лет непрерывного и удачного участия в боях, уйти из нее было бы настоящей трагедией. Но и для РККА потеря таких опытных и преданных командиров, как А. В., оказалась бы невосполнимой. Поэтому Реввоенсовет республики (председатель Л. Д. Троцкий)
1 марта 1921 года издал приказ № 504 о том, что РККА нужны выдвиженцы, а если «теоретические познания в военном деле этих лиц невелики, то необходимо стремиться поднять их военное образование»3. Горбатов был оставлен в кадрах, но по его просьбе с понижением на одну ступень — из командиров бригады (в подчинении три полка) командиром полка.
Какие странные бывают повороты в жизни. 17-й Черниговский гусарский полк, расформированный, как и вся царская армия, в 1922 году обернулся 7-м Черниговским Червонного казачества полком, а бывший гусар унтер Горбатов стал его командиром и комиссаром.
Соседними полками командовала молодежь, хоть и со средним образованием, но малоопытная, поэтому приказ приказом, а посылать Горбатова на учебу никто не торопился. «Подожди, — говорил командир дивизии П. П. Григорьев. — Я за тебя неученого двух ученых не возьму». Хочешь не хочешь, пришлось заняться самообразованием. Уж коли остался в армии, то зачем засиживаться в должности командира полка?
Самым сложным для А. В. было найти время для самостоятельных занятий. Полк, которым он командовал, был размещен в городе Староконстантинове, не в благоустроенных казармах и конюшнях, как это было с 17-м гусарским в Орле, а по обывательским квартирам. С приходам Горбатова только-только начали осваивать полуразрушенные, без печей и зимних рам, казармы. Конюшен же не было вовсе. В полку своими силами ремонтировали казармы, строили конюшни, сколачивали мебель — топчаны, столы, табуретки. Командиры и политработники из своего небогатого жалованья отчисляли деньги на закупки керосина и дров для полка. При всех хозяйственных заботах боевая и политическая подготовка не прерывалась ни на один день, и командир полка должен был поспевать всюду.
«Неученый» Горбатов учил свой полк тому, что знал сам, — бою.
Для людей, ни разу не испытавших огня противника, — а таких в полку было абсолютное большинство — изложенные в уставах и наставлениях правила ведения боя не объясняли, не учили, как вести себя в бою. На занятиях Горбатов был конкретен — он понимал, что, хотя кавалерия еще существует, ее срок уже отмерен.4 Поэтому, кроме полагавшейся отработки конной тактики и соответствующих боевых приемов, Горбатов тщательно учил своих бойцов воевать так, как им наверняка придется в будущем, — по-пехотному. И главное, конно ли, пеше ли, безоговорочно выполняя боевые команды, зря не рисковать, беречь собственные жизни. Ведь как бы ни менялась тактика — пули, шрапнель и снаряды противника всегда будут смертоносны.
Горбатов учил доходчиво. Например, в уставе сказано: стрелковый окоп рыть вдоль направления огня противника, но опыт велит копать поперек, поскольку тогда вероятность поражения меньше. Или вот: очень важно всегда иметь при себе санитарный пакет, чтобы при ранении, не дожидаясь санитаров, уметь помочь себе, а если надо, то и товарищу.
Он старался растолковать бойцам множество деталей поведения в бою, известных только тем, кто сам побывал на передовой, — глядишь, что-нибудь да и останется в памяти: в первое время выручит, а там уж — учись на чужих ошибках… Интересно, как он тренировал своих конников наступать по-пехотному под огнем противника: «Как дойдет твоя очередь перебегать вперед, вскакивай и, не теряя направления, смело беги вперед, но не более пяти шагов, и — падай! Он, взяв тебя на мушку, выстрелить не успеет, но то место, куда ты упал, будет держать под прицелом — ждать, чтоб, как вскочишь дальше перебегать, тут тебя и срезать… А ты, как упадешь, незаметно отползи в сторону, обмани его. Как опять дойдет твоя очередь, смело беги вперед — он тебя потерял, а пока увидит, кинется снова тебя выцеливать — ты опять на шестом шаге пропал. Ясно? И опять отползай. Беги пулей, падай камнем, отползай змеей. Пока по цепи не передадут команду: └Броском вперед, ура!»»
С некоторыми положениями устава Горбатов был вообще категорически не согласен. Например — борьба с танками в конном строю. Наставление предписывало атаковать броневые машины на галопе и забрасывать их связками гранат. Такому А. В. у себя в полку даже не тренировал, поскольку любой броневик или танк уже на отдаленном расстоянии перебьет из пулеметов скачущих на него кавалеристов.5
Проведя день на занятиях, проверив обустройство казарм, приняв развод караулов, командир полка на ночь глядя садился за свою учебу.
В «Стратегическом сборнике» Главштаба для А. В. самым интересным, конечно, было описание боев в Галиции. Сопоставление замыслов высшего командования — небожителей войны — и тех результатов, которые видел он, рядовой гусар, было очень поучительно. Тогда, в бою, многое было непонятно, но теперь, с комментариями военных специалистов, он впервые осознал, что победу обеспечивает только слияние действий командования и простых солдат. В противном случае — неразбериха, катастрофа, бессмысленная гибель множества людей. Но как избежать ошибок? Как свести их к минимуму? Спросить было не у кого, и А. В. временами маялся от беспомощности — ведь кое-что из прочитанного так и оставалось неясным — ему нужна была школа!
Черниговцы вчистую проигрывали в соревнованиях по фигурной езде, по высшей выездке, и Горбатов часто получал нелестные замечания в аттестации. Но когда старшие начальники разбирали тактические действия дивизии на учениях, звучало иное: «Полк Горбатова в поле, как рыба в воде». Это радовало
А. В. — воюют-то все-таки не на манеже. Полк был первым и в стрельбе. Сам командир несколько раз становился чемпионом дивизии. «За успехи на стрелковых соревнованиях 1924 года, — вспоминал А. В., — я получил большие золотые часы с боем, секундомером, показывающие месяц, число, день недели и полнолуние. Иx я берегу как память».
Осенью 1925 года Горбатова наконец послали учиться на кавалерийские курсы в Новочеркасск, на отделение командиров полков. Полагая, что после курсов его вполне могут направить в другую часть, А. В. издал приказ по полку о своем убытии на учебу. B нем, как обычно, перечислялись коллективно преодоленные трудности и констатировались общие полковые достижения. Приказ как приказ. Но был в нем и один пункт, не часто встречающийся в подобных документах: совет командирам и политработникам (именно совет!) — ежедневно хотя бы малую часть своего личного времени обязательно тратить на общение с кем-либо из рядовых, «не как командир, а как товарищ. Это более чем необходимо». В этом — весь Александр Васильевич: в бойцах он всегда видел людей, а не «сабли» или «штыки».
Убеждению о необходимости тесного контакта между командованием и простыми бойцами А. В. будет следовать всю свою жизнь. Во время Великой Отечественной красноармейцы будут называть командующего 3-й армией генерал-полковника Горбатова Батей. Такое надо заслужить.
* * *
К счастью, после курсов Горбатов благополучно вернулся в свой полк. Знаний у него особенно не прибавилось, но зато прибавилось уверенности в своих силах. Он почувствовал себя ровней молодым коллегам.
В это же время на должность командующего Киевским военным округом прибыл Иона Эммануилович Якир. Человек этот стал добрым гением Александра Васильевича, поэтому о нем — чуть подробнее. Якир родился в Кишиневе в 1896 году, в 1914-м учился в Базельском университете (Швейцария), в 1915-м — в Харьковском технологическом институте. «Военачальником его сделала революция. Недоучившийся студент-химик в свои 20 с небольшим лет оказался выдающимся командиром, о котором уже в годы гражданской войны складывались легенды. У Якира был цепкий природный ум и врожденная интеллигентность. Личная храбрость Якира была беспредельна. В 1928-1929 гг. Якир вместе с группой высших командиров РККА прослушал курс германской Академии Генштаба. На выпуске он удостоился высшего отличия. Престарелый президент Германии фельдмаршал Пауль фон Гинденбург вручил Якиру книгу Альфреда фон Шлиффена «Канны» с очень лестной надписью. <…> С приходом Якира Украинский округ становится главным учебным полигоном РККА, где отрабатывались новейшие методы ведения боевых операций. Якир не был теоретиком, но дух современной войны понимал едва ли не лучше всех крупных военачальников».6
Командовать округом он стал в 29 лет и оставался на этой должности до 1937 года. В звании командарма 1-го ранга (ныне «генерал армии») его расстреляют как «участника заговорщицкой группы М. Н. Тухачевского».
Но впереди было восемь лет.
Якир часто проводил в округе военные игры, и А. В. пишет: «Возвращаясь с этих игр, я чувствовал себя обогащенным новыми знаниями», — похоже, что мечты о серьезной школе начали сбываться. Все разборы игр командарм проводил очень тактично, никого не вознося, но и никого не унижая. Даже если чье-нибудь решение было удачным, он всегда отмечал неиспользованные возможности, зато если решение было слабым, Якир старался найти и в нем хоть что-нибудь интересное. «Веру в свои силы у подчиненных, — пишет А. В., — он всегда оберегал».
Командующий округом, судя по всему, обратил внимание на талантливого командира полка — неспроста на больших окружных маневрах именно Горбатову было приказано командовать сводным полком «красных».
Учения были серьезными. Под руководством наркома Ворошилова и начштаба РККА Шапошникова отрабатывалось начало войны: нападение «неприятеля» на Советский Союз (обратите внимание: на дворе еще 1928 год). Против одного обороняющегося полка «красных» действовала дивизия «синих»(в составе четырех полков).
У Гoрбaтова были прекрасно отработаны разведка и наблюдение, поэтому выдвижение «синих» двумя бригадными (по два полка) колоннами по параллельным лесным дорогам он обнаружил весьма заблаговременно и скрытно от дозоров «противника».
Горбатов разделил свой полк на два отряда — один атакует первый полк в колонне «синих», второй — второй, причем одновременно. Сначала «синих» предполагалось накрыть внезапным пулеметным «огнем», а затем атаковать в конном строю. Помимо тактической неожиданности Горбатов учел даже то, что командир «синих» долгое время служил в части, где больше готовились к парадам, чем занимались в поле, и поэтому такое нападение будет для него как гром среди ясного неба.
План Горбатова: слабейшими силами атаковать сильнейшие, вместо того чтобы, как принято в таких случаях, укрыться в обороне, вызвал удивление и недоверие Якира. Командующий округом в присутствии наркома попытался тактично отговорить своего выдвиженца от авантюры: явно вырисовывалась неудача (фраза: «Не старайтесь быть умнее всех» — не произносилась, но угадывалась). Горбатов все выслушал и решил поступить по-своему.
Успех был полным!
Командующий округом, от себя и от наркома, через Горбатова передал полку благодарность за лихую и удачную атаку и добавил: «Я не был уверен, что вы не откажетесь от своего правильного решения. Хорошо, что вы его не изменили».
За три дня полк «красных» трижды громил «синих», каждый раз атакуя неожиданно. На разборе маневров нарком Ворошилов похвалил Горбатова «за хорошую разведку, умелую оценку обстановки, правильность решений и инициативу».
* * *
Командование оценило способность А. В. принимать и остаивать верное решение, и вскоре после маневров он был назначен комбригом — в ту самую дивизию, которую недавно «громил», а осенью 1929 года его снова послали учиться, на этот раз в Москву, на Курсы усовершенствования высшего начсостава (КУВНАС).
Горбатов и Жуков попали на курсы в разгар бурных дискуссий — преимущественно, по двум вопросам. Первый: о военной доктрине государства. Эта дискуссия возникла еще до революции, сразу же после проигранной Японской войны. Но генералы не успели даже сформулировать доктрину — в 1912 году все споры прекратил полковник Н. Романов (он же Николай Второй): «Доктрина состоит в том, чтобы исполнять все, что я прикажу».
В 1920-е годы вопрос был вновь поднят некоторыми из тех же генералов, теперь уже служивших в РККА, но на этот раз обсуждался при активном участии революционных полководцев, многие из которых стояли в оппозиции друг к другу (например, Фрунзе и Троцкий). Споры опять ни к чему не привели, хотя отношения между полемистами выяснялись даже на XI съезде партии. В 1930-е годы так и не найденную доктрину заменили тремя положениями Сталина:
1) война малой кровью и только на чужой территории, 2) чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим, 3) в тылу любого агрессора Красная Армия встретит поддержку в виде восстания рабочих и крестьян.
Однако еще более волнующим был второй вопрос: стратегия. Он возник после выигранной гражданской войны: какой же стратегии нужно следовать в будущих войнах за освобождение трудящегося человечества? Есть две разновидности стратегии — определил профессор, царский генерал и советский комбриг Свечин: «стратегия сокрушения и стратегия измора». Первая: блицкриг — максимальное сосредоточение всех сил, безудержное наступление и победоносный удар c целью быстрого и полного уничтожения противника. Вторая: умелыми действиями «обыграть» противника, разумно распорядиться своими силами и нанести удар по обессилевшему врагу. Свечин был сторонником второго варианта, ибо тотальное наступление может обойтись очень дорого, обескровить армию, истощить государство и тем самым обречь страну на поражение. Молодые полководцы Красной Армии, упоенные победами в гражданской войне (поражение от Польши представлялось случайным), были на стороне сокрушения — Тухачевский, Триандафилов и многие другие. Даже те, кто в ходе дискуссии принял сторону Свечина, все равно считали, что Красная Армия должна только наступать, ибо таково ее классовое предназначение!
Исходя из всех последующих действий Г. К. Жукова как полководца, нетрудно понять, что его доктрина — тоже сокрушение. И в большом и в малом. Видимо, в этом и было главное разногласие между ним и Горбатовым, поскольку не похоже, чтобы А. В. был сторонником наступлений во что бы то ни стало, всеми силами и любой ценой. Надо полагать, об этом они больше всего и спорили. Дело оставалось за малым — увидеть стратегию непримиримых оппонентов на практике .
Но до этого им надо дожить…
А тем временем в дискуссию «включился» НКВД, и в 1930 году были арестованы А. А. Свечин и большая группа военных специалистов. Во второй половине 1920-х годов Сталин начал ожесточенную, многоходовую и хитроумную борьбу за власть с оппозицией. В чьих руках будет армия, значило очень много. Еще в 1925 году с должности наркомвоенмора и председателя PBС был вытеснен Троцкий, находившийся на этом посту бессменно с 1918 года. Именно он настоял на создании регулярной армии вместо задуманной Лениным народной милиции. Троцкий же привлек в РККА значительную часть офицерского корпуса царской армии. Все это, конечно, противоречило коммунистической доктрине, но Ленин тогда поддержал его, и в РККА была уничтожена партизанщина, а кроме того, решилась и другая проблема: если бы этих офицеров не взяла на службу новая власть, многие из них наверняка бы ушли к белым. Высшие командные посты в Красной Армии были отданы тем, кто именовался «военспецами», в частности, к этой категории относились: оба главкома — И. И. Вацетис, С. С. Каменев, все командующие фронтами, кроме Фрунзе, и почти все командующие армиями. Даже в Первой Конной при Ворошилове и Буденном работал офицерский штаб. Недаром знаменитый разоблачитель провокаторов Азефа и Малиновского
В. Л. Бурцев гневно писал в эмиграции: «Мы знаем, кто разбил белые армии! И пусть они не прячутся за спины никому не ведомых унтеров Буденных и Ворошиловых!»
Троцкого на посту наркомвоенмора сменил Фрунзе, что было встречено в армии с удовлетворением — Фрунзе был популярен и, при всей твердости, обходителен и не заражен вождизмом. Но судя по всему, он был нужен Сталину лишь для изгнания Троцкого, а сам, как человек неуправляемый, оставался для генсека опасным чужаком, и поэтому век ему был отмерен короткий. В течение одного года Фрунзе дважды попадал в автомобильные аварии (при тогдашней «насыщенности» автотранспортом — нечто неслыханное!), но остался в живых. Пришлось организовать ему операцию по поводу уже зарубцевавшейся язвы, и полководец, разбивший Колчака и Врангеля, скончался на операционном столе от передозировки хлороформа (и это при консилиуме из семнадцати виднейших специалистов).
Две группировки ЦК- сталинцы и зиновьевцы — никак не могли никого утвердить на вакантное место, пока не сошлись на луганском слесаре К. Е. Ворошилове (партстаж с 1903 г.). Генерал-лейтенант А. И. Тодорский (отсидевший в сталинских лагерях 16 лет) характеризовал Ворошилова следующим образом: «Оруженосец Сталина, выразитель его дум и намерений <…>» — это по сути, а вот о положительных качествах: «Хороший шофер и меткий стрелок из нагана». Ворошилов к тому же оказался еще и историком гражданской войны. В 1929 гoду в «Правде» появилась статья за его подписью — «Сталин и Красная Армия».7 Многомиллионным тиражом стране, а в первую очередь военным было внятно разъяснено, что если б не товарищ Сталин, никаких побед в гражданской войне не было бы. Это был не только первый тяжелый удар по Красной Армии, но и циничное предупреждение непосредственным участникам войны: им объяснили, как именно происходили события, в гуще которых они совсем недавно находились. Победителям всех рангов надлежало выучить урок и впредь не допускать отсебятины. Военные промолчали.
* * *
Наверху мрачнело и зловеще громыхало, а внизу шла обычная служба. В 1933 году Горбатов был назначен командиром 4-й Туркменской горно-кавалерийской дивизии.
Повезло, что прибыл в нее в январе — смог внимательно осмотреться. Невыносимая жара, когда у европейца «плавятся» мозги, установилась позже. А. В. понравились люди: «Худощавые, хорошо сложенные, подтянутые. Радовало, что бойцы заботливы к лошадям: кони здоровые, чистые, в рабочем теле». На этом положительные констатации заканчивались. То, что он увидел, было не дивизией, а вооруженным отрядом, еще недавно сражавшимся в песках и в горах с басмачами. На всем лежал отсвет страшной азиатской резни. И как это превратить в регулярное соединение, живущее по уставам и регламентам? Как объясняться с бойцами? Горбатов не знал ни слова по-туркменски, младшие командиры — от силы пять-десять слов по-русски, а красноармейцы-туркмены — ни слова. Но у А. В. уже был удачный опыт работы с национальным формированием: в 1920 году на Польском фронте он командовал отдельной башкирской кавбригадой. Помог ему и общий язык кавалеристов — конное дело. Горбатов был в седле уже 21 год, и то, что он превосходно стрелял и рубил, тоже способствовало преодолению языкового барьера. К тому же А. В., не в пример большинству начальства, был редкостно деликатен: любого собеседника — генерала ли, бойца ли — он выслушивал до конца и уважительно. Даже принимая жесткое решение, Горбатов относился к подчиненным с искренним вниманием. Для Азии это было особенно удивительно и создало в дивизии совершенно особый стиль — ведь на комдива равнялись и ему подражали все остальные, до командиров отделений включительно. Горбатов напишет об этом времени: «У меня было прекрасное настроение: дела в дивизии шли хорошо, я добился уважения со стороны подчиненных и сам их полюбил; командование округа и туркменское правительство нам помогали». Среднеазиатским округом в это время командовал один из лучших советских военачальников, и, как пишет о нем А. В., — человек исключительной честности — командарм 2-го ранга М. Д. Великанов.
Непостижимо, но Горбатов сотворил это чудо: уже через год 4-я Туркменская горно-кавалерийская дивизия, в которой из шести полков только в одном (!) говорили по-русски, заняла в Среднеазиатском округе первое место среди кавдивизий. На нее посыпались награды и поощрения. Горбатов был приглашен в Москву на заседание Реввоенсовета республики и представлен высшему командованию РККА.
В 1935 году конники-туркмены Горбатова совершили марш Ашхабад — Москва, преодолев по пути великую пустыню Каракум. На всю страну стали знамениты не только люди, но и кони — ахалтекинцы.
За свою работу Горбатов был награжден орденом Ленина. Такой же награды за успехи их дивизий в боевой подготовке были удостоены командир 4-й Донской кавдивизии Г. К. Жуков и командир 15-й кавдивизии К. К. Рокоссовский.
Таким образом, в середине 1930-х годов комдивы-кавалеристы Горбатов, Жуков и Рокоссовский встали вровень.
В эту же пору своего успеха А. В. женился. Романтично. С будущей женой он познакомился на ташкентской улице. Молодая женщина не могла на остановке сесть ни в один из переполненных трамваев. Горбатов, мгновенно и на всю жизнь влюбившись, посадил Нину Александровну с собой на площадку к вагоновожатому (член местного ЦИКа имел такое право), представив кондуктору, еще даже не зная ее имени, как жену. Гусар!
Любопытно сравнить, как повел себя в подобной ситуации Рокоссовский. Он и Юлия Петровна впервые заметили друг друга в театре уездного городка Кяхта, но знакомство состоялось лишь через год. Весьма заметный среди местной молодежи 25-летний командир 27-го кавалерийского полка с двумя орденами Кpacного Знамени рискнул познакомиться с понравившейся ему девушкой лишь с помощью приятеля. Только получив заочное согласие Юлии Петровны вечером на бульваре Рокоссовский подошел к скамейке, где сидела девушка, и представился: «Рокоссовский Константин Константинович!» Драгун…
* * *
К середине 1930-х годов РККА усилиями своего командования превращалась в могучую современную армию. В 1933 году на одного красноармейца приходилось механизированных лошадиных сил больше, чем на одного солдата во французской, американской и даже в английской, до недавнего времени самой механизированной армии.8 Активно разрабатывались новые виды вооружения. В мае 1935-го на приеме по поводу выпуска военных академиков Сталин провозгласил знаменитый лозунг: «Кадры решают все». Тем самым было разъяснено: если недавно считалось, что все решает техника, то теперь, когда ее в избытке, самым главным становятся люди, овладевшие этой техникой.
А вот людьми-то занимался неутомимый НКВД. Без особого шума, исподволь, но неодолимо и с дальним прицелом. Основным агентурным делом, по которому еще с 1924 года велась разработка видных военных специалистов Красной Армии, было дело «Генштабисты».9 По нему проходило свыше 350 человек. «Неблагонадежными» считались Тухачевский, Каменев С. С., Вацетис, Бонч-Бруевич, Снесарев, Свечин и многие другие. Кроме того, с ноября 1921 года по апрель 1927-го ОГПУ вело агентурное дело «Трест». Для проникновения в эмигрантские монархические организации сочинялись легенды-приманки о якобы существующих в СССР тайных антисоветских организациях и повсеместной нелояльности бывших царских офицеров, занимающих видные посты в PKKA. Эта провокационная дезинформация, компрометирующая Тухачевского и других, через монархистов-эмигрантов попадала к разведкам Запада и не только распространялась за рубежом, но и возвращалась в ОГПУ в виде донесений закордонной агентуры. Материалы до определенного времени специально накапливались в архивах НКВД. Именно такие «сведения» в 1930-1932 годах послужили поводом для большого дела «Весна», когда по голословным обвинениям было арестовано более трех тысяч генералов и офицеров бывшей царской армии.
Некоторые руководящие работники ОГПУ (в частности, начальник секретно-оперативного управления Евдокимов, сотрудники Особого отдела Ольский, Мессинг, Бельский и др.) еще в 1931 году считали дела на военных специалистов «дутыми», искусственно созданными и выражали недоверие к показаниям арестованных. Все они были тут же обвинены в «групповой борьбе против руководства ОГПУ» и освобождены от занимаемых должностей (нетрудно догадаться об их дальнейшей судьбе), что и было изложено в специальном директивном письме Сталина, адресованном секретарям ЦК республик, крайкомов и обкомов.
* * *
В мае 1936 года Горбатов неожиданно получил новое назначение: назад, на Украину, командовать 2-й кавдивизией. Судя по его воспоминаниям, А. В. не хотелось уезжать из Средней Азии. К жаре он притерпелся, а Зеравшанские и Гиссарские горы, ошеломившие его своей красотой, как и темные «бархатные, звездные ночи Туркмении», с сожалением будут вспоминаться и ему и Нине Александровне даже на благодатной Украине. Но больше всего Горбатову не хотелось расставаться с командующим округом Великановым. «Что ж поделаешь? — сказал расстроенный Михаил Дмитриевич. — Возможно, увидимся с вами в другом месте».
Но ни М. Д. Великанова, ни секретаря ЦК компартии Туркмении А. И. Попка, ни председателя Совнаркома республики К. Атабаева, ни председателя ЦИК Н. Айтакова Горбатов никогда в жизни больше не увидит: впереди был 1937 год.
В Киеве Якир сказал Горбатову: «Мне пришлось приложить много усилий, чтоб вернуть вас, Великанов никак не хотел отдавать, но нарком счел, что вы здесь нужнее, 2-я дивизия, после того, как Григорьев ушел командовать корпусом, осталась как бы беспризорной. А мы должны заботиться в округе о высокой боеготовности каждой части — фашизм в Германии наглеет, надо ко всему быть готовыми».
Помощник Якира по коннице С. К. Тимошенко встретил «туркмена» Горбатова по-дружески, ознакомил с состоянием дивизии, и командир корпуса
П. П. Григорьев повез А. В. в дивизию — представлять нового комдива командирам частей. Впрочем, во 2-й дивизии Горбатов был не таким уж и «новым» — с 1922-го по 1929 год он командовал в ней полком под началом того же Григорьева, так что встретил много старых знакомых, хотя сама дивизия, конечно, стала иной. У нее теперь был свой танковый полк с новейшими танками, более мощная артиллерия, а один из полков даже пересел на машины, став мотопехотным.
Не хватало слаженности, ответственности, дисциплины, но в целом дивизия была в хорошем состоянии, поэтому усилиями Горбатова все быстро пришло в норму.
В 1935 году (А. В. был еще в Туркмении) на маневрах Киевского округа под рев моторов, пушечную пальбу и ружейно-пулеметный огонь по Киевщине перемещалось свыше тысячи танков, 65-ти тысяч пехоты и конницы, а над ними — шестьсот самолетов. Пятидневная «Борьба за Киев» под руководством Якира закончилась рождением еще не виданного в мире рода войск — воздушно-десантного. Был выброшен тысячный парашютный десант, и еще два полка были высажены из транспортных самолетов.
Красная Армия была на подъеме, в ореоле моторизации.
Но выходцы из Первой конной, во многом главенствовавшие в РККА, и не думали сдавать позиции. В том же 1935-м количество кавдивизий в Красной Армии увеличилось почти вдвое. Заскорузлые кавалерийские унтера, окончившие всего лишь «академию Щорса»10, поднявшись до высших должностей, были по-прежнему убеждены, что танки противника можно на галопе забрасывать связками гранат, а самолеты — на скаку сбивать из ручных пулеметов. Есть огромное полотно А. М. Герасимова — предвоенный коллективный портрет командиров Первой конной. Достаточно посмотреть на их лица, на самоуверенный вид этих маршалов и командармов, на разукрашенные сабли, на крепкие портупеи, перетягивающие коверкотовые гимнастерки, — и становятся понятными истоки трагедии 1941-1942 годов. При всей своей непристойной придворности, Герасимов, может быть, совершенно подсознательно, оставался истинным художником и, стараясь восславить советское военное величие, изобразил именно то, что и было на самом деле, — властное невежество. Естественно, в центре картины сам член Военного совета Первой конной — Сталин. Удивительно, но ни маневры 1935-го — «Борьба за Киев», ни такая же масштабная механизированная «Борьба за Минск» в 1936-м ни в чем не убедили этих вояк. Лишь печальные итоги Финской войны заставили понять, что «лошадкам» приходит конец и кавалеристам надо быстрее переквалифицироваться в танкистов и мотострелков.
Но пока — до немецкого «блицкрига» еще пять лет, а Тухачевский, Якир, Уборевич и тысячи умелых командиров и политработников в сущности готовы для ответного (а может быть, и упреждающего) удара по беспощадному агрессору: есть современная армия, и по технике, и по выучке в чем-то даже обогнавшая армии Запада.
Военным людям, и Горбатову в их числе, увлеченным своей работой, не могло и в голову прийти, что ждет их начиная со следующего года.
* * *
В один из июньских дней 1937 года ошеломленный Горбатов прочитал в газете, что НКВД «вскрыл военно-фашистский заговор».
Первое ощущение: удар, от которого отнялись ноги.Тухачевский — заговорщик?! Якир — изменник?! Уборевич — предатель?!
Как в такое поверить?! Но как не поверить?..
Горбатов никак не мог понять, каким образом видные коммунисты, сыгравшие главную роль в разгроме белых армий, так много делающие для совершенствования нынешней Красной Армии, вдруг оказались фашистами и врагами народа? Пытаясь осознать происшедшее, А. В. в конце концов склонился к самому, как он пишет, «ходкому в то время мнению»: «Тухачевский и некоторые другие, вместе с ним арестованные, были офицерами царской армии. А как волка ни корми, он все в лес смотрит. Поэтому они и попали в сети иностранных разведок». Но вот арест Якира был для Горбатова «ужасным ударом». Он хорошо знал Якира, безгранично уважал его и никак не мог поверить, что тот хоть в чем-то виновен… Но об этом А. В. мог говорить только с очень близкими людьми. Зато старинный сослуживец Якира, его товарищ и друг, командарм 2-го ранга, командующий соседним Харьковским округом Иван Дубовой заявил прямо в лицо Сталину: «Не верю! Надо еще разобраться, в чем виноват Якир». Это произошло на заседании Военного совета при Наркоме обороны. «Так ты не веришь?!» — закричал Сталин. И при выходе из зала Дубовой был арестован. А что же остальные члены Военного совета? Вряд ли все они были убеждены в существовании «военно-фашистского заговора»…
«Несколько десятков мужественных людей, чья профессия — не терять голову в минуту опасности, вести за собой большие вооруженные массы, малодушно смолчали, опустили глаза и застыли, не имея смелости даже выругаться, даже зарычать от бессильной злобы. Четыре долгих дня они просидели вместе — и не нашли возможности сговориться. У них были на выбор разные линии поведения: пассивное неприятие, открытый протест, даже физическая расправа со Сталиным и Ворошиловым. Они предпочли холопское одобрение. Через год-полтора почти никого из них в живых не осталось. <…> Феномен поразительной пассивности военачальников в 1937-1938 гг. будет еще долго занимать психологов и историков. Сегодня мы слишком бедны фактами, чтобы исследовать его во всей полноте. Однако один прискорбный вывод приходиться сделать уже теперь. Якир, Тухачевский, Блюхер, многие другие искусные полководцы, сильные личности, храбрые воины не выдержали решающего испытания, оказались плохими сынами Родины. Они отдали тирану не одни собственные жизни, они бросили ему под ноги — армию».11
А если бы командармы взбунтовались?
Отборные полки Якира в считанные часы могли бы смести НКВД, но поднять руку на Партию, на Политбюро для него было немыслимо. Да и как они могли взбунтоваться, если перед расстрелом тот же Якир крикнул: «Да здравствует партия! Да здравствует Сталин!»
Какое уж тут «если бы»…
* * *
Злой колымской зимой 1940 года Александр Васильевич Горбатов сидел у костерка, разведенного в снежном шалаше, и, постепенно отогреваясь от пронизывающего холода, пытался осмыслить то, что здравому смыслу не поддавалось: каким образом и за что он здесь?
Глядя на лагерного доходягу по кличке «комдив» — одного из четырехсот осужденных по 58-й статье, загнанных за колючую проволоку на золотом прииске Мальдяк, что в семистах километрах от Магадана, — кто бы поверил, что этот человек в лоснящемся от грязи ватнике, заплатанных ватных штанах, истрепанной шапке «колымке» и зимних веревочных лаптях «чунях», в прошлом действительно был одним из лучших командиров дивизий Красной Армии, а по последней должности — заместителем командира 6-го Сталинского кавкорпуса?
На этот прииск А. В. пригнали по этапу в середине лета. Он работал на откатке — тянул к отвалам вагонетки с поднятым из шахты грунтом. В Мальдяке, как и повсюду в лагерях, верховодили уголовники — не работая, приписывали себе перевыполнение нормы и получали усиленное питание, а те, кто, как Горбатов, вырабатывали стопроцентную норму, записывались в отстающие и соответственно питались по последнему разряду. А. В. никак не мог примириться с наглостью ворья, но сколько он ни спорил и ни скандалил, все впустую: администрация прииска была на стороне «социально близких». «Здесь так было и так будет, — говорили Горбатову такие же «враги народа», как и он. — Не вступай с этими ублюдками в ссоры, а то — могила». Но он и в заключении был не «как все» и при полном своем бесправии и одиночестве не мог смириться с неправдой и издевательствами. В результате, когда наступила зима, Горбатова не перевели вниз в шахту, а в числе других обреченных оставили работать наверху — на морозе с постоянным ветром, и железное здоровье комдива стало сдавать… Опухли и перестали сгибаться ноги, расшатались зубы. А. В. понял: если заболеет — конец. Лагерное существование воистину было несовместимо даже с самой убогой человеческой жизнью…12 Расшатывалась психика… Еще немного, и до получения «деревянного бушлата» (на жаргоне — смерть), он мог действительно сойти с ума…
Спас Горбатова фельдшер, записавший его в инвалиды и определивший в сторожа.
В непривычном для зека уединении, в маленьком снежном шалашике, когда не надо, надрываясь, толкать вагонетку с мерзлой землей и можно сидеть и бездумно глядеть на огонь, стало отпускать многомесячное, нечеловеческое напряжение… Вместе с теплом и тишиной пришел покой. Александр Васильевич едва ли не физически почувствовал, как оживает душа и оттаивает память…
Сначала расстреляли Тухачевского, Якира, Уборевича и еще пятерых… «Военно-фашистский заговор»? Теперь-то он понимал, что это — бред.
Потом в округ явился Е. А. Щаденко13 и стали брать всех подряд… Под угрозой ареста оказался давний друг и начальник Александра Васильевича комкор Григорьев, тот, что в свое время сказал Горбатову: «Я за тебя неученого двух ученых не возьму…» Как давно это было!.. «Петр Петрович, — успокаивал его
А. В., — ты же потомственный рабочий, пролетарий, чего тебе беспокоиться…» П. П. Григорьева арестовали на следующий день после их встречи.
На многолюдном митинге Горбатов, никем не поддержанный, в одиночку бросился защищать Григорьева: «Я знаю товарища Григорьева более четырнадцати лет, никаких шатаний в вопросах партийной политики у него не было!.. Это один из лучших командиров корпусов нашей армии!» Окопное чутье опасности спасало на войне, в открытом бою, но как оно могло помочь при сталинском поголовном уничтожении? Горбатов наивно решил, что уж ему-то, пo происхождению — бедняку из бедняков, ничего не грозит, уж он-то никак не может оказаться в «оказавшихся». Например, узнав, что подчиненный ему командир полка, угождая уполномоченному Особого отдела, едва умеющему ездить верхом, отдал прекрасно выезженного коня, чемпиона окружных соревнований, Горбатов публично возмутился и приказал отобрать коня у особиста: «Он же коня испортит!» Конь-то был возвращен, только сам Горбатов вскоре был снят с должности и отправлен в резерв…
* * *
С ним как-то странно поиграли — как кошка с мышью: исключив из партии и сняв с должности «за связь с врагами народа», через полгода восстановили в партии и повысили в должности, назначив в 1938 году заместителем к командиру 6-го кавкорпуса Г. К. Жукову. Встреча однокашников была дружеской, но вскоре Жуков убыл на должность помощника командующего округом по коннице, официально оставив А. В. исполнять обязанности командира корпуса. Не успел Горбатов порадоваться, что с него снята непонятная опала, как в октябре того же 1938-го командовать корпусом прибыл А. И. Еременко, а самого А. В., ничего не объясняя, уволили из армии в запас. Когда же он, вместо того чтобы затаиться, пo наивности поехал в Москву выяснять причины увольнения, к наркому его не пустили, а встреча с Щаденко в ту же ночь завершилась для Горбатова арестом…
На Лубянке, куда его привезли опозоренного — без орденов, с сорванными знаками различия, в камере уже было семеро заключенных. С ним приветливо поздоровались и сказали: «Товарищ военный, вероятно, думает: сам-то я ни в чем не виноват, а попал в компанию государственных преступников… Если так думаете, то напрасно! Мы такие же, как вы». В прошлом ответственные работники, они производили впечатление серьезных и солидных людей, но А. В. изумила их покорность: оказывается, они уже признались во всех «преступлениях», одно чудовищнее другого, навязанных им следователями. Одни не выдержали избиений, другие — угроз. А. В. ужаснулся: «Это же лжесвидетельство! Вы губите и себя, и тех, кого оговариваете. За такое вам действительно полагается тюрьма!» «И ты подпишешь…» — сказали ему сокамерники. «Лучше умру, — сказал А. В., — чем оклевещу себя и других».
Три допроса, несмотря на ругань и угрозы чекистов, Горбатов просидел молча над чистым листком бумаги.
На Лубянке его бить не стали, а повезли для этого в Лефортово. Камера была на троих. Соседи: начальник одного из главных комитетов Наркомата торговли К. и комбриг Б. От их рассказов становилось жутко: они всё подписывали — любые оговоры на себя и других. Существовала даже странная «теория»: чем, мол, больше посадят, тем лучше, потому что скорее поймут, что все это вреднейший для партии вздор.
Следователи, соревнуясь друг с другом, выявляли «врагов», прекрасно понимая, что это не враги, но начальство, кстати, тоже все понимавшее, требовало выполнения «контрольных цифр» разоблачений, иначе можно было и самим оказаться за решеткой.
И лишь единицы — такие, как Александр Васильевич Горбатов, — нашли в себе силы отстаивать свою честь и совесть в этой свистопляске. Честь была для них дороже жизни.
Как же мало их оказалось!..
На первом же допросе в Лефортово Горбатова избили так, что он с трудом добрался до камеры.
Расследование «с пристрастием» делилось на три серии, в каждой — по пять допросов с интервалом два-три дня, интервал между сериями — иногда до двадцати дней. Несколько раз А. В. приносили в камеру на носилках. Сокамерники стали завидовать его мужеству и даже ругали себя за трусость. Но — до третьей серии допросов, когда Горбатова истязали так, что ему захотелось поскорее умереть…
Наконец его оставили в покое и три месяца не вызывали.
Всю свою жизнь он говорил только то, во что верил, в чем был убежден. Задыхаясь в камере, после пыток теряя возможность передвигаться самостоятельно, Горбатов ощущал происходящее только физически — сознание было не в состоянии признать это реальностью… Это сон… Тяжелый затянувшийся кошмар…
Когда его, ни в чем не сознавшегося, перестали «допрашивать», опытные сокамерники стали потихоньку радоваться за него: по всем признакам Александр Васильевич все-таки доказал свою невиновность. По слухам, такие редкие случаи все же бывали, и поэтому когда 8 мая 1939 года ему приказали готовиться к выходу с вещами, радости Горбатова не было предела — его освобождают! По коридорам Лефортова он не шел — летел…
Его завели в небольшой зал, за столом трое военных — военная коллегия.
А. В. понял — освобождение должно быть соответствующим образом оформлено. Сверили фамилию, имя, отчество, год и место рождения. Спросили: «Почему ни в чем не сознался?» А. В. объяснил, что сознаваться было не в чем.
Через две минуты сияющего от предвкушения свободы и справедливости Горбатова ввели в большой зал и объявили: «15 лет заключения и 5 лет поражения в правах».
А. В. не понял, как он очутился на полу… Это был первый в его жизни обморок.
* * *
Две недели в сторожах привели его в чувство. До этого А. В., пока еще были силы, продолжал требовать пересмотра своего дела. Из Верховного Совета и Прокуратуры сообщали: «Оставлено без последствий», а от Сталина вообще не отвечали. Теперь ему стало смешно: «Чего захотел! Да не будет эта власть разбираться — она сама все и устроила…»
Зачем? «На этот вопрос я ответа не находил…» — написал А. В.
Оттаяв, Горбатов проникся к власти стойким презрением, а он был не из тех, кто легко меняет убеждения.
Ноги стали как бревна, колени перестали сгибаться, фельдшер «актировал» его как инвалида. В медицинском заключении было отмечено, что Горбатова надо перевести из Мальдяка в район Магадана.
«Это, и только это, спасло меня от неминуемой гибели», — напишет позже
А. В. По сравнению с Мальдяком окрестности Магадана показались уютными, даже воздух совсем другим — как будто попал из Заполярья в Сочи. Но лагерь оставался лагерем, и таскать с гор волоком древесину было день ото дня тяжелее, а объявить себя больным нельзя — урежут хлеб. Но свет не без добрых людей, и Горбатова устроили на посильную работу: колоть дрова и кипятить воду. Заодно он договорился убирать и подметать канцелярию хозчасти лагеря. Сметая в свою торбу со столов крошки, корочки, а иногда и кусочки (!) хлеба, А. В. «лучше утолял свой голод». Еще он помогал перебирать хранящиеся на базе хозчасти овощи. Зубы у него шатались и, поскольку грызть сырую картошку и морковь он не мог, то смастерил себе терку, пробив гвоздем в куске жести дырочки. От сырых овощей зубы укрепились, а ноги стали «худеть». Окрепнув, А. В. теперь мог, в свою очередь, помогать и другим своим товарищам по несчастью.
Он много думал о жене: как же ей трудно! Одновременно лишиться арестованными мужа, отца и брата — а она держится, пишет бодрые письма, собирает ему посылки. Их обкрадывают уголовники, но что-то все-таки и до него доходит… Он не знал, что услышав в его приговоре: «нераскаявшийся», она поняла, что муж не признал себя виновным, зацепилась за эту тоненькую ниточку и с помощью юристов подала жалобу в Верховный суд, сумела даже попасть к Главному военному прокурору. Конечно, везде разводили руками…
Воскресая, Горбатов стал думать об армии. Вокруг тысячи таких же невиновных, а сколько их еще? Десятки тысяч? Сотни тысяч? Миллионы?.. Что теперь будет со страной? Война близка — никаких сомнений; кто же будет защищать Родину? Холуи? Доносчики? Гэпэушники? Остальная масса — забитых и запуганных?.. А кто и как будет командовать? В тюрьмах и на пересылках, на этапах и в двух лагерях А. В. увидел среди зеков такое количество бывших старших командиров, да еще наслушался о расстрелах, что понял: в случае войны армией командовать некому. Разве сможет грамотно командовать дивизией вчерашний комбат? Корпусом — командир полка? Армией и фронтом — комдив? И это, видимо, еще в самом лучшем случае… Сколько потерь! И опять «проклятый вопрос», на который не было ответа: так что же случилось?
Интуиция и опыт — прошлый и горький, теперешний — позволили Горбатову безошибочно определить положение в Красной Армии одним словом: катастрофа.
* * *
Примерно в то же время, когда Горбатов боролся за жизнь на прииске Мальдяк, с ноября 1939-го по март 1940-го, СССР (население 150 млн. чел.) воевал с Финляндией (4 млн.). В этой, по определению А. Твардовского, «незнаменитой войне» изумляет все: и выбор времени для боевых действий — зима (более привычная финнам), и выбор места — линия Маннергейма. Как же надо было обескровить РККА, чтобы во главе ее оказались люди, совершенно ничего не понимающие не то что в стратегии, но даже в примитивной тактике! Все, на что осмелился начальник Генштаба Б. М. Шапошников, — предостеречь, что легкой победы не будет. Результаты этой войны ошеломляют: чтоб добиться хоть какого-нибудь успеха, к марту 1940 года против 9-ти ослабленных финских дивизий было сосредоточено 56 советских. Еще мехкорпус и несколько танковых бригад. Итог — 235 тысяч убитых, замерзших и умерших от ран. А после окончания войны было расстреляно несколько тысяч, оказавшихся в финском плену. Те, кто в составе 44-й и 163-й советских дивизий оказались в окружении, отправлены в Печлаг (благо рядом), а командование этих дивизий было расстреляно. Руководил расправой Мехлис. Все эти многотысячные жертвы ушли в тень другой, более масштабной войны, явив собою мрачное предвестие… Многие ли тогда его поняли? До 22 июня оставался год и три месяца.
* * *
Пришлось Сталину убирать Ворошилова и ставить на его место другого конармейца — Тимошенко. Уровень тот же, но ведь больше-то некого! Новый нарком, естественно, знал о репрессиях, многое творилось у него на глазах, но лишь приняв наркомат, он увидел полную картину итогов 1937-1939 годов и — ужаснулся. Погибло: 3 маршала, 3 командарма 1-го ранга(генералы армии), 10 командармов 2-го ранга (генерал-полковники), 51 комкор (генерал-лейтенанты), 131 комдив (генерал-майоры), 229 комбригов (избежавшие репрессий получали звание генерал-майора). Это только высший строевой комсостав, а еще уничтожался и высший политсостав. Сколько было расстреляно и замучено в заключении человек старшего комсостава (от полковника до капитана) и среднего комсостава, в точности не подсчитано до сих пор.
Вот типичные ситуации того времени.
Когда будущий маршал С. С. Бирюзов в звании полковника прибыл командовать знаменитой 30-й Иркутской дивизией, его встретили два командира взвода (старшие лейтенанты), один — командовал дивизией, другой был начальником штаба. Старше них в дивизии офицеров не было.14
Когда генерал-лейтенант С. А. Калинин прибыл в 1938 году командовать Сибирским военным округом, его встретил и. о. командующего округом капитан (то есть командир роты!). Старше в округе никого не было.15
Словно услышав голос колымского зека Горбатова, нарком С. К. Тимошенко обратился к Сталину с предположением, что исчезнувший к этому времени из жизни и «виновный во всем» Ежов репрессировал многих высших военачальников ошибочно, если не вредительски, а они сейчас очень нужны армии. Сталин разрешил наркому, «под его личную ответственность», составить список этих лиц.
Список был составлен, и в нем было имя А. В. Большую роль сыграло то, что в Верховном суде в его защиту выступил Буденный. Колесо судьбы медленно поворачивались…
Поздно вечером в комнате московской коммунальной квартиры зазвонил телефон.
— Ирина Павловна дома? — спросил незнакомый мужской голос.
— Она на работе, будет дома через час, — ответила дочь.
Через час тот же голос.
— Мамы еще нет, а кто ее спрашивает?
— Это из НКВД. Я позвоню еще.
У девушки опустились руки: ночной звонок с Лубянки — к беде.
Не успела Ирина Павловна войти в квартиру — звонок!
— Говорит следователь НКВД. У вас в последнее время бывала жена комбрига Горбатова Нина Александровна. Не оставляла ли она вещи своего мужа?
— Была, но ничего не оставляла, — твердо ответила Ирина Павловна.
Почему солгала не задумываясь? При слове «Энкавэдэ» мгновенный испуг заставлял говорить: «Не знаю… Не видела… Не слышала…» Друг их семьи Александр Васильевич Горбатов уже несколько лет был в лагере на Колыме. Недавно появилась надежда на пересмотр его судьбы, и Н. А., уезжая к родным в Саратов, оставила на всякий случай его форму.
Опять телефон — как все громко ночью!
— Ирина Павловна, вы, вероятно, меня не поняли. Мы сейчас освобождаем Горбатова, но ему надо переодеться.
Господи!
— Да! Да! Конечно, есть! Всё есть!
* * *
Через полтора часа Александр Васильевич, исхудавший, осунувшийся, но счастливый настолько, что происходящее казалось ему сном, тo и дело вставал, чтобы еще и еще раз потрогать знакомую мебель, вытащить на книжной полке знакомую книжку, раскрыть ее и спрятать назад… Искоса глянуть в зеркало и увидеть лицо, чем-то напоминающее знакомого комбрига в форме, которая теперь была ему велика… Нет, это не сон! Это на самом деле… Преданные друзья старались сдерживать слезы, а он, наслаждаясь домашним чаем, трогал и гладил окружавшие его вещи, самые обычные для хозяев и совершенно немыслимые в том мире, откуда он явился… Кончалась ночь на 6 марта 1941 года. Прекрасная ночь второго рождения…16
Как реликвию он взял с собой из лагеря мешок с заплатами, галоши и черные, как смоль, кусочки сахара и сушки, которые он хранил на случай болезни. Все остальное — ватные штаны, портянки, засаленный грязный ватник и шапку — оставил на Лубянке. Прав был следователь: в таком виде даже глубокой ночью нельзя было показываться среди людей.
В Москве, на следующий же день после освобождения, Горбатов, верный данному в тюрьме слову, отправился навестить жену сокамерника по Лефортову комбрига Б. Помня адрес, пустился на розыски… Нашел. Позвонил и… остолбенел: дверь открыл сам Б. в генеральской форме. Оказывается, вскоре после того, как А. В. отправился на Колыму, товарищ Б. отбыл в противоположном направлении — к себе домой.
Сказать, что А. В. впал в смятение, — ничего не сказать…
Обвинения против Б. были ложными, это ясно. Но человек и сам обвинил себя, а главное — оговорил других и… оказался на свободе без всякого суда. А Горбатова, не подписавшего ложных показаний, осудили. Как же так?!
Не в день ли встречи с Б. Горбатов внезапно и отчетливо понял: Сталин знает всё. Про всех. И вдохновляя — возглавляет.
По ходу войны это убеждение стало твердым.
* * *
Прошло два месяца, и нарком Тимошенко спросил окрепшего комбрига:
— Снова в конницу?
Горбатов прослужил в ней чуть ли не тридцать лет и провоевал две войны. Там все привычно и любимо, но, увы, это уже вчерашнее. Конь — живое, теплое существо, друг и надежда, — теперь будет обречен под бомбами, минами и снарядами. Ушло в легенды серебряное пение труб: «Шашки вон! В атаку марш-марш!»
Некоторые командиры-конники стали танкистами — к бронированным коробкам перешли могучие прорывы, удалые рейды. Но Горбатову претили теснота, ощущение замурованности, тряска, грохот и вонь солярки.
Он попросился в пехоту. До ареста был зам. командира кавалерийского корпуса, стал зам. командира стрелкового корпуса.
25-й стрелковый корпус (командир — генерал С. М. Чистохвалов), в котором за месяц до начала войны возобновил свою службу Горбатов, был серьезным полнокровным соединением: 50 тысяч человек, много артиллерии и минометов. Но то, что А. В. обнаружил, знакомясь с войсками, повергло его в растерянность. Порядка в дивизиях не было. И не потому, что многие из красноармейцев в учебное время слонялись без дела и половина слоняющихся выглядела расхристанно. Не потому, что в одном полку долго не могли найти дежурного, а в другом — бодрствующая смена в караульном помещении, спросонья (!), по команде Горбатова «в ружье!» чуть не переколола друг друга штыками. Любая армия мира не может существовать без промахов, поскольку она представляет собою живой организм. Беда была в том хладнокровии, с которым местные командиры всего этого не замечали. Горбатов свято веровал в гармоничность военной службы. Без чистого подворотничка, застегнутой пуговицы и сияющих задников сапог нет послушания, а без отработанного автоматизма исполнения команд — боевой выучки. Командиры корпуса этого не понимали (или не хотели понимать), а на то, чтобы все это объяснить, одного месяца не хватило. С началом войны 25-й корпус, сосредоточенный возле Киева, после того, как немцы захватили Минск, был срочно переброшен на витебское направление.
В Смоленске Горбатов встретил на станции командующего 19-й армией
И. С. Конева, представился ему и доложил о положении в эшелонах корпуса. Конев в свою очередь проинформировал замкомкора о положении на фронте и о том, что Витебск уже взят немцами. Вглядевшись в комбрига, спросил: «Не были ли мы с вами в 35-м году соседями по санаторию в Сочи?» Узнав, что так оно и было, Конев заметил: «Уж очень вы похудели с того времени». А. В. ответил, что еще не успел поправиться. Конев, конечно, все понял и горько вздохнул: «Не так-то часто… случается теперь… встретить на фронте военного, знакомого с давней поры».
Прибыв на место, корпус выгружался второпях. Полки и даже батальоны разрозненно занимали оборону на Витебском шоссе. Суматоха и спешка пугала необстрелянных и скверно обученных солдат.
Июльским утром, обеспокоенный усиливающейся канонадой, Горбатов двинулся по дороге к переднему краю и увидел страшное — панический, беспорядочный отход по Витебскому шоссе четырехтысячного полка. В гуще толпы с трудом различались растерянные и беспомощные командиры. Вдали, никого не задевая, рвались одиночные немецкие снаряды — немецкая пехота, видимо, не поспевала за отступающим полком и подгоняла его артиллерией, да и то неприцельно.
С большим трудом остановив полк и приказав ему залечь, Горбатов собрал командиров и выяснил, что поводом к паническому бегству с позиций стал жестокий артогонь немцев, а главной причиной — трусость командиров. Не сумев пресечь панику, охватившую необстрелянных бойцов, они сами подчинились стихии бегства. А. В. приказал комбатам занять оборону здесь, где их остановили, а сам отправился искать командира полка, который, по слухам, был где-то впереди. Командира полка обнаружил на брошенной полком обороне: тот сидел у пулемета в компании начальника штаба и связного ефрейтора. Эти трое, «заменив» сбежавший полк, готовы были умереть, как им мнилось, с честью.
* * *
Первый же бой подтвердил все опасения А. В., возникшие у него еще до войны, на Колыме. Ему, только что вернувшемуся в армию, все это казалось дурным сном… Разве это РККА?.. В ту ли армию он попал?.. Остановленный Горбатовым полк в тот же день опять самовольно ушел в тыл, только на этот раз не по шоссе, а лесом…
Командир корпуса никак не реагировал на доклады о плачевном состоянии частей. А. В. так и не понял — то ли генерал ему абсолютно доверяет, то ли полностью игнорирует. Комбриг решил действовать самостоятельно, как облеченный полным доверием.
Но напрасно Горбатов метался по полям и дорогам — пятидесятитысячный корпус вытекал песком меж пальцев. Многие солдаты не только не умели, но и не хотели воевать — подразделения самовольно уходили от боя во главе с командирами. Позже А. В. напишет: «В отношении самых старших я преступал иногда границы дозволенного, ведь порою добрые слова бессильны…»
Комкор отправил Горбатова на фланг обороны дожидаться подхода полка с артдивизионом от корпуса. Однако полк не появлялся, а между тем неожиданно выяснилось, что немецкий танковый прорыв отрезал Горбатова: А. В. оказался восточнее Смоленска возле городка Ярцево. Собирая разрозненные подразделения, он организовал оборону вдоль реки Вопь, благо там находилась мощная артиллерийская группировка. Так на оперативных картах Западного фронта и Генштаба появилась «группа комбрига Горбатова».
На четвертый день боев, 22 июля, в этот район пришла свежая дивизия, а потом прибыл посланный Ставкой генерал-лейтенант Рокоссовский. Произошла первая встреча двух военачальников, которых война еще не раз будет сводить лицом к лицу при различных, не всегда приятных обстоятельствах. Горбатов был ранен и, доложив обстановку Рокоссовскому, отправился в госпиталь, в Вязьму. Ранение оказалось легким — пуля пробила ногу ниже колена, не задев кости, но в госпитале А. В. узнал новость, которая его потрясла: 25-й корпус попал в окружение, некоторые отдельные подразделения и группы выходят к своим, но командир корпуса с офицерами штаба взят в плен.
Через тринадцать суток А. В. уже выписался после лечения, но вместо фронта, куда он стремился, попал в резерв: к этому времени корпусные управления
в армии были ликвидированы.
А. В. получил назначение в глубокий тыл, в Омск, к новым формированиям. Но уехать не удалось, поскольку Мехлис отменил это назначение с угрожающими намеками. Дело в том, что, находясь в Москве, Горбатов навестил руководителя германских коммунистов Вильгельма Пика: компартия Германии с 1926 года шефствовала над 2-й кавдивизией, и Пик бывал гостем в дивизии. Мехлису и Щаденко такая несанкционированная встреча весьма не понравилась, командировочное предписание у Горбатова было отнято, а Щаденко сказал: «Мало его поучили на Колыме». К счастью, что-либо предпринять по отношению к А. В. не успели, так как в это время Тимошенко был только что назначен главнокомандующим Юго-Западным направлением и его начальник кадров приехал в Москву отобрать комсостав из резерва.
* * *
1 октября 1941 года А. В. был назначен командиром 226-й стрелковой дивизии — словно вернулся на девять лет назад. Правда, теперь дивизия была пехотной, а время — далеко не мирным. И еще одно отличие: в дивизии после многодневных боев осталось всего лишь 940 человек. Не хватало всего: командиров, специалистов, оружия, артиллерии… Но тем не менее А. В. был окрылен: он так соскучился по самостоятельной работе!
Стало прибывать пополнение, немедленно началась боевая подготовка, но качество ее было невысоким: отчаянно не хватало средних командиров, батальонами командовали старшие лейтенанты и лейтенанты. К тому же после сдачи Харькова начался тяжелый отход дивизии за реку Северский Донец. Беспрерывно шли дожди, недоставало тягловой силы, тяжелые гаубицы по разбитым вдрызг дорогам чаще тащили люди, чем истощенные лошади.
Встав в оборону по Северскому Донцу, дивизия растянулась на тридцать километров. Почти весь ноябрь ушел на укрепление обороны и обучение людей. Но Горбатов понимал: «Только убив или пленив противника, или хотя бы захватив трофеи, бойцы дивизии поверят в свои силы». Разведка выяснила, что, спасаясь от стужи, немцы за рекой сидят в тепле по хатам, оборудовав их как пулеметные или артиллерийские позиции и оставив пространство между селами свободным. Было проведено нескольких удачных вылазок за линию фронта (каждую из них возглавлял сам Горбатов — ведь ему надо было втянуть в войну не только дивизию, но и себя самого).
Ситуацию решили использовать для того, чтобы готовить людей к наступлению. Стали совершать налеты на разрозненные «хаты» и уничтожать гарнизоны. Опыт оправдался: после первых же убитых, пленных и трофеев у людей, переживших трагическое начало войны, появилась уверенность в себе и вера в своих командиров. Конечно, не все получалось, как задумано, бывали и очень чувствительные потери. Оттого, что в одной из операций 226-й стрелковой дивизии у немцев были значительно большие потери, легче не становилось. Даже внушительные трофеи: несколько артбатарей, вооружение, склады с боеприпасами, продовольствием и имуществом — не очень радовали. Это была трудная и горькая учеба…
Командование высоко оценило действия А. В. — 25 декабря 1941 года Горбатов был произведен из комбригов в генерал-майоры. Многие в дивизии были награждены орденами и медалями, а сам Горбатов удостоен ордена Красного Знамени.
В результате активных действий он ощутил у своих командиров и бойцов то, чего так не хватало в боях под Витебском, — общее чувство нужности каждого, от комдива до бойца, в тяжелом, опасном и святом деле, выпавшем на их долю — защитить свою страну. Дивизия зажила единой жизнью, она стала серьезной боевой силой, ей теперь доверяло командование и ее был вынужден опасаться противник.
Вот каким увидел Горбатова в те дни член Военного совета 21-й армии, бригадный командир Н. К. Попель: «Когда вошли в горницу, навстречу неспешно поднялся худой высокий человек с морщинистым лицом. Перед моим приходом Горбатов читал. На столе лежал раскрытый томик с узкими колонками стихов. Я уже слышал, что комбриг книголюб, что он не употребляет крепких слов и крепких напитков. Разговорились. Комбриг судил о фронтовом положении самостоятельно и широко».17
* * *
Беда свалилась на нашу армию не от ее поражений, а от успехов. После зимних побед под Москвой Сталин самолично (при покорном содействии начальника Генштаба Шапошникова) сочинил фантастический план окончания войны в том же 1942 году. Для этого всей Красной Армии надо было как можно скорее, еще лучше — немедленно, не дожидаясь ни пополнений, ни техники, непрерывно и повсеместно («от Ладожского озера до Черного моря») наступать, наступать и наступать!
Во время осуществления этой Директивы Ставки дивизия Горбатова была переведена в соседнюю армию, с командующим которой у А. В. сразу же начались разногласия. При весьма сомнительном полководческом таланте генерал К. С. Москаленко был угодлив перед Ставкой и безжалостен к своим войскам. Общение с подчиненными строилось на сочетании оскорблений и истерики.18 Не признавая за командирами дивизий никакой самостоятельности при выполнении ими боевых задач, установленных Сталиным, Москаленко заранее расписывал в приказах — что, как и когда захватить. При этом совершенно не учитывалось, что силы той же 226-й дивизии совершенно не соответствуют этим планам. Неудивительно, что результат, как пишет А. В., «бывал один: мы не имели успеха и несли потери в два-три раза большие, чем противник». Настойчивые приказы — несмотря на неуспех, наступать несколько дней подряд с одной и той же исходной позиции в одном и том же направлении приводили к бессмысленным жертвам. При форсировании Северского Донца в ледяных брызгах проваливались в полыньи, пробитые немецкими минами, тонули раненые и убитые. «Мое сердце, — напишет Горбатов, — обливалось кровью…»19
Горбатов понимал, что командирское пренебрежение жизнями подчиненных родилось не само по себе, а как естественный результат тех предвоенных условий, в которых выдвинулись эти командиры. А. В., насколько мог, старался привить им иное мышление, и, к его радости, многие в 226-й дивизии стали переламывать в себе глупое и опасное высокомерие. Благо впечатляющий пример — комдив — был все время перед глазами.
Но с Москаленко взаимопонимания не складывалось. Один случай особенно нагляден: дивизии было приказано взять крупный населенный пункт на берегу Донца. Когда Горбатов стал объяснять командарму, что незачем атаковать в лоб растянувшееся на крутизне по берегу село, а лучше сначала помочь соседу взять «его» село, а потом, наверху, повернув, ударить и по «своему», встретив огонь уже не из 120-ти хат, а лишь из двух, и решить задачу с неизмеримо меньшими потерями, Москаленко долго не мог понять смысла этого в общем-то нехитрого маневра. Но все же, уговорив командарма и получив разрешение, Горбатов провел удачный бой. Однако, продвинувшись, дивизия натолкнулась на такое ожесточенное сопротивление немцев, что комдив понял: дальнейшие атаки нецелесообразны. О чем и доложил командарму. В ответ был получен приказ, в грубой форме обвинявший Горбатова в постоянных неправильных действиях. Горбатов не выдержал и попросил командующего фронтом разобраться в конфликте.
На заседании Военного совета Горбатов выплеснул все, что накипело. Он прекрасно понимал, что Москаленко, обвинявший его, Горбатова, в «преступном» бездействии и грозивший недавнему зеку новым судом, — всего лишь тупой и жестокий подгоняла. Главный виновник беспомощного наступления — тот, чья подпись стоит под бессмысленной Директивой. Но на него не замахнешься. Так хоть сорвать злость на командарме. Благо ощутимо бездарен.
— Какой он командарм! — заявил А. В. прямо в лицо Москаленко в присутствии Тимошенко и Хрущева. — Бесструнная балалайка — позор Красной Армии!
Рисковый спектакль перед публикой, выше которой только Сталин, мог плохо кончиться — но обошлось. Хотя с огнем лучше не играть, не зря Нина Александровна, кочевавшая на войне вместе с мужем, повторяла: «Говори не все слова, какие хочется, а через одно!»20
Тем временем, пока Красная Армия, выполняя Директиву Сталина, безуспешно атаковала немцев, сам Верховный в феврале 1942 года (в самый разгар попыток всеобщего наступления) подписал «Предложения германскому командованию» о перемирии.21 Предлагалось с мая месяца 1942-го прекратить огонь, а с конца 1943 года начать совместные боевые действия против Англии и США, для «переустройства мирового пространства». Переговоры велись в Мценске между первым зам. наркома внутренних дел Меркуловым и начальником штаба Гиммлера группенфюрером Вольфом. Поначалу немцы даже пообещали в знак сближения поменять цвет свастики на своих знаменах с черного на красный. Но при обсуждении будущего передела мира: кому Латинская Америка, кому Китай и кому арабский мир (при этом все евреи должны быть повсеместно уничтожены) — стороны не сговорились и, пригрозив друг другу беспощадным разгромом, разошлись.
* * *
После Военного совета командарм притих и поток оскорблений обмелел. К тому же в апреле 1942 года зимнее наступление заглохло само собой, и 226-я стрелковая дивизия, переброшенная в соседнюю армию, встала в оборону на плацдарме за Северским Донцом. Во время весеннего разлива этот плацдарм становился очень опасным местом: узкую насыпь, соединявшую берега, размывало водой, а единственный мост постоянно разбивала немецкая авиация. Поэтому наблюдать за немцами надо было непрерывно и, по строжайшему приказу Горбатова, одним и тем же людям посменно, чтоб любое изменение у противника уловить сразу.
Детали поведения всегда выдают не только состояние чужих войск, но и с большой долей вероятности их намерения. Очень важен режим «его» огня. По характеру стрельбы всегда можно понять: затевают что-то или просто время проводят. Мозаика из подсмотренного и подслушанного общими усилиями складывалась в нечто цельное. Не ускользало ничего. Например: вчера у «фрица» весь день лежали привезенные ночью бревна, а сегодня их нет. Увезли? Стал бы «он» впустую таскать их взад-вперед?.. И почему на «его» стороне от приметного куста осталась лишь верхушка? Уж не новый ли НП соорудили немцы за ночь? Он и перекрыл куст, а бревна ушли на оборудование? А зачем «ему» усиливать наблюдение? К чему-то готовятся? Или нас подозревают? Вoт штабным и разведке занятие: отгадать… Или: «у него» вдруг появилась широкая вспаханная полоса по стерне — от кустов и напрямую за бугор. «Что за пахота не во времени?» — удивлена наша траншея. Через день-два рассмотрели еле заметную извилистую полоску по пашне. Так это же ход сообщения! «Уж не сажает ли «он» на ночь в кусты секрет?» — доложили Горбатову. «А это ход к нему, — согласился А. В., — если б вели по стерне, был бы заметен сразу, а так — немец посчитал: пашня спрячет». Стало ясно: по этому направлению нашей разведке не ходить — напорются. Лишний раз удивились немецкой хитроумности — легко было проворонить, если б не постоянный наблюдатель с чутьем и глазами охотника и с тетрадкой, куда все дотошно записывалось. Без бинокля и стереотрубы — никак: до немцев — когда сто метров, а когда и километр. Но не только оптика — нужны особое терпение и сообразительность. Да еще маскировать свой НП, чтоб был незаметен, и не дай бог стеклышко блеснет! Снайпер тут же пулю всадит — с той стороны тоже круглосуточно высматривают.
И так изо дня в день, из ночи в ночь, не спуская глаз, все время настороже, помня: немец хитер и жесток. Развивали бдительность, а с ней — и готовность к любым неожиданностям.
* * *
К весне 1942 года Ставка и Генштаб разработали стратегический план перелома в ходе войны. На первом этапе масштабного наступления предполагалось освободить Харьков, Донбасс (с выходом к Днепру) и Крым. После чего перейти ко второму этапу, дабы к исходу года выполнить задачу, поставленную Сталиным в первомайском приказе: «Чтобы 1942 год стал годом окончательного освобождения советской земли».22
План выглядел красиво. Он был со всех сторон рассмотрен, обдуман и обсужден, но при этом почему-то за бортом осталась точная оценка сил Вермахта.
8 мая немцы в Крыму, опередив Красную Армию, внезапно перешли в наступление. Им понадобилась всего неделя, чтобы, имея войск меньше, чем у Крымфронта, взять Керчь и, тем самым, захватить весь Крым, кроме Севастополя. Севастополь пал в начале июля. Наши потери убитыми, ранеными и пленными были огромны, не говоря уже о доставшейся противнику технике.
А начавшееся 12 мая запланированное наступление нашего Юго-Западного фронта на Харьков, несмотря на все клятвенные заверения в успехе Тимошенко и Хрущева, захлебнулось к 19 мая. Вместо ожидаемых побед оно обернулось общеизвестной летней катастрофой 1942 года, в результате которой немцы вышли к Главному Кавказскому хребту и дошли до Сталинграда. Остановить их удалось лишь неслыханными жертвами и карательными мерами.
С начала войны прошел достаточный срок, чтобы понять, кто чего стоит. Жуков и Рокоссовский, Л. А. Говоров и К. А. Мерецков, А. П. Белобородов и
Н. Е. Чибисов — это одно (список можно продолжить), а Буденный и Ворошилов, Тимошенко и Еременко, Голиков и Москаленко (список, увы, тоже легко продолжить) — это совсем другое… А уж про Крым и говорить не приходится — сочетание слабого и безвольного командующего Д. Т. Козлова с невежественным фанатиком Мехлисом погубило, в конечном счете, три наших южных фронта. Как ни странно, почти все эти никудышные полководцы оставались при своих должностях. Видимо, Сталин был не в состоянии избавляться от преданной ему «номенклатуры» — вот она и перемещалась с фронта на фронт, из одной армии в другую, везде одинаково бездарная и чужая сражающимся войскам.
Казалось, что в это критическое лето 1942 года талант Горбатова будет востребован на более высоком уровне, чем командование дивизией. Его и «повысили», но как-то неожиданно и очень странно. Вместо того, чтобы доверить ему командование армией, его перевели в штаб Юго-Западного фронта на должность инспектора кавалерии (!). С поля боя — в штабную канцелярию.
В первый раз его сбили «влет» в 1938-м, когда он, набирая рост, остался после Жукова командовать кавкорпусом… Сколько же сил и времени понадобилось А. В., чтобы по возвращении с того света восстановиться хотя бы до прежнего уровня…
Сейчас, в июне 1942-го, его «сбили» вторично, и опять на подъеме (слава Богу, без трагического продолжения). «Хочет быть умнее всех» — неужели не только у Москаленко торчал А. В. сучком в глазу? На три месяца (и каких месяца — когда все повисло на волоске!) энергичный и изобретательный генерал был практически выведен из боя.
* * *
Назначение в инспекцию кавалерии Горбатова, естественно, не обрадовало. А должность штабного инспектора, в значительной степени канцелярская, вообще противоречила натуре А. В., и три месяца перебирания всевозможных бумаг были для него мучением. В августе 1942-го инспекция оказалась в Сталинграде. Война была еще далеко, и странно было видеть по-мирному одетых людей, в теплые вечера гуляющих по набережным над Волгой.
Но очень скоро все переменилось — фронт подошел к городу, началась эвакуация, и второй эшелон штаба фронта перебрался на левый берег. Вот тогда генерал Горбатов не выдержал и, оставив за себя полковника, выехал через Волгу на КП командующего Сталинградским фронтом Еременко. «В помещение штаба, — вспоминал маршал А. М. Василевский, — стремительно вошел высокий генерал в кавалерийской форме. Перед нами был инспектор кавалерии фронта генерал-майор Горбатов. Александр Васильевич попросил, чтобы ему поручили какое-нибудь серьезное дело. Сидеть на левом берегу Волги в канцелярии, когда обстановка стала угрожающей, он больше не мог».
Его услышали. Поручили. И не разочаровались.
Первым оперативным поручением командующего было — встретить на марше три наших дивизии, идущие в Сталинград. Выполняя его, Горбатов внезапно столкнулся с прорывом немецких танков и пехоты к Волге, о котором в штабе фронта и не подозревали. А. В. быстро сориентировался и организовал из оказавшегося поблизости крупного подразделения зенитной артиллерии и двух встреченных дивизий импровизированную оборону.
Выполнение следующего поручения было еще более драматичным. Командующий поручил А. В. передать отступающим от Дона частям приказ перейти к обороне на определенном рубеже. В ночной темноте Горбатов сначала чуть было не встретился с немцами — то ли танковой разведкой, то ли боевым охранением, потом выехал к штабу нашей дивизии, которая уже заняла указанный рубеж, а затем нашел командира танкового корпуса, который, как выяснилось, и понятия не имел, где закрепились его подразделения… «Вы такой обороной, — сказал Горбатов командиру корпуса, — открываете противнику путь к Волге!» Про оборону этого корпуса докладывать командующему было нечего: ее нельзя было даже назвать плохо организованной — ее попросту не было.
«Как же мы оказались на Волге?» — горько размышлял А. В. Ответ был один: очень много командиров, совершенно не умеющих воевать, а опытнейшие командиры дивизий сидят на Колыме… Из округов приходит ничему не наученное пополнение… В результате — незнание обстановки, вранье, лень, неумение организовать даже элементарную оборону. Общая для бойцов и командиров вялая обреченность… Многие думали не о сопротивлении, а об отходе.
К Сталинграду прибыл посланец Сталина Г. М. Маленков. В одну из ночей он вызвал к себе через Волгу Горбатова. А. В. вспоминал: «Он был обмякшим, растерянным. Спросил: «В чем причины наших неудач?» Никогда «эти» люди с нами так не разговаривали». У недавнего зека ответ наготове: немедленно вернуть для фронта всех заключенных командиров, тех, кого он встречал в тюрьмах и в лагере.
Всю ночь он составлял список. Тяжелее этой ночи в жизни не было: за Волгой гремит и пылает, а здесь, при коптилке, на листке — судьбы товарищей… Не дай бог кого пропустить.
Внушительный список был с благодарностью и обещаниями увезен Маленковым к Сталину, но никого Горбатов позже не встречал и ни о ком не слышал. Либо наверху передумали, либо к тому времени в живых никого уже не осталось.
* * *
В сентябре Горбатова перевели в штаб Донского фронта (командующий
К. К. Рокоссовский) опять в инспекцию кавалерии. Почему ему не давали серьезной ответственной работы, Горбатов понять не мог.
Наконец в октябре его назначили зам. командующего 24-й армией. Командовал ею генерал Д. Т. Козлов, один из виновников керченской трагедии, но вскоре он был заменен генералом И. В. Галаниным. В должности заместителя для А. В. радостного было мало, если б не одно обстоятельство: командующий почти все время находился на КП, ничем не стесняя действия Горбатова, и тот большую часть своего времени мог проводить в дивизиях. Тесное общение с войсками было интересно и поучительно.
Горбатову часто приходилось ночевать в дивизиях, и во время затиший к нему собирались местные командиры — пообщаться. Главной темой разговоров, конечно, был вопрос: как и почему немцы оказались на Дону и Волге. А. В. притягивал к себе людей и опытом, и возрастом, и эрудицией. Командиры шли к Горбатову «на огонек», потому что им очень хотелось хорошо воевать, а пока не получалось. Почему? Горбатову и самому хотелось того же, но хорошо воевать и у него не получалось. На этих «посиделках», где чины-звания не имели значения, в горячих спорах и разногласиях шел обмен боевым опытом командиров-окопников, от лейтенанта до генерала. Они учились друг у друга, а своеобразие А. В. — ни вина, ни табака, ни крепких выражений — придавало этим встречам особый оттенок.
Люди тянулись к Горбатову, чувствуя в этом внимательном, бывалом человеке, прекрасно знающем их общее дело, какую-то неуловимую силу.
Они не ошибались. Через него с командирами 1942 года разговаривали великие полководцы РККА — Якир, Уборевич, Тухачевский и другие, кто создал самую сильную армию мира. А. В. был одним из хранителей духа той армии.
«…Каждый вечер, — писал А. В., — где бы я ни остановился, командиры заходили ко мне, и мне эти беседы были очень дороги».
Спорили обо всем. Например, где в бою должен находиться командир взвода или роты: впереди своих бойцов, как предписано уставом, или позади, чтобы видеть их всех? В конце концов определили, что главное для взводных и ротных не столько увлекать за собой, сколько руководить людьми в бою, значит, их место — позади цепи. Обсуждалось, как налаживать связь друг с другом — стрелков с пулеметчиками, минометчиками или артиллеристами. Рассказывалось о мгновенной реакции немецкой артиллерии («Вот у кого надо учиться!..») или минометчиков на вызов огня их пехотой: «Как их стрелки натолкнутся на наш пулемет или миномет, сразу туда красную ракету навешивают, и уж тут держись — в два счета все дыбом поставят…»
Горбатов слушал и, впрямую не навязывая свое мнение, старался внушить молодежи: «На поле боя очень важно всегда улавливать, что можно, а что нельзя… И, главное, помнить: у вас в подчинении люди. Их надо учить и их надо беречь… Хорошие они или скверные, веселые или мрачные, молодые или старые, они такие же защитники родины, как и вы».
Через некоторое время Горбатов увидел новый боевой устав пехоты —
БУП-42 и был изумлен: все, о чем они спорили на «посиделках», оказывается, волновало не только их. По новому уставу менялось все, и именно так, как хотелось и Горбатову, и его гостям-командирам. И принципы наступления, и принципы обороны, вплоть до нахождения командиров взводов и рот в бою позади своих подразделений. БУП-42 устанавливал очень жестко: командиры взводов и рот — руководят людьми в бою, а командиры батальона и выше — организовывают бой. Впервые за войну А. В. по-настоящему обрадовался: есть и наверху светлые головы. А. В. и другим осталось недолго ждать, когда прозвучит знаменитое: «Будет и на нашей улице праздник!»
* * *
19 ноября 1942 года началось общее наступление нескольких фронтов Красной Армии под Сталинградом. 2 февраля 1943 года окруженные остатки немецкой группировки капитулировали.
Неслыханной победой закончилась изнурительная борьба за Сталинград. Но чего же это стоило! Как было Горбатову не сокрушаться по поводу ожесточенной обороны последних клочков сталинградской земли у самой воды… Почему с таким же пылом не удержали немцев на Дону? Или на специально оборудованных оборонительных обводах на дальних подступах к городу?
Сталин, как говорили, пообещал снять головы с командарма 62-й Чуйкова и командующего фронтом Еременко, если они сдадут город. Вот и шли через Волгу непрерывные ночные потоки пополнения, чтобы вновь и вновь живой стеной огораживать несколько ничтожных плацдармов, не давая немцам их стереть. Эти «пятачки» ничего не значили ни в тактическом, ни, тем более, в оперативном смысле. Зачем было удерживать их такой ценой? Ведь Сталинград, вытянувшийся вдоль Волги почти на тридцать километров, практически весь был в руках немцев, и Волга была ими плотно перекрыта… Как бы эти погибшие и изувеченные бойцы пригодились в дальнейшей войне и в жизни. «Сколько людей положили! — страдал Горбатов. — А зачем? Для того только, чтоб Сталин заявлял на весь мир: └Враг остановлен под (!) Сталинградом»?»
24-я армия в этом наступлении успехов не показала. Рокоссовский в своих мемуарах, как правило, очень тактично критикуя сослуживцев за неудачи, по поводу Галанина сорвался. Отметив весьма беспомощные на общем фоне действия его армии, он написал в сердцах: «Сейчас мы жалели, что те силы и средства, которыми была подкреплена 24-я армия, не были переданы войскам, теперь успешно продвигавшимся вперед».23
Галанин воевал робко, по старинке — размещая силы равномерно по фронту. О том, чтоб незаметно собрать все в кулак и, обманув немцев, ударить там, где не ждут, не могло быть и речи. Командарм просто не понимал своего заместителя, когда тот предлагал наносить удар не в лоб, а маневром. Сколько же народа он погубил и изувечил!24 Казалось бы, все ясно: командарм не справляется, а рядом есть толковый заместитель, достойный военачальник. Чего уж проще: Галанина — на учебу, Горбатову — принять армию. Она ему не чужая, он за полтора месяца всю ее изучил и сам стал всем известен. Нет… Все оставалось по-прежнему, а Рокоссовский, уже не надеясь на эту армию, время от времени забирал у нее дивизии, направляя их туда, где от них была бы польза. Как только окруженная немецкая группировка была рассечена и окончание боев стало делом нескольких дней, 24-я армия была отправлена в резерв Ставки.
А если бы?..
* * *
В июне 1943 года Горбатова назначили командовать 3-й армией.
Он был счастлив: наконец-то настоящая полководческая должность! В штабе Брянского фронта он представился командующему М. М. Попову и члену Военного совета Л. З. Мехлису. А. В. хорошо помнил свою встречу с Мехлисом и Щаденко осенью 1941-го и их угрозы. Судя по всему, не забыл о ней и Мехлис — встретил Горбатова «колючим и вопросительным взглядом» (так напишет позже А. В.). Но это был уже не прежний вершитель судеб — катастрофа в Керчи не только понизила его в должности и звании, но, видимо, и в значительной степени сбила спесь.
Командующий фронтом очень понравился Горбатову: молодой (на одиннадцать лет моложе), хорошо знающий военное дело генерал-полковник, находчивый и жизнерадостный человек. «Врылась в землю, засиделась в обороне, в прошлом провела ряд неудачных наступательных операций, — сказал он Горбатову о 3-й армии и добавил: — Безнадежных нет… Нужна работа и работа — и с генералами, и с солдатами».
Вот этого: работать и с генералами, и с красноармейцами — как раз очень и хотелось А. В. — через две недели предстояло наступать на Орел. Он впервые командовал армией, а Красная Армия впервые наступала летом. Предыдущие два провальных лета и две победные зимы cоздали убеждение: лето для немцев, зима — наша. Предстояло доказать себе и другим, что и лето перешло к нам.
3-й армии в наступлении досталась скромная роль: идти вперед за плечом главной ударной силы — соседней 63-й армии, прикрывая ее фланг. План наступления был готов и утвержден, Горбатову оставалось только ознакомиться с ним и проверить готовность войск. А. В. был человеком стремительным, но не суетливым, помня одно из давних кавалерийских правил: «Рысью размашистой, но не распущенной, для сбереженья коней!»
Он изучил план, объехал весь передний край своей армии, побывал на плацдарме, с которого предполагалось наступать, и все задуманное ему не понравилось. Особенно плацдарм: опасен, наступать с него нельзя ни в коем случае — у немцев выгодное расположение, а уж они своего не упустят. Так и не выучившись почтению к выданным сверху бумагам, А. В. не побоялся, что в очередной раз скажут: «Опять Горбатов умничает», и высказал свое особое мнение представителю Ставки Жукову, приехавшему проверять готовность Брянского фронта к наступлению. Эта была, пожалуй, их первая серьезная встреча после 1938 года. Горбатов предложил: 3-я армия должна прорывать оборону немцев не позади 63-й, а самостоятельно, тогда от этого будет польза делу, и не с плацдарма, который никуда не годится, а в другом месте. Не беда, что придется заново форсировать реку, — для немцев этот удар будет неожиданным, потери будут ничтожны. В случае успеха танковую армию, предназначенную для соседей, будет лучше вводить в полосе 3-й армии.
Выслушав Горбатова, Жуков удивился и рассердился. Еще бы! Все готово и расписано, до наступления считанные дни, а тут является «на новенького» Горбатов и предлагает все через колено?! Вот и прорвалось у Г. К.: «Ты, Горбатов, все норовишь по-гусарски… Налетом… Шапками закидать!..» На этом всемогущий маршал осекся, видимо, сообразив, что говорит вздор, — какой еще гусар… Перед ним серьезный и талантливый военный, и если он сейчас ниже, то только по должности, а не по даровитости. К тому же, по старой памяти, еще и неизвестно, кто кого выше, — виновата жизнь, что сегодня именно так сложилось…
Остыв, Г. К. не мог не оценить в неожиданном предложении однокашника издавна знакомую ему, Жукову, горбатовскую логику, как всегда, изящно высказанную, но — железную. Новоиспеченный командарм не только весьма точно понял смысл всей фронтовой операции, но и нашел для своей армии, пожалуй, единственно правильное место. И, к изумлению почтительно застывшего генералитета, маршал вдруг, вместо ожидаемого разноса, сказал: «А что?.. Было б неплохо, если бы все получилось так, как предложил Горбатов… Только не поздно ли?» Горбатов ответил, что армия успеет подготовиться к новой задаче, и тогда Жуков для начала тут же отобрал у 63-й армии одну из трех артиллерийских дивизий прорыва и отдал ее Горбатову. Но танковую армию даже не пообещал.
Для штаба 3-й армии внезапное изменение плана наступления было неприятным сюрпризом. Но за то недолгое время, которое Горбатов был командующим, его тактичность, внимательность и полное отсутствие начальственности уже расположили к нему генералов и старших офицеров, а он, в свою очередь, увидел в них людей, очень похожих на дорогих ему товарищей по памятным «посиделкам» под Сталинградом, ту же накопившуюся жажду воевать по-настоящему. А. В. доходчиво, как он умел, объяснил штабу причину перемен, и офицеры управления поняли, что это не прихоть нового начальника, а очень нестандартное решениe, способноe пpинеcти удачу.
Пока штабники день и ночь работали над новым планом, Горбатов готовил войска. За две недели людей, полтора года просидевших в обороне, многому не научишь. Получалось скорее натаскивание: «Атаковать решительно», «Не залегать под огнем противника», «Не бояться контратак противника»… Это было похоже на заклинания — о необходимом слиянии действий командования и красноармейцев пока можно было лишь мечтать. А. В. понимал, что в этом наступлении все, как никогда, будет зависеть от энергии и сообразительности комсостава, а значит, в первую очередь, от него самого.
* * *
63-я армия, действуя, как было намечено, с плацдарма на направлении главного удара, до Орла не дошла, хотя, в отличие от Горбатова, имела мощные средства усиления. Город освободила считавшаяся слабой, но оказавшаяся более умелой 3-я армия. Горбатов оказался прав…25
Наступая на Орел, А. В. еще не знал, что со своей армией находился в центре грандиозного замысла Ставки. Крупномасштабная операция «Кутузов», задуманная в Москве еще до сражения на Курской дуге, взятием Орла должна была только набрать разгон. Чуть ли не за один заход планировалось пройти Белоруссию, Польшу и оказаться в Пруссии. На практике в 1943 году пришлось Орлом и ограничиться, поскольку Вермахт все еще оставался сильнейшей армией мира: 50 километров до Орла 3-я армия одолела за 25 дней. Не наступление, а прогрызание — два километра в сутки.
Горбатов сделал все, чтобы в Орле не произошло уличных боев. Во-первых, к чему лишние потери — в уличных боях их не избежать. А во-вторых, не хотелось разрушать дорогой с юности город.
Орел был освобожден маневром. Ударная группировка обходила город на двадцать-тридцать километров севернее, а прямо на Орел, отвлекая внимание немцев, шла всего одна дивизия. В результате родился тактический прием «двух рук», в дальнейшем не раз приводивший к удаче. Один из дельных, но простодушных горбатовских генералов так объяснял эту тактику: «Охватить и держать противника за грудь более слабой рукой, а кулаком сильной руки стукнуть его в ухо (с фланга) или по затылку (с тыла)».
Немцы под угрозой окружения спешно очистили город. К радости А. В., казармы 17-го гусарского полка уцелели, и он смог показать их жене и всем желающим, а желающих оказалось немало — для офицеров штаба командарм стал полностью своим. А. В. и сам чувствовал себя так, словно всю войну был с ними. Свершилось: он обрел свое место — с этими людьми вместе и воевать, сколько позволит судьба. А она позволит — вместе с ними он дойдет до Эльбы.
Всего лишь месяц Горбатов был в должности командарма, и этого оказалось достаточно, чтобы в честь «слабой и неумелой» армии Москва дала первый победный салют! Имя генерал-лейтенанта Горбатова, в полном смысле этого слова, прогремело на всю страну. Пять лет назад это было бы естественно, четыре года назад — навсегда несбыточно… И вот оно — возрождение!
Правда, настоящей радости от победы не вышло. Погиб командир дивизии Гуртьев. Азартно добиваясь продвижения его дивизии, Горбатов увлекся, попал вместе с комдивом под жестокий огонь и остался жив только потому, что — так уж получилось — сталинградец Гуртьев закрыл собою сталинградца Горбатова… Ровесник умер у ровесника на плече… «На память мне он оставил свою кровь на моей гимнастерке и фуражке, — напишет позже А. В. — Эту гимнастерку и фуражку я сохранил».
В городском парке Орла осталась могила генерала Гуртьева. «Скромной и славной» назовет ее Б. Пастернак. Гуртьеву посвящено его стихотворение «Ожившая фреска».
«В первоначальных набросках стихотворения Гуртьев, почувствовав близость смерти, переносился мыслями в Сталинград, где около завода «Баррикады» выдерживал оборону со своими полками…
И вот он ранен, и по ходу
Предсмертной логики кaкомy-то
Он в Сталинграде близ завода
На берегу речного омута».26
* * *
До августа 1943-го Горбатов и Пастернак никогда не слышали друг о друге. Борис Леонидович приехал в действующую армию в бригаде московских писателей — создавать сборник об освободителях Орла, героях первого московского салюта.
Поездка стала для поэта праздником — она разрушила его обособленность, соединила с общей жизнью. Но, как он писал, она же была шествием по нескончаемой дороге пустырей и пожарищ. «От ужаса нынешней русской бездомности и от свидетельств о недавних немецких зверствах у вас закружится голова, а глаз обессилеет, взмолится о милости и разрыдается от жалости и обиды».27
Поэт и генерал сразу ощутили взаимную приязнь. Пастернак не скрывал своего восторга от совершающегося на его глазах возмездия. Освобождение Орловщины настраивало его на возвышенный лад: «Мы у первоисточника наших лучших национальных сокровищ. В этих уездах сложился говор, сформировавший наш литературный язык, о котором сказал свои знаменитые слова Тургенев. Нигде дух русской неподдельности — высшее,что у нас есть, не сказывался так исчерпывающе и вольно».28 Удивительна участливость и сердечность Пастернака, его, по выражению товарища по поездке Константина Симонова, детская удивленность перед всем новым и незнакомым — «он благодарно радовался всему смелому и чистому в людях, как может радоваться человек долгожданному подтверждению лучших из своих надежд».29 Это отозвалось глубокой симпатией к нему военных. Именно с Пастернаком «стали на наиболее короткую ногу»30 в течение месяца принимавшие московских гостей офицеры. Рассказы о прошлых боях 3-й армии на реке Зуша произвели столь сильное впечатление на Б. Л., что история преодоления немецкой обороны в каменной конюшне впоследствии войдет в роман «Доктор Живаго».
«Мы его полюбили», — напишет позже Горбатов. Такое признание со стороны человека «своеобычного, сурового и откровенного» (К. Симонов) дорогого стоит. Кстати, Пастернак увидел Горбатова несколько иным, чем Симонов: «Перед нами приветливый и моложавый командующий <…>. Ум и задушевность избавляют его от малейшей тени какой бы то ни было рисовки. Он говорит тихим голосом, медленно и немногословно. Повелительность исходит не от тона его слов, а от их основательности. Это лучшая, но и труднейшая форма начальствования».31
Перед отъездом Б. Л. по просьбе Горбатова написал обращение к бойцам и офицерам 3-й армии. Оно звучит как и все подобные обращения, но личность автора придала пропагандистской бумаге особый, неповторимый и величественный оттенок. Заканчивалось обращение так:
«Правда восторжествовала. Еще рано говорить о бегстве врага, но ряды его дрогнули, и он уходит под ударами вашего победоносного оружия, под уяснившеюся очевидностью своего необратимого поражения, под давлением наших союзников, под непомерной тяжестью своей неслыханной исторической вины.
Тесните его без сожаления, и да пребудет с вами навеки ваша исконная удача и слава. Наши мысли и тревоги всегда с вами. Вы — наша гордость. Мы вами любуемся».32
Очерк о Горбатове был написан Пастернаком в 1943 году. Через много лет генерал счел себя обязанным вспомнить опального поэта в сборнике, посвященном Твардовскому. Публичное упоминание о Б. Л. в то время не одобрялось, а уж объяснение в любви тем более. Но Горбатов, как всегда, поступал так, как сам считал нужным.
«Борис Леонидович понравился нам своим открытым нравом, живым и участливым отношением к людям. Его стихов я тогда не знал совсем, мало знаю и сейчас, и те, которые знаю, мне не близки, хотя верю, что они талантливы. Нам ясно было, что Пастернак человек совсем другого происхождения, другой жизни, других литературных взглядов, чем Твардовский. Однако при этом он с такой искренностью восхищался «Василием Теркиным» и так интересно говорил о значении этой книги, что мы его и за это полюбили».33
* * *
«Теркин» ошеломил А. В. — он увидел в этих стихах себя, свои мысли и переживания. Его поразило, как правдиво Твардовский пишет о народе на войне. Горбатову очень понравилась дисциплинированность героя «Книги про бойца» — не показная перед начальством, а дисциплинированность человека, в любых условиях сохраняющего свое достоинство и честность. Теркин честен и как человек, и как боец: «Никто не заставит его признать неправду правдой или по своей воле перемешивать правду с неправдой и выдавать смесь за чистую правду. Тем меньше может он признать неправду правдой ради своей выгоды».34
Тогда, в 1943-м Горбатовы и представить себе не могли, что спустя много лет Твардовский придет в их дом.
И вот он рядом.
«Первое впечатление, — вспоминал А. В. об Александре Трифоновиче, — убедило меня в том, что личные качества этого человека верно и точно отражались как в его сочинениях, так и в его поведении. Слушая меня, или говоря сам, он по временам ненадолго задумывался, как будто уходя в себя, обдумывал услышанное не столько для того, чтоб выбрать более красивые слова для ответа, сколько для того, чтобы сосредоточиться на существе разговора».35
Нина Александровна боялась, что муж утомит гостя военно-тюремными воспоминаниями (других-то и нет), но нервничала напрасно. Для Твардовского встреча с Горбатовым была не просто знакомством с еще одним прославленным крупным военачальником. А. В. предстал перед поэтом явлением нравственным. Редким. За не всегда изысканными словами открывалась глубина переживаний совестливого человека, имевшего в прошлом власть над жизнями тысяч других людей. Но прежде всего не жалевшего самого себя. И Горбатов, и Твардовский сразу поняли друг друга и доверились друг другу.
Зарок хозяина не мешал гостеприимству, хотя для Твардовского, живущего иным обычаем, обет Горбатова «ни грамма», конечно, выглядел проявлением неслыханной силы воли. Генерал и фронтовой журналист — казалось бы, и общая война, да разная. Но главное — одинаково горькое: сорок первый год и четырехлетние потери, несоразмерные и даже не сосчитанные.
— Если б не Сталин, немца не то что до Волги, до Днепра не допустили бы…36 — генерал был горестно зол. — Двадцать второго открыли сейфы, а там в оперативных пакетах пустота, чистая бумага, хоть и букв полно. Всё не по делу, бессмыслица… А полками командуют ничего не умеющие лейтенанты (вместо «кубарей» в петлицах «шпалы», а что толку?!), дивизиями — не по чину вознесенные майоры, армиями — вчерашние заштатные полковники. Все растеряны, и что делать, никто из них не понимает.
А сорок пятый год? Штурм Берлина…
Горбатов, второй комендант Берлина, всегда был против штурма. Зачем? Окружить — сами бы сдались. Уложить в самые последние дни несметное число своих людей, выстрадавших эту окаянную, не ими затеянную войну, чтобы потом к тому же три четверти города отдать союзникам!
«Какие люди были! — терзался Горбатов. — Золотые, и каждый думал: завтра жену, детей увидит…»37
Как понимал его Твардовский!
«Уменье воевать, — считал А. В., — не в том, чтоб как можно больше убить противника, а насколько возможно больше взять в плен. Тогда и свои будут целы». Он гордился, что его 3-я армия к концу войны взяла 106 тысяч пленных, а соседние армии не более 50 тысяч. «Вот и рассудите, сколько же ненужных потерь мы несли оттого, что некоторые генералы не умели воевать».38
* * *
После освобождения Орла 3-я армия провела десять дней в резерве фронта. Все эти дни в дивизиях много занимались — от отделения до полка. Теперь это уже была не подготовка к будущему, а осмысление реальной практики недавних боев: армия мужала, бойцы и командиры обрели самое драгоценное на войне — опыт.
Выдержал экзамен и командарм. Экзаменаторы были злобно придирчивы, не спускали ни малейшей ошибки, но испытания были сданы с блеском, и когда знаменосец из 380-й дивизии, поставив точку, взметнул над Орлом красное знамя, Москва откликнулась огнем из 124 орудийных стволов!
А сам Александр Васильевич снова вошел в ворота орловского военного городка — новобранец 1912 года вернулся генералом 1943-го.
Командующий 3-й армией Горбатов выпадал из общепринятого стиля по многим статьям — трезвенник, жена рядом, отсутствие мата и наличие Колымы. Он сбивал с толка, не веря на слово ни громкогласному «сверху», ни клятвенному «снизу». Во всем ему важно было убедиться самому. Он был непривычен, начальству это, как правило, было неприятно и временами тревожило: никогда не знали, что он выкинет. «С ним не похристосуешься», — сказал как-то сам наводящий ужас на многих генералов Жуков. Непостижимым образом у А. В. сохранилась наивная непосредственность, сродни той, что когда-то звонко оповестила: «Король-то голый!» Его вопрос: «А зачем?», задававшийся в самой почтительной и деликатной форме, время от времени загонял в угол начальствующих стратегов и все ставил на свое место. Любая паника об него расшибалась: люди брали себя в руки — становилось стыдно. Свободно ощущая себя в пространстве и времени войны, он видел шире и дальше установленных ему по должности жестких рамок. Всегда знал, что происходит у соседей, и не только у ближних, и, хотя верховное руководство не имело привычки раскрывать даже перед командармами всех карт, интуиция позволяла Горбатову в россыпи сведений ощущать целое и находить в нем свое место. Большинство коллег, ориентировавшихся только на приказы сверху, были не в состоянии ухватить многоходовую четкость его мысли, не воспринимали свободного творчества. Даже такой крупный военачальник, как Рокоссовский, и тот иногда не сразу понимал Горбатова.
Белорусский фронт, которым командовал Рокоссовский и куда входила 3-я армия, в октябре-ноябре 43-го года завяз в боях перед Гомелем. С нашей стороны была собрана внушительная сила — несколько армий, танковых и кавалерийских корпусов, но ничего не получалось. Находясь со своей армией далеко в стороне, А. В. скептически наблюдал тщетные усилия ударной группировки — слишком примитивно, чуть ли не в лоб — с немцами так ничего не добьешься. У Горбатова появились кое-какие идеи по поводу взятия города, но от него лишь требовалось частными операциями пытаться отвлекать немцев от обороны Гомеля. Приказ есть приказ, но Горбатов попросил Рокоссовского прирезать ему от соседа полосу в 15 километров — там более удобный район для боев местного значения, будет меньше потерь в людях и средствах. Сказать, что Рокоссовский удивился, — ничего не сказать, ибо все всегда просят об одном: сузить свою полосу, а Горбатов, наоборот, — расширить. На новом участке 3-я армия захватила плацдарм и, понеся незначительные потери, остановилась. Рокоссовский, понимая, что большего от Горбатова требовать нельзя, попросил командарма имитировать пoдгoтовкy продолжения наступления, чтоб хотя бы на неделю обманом удержать немцев от переброски войск в район наступления под Гомелем. Там наши части по-прежнему не имели успеха. «Хотя бы неделю!» Горбатов еще раз удивился упрямству Рокоссовского: сколько же можно долбить в одно и то же мecто? Но в армии младшие старших не учат, поэтому Горбатов свою идею насчет взятия Гомеля оставил при себе и занялся имитацией. Если немцы поверят в подготовку наступления, то ни одного солдата отсюда не снимут,еще и усилят. Но это — если поверят. Поэтому спектакль надо было ставить и играть всерьез.
Для начала у 3-й армии «увеличилась артиллерия»: новые огневые позиции были оборудованы правдоподобно и в меру замаскированы (вместо орудий, конечно, бревна). «Вновь прибывшим калибрам» устраивали пристрелку кочующими орудиями: привозили на фальшивую огневую позицию пушку, она стреляла, давая немцам себя засечь, после чего уезжала (через день-два опять стрельба с этого же места). И так — по всем огневым позициям. Когда заметили, что над нашими муляжами крутится «Рама» — немецкий самолет-разведчик, поняли, что клюнуло. Поскольку появление крупного танкового соединения — верный признак того, что наступление вот-вот начнется, в лесах, на глубине 5-10 километров, заводили тракторы, жгли костры — пугали «танковой армией». В эфире возник радиообмен «вновь прибывших штабов»: переговаривались «кодами», «шифрами», а то и «клёром».
Важно было не переборщить…
Немцы дней десять понервничали, усиленно посветили по ночам, помолотили артналетами и, увидев, что никакой угрозы нет, успокоились.
Наступила мертвая тишина, от которой Горбатову сразу стало не по себе. Раз они теперь знают, что он слаб (был бы силен, дурака бы не валял), почему не согнать его с крохотного, но очень нужного на будущее плацдарма, единственного достижения предыдущего наступления?
Ждать пришлось недолго.
Немцы начали стягивать против плацдарма войска. Хотя они перемещались на достаточном — около двух километров — расстоянии и за полчаса до темноты, заметить их все-таки удалось. А сколько их прошло, когда стемнело? Горбатов понял: ударят — не сдержать. Штаб стал тихо готовиться к уходу на свой берег: «Против реальности не попрешь». Но как раз подозрительная наглядность и зацепила командарма. «Подождем до завтра, — предложил он, загадочно добавив: — На том же месте в тот же час».
Назавтра, в то же самое время, на далеком изгибе шоссе вновь появилась темная лента пехоты.
«Все ясно? — просиял Горбатов. — Блеф!»
До глупости просто. Как это никто, кроме командующего, не догадался?! Если б такую колонну засечь на рассвете — когда она не успела спрятаться после ночного марша, — это означало бы подлинное пополнение войск. А перед темнотой, да еще несколько дней подряд, видишь только то, что тебе хотят показать.
А. В. заподозрил подвох почти сразу, но захотелось устроить маленький спектакль для штаба.
Первое выяснили: это цирк. Теперь второе: а зачем? Великий китаец учил: «Если ты слаб, покажи силу. Если силен — слабость… Горе обманувшемуся».39 Раз показывают силу, значит, никакой силы нет. Но на всякий случай пугают: «Иван, не вздумай лезть — нас с каждым днем все больше, расшибем!»
«А коли у них в обороне дыра, — обрадовался Горбатов, — почему бы на малом прикупе не снять банк?» Его охватило знакомым, никогда не подводившим ощущением: удача сама шла в руки. Только не спасовать… «Презрение к опасности и уверенность в себе!» Недавняя тайная идея — взять Гомель маневром, казавшаяся нереальной, вдруг обрела плоть. Городок Довск мал, и от Гомеля, казалось бы, на отшибе, но это — нервный узел. Коли его перекусить (никакой партизанщины: он в полосе 3-й армии), качнет всю немецкую оборону, и придется немцам Гомель отдать. Но для этого надо бить в одну точку, сильно и быстро,не давая немцам опомниться. «Бить так бить!» — учил в свое время Горбатова командарм 1-го ранга Иона Якир.
* * *
Горбатов решил наступать не с большого, расположенного на прирезанной полосе, плацдарма, а, совсем для немцев неожиданно, со своего маленького. Чужой район оказался больше не нужен, и А. В. попросил Рокоссовского вернуть его соседу. «Когда сосед будет сменять нас, — попросил еще Горбатов, — пусть введет свои войска на плацдарм заметно для немцев, а мы свои выведем скрытно. Тогда противник не поймет, что произошла смена, а подумает, что идет усиление наших войск для активных действий, и начнет принимать свои меры, а мы ударим совсем в другом месте».
Хотя командующий фронтом и удивился — то прирезать, то отдать — но возражать не стал: частная армейская операция — армии за нее и отвечать. Констатин Константинович был человеком сдержанным, поэтому, даже если ему и захотелось сказать Горбатову: «Вы опять чудите…» — он промолчал.
Штаб 3-й армии ухитрился сосредоточить на небольшом плацдарме шесть стрелковых полков с артиллерией и минометами. 22 ноября 1943 года на рассвете, с началом десятиминутного мощного артналета, головные батальоны рванулись вперед через нейтральную полосу и с последними пушечными выстрелами взяли первую траншею у ошеломленных немцев.
В первый же день наступления армия Горбатова, рискнувшая всеми своими дивизиями пролезть сквозь «игольное ушко» — крошечный плацдарм, по общему штабному мнению (к счастью, и немецкому тоже), совершенно не годящийся даже для одного полка, продвинулась так мощно, что Рокоссовский не сразу этому поверил: «Да неужели это правда? — и воскликнул: — Так развивайте, жмите, сколько хватит сил! Это отлично… и неожиданно!» А ведь, давая согласие Горбатову на операцию, мало верил в успех — поддался напору командарма.
К исходу третьего дня наступление 3-й армии к Довску создало у немцев в районе Гомеля критическое положение, и на четвертый день противник начал отход из города.
Москва салютовала освободителям Гомеля. Две дивизии и два артполка 3-й армии хоть и воевали в стороне от него, но по заслугам тоже стали «гомельскими». А. В. выдержал еще один экзамен. На этот раз перед Рокоссовским. Он нашел решение задачи там, где командующий фронтом и не думал искать. В счастливое довоенное время Горбатов наверняка прочитал несколько книг знаменитого английского военного историка Базиля Лиддела Гарта, автора стратегии «непрямых действий». Две из многих заповедей, выведенных из 25-вековой истории человечества и его войн, особенно хорошо запомнились A. В.: «…отказ от фронтовых ударов, если не обеспечен элемент внезапности; нанесение удара с маловероятного направления». Видимо, Рокоссовскому книг Лиддела Гарта читать не довелось.
Но может быть, действия Рокоссовского вызваны тем, что он как командующий фронтом знал жесткую установку Сталина: в 1943 году Верховный запретил заниматься обходами-окружениями и велел отбрасывать противника фронтальными ударами, считая, что так быстрее.40
Горбатов продолжал удивлять командующего фронтом. В первых числах января 1944 года 3-я армия ликвидировала небольшой немецкий плацдарм на восточном берегу Днепра. Скромная частная операция, тем не менее, попала в сводку Информбюро, поскольку способ ее проведения был не совсем обычным: решающее значение имел рейд отряда диверсантов, лыжников-добровольцев под командой капитана Тайвакайнена (кто лучше финна мог понимать в лыжах?). Лыжники уничтожили штаб немецкой дивизии и, разрушив систему управления, облегчили задачу войскам. За два дня немецкий укрепленный участок был ликвидирован, и Горбатов стал готовиться ко второму этапу задуманной операции: форсированию Днепра и освобождению города Рогачева.
Командующий фронтом предупредил: «Усилить 3-ю армию нечем». А. В. это прекрасно понимал и поэтому предложил Рокоссовскому: расформировать соседнюю слабосильную 63-ю армию, а ее пять ослабленных боями дивизий влить в 3-ю армию. Как пишет Горбатов: «Такое смелое до нахальства предложение поразило даже Рокоссовского, привыкшего к разного рода неожиданностям». Запросили Москву. Ставка согласилась, а комфронтом попросил начать наступление на два дня раньше: «Хочется, чтобы к 23 февраля вы освободили Рогачев. Неплохо будет, если в день праздника будет салют нашим войскам, а то мы его давно не слышали».41
Горбатов на радостях, что Рокоссовский его поддержал, изменил собственному стойкому правилу: никогда не подгонять военные цели под пропаганду…
В итоге трехдневного наступления армия освободила город Рогачев и продвинулась на 20-30 километров за Днепр, после чего, встретив сильное сопротивление немцев, встала в оборону.
Обрадовавшийся Рокоссовский был уверен, что Горбатов преувеличил упорство противника и вслед за Рогачевым вполне сможет, выполняя директиву фронта, продвинуться до Бобруйска. В результате между командармом и комфронтом произошел неслыханный скандал, невольным свидетелем которого оказалась Нина Александровна.
Н. А. сохранила от военного времени многое из относившегося к мужу: письма, записки, кое-какие документы, а главное — свои впечатления. (Она была моложе А. В., намного пережила его и даже в преклонном возрасте отличалась ясной памятью — интеллигентная и своеобразная собеседница, совсем не соответствующая расхожему образу генеральши.)
Внезапный приезд командующего фронтом, но не в штаб, а к подчиненному на дом, в избу, где жили Горбатовы, встревожил Н. А.
Предчувствия не обманули: генеральский разговор за перегородкой стал накаленнее и слышнее.
Рокоссовский: «Я ваши объяснения не принимаю. Извольте немедленно продолжать наступление».
Горбатов: «В любом наступлении важно вовремя остановиться. Противник явно подтянул свежие силы».
Р.: «Блеф».
Г.: «Судя по насыщенности огня, это не блеф».
Р.: «Встать! (Загремели два стула.) Смирно! Приказываю: 3-й армии продолжить наступление согласно существующей директиве фронта. В общем направлении на Бобруйск. Повторите приказ!»
H. A., замерев, услышала четкий ответ мужа: «Стоять «смирно» буду, армию на тот свет не поведу!»
И — мертвая тишина.
Жена офицера прекрасно понимала, что означает отказ от выполнения боевого приказа…
Рокоссовский отправил Верховному докладную о возмутительном неповиновении Горбатова. Горбатов вдогонку послал по команде (через того же комфронтом) свою докладную в тот же адрес: о неправильном и губительном руководстве Рокоссовским его, Горбатова, армией. Он защищал не себя, командарма, испугавшегося возможной неудачи и скандала, он защищал жизни людей , поверивших в него. И так уже А. В. чувствовал свою вину — кто знает, сколько народа могло бы еще уцелеть, не потрафь он бессмысленному для дела желанию угодить Ставке поднесением подарка к «красному числу».
Стало известно: докладные получены.
И — ни звука… Как перед грозой.
И гроза ударила. По счастью, не из Ставки: немцы перешли в наступление. Горбатов и предположить не мог, что так обрадуется их мощному напору. Немцы показали такой «блеф», что 3-я армия еле-еле удержалась на своем рубеже.
Рокоссовскому пришлось смириться с тем, что оказался прав не он, а Горбатов. Судя по всему, это поняли и в Ставке. Докладные же, видимо, остались тихо лежать.
В своих мемуарах они обменялись реверансами. «Поступок Александра Васильевича только возвысил его в моих глазах» (Рокоссовский). «Я побаивался, что после этого у нас испортятся отношения. Но не таков Константин Константинович» (Горбатов). Искренне?
В тех же воспоминаниях Рокоссовский назвал Горбатова страстным последователем А. В. Суворова, поскольку тот, как и его екатерининский тезка, «выше всего ставил в боевых действиях внезапность, стремительность, броски на большие расстояния с выходом во фланг и тыл противнику», и даже «в быту вел себя по-суворовски — отказывался от всяких удобств, питался из солдатского котла».42 Но, исповедуя принципы «науки побеждать», Горбатов, по мнению К. К., «подчас понимал их чересчур прямолинейно, без учета изменившихся условий», то есть нет-нет, да и путал восемнадцатый век с двадцатым, «когда армии стали массовыми, а фронты сплошными», и не так-то просто их теперь прорвать или обойти. По сути, Рокоссовский обвинил Горбатова в военном невежестве, хотя вся боевая практика последнего, особенно та, свидетелем которой был сам К. К., начисто не совпадает с написанным… Да и про быт тоже: рядом с командармом находилась его жена — какой уж тут солдатский котел… Но «ежи писах, писах».
В конфликте с Рокоссовским еще раз подтвердился возросший уровень Горбатова: его способность мыслить в масштабе фронта и оценивать оперативную обстановку подчас точнее и глубже стоящего над ним командующего фронтом.
Тем временем удача шла за удачей: приказы Верховного о салютах, награждения дивизий и частей 3-й армии почетными наименованиями, а сам организатор этих достижений как командовал армией, так и оставался в этом качестве. Естественно, что когда кругозор командарма выше его должности, то и командует он своей армией успешнее многих коллег. По-хозяйски ли было со стороны Ставки не двигать Горбатова выше? Будет же он после войны произведен и в генералы армии, и станет командующим отдельным родом войск — Воздушно-десантным, и командующим Прибалтийским военным округом, а в войну-то что ж два года на одном месте? А ведь если бы…
Много лет спустя Твардовский спросил Горбатова, жаловал ли его Сталин.
— Не могу сказать, чтобы плохо относился, — ответил А. В., — хотя очень активно и не продвигал… На армии придерживал. Меня некоторые неуживчивым считали, строптивым. Не знаю уж, какие к нему донесения шли.43
Зная себе цену, Горбатов не роптал на то, что застрял в командармах, не замыкался в обиде, а честно воевал в полную силу своих возможностей.
В его армии невзначай А. В. стали заглазно именовать Батькой. Сначала штабные, потом переняли и в войсках. Нине Александровне, конечно, было лестно — сами его над собой таким признали. Но и тревожно… Не только «наверху», но и «внизу» некоторых коробило: «Зарабатывает дешевый авторитет». Даже доносы писали «по партийной линии», но порядочные люди были и среди политработников — пресекали.
* * *
Отношения между командующими и их войсками на фронте складывались по-разному. Жуков, например, был убежден — полководцу не нужно и даже вредно сближаться с людьми переднего края. Зачем личные переживания? Во вред делу. Легче двигать в бой не людей, а условные значки на карте. Горбатову такое было просто непонятно. Значки — значками, как без них! Но за ними всегда были люди, и среди них много знакомых — в корпусах, дивизиях, полках, а то и до взвода и красноармейца… Жуков свое внимание не дробил, он был ответствен за свое дело, и только за него, а оно у него еще с довоенной поры было государственного, а то и международного масштаба. Горбатов тоже отвечал за дело, и оно также было не маленьким. Разница между ними в том, перед кем они были лично ответственны.
Жуков — перед Сталиным.
Горбатов — перед теми, кого посылал в бой.
Штаб был его рабочей мастерской, окопы — домом, куда А. В. уходил при первой же возможности. Ему надо было подышать воздухом передовой, приглядеться, обдумать. Здесь всему давалась истинная цена. Никакие, даже самые правдивые донесения не могли заменить собственных ощущений. То, что из штаба могло казаться вполне достижимым, при слиянии действий командующего и низовых исполнителей зачастую разваливалось, натолкнувшись на реальность. Здесь, на переднем крае, собственно говоря, все и решалось. «Победу добывает солдат», — любил повторять Горбатов. Вот и шел туда. К солдатам.
В траншее исчезал генерал, возникал Батька, прибывший разузнать новости, а при необходимости и навести кое-какой порядок. Он был старше всех по возрасту и опытнее, отсюда та «основательность слов», которую уловил поэт.
Окопные новости новостями, а оружие оружием, и если Батьке попадалась на глаза грязная винтовка (чутье на беспорядок у него было удивительное!), то выговор был не бойцу, а лейтенанту: красноармеец — лицо подневольное, офицер обязан жестко контролировать его денно и нощно. Могло ротному влететь и за несвежую соломенную подстилку в блиндажах: в обороне обязательна перемена каждые три дня. А санинструктору — за несвоевременную баню с прожаркой… Так же как и за грязные подворотнички и небритые физиономии.
Не странное ли занятие для командующего армией? Еще немного, и, демонстрируя неусыпное рвение, командующий сам примет участие в «осмотре личного состава по форме 20»?44 Нет, конечно, все гораздо серьезнее. А. В. вырос в офицера из рядового, как и многие из его коллег, но мало кто из них мог, не фальшивя, сочетать в себе ощущения высокопоставленного военачальника и простого красноармейца. Горбатов мог. И знал по собственному опыту, что внешний вид войск — не парадно надраенный, а истинный — это очень серьезно, ибо он является безошибочным показателем самого главного на войне — боеспособности. Боец должен быть сыт, здоров и опрятен, у него должен быть веселый глаз, он же боец, а не «жертва вечерняя», обреченная на заклание.
Иногда решения командарма были не только военно-командными. В 1945 году пехотное пополнение в значительной степени состояло из людей, мобилизованных насильно и воевать не желавших. Некоторые из них никогда не держали в руках винтовки. Многие другие, напротив, умели обращаться с оружием даже «слишком хорошо», так как уже послужили в довоенной РККА, а после плена — и у немцев: полицаями, обозниками, старостами, шоферами. Боевой дух людей, выполнявших свои обязанности кое-как, из страха перед наказанием, и легко впадавших на поле боя в панику, надо было поднимать всеми способами и, уж конечно, не подрывать. Однажды Горбатов обнаружил, что маршрут подхода пополнения к передовой бездумно проложен через поле, покрытое неубранными телами наших бойцов. Командарм тут же вмешался — новичков повели в обход, чтоб они не ужаснулись и не отчаялись еще до первого боя. В другом случае путь маршевиков тоже был изменен Горбатовым: их, наоборот, специально повели через поле, устланное убитыми немцами, чтобы тоскливо настроенные новобранцы, увидев силу нашего оружия, хоть как-то взбодрились.
* * *
Как ни странно, Н. А. не боялась за мужа, когда он уезжал на передний край. То есть, конечно, тревожилась, но, веря в его везение, не так опасалась немцев, как своих. Дочери умершего в тюрьме отца, сестре расстрелянного брата, жене чудом воскресшего мужа был страшен тыл. Она жестко держала себя в руках: Шура ни о каких страхах не должен был догадываться, ему хватало своих забот. Со своим армейским особистом у А. В., слава богу, никаких трений. Щенка вот преподнес Батьке — кобелька-овчарку. Назвала Лиманом. Память детства: в Саратове, когда там был дом и все были живы, был верный пес с таким вот странным именем. Жуков глянул: «Дворняжка». Лемушка вымахал в породистого остроухого красавца, а Г. К. свое: «Дворняжка!» У них с Шурой случались иногда забавные, иногда не очень, стычки — кто кого переспорит. Как мальчишки… Впрочем, Георгий ей был понятен: всегда знаешь, о чем с ним можно, а о чем — сохрани Господь!
А Рокоссовский был чужим. Уж казалось бы, одинаковые с Шурой довоенные судьбы, а никакой близости, да еще и тот скандал… И через тридцать с лишним лет она помнила голос за перегородкой: «Встать! Смирно!..» Такое не забывается…
Чего она опасалась, то и случилось. Как накликала: они явились. Из Москвы, от Политбюро — тройка, допрашивать Горбатова. Для нее жизнь остановилась. Начнут с допроса, а чем кончат?.. Командарм обвинялся в преступной заготовке и отправке леса в тыл на продажу. Донос, по которому завели дело, был подан Сталину Военным советом 2-го Белорусского фронта, куда теперь входила 3-я армия (командующий фронтом генерал армии Г. Ф. Захаров, член Военного совета генерал-лейтенант Н. Е. Субботин).
Все началось случайно. Отец-шахтер написал из Донбасса сыну-офицеру, что горняки умирают с голода. Нет крепежного леса — нет работы. По железным дорогам гонят грузы на фронт, а до шахтеров в разоренном глубоком тылу никому дела нет. Горбатов был потрясен и приказал офицеру немедленно написать отцу: пусть пришлют делегацию. В том районе Польши, где армия стояла в обороне, прекрасные сосновые леса, есть чем помочь беде. Перепуганный член Военного совета армии И. П. Коннов кинулся остановить его: «Тут, по приказу Сталина, без разрешения упаси бог соломинку тронуть! Прокуроры, «СМЕРШ», особисты — затаскают. Особенно тебя с твоей Колымой!»
Но это же Горбатов: «А люди пусть помирают?!» Увидев, что на генерале-пoлитработнике от страха лица нет, А. В. успокоил: «Ты мне ничего не говорил, я тебя ни о чем не спрашивал. Отвечать мне, а ты живи спокойно». Генерал Коннов то ли кивнул, то ли зажмурился.
Дотошно расспросив приехавших шахтеров, увидев изможденных, уже ни на что не надеющихся людей, Горбатов принял решение — как всегда, четкое и продуманное. Преданный штаб расторопно его воплотил.
А. В. прекрасно понимал, что рискует не только должностью и генеральским званием, но как потом жить, если всегда будешь помнить, как плакал старый шахтер, рассказывая об умершем от голода товарище… Как жить, если ты единственный, кто мог помочь?
Лес рубили рядом с железной дорогой и грузили — на возвращающийся в Союз порожняк. Чтобы не привлекать внимания, опытный зек Горбатов приказал грузить на глухих перегонах между разъездами. Оформлялось: «Для оборудования тылового рубежа». Главным было: вытолкнуть на магистраль, а там — «зеленая сама пойдет»!
Удалось отправить 50 тысяч кубометров, когда появились эти.
Немолодой председатель комиссии вел себя сдержанно. Двое других — молодые — были резки и непримиримы. Перебрав жизненный путъ командарма чуть ли не с торговли варежками — и прав был Коннов: вспомнили Лубянку и Колыму — тройка не нашла с Горбатовым взаимного понимания. А. В. не вилял, был искренен, даже сказал о предупреждении Коннова, но был тверд: «Для чего же мы воюем, если не для того, чтоб в тылу люди не умирали. Что дороже: сосны или живые души?»
Комиссии дороже были сосны. В польских деревьях был государственный интерес. Высокая политика подрывалась самоуправством Горбатова.
На том и расстались.Оказалось, что приезжие на оргвыводы не уполномочены — только выяснить. Военный совет фронта разочарованно ожидал большего. Теперь надежда на Верховного: отношение тройки к Горбатову было обнадеживающим.
«Ожидание решения было долгим и мучительным, — напишет А. В. — Я о многом передумал». Но он знал, что прав. Как и тогда, когда власть не смогла его заставить признать ложь. Свой поступок (позднее шахтеры установят у себя доску с благодарностью 3-й армии) он считал естественным как дыхание — ощущение внутренней свободы наполняло его: то, что он обязан был сделать, — сделал! Если б ему сказали, что рисковать судьбой и карьерой ради помощи людям, никак с ним не связанным, — нравственный подвиг, он бы очень удивился. Подвиг — это когда в окопе, с винтовкой…
Наконец, как договорились с председателем комиссии, звонок из Москвы
с решением и со всеми подробностями. Сталину было детально доложено, и он сразу понял, что «лес на продажу» — неумная фантазия, а сосны пошли шахтерам в безлесный Донбасс. Было сказано о своевременном предупреждении Горбатова генералом Конновым. Сталин поинтересовался: кто сообщил комиссии, что Горбатов знал о запрете? «Сам Горбатов». Сталин очень удивился, даже переспросил: «Сам Горбатов?» Подумав, добавил: «Да, это на него похоже. Горбатова только могила исправит. Преступление налицо, но поскольку личной выгоды нет, ставим точку».45
Опасная сталинская шутка через годы задним числом все-таки льстила самолюбию А. В.
* * *
В начале 1945 года 3-я армия готовилась к наступлению — впереди была Пруссия. Не прошло и двух лет, как Горбатов со своей армией пришел к рубежу, намеченному в свое время Ставкой по плану операции «Кутузов».
У 2-го Белорусского фронта появился новый командующий и старый знакомый А. В. — маршал Рокоссовский. Прежний комфронтом Г. Ф. Захаров вскоре после конфликта с Горбатовым по поводу леса был снят с понижением — командовать армией на другом фронте. Да и там недолго продержался, отправили еще куда-то, но уже замом.
С приходом Рокоссовского началась серьезная подготовка к настоящему большому наступлению. Немцы тоже готовились — укрепляли оборону, подтягивали резервы и технику. Артиллеристы 3-й армии начали то и дело засекать появление новых батарей у противника. Горбатову не верилось, что у немцев так много артиллерии, сомневались в этом и наши артиллеристы. Задача была не из легких: определить, какие огневые позиции ложные, а какие настоящие. Разыскать запрятанные среди бутафории настоящие пушки надо было обязательно: во время будущей артподготовки громить деревяшки и соломенные чучела — значит недодать помощи своей пехоте, подставить ее под огонь.
Помогли самолеты-разведчики. Наперекор заведенному порядку, когда такие самолеты работали по плану штаба фронта сразу на две армии, Горбатов выпросил две машины персонально для своей 3-й. Мало того, добился еще и постоянных пилотов, так что любая перемена или странность на засеченных и отмеченных на картах батареях становилась заметна летчикам тут же. Воистину «разведка — дело штучное!». Горбатов научил летчиков искать следы по-охотничьи: по пороше и по свежевыпавшему снегу. Так, на одной огневой позиции всю неделю чистый снег — батарея мертвая, орудия — макеты. На другой — много гусеничных следов и старых, и свежих: приходят стрелять танки или самоходки. На третьей — солдаты стоят несколько дней в одном положении: явные чучела. На четвертой — после нескольких пролетов становятся заметны орудия под маскировкой, неосторожно мелькают разбегающиеся от самолета люди: батарея живая… Летчики вошли в азарт — это было как игра в следопытов. В конце концов из 42 огневых точек отсеялось 16! Но в двух случаях немцы все-таки сумели обмануть — выяснилось позже, когда заняли эти места. Вот что такое Вермахт… Даже за день до полного краха!
20 января 1945 года бойцы и офицеры 1172-го стрелкового полка под командованием подполковника Серегина первыми в 3-й армии пересекли границу Восточной Пруссии… Свершилось!
* * *
В начале февраля 1945 года 3-я армия была передана в 3-й Белорусский фронт. Им командовал генерал армии И. Д. Черняховский.
Горбатов, не будучи с ним знаком, был о нем наслышан. Самый молодой из командующих фронтами, начав войну 35-летним командиром танковой дивизии, через год, в 36 лет уже командовал армией и через три года, в 38, — фронтом. К тому же еще и две Золотые Звезды. Такая небывалая карьера вызвала у
А. В. естественную настороженность: не вздумает ли этот «вундеркинд» погнать 3-ю армию очертя голову наступать — ведь до Балтики всего 50 километров,
а это так заманчиво: выиграть гонку к морю у соседних фронтов, у двух пятидесятилетних маршалов! Горбатову в 1944 году в Белоруссии уже случалось попадать в сходные ситуации. Если уж те, «матерые», стоя за спинами Горбатова и его «соперника» — другого командарма, понукая, о цене не думали, то чего хорошего ждать от «пацана»?
На второй день после того, как 3-я армия вошла в подчинение новому фронту, Черняховский не вызвал Горбатова к себе на доклад, как это обычно практиковалось, а сам приехал к нему знакомиться. Когда А. В. увидел молодого, энергичного, уверенного в себе и весьма дружелюбно расположенного к нему комфронтом, ему стало неловко за свои подозрения, он даже подумал: «Уж не зависть ли взыграла?..» Черняховский тут же одобрил все практические указания, которые Горбатов при нем дал командирам корпусов и дивизий: «Это хорошо, очень правильно». Выслушав оценку обстановки Горбатовым и его доклад о намерениях, тоже одобрил. Потом расспросил, сколько командарму лет и чем командовал до войны. Потом поинтересовался фамилией командира дивизии, встреченного на шоссе: «Такой старичок». Горбатов удивился: стариков среди комдивов не было.
— Ему лет сорок пять, — сказал Черняховский.
Комфронтом Горбатову определенно понравился — быстр, но не суматошен, энергичен, но слушает до конца и внимательно, оперативную обстановку схватывает на лету. Общение с генералом армии доставило Горбатову удовольствие, но легкомысленное, если не хуже, определение «старичок в сорок пять» требовало мгновенной реакции:
— Если б он в свои сорок пять играл в куклы, — сказал пятидесятитрехлетний командарм, — для этого он был бы староват, но командовать дивизией он не стар.
Черняховский молча проглотил пилюлю, но это было еще не все.
— Кстати, — сказал Горбатов. — Когда в 1914 году немцы обходили Париж, самыми активными армиями командовали Бюлов и Клук. Одному было 67, другому 69, и командовали хорошо.
После такого разговора, как написал А. В., Черняховский стал более официальным в обращении. Но на рабочих отношениях это никак не отразилось,
и пока шла подготовка к наступлению, комфронтом все больше нравился Горбатову. А. В. понял, в чем талант Черняховского: внимательно следя за планами
и действиями подчиненных, генерал армии не стеснял их самостоятельность
и инициативу. Чтоб взять город Мёльзак, у Горбатова было два варианта: пер-вый — обход с востока, второй — ночной бой (так армия уже взяла три города — ночью). Оба варианта были доложены Черняховскому для утверждения одного из них.
— Какой вариант вам самому больше нравится? — спросил Иван Данилович вместо того, чтоб объявить собственное мнение.
А. В. ответил, что хотелось бы использовать и тот, и другой, но раздельно: с мощной артподготовкой наступать справа, привлечь туда все немецкие силы, а в полночь атаковать слева.
— Считаю это правильным, — сказал Черняховский.
Едва ли не впервые за войну, общаясь с начальством, Горбатову не надо было ни доказывать свою правоту, попутно выслушивая ценные указания сверху, ни, тем более, заниматься ликбезом, принимая насмешки или угрозы… Как же, оказывается, можно легко воевать, имея такого командующего!
Мёльзак был взят, как планировалось. 3-я армия получила благодарственный приказ и московский салют.
Теперь впереди был выход к Балтике и — Победа!
* * *
17 февраля, на десятый день их знакомства, Черняховский, вызвав Горбатова к телефону, поздравил с успехом, ознакомился с обстановкой, расспросил, где командиры дивизий и корпусов, не отстают ли от частей? И назначил встречу на одной из развилок шоссе за Мёльзаком.46
Не доехав до назначенного места, А. В. увидел подъезжающий «виллис» командующего и услышал одиночный орудийный выстрел у немцев. «Виллис» въехал на развилку, и тут же возле него разорвался снаряд…
Из пяти человек, сидевших в машине командующего, маленьким осколком ударило только одного — Черняховского… Но — насмерть!
«Ранен смертельно… умираю…» — последние слова Ивана Даниловича.
С Горбатовым случилась истерика… Это настолько потрясло очевидцев, что и через много лет помнилось ими отчетливо и с прежним волнением.
А. В., вне себя, взлетел на какое-то возвышение и стал бессвязно кричать проклятья небу… Он сам потом не мог внятно объяснить, что с ним было…
Он проклинал… Кого?.. Бога?.. Судьбу?.. Немцев?.. Он всех обвинял в несправедливости — как же так: молодой, талантливый и смелый, гибнет от ерундового осколка, а он, Горбатов, старый, зажившийся, прошедший тюрьмы и лагерь, — жив!.. Где же справедливость?!.
Он проклинал ту жизнь, что ему досталась…
Он, военный, проклял войну…
ЭПИЛОГ
25 марта 1945 года 3-я армия вышла на берег залива Фришес-Хафф.
Наступление, начатое в феврале Черняховским, закончилось. После его гибели командовать фронтом Сталин назначил Василевского. А почему не Горбатова? Он же был на месте, полностью владел обстановкой и был вполне готов принять командование.
В который раз — мимо. Почему? Ведь если бы… Сказал же Сталин о Горбатове: «Это на него похоже…» Чтоб так сказать, надо знать человека, значит, знал? Почему же не двигал выше? Именно потому, что знал? Чувствовал какое-то отчуждение?.. Один наш крупный военачальник, после войны обвиненный во всех смертных грехах, в своем покаянном заявлении в ЦК ВКП(б) написал, что он «слуга партии и великого Сталина». Этот полководец «великому Сталину» был понятен; возможно, так же было понятно и то, что от Горбатова таких слов не дождешься.
За прорыв к Балтике Горбатов, в числе других военных, был удостен Золотой Звезды Героя. Конечно, заслуженно, но не в утешение ли? «Вот и Звезда, — сказал А. В. тогда Нине Александровне. — Как память о Черняховском… Это хорошо, очень правильно…» — вспомнил он слова Черняховского о себе, о своих планах. Горбатов всю войну старался, чтобы у его подчиненных перед боем была вера в удачу, в свои силы, и это получалось. Но почему-то никому из стоящих над ним не приходило в голову, что и сам он нуждается в поддержке, и ему нужно, чтобы в него верили. И вот, под конец, появился командующий, у которого для Горбатова нашлись слова одобрения и стойкая вера в то, что «все будет хорошо и правильно…». Всего лишь десять дней они провоевали вместе…
В апреле 3-ю армию перебросили на 1-й Белорусский к Жукову — во время боев за Берлин она шла вторым эшелоном, а Победу встретила на Эльбе, в дружеском общении с американцами…
9 мая в штабе 3-й армии вспомнили об одном неосторожном обещании своего командарма. В середине войны А. В. сказал: «Когда добьемся победы, тогда и выпью». Ему с восторгом об этом напомнили! Один из трех обетов, данных в 1907 году, оказался нарушенным, но вряд ли Александр и его друг Рубачев осудили бы своего подопечного.
1 Г. К. Жуков. Воспоминания и размышления. М., 1974, т. 1, с. 37.
2 Там же, с. 111.
3 А. В. Горбатов. Годы и войны. М., 1980, с.92.
4 В РККА, в противовес всему мировому опыту, чуть ли не до 1938 г. в высшем командовании царил кавалерийский энтузиазм. Выходцы из Первой конной Ворошилов, Буденный и др. буквально упивались конной мощью, наращивая количество кавдивизий.
5 В 1939 г. кавалерия Польши и Франции пыталась именно таким образом уничтожить немецкие танки. Конники не успевали доскакать до танков — их срезали пулеметы.
6 В. Рапопорт и Ю. Геллер. Измена родине. М., 1995, с. 296-297.
7 Сталин сам редактировал эту статью. Например, Ворошилов написал, что во время гражданской войны «имелись успехи и недочеты, у И. В. Сталина ошибок было меньше, чем у других». Эта фраза была зачеркнута красным карандашом, рядом рукою Сталина написано: «Клим! Ошибок не было, надо выбросить этот абзац. Ст.». «Военные архивы России». М., 1993, вып. 1, с. 77.
8 Если верить выступлению Ворошилова на XVII съезде ВКП(б).
9 См. справку Комиссии,созданной Президиумом ЦК КПСС, решениями от 5.01.61 и от 6.05.61. «Военные архивы России», 1993, вып. 1, с. 29-113.
10 Так говорили о военачальниках, нигде не учившихся, так называемых «практиках».
11 В. Рапопорт и Ю. Геллер. Цит. соч., с. 305.
12 В начале 1940-х гг. смертность в ГУЛаге достигала 30% списочного состава. Жак Росси. Справочник по ГУЛагу. М., 1991, ч. 2, с. 363.
13 С мая 1937 г. член Военного совета Киевского военного округа, с ноября — зам. наркома обороны и начальник Управления по командному и начальствующему составу РККА. Армейский комиссар 2-го ранга.
14 В. Рапопорт и Ю. Геллер. Цит. соч., с. 262.
15 С. А. Калинин. Размышляя о минувшем. М., 1963, с. 122.
16 Из уцелевших к тому времени военных было освобождено около 70, в том числе: комкор Л. Петровский, комдив К. Рокоссовский, комбриги Г. Стельмах, К. Мельник, Д. Онуприенко и др.
17 Н. К. Попель. В тяжкую пору (литературная запись В. Кардина). М., 1959, с. 289-290.
18 Любопытно мнение о Москаленко В. Молотова: «Во время войны его называли └Генерал Паника»». Сталин говорил, что у него «нет лица». 140 бесед с Молотовым (из дневника Ф. Чуева). М., 1991, с. 449.
19 Истребление собственных войск сталинской Директивой было повсеместным. Вот что пишет об этом Г. К. Жуков, командовавший в то время Западным фронтом: «Трудно поверить, что нам приходилось устанавливать норму расхода боеприпасов 1-2 выстрела в сутки. И это — в период наступления!» Жуков. Цит. соч., т. 2, с. 57.
20 В. Лакшин. Открытая дверь, с. 322.
21 Документы о намерениях Сталина опубликованы В. Карповым в книге «Генералиссимус»: см.: Беседы Андрея Ванденко, «Комсомольская правда», 17.10.02.
22 И. Сталин. О Великой Отечественной войне Советского Союза. М., 1946, с. 51. Приказ № 130 от 1 мая 1942 г.
23 К. К. Рокоссовский. Солдатский долг. М., 1968, с. 159, 160.
24 При этом он продолжал командовать воюющими армиями до ноября 1944 г., за два года сменив пять должностей.
25 Через неделю Ставка поняла свой просчет и в помощь Горбатову была переброшена танковая армия. См.: С. М. Штеменко. Генеральный штаб во время войны. М., 1968, с. 173.
26 Е. Пастернак. Борис Пастернак. Материалы для биографии. М., 1989, с. 568.
27 Борис Пастернак. Воздушные пути. М., 1982, с. 368.
28 Там же, с. 366.
29 Константин Симонов. Разные дни войны. М., 1977, т. 2, с. 327.
30 Е. Пастернак. Цит. соч., с. 565.
31 Борис Пастернак. Цит. соч., с. 369.
32 Там же, с. 377.
33 Воспоминания об А. Твардовском, сб. М., 1978, с. 292, 293.
34 Там же, с. 292.
35 Там же, с. 293.
36 В. Лакшин. Цит. соч., с. 325.
37 Там же, с. 328.
38 Там же.
39 Сунь-цзы (VI-V вв. до н. э.) — древнекитайский полководец и военный теоретик.
40 Г. К. Жуков. Цит. соч., с. 508.
41 А. В. Горбатов. Цит. соч., с. 253-254.
42 К. К. Рокоссовский. Цит. соч., с. 242.
43 В. Лакшин. Цит. соч., с. 328.
44 «Форма 20» — проверка на вшивость. Проводилась в ротах и взводах: построение в нижних рубашках, брюках и сапогах.
45 Из личного архива автора.
46 Вызывает горестное недоумение то, что два опытных генерала назначили встречу на шоссейной развилке. Перекресток (или развилка) — любимая цель артиллеристов для стрельбы «вслепую», по карте (на всякий случай).