Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2006
Зачем нужны отцы?1
Кризис отцовства как глобальная проблема
В последней трети ХХ века социологи и педагоги всего мира забили тревогу по поводу “кризиса отцовства”. Безотцовщина, физическое отсутствие отца в семье, незначительность и бедность отцовских контактов с детьми по сравнению с материнскими, педагогическая некомпетентность отцов, их незаинтересованность и неспособность осуществлять воспитательные функции стали предметом массовых споров и научных дискуссий.
На самом деле на ослабление или неэффективность отцовства жаловались и ветхозаветные пророки, и древние греки классического периода, и французские просветители, и русские писатели ХIХ в., например Достоевский. Но в конце ХХ в. проблема приобрела глобальный характер. Автор книги “Безотцовская Америка” Дэвид Бланкенхорн называет безотцовщину “самой разрушительной тенденцией нашего поколения” (Blankenhorn, 1995, с. 1). Отсутствие или слабость отцовского начала статистически связаны решительно со всеми социальными и психологическими патологиями — преступностью, насилием, наркотической и алкогольной зависимостью, плохой успеваемостью, самоубийствами и психическими расстройствами. Почти 80% американцев, ответивших на анкету Гэллапа в 1996 г., признали отцовство самой серьезной проблемой современности (National Center for Fathering, 1996).
Ослабление института отцовства тревожит и политиков. Президент Клинтон в 2001 г. заявил о своей решимости “…сделать преданное, ответственное отцовство национальным приоритетом <…>. Наличие двоих преданных, активных родителей непосредственно способствует повышению школьной успеваемости, снижению наркозависимости, преступности и делинквентности, уменьшению эмоциональных и других поведенческих проблем, понижению риска злоупотребления, заброшенности и подростковых самоубийств. Исследовательские данные ясны: отцы многое значат в жизни своих детей. Любовь, внимание и забота ответственного отца не могут быть заменены ничем другим”. Созданная Клинтоном организация Presidential Fatherhood Initiative была поддержана Джорджем Бушем, который ежегодно тратит на “поддержание ответственного отцовства” 300 миллионов долларов. В США и в Европе существует множество государственных и общественных организаций и фондов, специально посвященных проблемам отцовства.
Однако в определении причин болезни политики и ученые радикально расходятся. Если одни авторы видят корень зла в слабости современных мужчин, уклоняющихся от ответственности за воспитание детей, то другие считают причиной кризиса “не оставление детей отцами, а политику, которая стимулирует матерей инициировать расторжение брака и развод” (Baskerville, 2004). Чтобы разобраться в этом вопросе, который для России еще более актуален, чем для Запада (злосчастное свойство русской ментальности — склонность рассматривать наши национальные проблемы так, будто все они уникальны и не имеют аналогов в мире), придется начать с уточнения вопросов и терминов.
Слово “отцовство” (английское fatherhood) обозначает прежде всего социальный институт, систему прав, обязанностей, социальных ожиданий и требований, предъявляемых к мужчине как родителю и коренящихся в нормативной системе культуры, а также структуре и функциях семьи. Реальные отцовские практики, деятельность, связанная с выращиванием и воспитанием детей (английское fathering), значительно более текучи, изменчивы и разнообразны. Если изучение отцовства предполагает анализ социокультурных норм, чего общество ожидает от отца вообще, то изучение отцовских практик — это описание и анализ того, что фактически делают и чувствуют конкретные отцы.
Столь же многозначны и прочие понятия. Знаменитая “проблема отцов и детей” в одном случае подразумевает взаимоотношения поколений, обладающих разным жизненным опытом, социальным положением и властными функциями, в другом — взаимодействие старших и младших, в третьем — отношения детей и родителей, независимо от пола тех и других, в четвертом — специфические особенности взаимоотношений между отцами и сыновьями и т. д. Жалобы на то, что дети не хотят (или не могут) повторять путь своих отцов и не следуют их добрым советам, универсальны. Их прекращение означало бы конец истории, превращение ее в простое повторение однажды пройденного. Возлагать ответственность за межпоколенные различия на нерадивых отцов так же наивно, как и на непослушных детей.
Отцовство — одна из главных мужских идентичностей, а связанные с ним социально-педагогические практики — важный элемент структуры семьи и гендерного порядка. “Кризис отцовства”, с одной стороны, аспект кризиса семьи (нестабильность брака, изменение критериев оценки его успешности, проблематичность распределения супружеских обязанностей в мире, где оба супруга работают), а с другой — кризиса маскулинности (ослабление привычной мужской гегемонии и связанное с этим изменение традиционных представлений о мужественности, конфликт между трудовыми и семейными обязанностями, превращение отцовства из обязательного в факультативное, появление новых отцовских практик и связанных с ними психологических проблем и т. д. и
т. п.). То и другое преломляется в самосознании мужчины, его идентичности,
с которой соотносится его самоуважение и частные самооценки: что нужно, чтобы стать отцом, каковы критерии отцовской эффективности, в чем современные мужчины видят плюсы и минусы отцовства и насколько оно важно для их субъективного благополучия?
Чтобы разобраться в этом хитросплетении социокультурных и психологических процессов, нужна как добротная социальная статистика, отражающая не только динамику рождений, браков и разводов, но и количество времени, проводимого отцом с ребенком, так и многообразные нарративы, дневники и личные документы, раскрывающие субъективную ценность соответствующих отношений для каждого из участников. Такие исследования в мире только начинаются. В этой статье я хочу лишь обозначить наиболее общие тенденции развития и порождаемые ими проблемы, причем я буду рассматривать Россию не как самодовлеющий мир в себе, а как часть мировой цивилизации.
Что ослабляет институт отцовства?
Знаменитый американский антрополог Маргарет Мид однажды полуиронически заметила, что “отец — это биологическая необходимость, но социальная случайность”. В отличие от материнства, предполагающего не только зачатие и рождение, но и выращивание потомства, отцовский вклад у многих биологических видов сводится к акту оплодотворения. У 95% видов млекопитающих отцы мало заботятся о своем потомстве. Даже у тех высших животных, у которых самцы участвуют в выращивании потомства, их функции сводятся к защите от внешних опасностей и, в большей или меньшей степени, жизнеобеспечению.
Неоднозначно выглядит институт отцовства и в разных человеческих обществах. Биологическое отцовство и способность к нему всегда считались одним из главных признаков маскулинности. В архаических обществах высокая плодовитость считалась важным показателем “мужской силы”. Могущественные мужчины, вожди и воины, спариваясь с множеством женщин, зачинали гораздо больше потомков, чем их менее удачливые соплеменники. Репродуктивный успех был результатом успешной конкуренции с другими мужчинами и ассоциировался с агрессивностью и воинскими доблестями (см. Гилмор, 2005).
Юношей папуасского племени ава учат, что их обязанность — заниматься сексом и зачинать детей. У племени баруйя престиж мужчины увеличивается с рождением каждого нового ребенка, он “действительно” становится мужчиной, лишь став отцом по крайней мере четверых детей. Подобные представления существовали и во многих странах Европы. Даже там, где подвиги Дон Жуана высоко ценятся, задачей мужчины считаются не только бесчисленные любовные завоевания, но и деторождение. “Настоящий мужчина” на Сицилии и в Южной Испании — это “мужчина с большими яйцами”. Но его потенция должна быть подтверждена. В Южной Италии только беременность жены может подтвердить мужественность ее супруга. Культ маскулинности в средиземноморских культурах подразумевает рождение детей, предпочтительно мальчиков. Честь мужчины в том, чтобы создать большую и сильную семью. Беспорядочные сексуальные приключения — всего лишь юношеское испытание, закладывающее основы для серьезной взрослой жизни. Бездетный супруг вызывает всеобщее презрение вне зависимости от того, насколько сексуально активно он вел себя до женитьбы. Вина за бесплодие возлагается на мужа, поскольку именно ему полагается зачинать и завершать любое дело. “Разве он мужчина?” — насмехаются соседи. Возникают оскорбительные слухи о его предположительных физиологических дефектах, про него говорят, что он сексуальный неумеха, что его гениталии “не работают”.
“Настоящий мужчина” не только зачинает детей, но и содержит их. Отсюда — высокие требования к его социальной успешности, предприимчивости и т. п. По словам Мид, “каждое известное общество прочно основывается на усвоенном мужчинами поведении — кормить детей и женщин”. Но “это поведение, будучи результатом научения, а не врожденным, остается весьма хрупким и может довольно легко исчезнуть при социальных условиях, которые не способствуют его сохранению” (Мид, 2004, с.179, 181).
Поскольку отцовство — необходимый компонент брачно-семейных отношений, его кризис ассоциируется прежде всего с ослаблением семьи. Говоря о безотцовщине, все ссылаются на демографическую статистику, согласно которой в большинстве индустриально развитых стран и абсолютное число, и удельный вес детей, воспитывающихся без отцов, под влиянием увеличения количества внебрачных рождений, разводов и распространения альтернативных форм брака неуклонно растет.
Из доклада статистического департамента Еврокомиссии (Евростат), приуроченного к всемирному Дню семьи 15 мая 2006 г., явствует, что в 2004 г. в Евросоюзе число заключенных браков составило 4,8 на 1000 человек населения, а число разводов — 2,1. Доля внебрачных детей сильно разнится по странам. В Эстонии и Швеции она превышает 55%, а в Греции и на Кипре составляет всего лишь 4,9% и 3,3%, но общие тенденции сомнений не вызывают. Каждый третий ребенок в ЕС рождается вне брака. Сходные тенденции наблюдаются в США и в Канаде. Крупное канадское исследование, сравнившее данные о детях, рожденных в 1983—1984 и 1997—1998 гг., показало, что доля детей, рожденных в браке, упала с 85% до 69%; все больше канадцев предпочитают законному браку незарегистрованный союз: доля детей, рожденных в таких парах, выросла с 9% до 22%, а у одиноких матерей — с 6% до 10%.
Российские показатели брачности, разводимости и внебрачных рождений примерно те же, что и в странах Европы. Если раньше уровень безбрачия был традиционно низок (5—7%), то теперь люди все чаще выбирают свободный союз. Сегодня почти 30% российских матерей при рождении ребенка не состоят в зарегистрированном браке. В 2002 г. 54% всех родившихся в России детей были зачаты, а 29% и рождены вне брака; 14% из них были зарегистрированы формально неженатыми родителями и 15% — одинокими матерями. Особенно велика доля внебрачных зачатий первенцев и в младших возрастных группах (см. Вовк, 2005; Tolts, Antonova, Andreev, 2006).
Ослабление брака и семьи всюду вызывает озабоченность.
Когда в 1990 г. население 43 стран спрашивали, какая сфера жизни для них самая важная, на первое место — 83% всех ответов — вышла семья. За последние три десятилетия почти во всех странах выросло число людей, согласных с тем, что “для счастливого детства ребенок нуждается в доме, где есть и отец и мать” (Inglehart, 1997). В рамках большого европейского проекта (с 1999-го по 2003 г. было опрошено более 34 тысяч женщин и мужчин от 18 до 75 лет из 14 стран) большинство респондентов выразили тревогу по поводу ослабления семьи. К росту разводимости отрицательно относятся 79%, к снижению рождаемости — 75%, к растущему числу одиноких родителей — 75%, к увеличению количества одиноких людей — 61%, к бездетным парам — 60% опрошенных. Для большинства опрошенных наиболее привлекательным остается совместное проживание пары с детьми (Нравятся ли европейцам современные демографические тенденции, 2006).
Вместе с тем люди, лично сталкивающиеся с проблемами, не склонны паниковать по этому поводу. Некоторые проблемы, которые еще недавно казались неразрешимыми, например, неравенство “законного” брака и фактического незарегистрированного партнерства, свою остроту отчасти утратили. Называть всех растущих в таких союзах детей “безотцовщиной” было бы сильным преувеличением.
“Кризис отцовства” коренится не только в семье. У современных мужчин заметно ослабла как способность, так и мотивация к деторождению. Первое связано прежде всего с экологическими, а второе — с социальными и психологическими факторами. В результате эмансипации сексуальности от репродукции символическим показателем “мужской силы” давно уже стало не количество произведенных на свет детей, а сама по себе сексуальная активность. В ситуациях, когда деторождение было выгодно мужчинам или хотя бы не сопряжено с личной ответственностью (например, при изнасиловании вражеских женщин во время войн или при связях с проститутками), эти факторы не различались, но в повседневной жизни, как в браке, так и вне его, мужчина привык заботиться о том, как удовлетворить свои сексуальные потребности, не становясь отцом. Появление в конце ХХ в. женской гормональной контрацепции позволило мужчинам переложить эти заботы на плечи самих женщин. Но это дало женщинам дополнительную власть: сегодня сексуально образованная женщина может принять важнейшее репродуктивное решение без согласия и даже без ведома своего партнера, что порождает целый ряд сложных моральных и юридических вопросов, связанных с определением отцовства.
Благодаря возможности генетического определения отцовства многие мужчины (по данным разных исследователей, цифры варьируют от 1 до 30%) обнаруживают, что воспитываемые ими дети на самом деле зачаты не ими. Средняя цифра, по подсчетам Джона Мура, составляет 3,7%, так что почти каждый 25-й ребенок появляется на свет не от того мужчины, который считается его отцом. Это еще один источник мужской неуверенности. Получается, что детей не обязательно иметь, трудно содержать, легко потерять, и в придачу они могут оказаться чужими.
Ослабление родительской мотивации, характерное не только для мужчин, но и для женщин, неравномерно в разных странах. В среднем по Европе не хотят иметь детей меньше 10% опрошенных, но в Западной Европе (Германии, Нидерландах и Бельгии) их доля существенно выше. В России с суждениями, что “долг каждой женщины — стать матерью” и “долг каждого мужчины — растить детей”, сегодня гораздо чаще соглашаются представители старших, нежели младших поколений (Гурко, 2000).
Характерная тенденция постиндустриального общества — увеличение числа холостяков и легитимация их социального статуса. B традиционном обществе вступление в брак было обязательным компонентом мужской идентичности. В русской деревне крестьянский парень, сколько бы ему ни было лет, до брака никем всерьез не принимался: “Холостой — что бешеный”, “Холостой — полчеловека”. Он — не “мужик”, а “малый”, находящийся в подчинении у старших. Он не имеет права голоса ни в семье (“не думает семейную думу”), ни на крестьянском сходе. Полноправным “мужиком” он становится только после женитьбы. Сегодня брак, как и деторождение, — дело свободного выбора. В 1977 г. холостыми были 63,7% американцев от 20 до 24 лет, а в 1994-м — 81%; среди 25—29-летних мужчин доля холостых за эти годы почти удвоилась, с 26 до 50% (Chudacoff, 1999, c. 268). Отчасти это объясняется повышением среднего возраста вступления в брак, а отчасти — увеличением числа незарегистрированных партнерств.
Посетители Петербургского клуба холостяков подчеркивают, что они — не принципиальные одиночки, придерживающиеся мнения “все бабы дуры”, а, наоборот, любвеобильные существа, желающие поделиться своими мыслями, знаниями и чувствами с как можно более большим количеством людей. Организаторы первого российского сайта для холостяков www.holost.ru называют свое детище не иначе как “свободолюбивый и свободновлюбчивый портал”, созданный для мужчин, “которые умеют получать удовлетворение и от своего одиночества, и от предоставляющихся по этой причине безграничных возможностей, и экспериментов со всеми известными стимулирующими разум, характер и самодовольство веществами, а самое главное, для тех, кто не гнушается беспринципной безнаказанности за все, содеянное с самим собой и своими временными спутниками, в чьих глазах зачастую читается лишь зависть и желание быть таким же”. Для этих мужчин холостячество — не временный социально-возрастной статус, а равноправная мужская идентичность, с собственным стилем жизни и системой ценностей, в которой дети, увы, не прописаны.
От традиционного отцовства к современному
Если от демографической статистики перейти к исторической эволюции канона отцовства и отцовских практик, картина станет еще более сложной.
При всей социальной значимости института отцовства самым распространенным транскультурным его архетипом является образ отсутствующего отца. В мифологическом сознании отец выступает как персонификация власти (грозный отец, подавляющий и даже убивающий своих детей) и как прародитель, глава рода или большой семьи. Практических функций он, как правило, не имеет.
В православном каноне “божественной” семьи доминирует Бог Отец, “причем Его доминантная роль чрезвычайно выражена: Он высится над Сыном и Богородицей и не виден в своей небесной резиденции. Возникает ощущение Его незримого присутствия в мире, но нет Его конкретного облика. Он правит миром семьи издали, не присутствуя в нем. Мать и дитя предоставлены сами себе, но периодически ощущают незримую и грозную власть Отца… Он доминирует, властвует, но не управляет, или же его управление не подвластно земному разумению. Отвечает за дела семьи Мать и Царица Небесная. Сын психологически ближе к Матери, чем к Отцу, и Мать также ближе к Сыну, чем к Отцу… От грозного Бога Отца людям ничего хорошего ждать не приходится, но Богоматерь с Младенцем Христом на руках может вымолить у Всемогущего прощение и заступиться за своих детей, уберечь их от гнева Господня” (Дружинин, 2005, с. 64—65).
В патриархальном обществе отцовство — своеобразная вертикаль власти, на вершине которой стоит Небесный Отец, а каждая вышестоящая власть выступает как символический отец нижестоящей, которую он порождает, содержит, контролирует, дисциплинирует и наставляет на путь истинный. Потребность в авторитарном Отце, Вожде и Учителе — свидетельство социально-политической незрелости, несовместимой с развитыми демократическими институтами. Граждане демократических стран, не считающие своих правителей отцами и готовые, как бы это ни было трудно, брать ответственность за свою жизнь на себя, в политическом смысле — сироты. Людям, которые привыкли персонифицировать государственную власть как отцовское начало (“царь-батюшка”, “отец народов”, “вождь и учитель” и т. п.), нужно символически осиротеть,
т. е. понять, что государство не зачинает, не питает и не воспитывает своих подданных, а только контролирует их поведение, и не столько в собственных интересах подданных, сколько в интересах господствующего класса.
Авторитарные представления прочно укоренились и в образах массового сознания. Нормативный канон отца включает несколько ипостасей:
а) персонификация власти,
б) прародитель, источник жизни,
в) кормилец,
г) дисциплинатор,
д) пример для подражания,
е) непосредственный наставник в общественно-трудовой деятельности.
В зависимости от особенностей того или иного общества, соотношение этих функций может быть разным, но непосредственный уход за детьми в этом перечне отсутствует или играет второстепенную роль. Таковы не только нормативные требования, но и реальные родительские практики. Хотя специфические стили родительства изменчивы и зависят от множества социокультурных условий, кросскультурные исследования показывают, что объем повседневной заботы о детях у отцов всюду значительно меньше, чем у матерей.
Например, по данным наблюдений за поведением 3—6-летних детей в Кении, Индии, Мексике, Филиппинах, Японии и США (Whiting and Whiting, 1975), в присутствии матери дети находились от 3 до 12 раз чаще, чем в присутствии отца. У 4 — 10-летних детей в обществах Африки, Южной Азии, Южной, Центральной и Северной Америки соответствующая разница составляет от 2 до 4 раз (Whiting and Edwards, 1988). Особенно ничтожен отцовский вклад в воспитание детей моложе 3 лет.
Физическое отсутствие отца в семье, его отстраненность от ухода за детьми — не только следствие его внесемейных обязанностей, но и средство создания социальной дистанции между ним и детьми ради поддержания отцовской власти.
У некоторых народов существовали специальные правила избегания, делавшие взаимоотношения между отцом и детьми чрезвычайно сдержанными. Например, традиционный этикет кавказских горцев требовал, чтобы при посторонних, особенно при старших, отец не брал ребенка на руки, не играл с ним, не говорил с ним и вообще не проявлял к нему каких-либо чувств. По свидетельству осетинского классика Косты Хетагурова, “только в самом интимном кругу (жены и детей) или с глазу на глаз позволительно отцу дать волю своим чувствам и понянчить, приласкать детей. Если осетина-отца в прежние времена случайно заставали с ребенком на руках, то он не задумывался бросить малютку куда попало… Я не помню, чтобы отец назвал меня когда-нибудь по имени. Говоря обо мне, он всегда выражался так: └Где наш сын? Не видал ли кто нашего мальчика?”” (Хетагуров, 1960, с. 339—340).
Да и там, где правил избегания не было, отцы не отличались особым чадолюбием. Знатные люди пышно праздновали рождение детей, но довольно спокойно переживали их потерю.
Мишель де Монтень, посвятивший родительской любви специальную главу своих “Опытов”, признается, что “не особенно любил”, чтобы его собственных детей “выхаживали” рядом с ним (Монтень, 1958, т. 2, с. 69). Смерть маленьких детей его тоже не очень волновала. “Я сам потерял двоих или троих детей, правда, в младенческом возрасте, если и не без некоторого сожаления, но, во всяком случае, без ропота” (там же, т. 1, с. 77).
Известный русский мемуарист XVIII в. А. Т. Болотов писал: “Оспа… похитила у нас сего первенца к великому огорчению его матери. Я и сам, хотя и пожертвовал ему несколькими каплями слез, однако перенес сей случай с нарочитым твердодушием: философия помогла мне много в том, а надежда… вскоре опять видеть у себя детей, ибо жена моя была опять беременна, помогла нам через короткое время и забыть сие несчастие, буде сие несчастием назвать можно” (Жизнь и приключения Андрея Болотова, т. 1, с. 645).
Отношение к детям зависело от их пола и старшинства. Характерна дневниковая запись графа Е. Ф. Комаровского: “28 мая 1803 года… Бог мне даровал перваго сына графа Егора Евграфовича. О рождении прочих моих детей записано в святцах, и потому поминать здесь о том я нахожу излишним…” (цит. по: Пушкарева, 1997, с.195).
Изменение содержания отцовской роли в Новое время отчасти обусловлено изменением характера властных отношений в обществе (Gillis, 2000). Замена патриархально-монархического устройства “братски-республиканским” повлекла за собой и изменение канона отцовства: абсолютный монарх, который волен карать и миловать, уступает место “кормильцу”, у которого меньше власти и больше обязанностей. Средневековые тексты говорят исключительно о властных функциях отца, которого домочадцы должны почитать и слушаться, а самому ему мало что предписывается. Начиная с эпохи Возрождения и Реформации, но особенно в ХVII — ХVII вв. в Западной Европе появляются многочисленные поучения и наставления отцам, как им следует воспитывать детей. Этот сюжет занимает важное место в протестантской этике. Новый образ отца утверждается сначала в средних слоях, а затем постепенно распространяется и на другие классы.
Сходные тенденции проявлялись и в России.
В древнерусской семье дети занимали подчиненное положение. “Между родителями и детьми господствовал дух рабства, прикрытый ложною святостью патриархальных отношений. <…> Чем благочестивее был родитель, тем суровее обращался с детьми, ибо церковные понятия предписывали ему быть как можно строже. <…> Слова почитались недостаточными, как бы убедительны они ни были. <…> Домострой запрещает даже смеяться и играть с ребенком” (Костомаров, 1887, с. 155).
Согласно Уложению 1649 г., дети не имели права жаловаться на родителей, убийство сына или дочери каралось всего лишь годичным тюремным заключением, тогда как детей, посягнувших на жизнь родителей, закон предписывал казнить “безо всякие пощады”. Это неравенство было устранено только в 1716 г., когда Петр I собственноручно приписал к слову “дитя” добавление “во младенчестве”, ограждая тем самым жизнь новорожденных и грудных детей.
Даже в Петровскую эпоху, когда педагогика “сокрушения ребер” стала подвергаться критике, строгость и суровость с детьми остается непререкаемой нормой. “…Ни малыя воли ему не давай, но в велицей грозе держи его”, — поучает своего сына И. Т. Посошков (Посошков, 1893, с. 44). По словам В. Н. Татищева, младенец (до 12 лет) “упрям, не хочет никому повиноваться, разве за страх наказания; свиреп, даже может за малейшую досаду тягчайший вред лучшему благодетелю учинить; непостоянен, зане как дружба, так и злоба не долго в нем пребывают” (Татищев, 1979, с. 67).
В ХVIII в. в русской педагогике появляются новые веяния, причем изменение отношения к отцовской власти тесно связано с отношением к власти государственной. А. Н. Радищев призывает к отказу от родительской власти как принципа воздаяния за “подаренную” детям жизнь: “…Изжените из мыслей ваших, что вы есте под властию моею. Вы мне ничем не обязаны. Не в рассудке, а меньше еще в законе хошу искати твердости союза нашего. Он оснуется на вашем сердце” (Радищев, 1952, с. 108). Но подобные взгляды были не правилом, а исключением.
Хотя бытовая практика была разнообразнее педагогических теорий, русские дворяне ХVIII — начала ХIХ в. часто вспоминают о материнской нежности и ласке, тогда как отцы рисуются суровыми и отчужденными, и это не ставится им в вину.
“Что принадлежит до нас, детей его, то любил он нас потолику, сколько отцу детей своих любить должно, но без дальнего чадолюбия и неги. Он сохранил от всех детей своих к себе любовь, однако и страх и почтение”, — писал Болотов (цит. по: Кошелева, 2000, с.168).
“Отец мой был всегда занят предприятиями по службе его, был несколько угрюм и не всегда приветлив: такова была большая часть военных людей его времени; притом и не любил много заниматься своими детьми в малолетстве их. Но он был совсем иначе к ним расположен в другом нашем возрасте”. Впрочем, и тогда “отец мой мало имел времени рассматривать склонности детей своих и заниматься их образованием”, — вспоминает С. А Тучков (1766—1839) (цит. по: Кошелева, 2000, с. 253, 256).
“Несмотря на мягкость, он был деспотом в семье; детская веселость смолкала при его появлении. Он нам говорил └ты”, мы ему говорили └вы”… Внешняя покорность, внутренний бунт и утайка мысли, чувства, поступка — вот путь, по которому прошло детство, отрочество, даже юность. Отец мой любил меня искренне, и я его тоже; но он не простил бы мне слова искреннего, и я молчал и скрывался”, — пишет Н. П. Огарев (Огарев, 1953, с. 676).
Разумеется, отцовская суровость не была всеобщим правилом. Но при всем многообразии отцовских практик психологическая близость между отцом и детьми в патриархальном обществе — явление скорее исключительное.
Эволюция канона отцовства, с одной стороны, отражает, а с другой — стимулирует перемены в повседневной жизни. В доиндустриальном обществе “хороший отец” был воплощением власти и инструментальной эффективности. Хотя в патриархальной крестьянской семье отец не ухаживал за детьми, они, особенно сыновья, проводили много времени, работая под его руководством. В городской среде под давлением таких факторов, как пространственная разобщенность труда и быта и вовлечение женщин в профессиональную работу, традиционные ценности отцовства меняются. Как работает отец, дети уже не видят, а по количеству и значимости своих внутрисемейных обязанностей он явно уступает матери.
Тесный домашний быт не предусматривает для отца пьедестала. По мере того как “невидимый родитель” становится видимым и более доступным, он все чаще подвергается критике со стороны жены и детей, а его авторитет, основанный на внесемейных факторах, заметно снижается. Ослабление и даже полная утрата мужской власти в семье отражаются в стереотипном образе отцовской некомпетентности, который так же не способствует поддержанию отцовского авторитета, как женская воркотня в присутствии детей. К тому же отцов зачастую оценивают по традиционно женским критериям, по достижениям в той сфере деятельности, которой мужчины раньше не занимались и к которой их не готовили. Особенно усилилась критика отцовства в конце ХХ в., и не только на Западе, но и на Востоке, например в Японии.
Отцовские практики
Тем не менее судить об отцовских ролях только по динамике отцовской власти было бы неверно. Если от глобальных оценочных суждений перейти к конкретным эмпирическим данным, придется признать, что отцовский вклад в воспитание детей в ХХ в. не столько уменьшился, сколько качественно видоизменился.
Хотя, как в и предшествующие эпохи, отцы в среднем проводят со своими детьми значительно меньше времени, нежели матери, и лишь незначительная часть этого времени расходуется непосредственно на уход и общение с детьми. Современные отцы в этом отношении не только не уступают прежним поколениям, но и существенно превосходят их, особенно в семьях, основанных на принципе гендерного равенства. В развитых странах мужчины берут на себя много таких обязанностей, которые раньше считались исключительно женскими.
Чтобы замерить динамику отцовского поведения более строго, социологи (Pleck, 1997, Doherty, Kouneski and Erickson, 1998) выделили в нем четыре автономных фактора:
1) мотивация,
2) умения и уверенность в себе,
3) поддержка, прежде всего со стороны матери,
4) институциональные практики (как общество поощряет отцовство, например, в форме предоставления оплачиваемого отпуска по уходу за детьми и т. п).
Кроме того, выделены три параметра отцовского взаимодействия с ребенком:
1) вовлеченность отца в непосредственный уход, общение или игру с ребенком,
2) доступность отца для ребенка и
3) ответственность отца за воспитание и принятие соответствующих решений.
Оказалось, что по всем этим параметрам современные отцы не уступают “традиционным”.
Степень отцовской вовлеченности американцев за последнюю треть ХХ в. выросла на треть, а доступности — наполовину. Американские отцы проводят с детьми в среднем около 1,9 часа в рабочие и 6,5 часа в выходные дни. Это значительно больше, чем 25 лет назад. В 1990-х отцовская вовлеченность составила свыше 40%, а доступность — две трети материнской. Этот рост идет по крайней мере с 1920-х годов. Среднее количество времени, которое американские отцы, по данным разных исследователей, проводят с детьми, выросло с 1960-х годов на 25% — 37%. А поскольку детей стало меньше, то время на одного ребенка выросло еще больше. Вопреки стереотипу, для более молодых и более образованных американских мужчин семья психологически важнее работы, она занимает центральное место в их жизни и во многом определяет их психическое благополучие.
Аналогичные тенденции зафиксированы в Германии (Zulehner, Volz, 1998). “Новые отцы” берут на себя больше домашних обязанностей, придают больше значения отцовской роли, чаще гуляют и играют с детьми, чем “традиционалисты”, готовые материально обеспечивать семью, но всю эмоциональную заботу о детях передоверяющие матери.
В исторической перспективе “ответственное отцовство” — прогрессивная тенденция, отвечающая требованиям времени. Однако содержание отцовских ролей и необходимых для их выполнения навыков определены культурой менее четко, чем материнские роли, здесь многое зависит от индивидуального соглашения. К тому же “прирост” отцовской заботы практически сводится на нет тем, что все большая доля мужчин не живет со своими семьями. В США после развода девять из десяти детей остаются с матерью, после чего их общение с отцами ограничивается, а то и вовсе прекращается; в 1995 г. около трети американцев после развода практически перестали общаться с детьми, отчасти потому, что мужчины теряют к ним интерес, а отчасти потому, что бывшие жены препятствуют таким контактам. В результате на макросоциальном уровне социальная безотцовщина не только не уменьшается, но даже растет.
Лучший, качественный анализ этих проблем — монография американского социолога Н. Таунсенда “Пакетное соглашение: брак, работа и отцовство в жизни мужчин” (Townsend, 2002). Эта книга представляет собой этнографическое исследование группы мужчин, окончивших в начале 1970-х одну и ту же среднюю школу в Северной Калифорнии и принадлежащих к рабочим и среднему классу. Серия подробных интервью позволила автору раскрыть, как эти люди конструируют себя в качестве мужчин и отцов. Их пакетное соглашение включает четыре главных компонента: отцовство, работу, брак и собственный дом. Чувство отцовства, наряду с материальными компонентами (пропитание, защита и материальное обеспечение), предполагает эмоциональную близость с детьми, но эта потребность часто приходит в противоречие с другими элементами пакетного соглашения.
Таунсенд подтверждает данные массовых опросов, согласно которым большинство американских отцов хотели бы проводить больше времени со своими детьми, но это мало кому удается. Работа ради материального обеспечения семьи — главная сфера мужской ответственности, появление детей обязывает мужчину больше зарабатывать. Отцовство повышает статус мужчины как работника у его коллег и предпринимателей, но трагическая ирония состоит в том, что хотя мужчины хотят быть ближе к своим детям, чем к ним самим были их отцы, желание как можно лучше материально обеспечить семью способствует их физическому и психологическому отдалению от детей.
Участие в повседневной жизни своих детей мужчины все еще считают скорее дополнительным, факультативным, чем конституирующим принципом отцовства. Хотя они часто говорят о “родительстве” как чем-то лишенном гендерных границ, их реальные самоотчеты показывают, что отношения между отцом и детьми часто осуществляются при посредстве матери. Эмоциональная близость с детьми остается преимущественно символической и опосредуется женами. Для этих мужчин “жена и семья” — единое понятие, “иметь семью” — значит быть женатым. При разводе или уходе из семьи они теряют контакт с детьми и часто не пытаются его восстановить.
Новый стиль отцовства душевно обогащает мужчину, но одновременно делает его более уязвимым. Любящий своего ребенка мужчина приобретает новую идентичность и сферу ответственности, психологически компенсирующие эмоциональное отчуждение от других видов деятельности. При разводе все это обращается против него. Серия интервью с разведенными канадскими и британскими отцами показала, что более мягкие, “андрогинные” отцы значительно тяжелее других переживают расставание с детьми при разводе. Чувство потери ребенка усугубляется сознанием собственного провала в качестве отца. “Мужчины, которые были хорошими отцами, теперь по определению становятся плохими отцами, не способными защитить своих детей от боли отделения, которую они чувствуют сами. Они также не могут защитить самих себя от потери самых драгоценных аспектов собственного Я…” (Kruk, 1993, с. 269).
Неоднозначны и многие другие процессы. Гендерное равенство само по себе не стирает тонких различий между отцовскими и материнскими ролями и практиками. В Швеции, где супружеские роли юридически полностью уравнены уже в 1974 г., очень немногие отцы, несмотря на стопроцентную компенсацию, пользуются правом отпуска по уходу за ребенком, а женщины тратят на хозяйство и уход за ребенком в 5 раз больше времени, чем мужчины. Оценка отцовских практик по традиционно женским критериям оказывается однобокой. По ироническому замечанию У. Мак-Кея, “мужчины — не очень хорошие матери” (MacKey, 1996, с. 233).
В родных пенатах
Все эти противоречия существуют и в России.
В представлениях россиян о справедливом распределении семейных функций традиционалистские установки борются с эгалитарными, причем жесткие взаимные обвинения мужчин и женщин начались еще в 1970-х гг. Однако реальное разделение труда и ответственности в российской семье, даже городской, остается скорее традиционным (Римашевская и др., 1999, Малышева, 2001).
Роли добытчика и распорядителя денег отчетливо распределены между мужем и женой: он зарабатывает, она тратит. 80% опрошенных москвичей считают зарабатывание денег преимущественно заботой мужа, но больше трети их предпочитают, чтобы деньгами распоряжались жены. Рассказывая, как в их семье принимаются решения, супруги часто расходятся: мужья говорят, что большинство семейных решений принимается совместно, тогда как жены приписывают себе более важную роль. Это говорит о повышенных социальных притязаниях женщин, причем мужчины этих притязаний открыто не оспаривают, но и не принимают.
Что касается заботы о детях, то 81% опрошенных хотели бы делить ее поровну (в США так думают 90%). На вопрос “Способно ли большинство мужчин так же, как и женщины, заботиться о детях?” — положительно ответили 65.6% состоящих в браке женщин и 67,7% мужчин, отрицательно — четверть женщин и почти треть мужчин. Более молодые и образованные мужья психологически готовы взять на себя часть семейных дел, но такие сдвиги происходят очень медленно. Судя по реальным затратам времени, гендерное неравенство в постсоветской семье даже увеличилось (Малышева, 2001, с. 256).
Отвечая на вопрос фонда “Общественное мнение” (апрель 2004 г.) “Кто из членов Вашей семьи, с которыми Вы жили в детстве, был главным, принимал основные решения?”, большинство россиян (в среднем 42%, а в старшей возрастной группе — 56%) отдали предпочтение отцу. Зато в ответах на вопрос “Кто проводил с Вами больше всего времени, занимался Вашим воспитанием?” пальму первенства — 57% — получила мать. Вариант “оба родителя” выбрали 22%, “другие родственники” — 14%, отца назвали лишь 7% опрошенных (Преснякова, 2004).
В свете данных московского обследования 1996 г. участие отца в воспитании, за вычетом дисциплинирования ребенка, чем занимается каждый четвертый отец, нередко остается символическим. Отцовский вклад составляет от 8,5% (помощь в приготовлении уроков) до 1,9% (уход за больным ребенком) материнского вклада. В определении того, “что детям можно делать?”, решающую роль отцам отвели только 8,7% жен и 8,2% мужей (Малышева, 2001,
с. 269).
Неопределенность социальных ожиданий и равнение на устаревшие образцы и нормы усугубляют социально-психологические трудности мужчин.
Судя по имеющимся фрагментарным данным, представления российских детей о том, какими должны быть отцы и матери, весьма стереотипны. В глазах детей отец — сильный, смелый, уверенный, решительный, выносливый, активный и ответственный человек, тогда как матери приписываются заботливость, ласковость, нежность, ответственность, мягкость и активность (Арканцева, Дубовская, 1999). Эмоционально дети всех возрастов чувствуют себя ближе к матери, чем к отцу (Каган, 1987). Отвечая на вопросы: “Насколько хорошо понимают Вас перечисленные люди?”, “Делитесь ли Вы с перечисленными людьми своими сокровенными мыслями, переживаниями, планами?” и “Насколько легко Вы чувствует себя с перечисленными лицами?” — российские школьники и студенты (от 14 до 20 лет), как и их зарубежные сверстники, поставили мать значительно выше отца (Кон, 2005).
Уровень удовлетворенности подростков общением с матерью значительно выше, чем общением с отцом (31% против 9%). Матерей чаще всего упрекают в том, что они “излишне контролирующие”, “не дают самостоятельности”, “слишком беспокоятся”, “лезут во все”, тогда как отцам приписывают грубость, несправедливость, авторитарность, недостаток доброты, пьянство, но больше всего — невнимание и отсутствие дома. Если отец не живет в семье, его нередко идеализируют: “Люблю его в глубине души”, “Люблю своего отца, но любовь эта заочная, т. к. не общаюсь с ним”, “Люблю, но никогда его не видела” (Гурко, 2003).
Недовольство отцами нередко бывает следствием завышенных или ложных ожиданий. Хотя дети хорошо знают своих родителей и умело пользуются их слабостями, социальный стереотип порой бывает сильнее личного опыта. В 1970-х гг., отрабатывая самооценочную методику для исследования юношеской дружбы, я просил детей своих друзей предсказать, как их оценят по определенному набору качеств папа и мама, а затем сравнивал их ожидания с реальными родительскими оценками. В семье Т. мама была строга и реалистична, папа же был настолько влюблен в сына, что видел в нем одни достоинства. 15-летний Алик это отлично знал, но тем не менее ожидал от отца более критических оценок, чем от матери. Стереотип строгого и требовательного отца пересилил собственный жизненный опыт подростка. Так что подчас дети сами толкают отцов на путь авторитарности…
Как и на Западе, особенно драматичным становится положение отца в случае развода. Только треть опрошенных социологами разведенных отцов сказали, что видят своих детей достаточно часто и могут в какой-то степени заниматься их воспитанием. Жены говорят об отсутствии каких бы то ни было отношений между отцом и ребенком вдвое чаще (примерно такая же картина существует во Франции). Однако это объясняется не только и даже не столько нежеланием отцов, сколько настроением разведенных жен. Лишь 17% из них сказали, что хотели бы более частых контактов отца с детьми, а 41% предпочли бы, чтобы таких контактов вовсе не было (Прокофьева, Валетас, 2000).
Некоторые разведенные отцы вынуждены отстаивать свои права на ребенка в суде, причем, как правило, безуспешно. Многие исследователи (Е. Здравомыслова и А. Темкина, М. Арутюнян, Т. Гурко, Е. Ярская-Смирнова, Ж. Чернова) видят в этом дискриминацию мужчин и нарушение прав отцовства.
Некоторые глобальные трудности выражены в России сильнее, чем на Западе.
Прежде всего это касается безотцовщины. Физические потери мужского населения вследствие двух мировых войн, усугубленные мужской сверхсмертностью, не могут не сказываться на демографической ситуации и структуре семьи. Громадное количество материнских семей — не результат свободного выбора женщин, а объективная необходимость. Катастрофически недооцениваются в стране и проблемы мужского здоровья.
Осложняет дело и не соответствующее новым социальным реалиям консервативное сознание. Поскольку мужчина традиционно оценивается прежде всего по своим внесемейным достижениям, любые социальные неудачи, вроде потери работы, снижают его семейный статус, а вместе с ним — и самоуважение. Социолог Глен Элдер, изучавший психологические последствия американской Великой депрессии 1929—1932 гг., нашел, что, хотя потерявшие работу мужчины проводили больше времени с детьми, качество этих отношений заметно ухудшалось: безработные отцы становились более раздражительными, принимали произвольные решения и т. д. Причем это ухудшение зависит не столько от масштаба финансовых затруднений, сколько от того, как сам мужчина их воспринимает. Сознание своей неудачи в роли кормильца деморализует мужчину и осложняет его отношения с детьми.
За прошедшие 70 лет в западных странах мужская психология несколько изменилась. Оставшийся без работы молодой американец может пойти на перераспределение домашних обязанностей и сидеть с детьми, временно предоставив зарабатывание денег жене. В Германии установки более традиционны. Хотя за последнюю четверть века немецкие мужчины стали более терпимыми, менее агрессивными и лучше относятся к женщинам, их поведение в семье и по отношению к детям меняется медленнее всего. Отождествление маскулинности с внесемейными достижениями подкрепляет убеждение, что “профессионально неуспешный мужчина — вообще не мужчина” (Zulehner, Volz, 1998, с. 95).
В России эти установки еще более жестки. Рыночная экономика революционизирует общественное разделение труда, заставляя людей менять род занятий и переучиваться. Консервативным мужчинам трудно к этому приспособиться, особенно когда перемены носят кризисный, катастрофический характер. Вместе с привычной работой и статусом многие мужчины теряют самоуважение и веру в себя, а это, в свою очередь, отрицательно сказывается на их семейной жизни. Человек, который не может признаться в собственной слабости, невольно ее усугубляет.
Что отец дает детям?
Вопреки мнению о незначительности отцовского вклада в воспитание детей, многочисленные психологические исследования, в том числе лонгитюдные, показывают, что наличие отцовской заботы положительно сказывается на психических качествах детей, особенно мальчиков. Однако это влияние сильно зависит от характера отцовских практик.
Традиционное авторитарное отцовство, апеллирующее преимущественно к запретам и наказаниям, сегодня малоэффективно и порою дает обратный результат.
По данным крупнейшего английского исследования подростковой преступности, ее самые сильные детские предикторы (предсказательные факторы) — то, что мальчик мало свободного времени проводил с отцом, отличался проблемным поведением в школе, имел авторитарных родителей и отличался психомоторной импульсивностью (Farrington & Hawkins, 1991). Наличие в 8-летнем возрасте авторитарных родителей оказалось вторым по значимости (после гиперактивности и слабости внимания) предиктором будущей склонности ребенка к насильственным действиям. Авторитарное родительство нередко способствует превращению ребенка в школьного хулигана. Агрессивное и насильственное поведение часто передается от родителей к детям, создавая нечто вроде эстафеты насилия. Страх перед физическим наказанием вызывает у ребенка неприязнь к отцу, побуждая критически относиться к отцовскому стилю воспитания в целом.
В России авторитарный стиль воспитания, осуществляемый преимущественно отцами, многие до сих пор считают правильным. По данным опроса фонда “Общественное мнение”, в семьях, где главой считался отец, детей наказывали чаще и чаще применяли телесные наказания. В целом по выборке физические наказания детей считают допустимыми 54% опрошенных, а 22% опрошенных сами подвергались телесным наказаниям (среди 55—64-летних их пережили 35%, а в младшей возрастной группе — 13%). Более молодые (18–24-летние) люди, москвичи и те, кого в детстве не пороли, эту практику осуждают (Преснякова, 2004). На вопрос Левада-центра (июнь 2004): “Имеют ли право родители подростка 13-14 лет наказывать его физически?” — 37% респондентов ответили “да”, а 61% — “нет” (Зоркая, Леонова, 2004).
Современная психология считает наиболее благоприятным для развития ребенка не авторитарный, а авторитетный стиль родительства, сочетающий определенность педагогических требований с уважением к автономии и личности ребенка. Многочисленные исследования показывают, что наличие авторитетного отца положительно коррелирует с учебными достижениями ребенка. Хотя этот положительный эффект статистически невелик, он присутствует в разных этнокультурных средах (Parke & Buriel, 1998).
Однако эффект отцовского воспитания не является самостоятельной величиной. Уникальное Гарвардское лонгитюдное исследование, продолжавшееся с конца 1930-х до конца 1980-х гг., объектом которого были четыре поколения мальчиков из одних и тех же семей (Snarey, 1993), показало, что:
а) индивидуальный стиль отцовства сильно зависит от собственного опыта мужчины, от того, каким был его собственный отец;
б) этот опыт передается из поколения в поколение, от отца к сыну, внуку и дальше;
в) ответственное отцовство чрезвычайно благотворно как для сыновей, так и для отцов.
В передаче отцовского опыта присутствует как механизм подражания (отец или дед как ролевые модели), так и критическая переработка отрицательного опыта (ребенок хочет быть лучше своего отца и избежать его ошибок). К сожалению, таких исследований очень мало.
В целом современные психологические исследования отцовства рисуют сложную и многоцветную картину, совершенно не похожую на привычные стереотипы. Вот какие выводы делает руководитель нескольких сравнительных международных исследований отцовства американский психолог Майкл Лэм (Lamb, 1997).
1. Вопреки ожиданиям многих психологов, влияние отцов и матерей на ребенка обычно не является полярным, между ними больше сходств, чем различий. Механизмы и средства материнского и отцовского воздействия на детей также сходны. Важен не столько пол/гендер родителя, сколько индивидуальный стиль его поведения.
2. Индивидуальные свойства отцов (уровень их маскулинности, интеллекта, эмоциональной теплоты и отзывчивости) влияют на развитие ребенка меньше, чем характер взаимоотношений, которые эти отцы установили со своими детьми. Дети, имеющие устойчивые, поддерживающие, взаимные и эмоциональные отношения с родителями, психологически благополучнее тех, у кого такие отношения отсутствуют. Количество времени, которое отцы проводят с детьми, менее важно, чем то, как именно они его проводят и как сами дети и значимые для них лица воспринимают и оценивают это взаимодействие.
3. Индивидуальные взаимоотношения между отцом и ребенком менее существенны, чем общий семейный климат, включая взаимоотношения между всеми членами семьи.
4.Отец играет в семье не одну, а множество разных ролей, и отцовский успех зависит от меры его успешности в каждой из них.
5.Природа отцовского влияния зависит от индивидуальных и культурных ценностей, например, от того, стараются ли родители сформировать у мальчиков и девочек одинаковые или разные гендерные свойства.
Иными словами, стандартной единой “отцовской роли”, к которой все отцы должны стремиться, не существует Успешный отец — тот, который хорошо выполняет задачи, подсказываемые ему конкретной жизненной ситуацией.
Что отцовство дает мужчине?
Для понимания природы отцовства, его нужно представить не только в контексте семейных отношений, но и в системе мужской идентичности. Вопрос “Зачем ребенку нужен отец?” превращается в вопрос “Зачем отцовство нужно мужчине?”. Сколько-нибудь разработанных психологических теорий, систематически описывающих трансформацию отцовских переживаний на разных фазах мужского жизненного пути, я не знаю. Но некоторые события современные отцы переживают иначе, чем прошлые поколения.
Прежде всего это касается появления ребенка на свет. В прошлом это было для мужчины волнующим, но малопонятным событием. “Событие рождения сына (он был уверен, что будет сын), которое ему обещали, но в которое он все-таки не мог верить, — так оно казалось необыкновенно, — представлялось ему, с одной стороны, столь огромным и потому невозможным счастьем, с другой стороны — столь таинственным событием, что это воображаемое знание того, что будет, и вследствие того приготовление как к чему-то обыкновенному, людьми же производимому, казалось ему возмутительно и унизительно”, — пишет Толстой о Левине (Толстой, 1958, с. 183).
Сегодня наиболее продвинутые молодые отцы не только вместе с женой готовятся к этому событию, но и активно участвуют в родах. Эти процессы прекрасно описаны в магистерской диссертации М. А. Ангеловой (2005).
“Совместные роды” не творят тех чудес, которые им приписывали в 1980-х гг., но способствуют установлению психологической близости отца с женой и ребенком. Помогает этому и включение отца в процесс физического общения с младенцем, от чего раньше мужчин всячески ограждали. “Носить младенца на руках, окружать его собой, помещать в укромную выемку между подбородком и грудью — ни с чем не сравнимое блаженство. Вдруг новая способность пробуждается в плоском мужском теле — втягиваться и углубляться, образуя полузамкнутое пространство, и тем самым отчасти испытать ощущение материнства” (Эпштейн, 2003, с. 59).
Впрочем, такие переживания характерны скорее для зрелого и тонко чувствующего мужчины, чем для 20-летнего юнца, впервые ставшего отцом:
“Скажу откровенно, э-э, Рома, то есть… это, для меня это было существо. Человеком он стал для меня, когда у него появились какие-то поступки свои. То есть вот когда он, там, засмеялся, заулыбался. Так он лежал, ну, как бы… особо сильных чувств я не испытывал. Ну, прошу прощения, для женщины это может звучать как это, э-э, ужасно — ну, лежит кусок мяса, который, ну то есть просто живая кукла” (из диссертации М. Ангеловой).
Появление ребенка существенно меняет образ Я молодого мужчины. Серия глубинных интервью с 40 молодыми американцами выявила пять главных тем, связанных с этим событием (Palkovitz, Copes, Woolfolk, 2001):
1) остепенился, перестал быть ребенком, приобрел солидность — 45%;
2) уменьшилась эгоцентричность, стал больше давать, чем брать — 35%;
3) появилось новое чувство ответственности — 32%;
4) появилась генеративность (по Эриксону), забота о передаче чего-то потомству — 29%;
5) психологическая встряска — 29%.
Кроме тонких эмоциональных переживаний, которых молодые мужчины не в состоянии вербализовать, у них возникает множество соображений практического свойства. Для парней из Новгородской области перспектива возможного появления первенца означает помеху достижению материального благополучия (так ответили 25,4% опрошенных) и общению с друзьями (22%), но в то же время ассоциируется с целым рядом положительных переживаний: укреплением брака (47,5%), возможностью интересного полноценного досуга (28,8%), реализацией себя как личности (30,5%), уважением со стороны окружающих (28,8%) (Архангельский, 2005). От того, какое из этих ожиданий окажется более весомым, во многом будут зависеть их отцовские практики.
Если применительно к родам и уходу за младенцами мы видим в мужской психологии что-то существенно новое, то отцовские конфликты с подросшими детьми вполне традиционны.
40-летний инженер, вынужденный работать строителем, обратил внимание на то, что его слова и мнения вызывают у 15-летнего сына снисходительную улыбку и вежливое: “Да, папа, в принципе и теоретически ты прав, но наше время вносит существенные коррективы в твои рассуждения” (Подольский, Идобаева, Хейманс, 2004, с. 197—201). Причина обиды самая банальная: сыну потребовался мобильник. Отец пытался объяснить, что “не это главное в человеке”. Не помогло, а подаренный мобильник бурного восторга не вызвал: “И модель телефона не особенно престижная, и цена соответственно невысокая”.
Чувствуя, что у них c сыном разные жизненные ценности, отец упрекнул мальчика, что, когда он в отъезде, сын ему не пишет. На что мальчик “искренне так” ответил: “Папа, а о чем писать? Вы там зациклены на кирпичах, растворе, устаете. Живете на биологическом уровне: спать, работать, работать, спать. Какие высокие материи могут приходить в голову, чтобы их обсуждать? И вообще, в этой жизни добивается успеха не тот, кто пашет, а тот, кто удачно вписывается в систему, попадает в струю. А чтобы попасть в нее, надо учиться у удачливых людей, стремиться в их круг любой ценой. Сейчас главное в жизни — деньги. Будут деньги, будет все: и почет, и уважение, и положение в обществе… Я хочу прожить жизнь красиво, а потому буду придерживаться тех принципов, которые быстро ведут к успеху и процветанию”.
На первый взгляд, конфликт сугубо современный, постсоветский. Но коллизии такого рода возникали и раньше. В доперестроечном фильме В. Меньшова “Розыгрыш” сын прямо заявил отцу, что жалеет его как неудачника, а отцу, которого блестяще играет Олег Табаков, это даже в голову не приходило.
Заболев, отец испытал новое разочарование. “Все больше непонимания вовзаимоотношениях с сыном. За два месяца, что я находился в больнице, он приходил меня проведать всего два раза, да и то я почувствовал, что в этом больше заслуги жены: пришел, принес фруктов и пакет кефира и быстренько удалился”. Со своей девушкой и сверстниками парню веселее, чем с отцом.
На первый взгляд, это — типичный порок коммерциализированного, равнодушного поколения. Однако, немного подумав, мужчина вспомнил, что в юности сам был таким же. Когда его собственный отец попал с инфарктом в больницу, он его ни разу не проведал, а для самооправдания придумывал обиды на недостаточную внимательность со стороны отца:
“Это я понимаю теперь, когда и в моем сердце появилась щемящая боль от обиды за неблагодарность сына. Для чего я столько лет рвал жилы, строя хоромы для “новых русских”? Для того чтобы одеть, обуть и обеспечить сыну жизнь не хуже, чем у других. А может быть, не нужно было так обращать внимание на материальную сторону жизни, а больше заниматься духовными проблемами? Это я сейчас мучаюсь вопросом, как надо было жить, а в молодые годы у меня сомнений не было, а была уверенность, что все делаю правильно”.
Сыновняя тоска по несостоявшейся близости с отцом и отцовская тоска по несостоявшейся близости с сыном, составляющие лейтмотив многих современных фильмов и литературных произведений, на самом деле не новы. Мужская потребность в общении с детьми уже в глубокой древности породила особый жанр литературы — отцовские наставления типа притчей Соломоновых. Сочинения этого рода весьма многообразны. В одних случаях это просто форма политического трактата, в других — религиозно-нравственное поучение, адресатом которого был не столько реальный, сколько воображаемый наследник. Декабрист А. Н. Муравьев (1792—1863) начал писать свое наставление сыну Михаилу, когда мальчику исполнилось два года. Религиозно-нравственное сочинение предполагалось дополнить подробным описанием жизни родителей со времени их знакомства и собственной жизни мальчика, но тот через год умер…
Впрочем, адресат мог быть и реальным. Знаменитые “Письма к сыну” графа Честерфилда, которые он начал писать, когда его незаконнорожденному сыну Филипу было 9 лет, не предназначались для печати и были опубликованы лишь после смерти автора. Сначала это были сплошные поучения, но по мере взросления мальчика в них появляется настоящее чувство, он стремится превратить сына в друга: “Дай мне увидеть в тебе мою возродившуюся юность; дай мне сделаться твоим наставником” (Честерфилд, 1971, с. 231). Но фактически он разговаривает сам с собой. О том, что Филип был женат и даже имел двоих детей, граф узнал лишь после смерти сына.
Тема не осуществленной коммуникации с отцом, которого мужчина не успел узнать, часто звучит и в сыновних воспоминаниях.
“Мы вообще мало разговаривали о том, что называют общими или вечными вопросами. Это было просто не принято в семье вчерашних крестьян и батраков.
Могло быть и так, что, начни мы разговаривать, выяснилось бы, что мы чужие люди, и это разрушило бы нашу молчаливую родственную близость. И не так уж обязательна тогда эта надбавка к бытию? Не знаю. Но, так или иначе, я все больше с годами сожалею о тех, не случившихся разговорах. <…>
Он, вероятно, как все почти отцы, ждал момента, когда я повзрослею и со мной можно будет говорить на равных.
У него не было навыка отцовства <…> Я был, в сущности, первый ребенок, который рос на его глазах. Он растерялся. Когда у меня появились свои дети, выяснилось, что в наследство мне остался не опыт, который я бы мог перенять, а только эта растерянность отца.
Неблагодарность детей не имеет возрастного предела. Чувство вины, признательности и любви приходит с запланированным опозданием, после того, как самого предмета любви уже не стало” (Крыщук, 2005).
“Я их не судил, я просто не думал о них, с той самой поры, как начал думать. В переживаниях моих они занимали последнее место — после мальчиков и девочек, с которыми я учился, после книг, которые я читал. В конце концов, родители жили для меня, и, думая лишь о себе, я как бы послушно исполнял их волю. Я не замечал их так же, как собственного тела, когда оно не болит…
Я не плохо относился к родителям, но автоматически: как ешь, пьешь, передвигаешь ноги, живешь свою низшую телесную жизнь. И это самое ужасное: родители живут тобою как целью, а ты ими — как средством” (Эпштейн, 2003, с. 160).
Вероятно, эта “немота” отчасти обусловлена общими мужскими коммуникативными трудностями, усугубляемыми ролевым расстоянием. Многие мужчины успешнее общаются с чужими детьми, чем со своими собственными.
Символическое отцовство, когда мужчина воспитывает чужих детей, существует везде и всюду, недаром слова “отец” и “учитель” близки по смыслу. Священнослужителей называют “отцами”, а светским воспитанием мальчиков в прошлом занимались исключительно или преимущественно мужчины. Социальная потребность общества в мужчине-воспитателе реализуется в психологической потребности взрослого мужчины быть наставником, духовным гуру, вождем или мастером, передающим свой жизненный опыт следующим поколениям. Этой присущей зрелой маскулинности потребности, которую многие психологи, вслед за Эриком Эриксоном, называют “генеративностью”, соответствует встречная потребность детей и подростков в мужчине-наставнике.
В традиционных обществах эти отношения так или иначе институционализировались. В современные формально-бюрократические образовательные институты они не вписываются. Весь цивилизованный мир обеспокоен “феминизацией” образования и тем, как вернуть в школу мужчину-учителя. Но эти попытки блокируются:
а) низкой оплатой педагогического труда, с которой мужчина не может согласиться (для женщин эта работа традиционна и потому хотя бы не унизительна);
б) гендерными стереотипами и идеологической подозрительностью: “Чего ради этот человек занимается немужской работой? Не научит ли он наших детей плохому?”;
в) родительской ревностью: “Почему чужой мужчина значит для моего ребенка больше, чем я?”;
г) сексофобией и гомофобией, благодаря которым интерес мужчины к детям автоматически вызывает подозрения в педофилии или гомосексуальности.
На самом деле диапазон возможных эмоциональных отношений между мужчинами и детьми очень широк. Для многих мужчин общение и работа с детьми психологически компенсаторны; среди великих педагогов прошлого было непропорционально много холостяков и людей с несложившейся семейной жизнью. Но “любовь к детям” — не синоним педо- или эфебофилии; она может удовлетворять самые разные личностные потребности, даже если выразить их не в “высоких”, вроде желания распространять истинную веру или научную истину, а в эгоистических терминах.
Один мужчина, сознательно или бессознательно, ищет и находит у детей недостающее ему эмоциональное тепло.
Другой удовлетворяет свои властные амбиции: стать вождем и кумиром подростков проще, чем приобрести власть над своими ровесниками.
Третий получает удовольствие от самого процесса обучения и воспитания.
Четвертый сам остается вечным подростком, которому в детском обществе уютнее, чем среди взрослых.
У пятого гипертрофированы отцовские чувства, собственных детей ему мало или с ними что-то не получается.
Как бы то ни было, похоже на то, что многие мужчины чужих детей воспитывают (в смысле — оказывают на них сильное влияние) успешнее, чем собственных. То ли потому, что наставничество увлекательнее, чем будничное отцовство, то ли потому, что трудно быть пророком в своем отечестве.
Здесь есть и гендерный аспект. Не смею ничего утверждать категорически, но из психологической, антропологической и художественной литературы у меня создалось впечатление, что символическое отцовство мужчины охотнее и успешнее практикуют с мальчиками, чем с девочками. Мужчина видит в мальчике собственное подобие и возможного продолжателя своего дела, а мальчики, в свою очередь, тянутся к мужчинам, видя в них прообраз собственного будущего и пример для подражания. Да и сам процесс общения между ними обычно опредмечен общими интересами и совместной деятельностью, что соответствует классическому канону маскулинности.
Напротив, реальные отцовские практики (с собственными детьми) успешнее с дочерьми, чем с сыновьями, и отношения отцов с дочерьми являются более нежными. В древнерусском тексте ХIII в. говорится: “Матери боле любят сыны, яко же могут помагати им, а отци — дщерь, зане потребуют помощи от отец” (Пушкарева, 1997, с. 67). Во взаимоотношениях отца и сына, как во всех мужских отношениях, слишком многое остается невысказанным, а желанная эмоциональная близость блокируется властными отношениями и завышенными требованиями с обеих сторон. Напротив, дочь напоминает мужчине любимую жену, он не предъявляет к ней завышенных требований, чтобы она реализовала его собственные несбывшиеся ожидания, и не воспринимает ее как соперницу.
Для проверки этих гипотез нужны специальные исследования с учетом возраста детей, содержания совместной деятельности и многого другого.
Что делать?
Трудности и противоречия российского отцовства не являются чем-то исключительным, их нельзя решить путем “возвращения” к реальному или воображаемому прошлому. Домостроевская модель была хороша для своего времени, сегодня она так же невозможна, как абсолютная монархия и крепостное право. “Кризис отцовства” — часть долгосрочного глобального процесса перестройки привычного гендерного порядка, структуры семьи и макросоциальных отношений власти.
Ответственному отцовству, как и всему остальному, нужно учиться. В этом нет ничего невозможного. Родительское поведение весьма пластично даже у животных. Например, самцы макаки-резуса в естественных условиях равнодушны к своим детенышам, но в отсутствие самок они чутко реагируют на плач младенцев и нежно заботятся о них. У павианов, если мать по каким-то причинам не выполняет своих обязанностей, ее функции берет на себя взрослый самец. Родительские реакции человека еще более вариабельны. В отличие от народов, у которых мужчины избегают контактов с детьми, пигмеи ака являются нежными отцами, охотно возятся с детьми, держат их на руках, баюкают и т. д. Так же поступают и старшие мальчики ака. Достаточно успешно функционируют и современные одинокие отцы.
Принимая во внимание многообразие людей и их жизненного опыта, современная наука не занимается оплакиванием “утраченной мужественности” и призывами “вернуть отца в семью”, а ищет конкретные способы преодоления и минимизации порождаемых общественным развитием трудностей. Но для того чтобы выработать программы обучения отцовству, нужно знать как нормативные ожидания общества, так и переживания индивидуальных мужчин.
Одно из звеньев гендерной педагогики — подготовка мальчиков к усвоению отцовских ролей. В условиях малодетных семей и массовой безотцовщины, когда положительного личного опыта у многих мальчиков нет, это совершенно необходимо, но никаких стандартных рецептов на сей счет нет и быть не может. Попытки строить гендерное воспитание альтернативно, путем противопоставления отцовских свойств и функций материнским, принесут больше вреда, чем пользы. “Крутых мужиков” более или менее успешно, даже вопреки желанию учителей и родителей, формирует сама мальчишеская среда, а вот тонких и понимающих мужчин — нет.
Возможно, нужны какие-то игровые формы, способствующие эмоциональному развитию мальчиков, формированию у них эмпатии и т. п. Малодетность семьи нужно восполнять внесемейными разновозрастными контактами. Очень плодотворной может быть работа мальчиков-подростков с младшими детьми. Положительный опыт такого рода в стране был, надо заново обдумать и оценить его.
В помощи нуждаются и взрослые мужчины. Я помню, как в 1970-х гг. Московский райком партии Ленинграда однажды в воскресенье организовал семинар для обмена отцовским опытом. Партийные работники боялись, что дело сорвется, мужчины не придут. Но те пришли и долго не хотели расходиться. Оказалось, что многие отцы чувствуют свою некомпетентность и жаждут помощи, но для этого тоже нужен профессионализм.
Индивидуальный стиль отцовского поведения, как и маскулинности в целом, не является делом свободного выбора, он коренится в глубинных свойствах личности. Профессиональная психологическая помощь состоит не в том, чтобы навязывать всем одну и ту же модель поведения, а в том, чтобы помочь мужчине трезво оценить свои сильные и слабые стороны. Особенно необходимы консультации для безработных и социально неблагополучных отцов, образующих, как было показано выше, многочисленную группу риска.
Общество должно тщательно изучать и поддерживать любые мужские инициативы, способствующие формированию ответственного отцовства, издавать больше книг и пособий для отцов. Между тем проведенный Э. Л. Семеновой анализ книг из так называемой “золотой библиотеки детства” показал почти полное отсутствие на их страницах образа отца. Может быть, этот список не полон? Необходимо использовать для пропаганды ответственного отцовства телевидение и интерактивный Интернет.
Хорошо, что наше государство догадалось материально стимулировать женщин к деторождению. Но человеческое общество — не животноводческая ферма, где самец выступает лишь в роли производителя. Укрепление института отцовства — не менее важное условие выживания нации, чем наличие денег. И добиться этого только с помощью абстрактных нравственных призывов и административно-силовых методов невозможно.
Литература
Арканцева Т. А., Дубовская Е. М. 1999. Полоролевые представления современных подростков как действенный фактор их самооценки. //Мир психологии, 1999, № 3.
Архангельский В. Н. 2005. Роль детей по отношению к различным аспектам жизнедеятельности как фактор репродуктивного поведения. // Политика народонаселения: настоящее и будущее. Четвертые Валентеевские чтения. Сборник докладов. Кн. 2. М., 2005, с. 25—35.
Вовк Е. 2005 а. Незарегистрированные интимные союзы: “разновидности” брака или “альтернативы” ему? (Ч. 1) //Социальная реальность, 2005, №1.Вовк Е. 2005 б. Смыслы и значения незарегистрированных отношений: разновидности брака или альтернативы ему? (Ч. 2)// Социальная реальность. 2005. №2.
Гилмор Д. 2005. Становление мужественности: Культурные концепты маскулинности. М., 2005.
Гурко Т. А. 2000. Вариативность представлений в сфере родительства. Социологические исследования. 2000, № 11.
Гурко Т. А. 2003. Родительство: социологические аспекты. М., 2003.
Достоевский Ф. М. 1981. Полн. собр. соч. Т. 23. Л., 1981, с. 27.
Дружинин В. Н. 2005. Психология семьи. // Психология. Журнал Высшей школы экономики. 2005. т. 2. № 3.
Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные им самим для своих потомков, 1738—1793. Т. 1. СПб., 1871.
Зоркая Н., Леонова А. 2004. Семья и воспитание детей: частные изменения или системный сдвиг. // Отечественные записки. 2004, № 3, с. 60—75.
Каган В. Е. 1987. Семейные и полоролевые установки у подростков. // Вопросы психологии. 1987, № 2, с. 54—61.
Кон И. С. 2005, Дружба. Изд. 4-е. СПб., 2005.
Костомаров Н. И. 1887. Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях. // Исторические монографии и исследования. Т. 19. СПб., 1887.
Кошелева О. Е. 2000. “Свое детство” в Древней Руси и в России эпохи Просвещения (ХVI—ХVIII вв.). М., 2000.
Крыщук Н. 2005. Дневник отца. // Звезда, 2005, № 9.
Малышева М. 2001. Современный патриархат. Социально-экономическое эссе. М., 2001.
Мид М. 2004. Мужское и женское. Исследование полового вопроса в меняющемся мире. М., 2004.
Монтень М. 1954. Опыты. Кн. 1—2. M., 1954.
Нравятся ли европейцам современные демографические тенденции? //Демоскоп Weekly. 14 июня 2006.
Огарев Н. П. 1953. Моя исповедь, //Литературное наследство. Герцен и Огарев. Т. 61 (1). М., 1953.
Подольский А., Идобаева О., Хейманс П. 2004. Диагностика подростковой депрессивности. Теория и практика. СПб. 2004.
Посошков И. Т. 1893. Завещание отеческое. СПб., 1893.
Преснякова Л. 2004. Трансформация отношений внутри семьи и изменение ценностных ориентиров воспитания. // Отечественные записки, 2004, № 3, с. 39—56.
Прокофьева Л., Валетас М.-Ф. 2000. Отцы и дети после развода. Население и общество, № 50, ноябрь 2000.
Пушкарева Н. Л. 1997. Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (Х — начало ХIХ в.). М., 1997.
Радищев А. Н. 1952. Избр. философские и общественно-политические произведения. М., 1952.
Римашевская Н., Ванной Д., Малышева М., Куббинс Л., Мещеркина Е., Писклакова М. 1999. Окно в русскую частную жизнь. Супружеские пары в 1996 году. М., 1999.
Татищев В. Н. 1979. Избранные произведения. Л., 1979.
Толстой Л. Н. 1958. Анна Каренина. // Собр. соч. в 12 томах. Т. 9. М., 1958.
Уоллес Д. 2004. Крупная рыба. СПб., 2004.
Хетагуров К. 1960. Особа // Собр. соч. Т. 4. М., 1960.
Честерфилд. 1971. Письма к сыну. Максимы. Характеры. Л., 1971.
Эпштейн М. 2003. Отцовство. СПб., 2003.
Baskerville S. 2004. Is There Really a Fatherhood Crisis? // The Independent Review. Spring 2004.
Chudacoff H P. 1999. The Age of the Bachelor: Creating an American Subculture Princeton, 1999.
Doherty W. J. Kouneski E. W. and Erickson M. F. 1998. Responsible fathering: An overview and conceptual framеwork // Journal of Marriage and the Family. Vol. 60. May 1998, p. 277—292.
Gillis J. R. 2000, Marginalization of fatherhood in Western countries. // Childhood. May 2000. vol. 7, № 2, p. 225—238.
Inglehart R. 1997. Modernization and Postmodernization. Cultural, Economic, and Political Change in 43 Societies. Princeton, 1997.
Kruk E. 1993. Divorce and Disengagement: Patterns of Fatherhood Within and Beyond Marriage. Halifax, 1993.
Lamb M. E. 1997. Fathers and child development: an introductory interview and guide // M. E. Lamb (ed.). The Role of the Father in Child Development 3 ed. NY: Wiley, 1997.
MacKey W. C. 1996. The American Father: Biocultural and Developmental Aspects. NY, 1996.
National Center for Fathering (NCF). 1996. Gallup Poll on Fathering, “Fathers in America”. http://www.fathers.com/research/gallup.html
Palkovitz R., Copes M. A., Woolfolk T. N. 2001. “It’s like… You discover a new sense of being”. Involved fathering as an evoker of adult development. // Men and Masculinities. Vol 4, № 1. July 2001, р. 49—69.
Parke R. D. & Buriel R. 1998. Socialization in the family: Ethnic and ecological perspectives. // W. Damon & N. Eisenberg, eds. Handbook of Child Psychology. Vo1. 1. Social, Emotional and Personality Development. 5th ed. NY, 1998.
Pleck J. H. Paternal involvement: Levels, sources, and consequences. // The Role of the Father in Child Development, 3 ed, р. 66—103.
Snarey J. 1993. How Fathers Care for the Next Generation. A Four-Decade Study. Cambridge, MA, 1993.
Tolts M., Antonova O., Andreev E. 2006. Extra-Marital Conceptions in Contemporary Russia’s Fertility. Research note prepared for the European Population Conference 2006 (Liverpool, UK, 21—24 June 2006), Topic 1: Fertility, Session 36.
Townsend N. W. 2002. The Package Deal: Marriage, Work and Fatherhood in Men’s Lives. Philadelphia: Temple university press, 2002.
Whiting B. B. and Edwards C. P., 1988. Children in Different Worlds. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1988.
Whiting B. B and Whiting J. W. M. 1975. Children of Six Cultures. A Psycho-Cultural Analysis. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1988.
Zulehner P. M., Volz R. 1998. Manner im Aufbruck. Wie Deutschlands Manner sich selbst und wie Frauen sie sehen. Ein Forschungsberucht. Ostfildern, 1998.