Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2006
Из судового журнала английского корабля “Добрый сэр Кабот”
24 мая 16.. года. Ветер NNW, свежий, скорость 9 узлов, идем под всеми парусами.
…Слава Богу, вторая неделя нашего плавания протекает благополучно. Однако капитан сэр Джон по-прежнему поглощен многими горестями и заботами, т. к., во-первых, часть припасов, взятых нами у мошенников в Гарвиче, оказалась гнилой и порченой, да и винные бочки текут, и, во-вторых, состояние экипажа не вполне хорошее.
7 часов пополудни. Команде на вечер — солонина и ром, в кают-компании ужин (с молитвой) и вино, после чего г. старший кормчий, гг. негоцианты и священник засели за карты.
Младший кормчий Уильям С. Бриггз
25 мая 16.. года. Ветер NW, умеренный, имеем ход 7,5 узла, поставлены все паруса.
6 часов. Будили команду на молитву и завтрак — сухари и чай с ромом. Затем послали всех свободных от вахты чистить медь.
Бриггз прав, в Гарвиче — мошенники, да и в Уличе — не лучше.
Вчера проиграл 1 шиллинг 3 пенса. Преподобный о. Сирил был в выигрыше, дай Бог ему здоровья.
1 час пополудни. Вино и обед.
5 часов пополудни. Чай. С ромом.
7 часов 30 минут пополудни. По левому борту видели землю, предположили — остров Рост. Ориентировались по солнцу — похоже на правду. Негоцианты ободрились.
9 часов пополудни. Вино, ужин, молитва — и спать, спать…
Ст. кормчий, капитан Джон Хейвуд
26 мая 16.. года. Ветер S, свежий, скорость 4,5 узла, лавируем.
8 часов 30 минут. На траверзе видели группу островов, вероятно, Крестовых. Коль это так, то, благодарение Всевышнему, мы на верном пути.
1 час 30 минут пополудни. Обед, после которого отправили всех матросов, свободных от вахты, драить палубу.
4 часа пополудни. Ветер крепчает, погода портится. Я приказал разбудить капитана.
5 часов пополудни. Чай с ромом.
5 часов 30 минут пополудни. На горизонте SSW — облачный фронт. Погода продолжает портиться. Капитан встревожен.
6 часов 30 минут пополудни. Очевидно, надвигается ураган. Капитан сэр Джон собрал всех на палубе и сказал приблизительно следующее: “Ребята! Приближается буря, и нам, черт возьми, придется нелегко! Исполняйте свои обязанности точно, спокойно, но не мешкая, и горе будет тому, кто струсит. Какие бы превратности ни сулило нам море, будем, черт побери, уповать на милосердие Божие, но и сами не робеть. До гавани Вирдхус недалеко, постараемся же благополучно и без приключений дойти туда, и, если это у нас получится, ставлю по полпинты рому каждому, и три дня отдыха на берегу!” А негоциант Эуриций Бен прибавил: “И еще по полшиллинга на водку каждому — от меня лично!” Команда громогласно прокричала тройное “Ура!”, после этого молились.
6 часов 45 минут пополудни. Капитан велел потушить огонь на камбузе.
7 часов пополудни. Капитан приказал убрать марсели.
7 часов 15 минут пополудни. Аврал!
Мл. кормчий Бриггз
(Следующие восемь дней записи в судовом журнале не велись.)
4 июня 16.. г.
Слава Богу, мы живы! Бедняга Бриггз… Попытаюсь восстановить события по порядку. В 7 ч. 20 м. 26 мая налетел шквал, после чего поднялась сильнейшая буря и море дьявольски разбушевалось. В 9 часов вечера в судно ударила молния, отчего грот-мачта разлетелась в щепки. От нее остался обломок не выше трех футов от палубы! При этом два матроса были убиты наповал. Чтобы расчистить палубу, я приказал рубить ванты. Шторм все усиливался. Еще примерно через сутки внезапным порывом сломало бизань на двух третях ее высоты и разворотило обломками кормовой пилястр. Матросы пытались скинуть ее за борт, но из-за сильнейшей качки и волн это не получалось. Я вынужден был отправить помощника Бриггза к ним на корму. Он умело и мужественно руководил работой на месте, но, к несчастью, был смыт за борт огромной волной. Бедный Уильям Сноу Бриггз! Вечная ему память. (Он был должен мне пять шиллингов.)
Корабль к этому времени лишился практически всех парусов и оснастки.
Я приказал поставить только малые штормовые паруса на носу, чтобы держать судно по ветру. О мысли достичь Вирдхус можно было забыть — нас, своею прихотью, влекли ветер и течение. Вокруг ничего не было видно, кроме разъяренных волн. Я молился о том, чтобы не налететь на какую-нибудь скалу.
Гигантские валы один за другим перехлестывали через палубу. Я поставил всех, кого можно, к помпам. Лили в море масло, но это не помогло.
Тогда мне пришлось приказать кидать за борт товары. Когда матросы занялись этим делом, один из негоциантов, именно мистер Афра Хоффенстайн, совершенно обезумев, кинулся на меня с кинжалом, но тут же, тщанием матросов, быстро покинул пределы корабля. Остальные негоцианты безропотно покорились моему приказу и даже сами помогали команде. Так повыкидывали мы красную брусковую медь, английские и брабантские сукна, бархат с камкою и прочую мануфактуру.
Некоторые из пушек от страшной качки сорвались со станков и катались по палубе, покуда не пробили фальшборт и не попадали в океан. Пришлось также выкинуть и большую часть нашего боезапаса.
Не имея возможности, после гибели Бриггза, передать управление кораблем кому-либо другому, я бессменно простоял на мостике пять суток, пока не потерял сознание.
Очнувшись не далее как два часа назад, я обнаружил, что ветер и волны значительно ослабли, что земли вокруг не наблюдается, а команда лежит на палубе и спит мертвым сном.
Черт возьми! Я сейчас вижу, что, хотя хронометр мой показывает уже пять часов вместо трех, солнце не садится, но, напротив того, восходит. От этого
с ума можно сойти!
Растолкал одного из негоциантов. Он объяснил мне, что здесь, в Норвегии, примерно так и должно быть в это время года. Сейчас, оказывается, пять часов утра. То-то я и чувствую, что мне не хочется чаю с ромом! Однако он добавил, присвистнув: “Далеко же нас занесло на север!”
10 часов. Исчислял координаты. Оказывается, нас снесло миль на семьсот на северо-восток.
2 часа пополудни. Будили команду. Пересчитал людей: отсутствует девять человек, да еще шесть легко ранены. Отправил их в кубрик. Приказал развести огонь на камбузе.
5 часов пополудни. Наконец-то чай с ромом! Это то, чего мне так давно не хватало. Теперь можно подумать, как выпутаться из создавшегося положения…
Ст. кормчий Хейвуд
Отчет (с нарочным) игумена Филарета Филаретова, настоятеля монастыря Соловецкого к архиепископу Великого Новгорода, и Великих Лук, и Вологды, преосвященному Савватию Брадатому.
Молимся за тебя, авва Савватий, и за Великого Господина Евфимия Патриарха, Митрополита Московского, и всея Руси, и всех северных стран, с братиею купно! Долгие лета!
Сообщить хочу, что за срок истекший свершилось как премного радостного, так и премного горестного. Ходили на промыслы, раннею весной, люди соловецкие, рыбачки за палтусом, и рыбой-треской, да за почачуйчатой рыбкой, и на семужий промысел. Добыли немало, только майя второго числа разбило на море шняку1 с ярусом, да лодий три штуки, да два баркаса. И потонули тогда невозвратно братия монахи соловецкие Феогност и Касиан, да послушников пять душ, да и бельцов2 много. Еще майя же, десятого дня, погорела дотла севальня, что при игумене Филиппе была устроена, том, коего призвали на митрополию, а после ругали, и бороду порвали, и в харю наплевали, и в Тверь, в Отрочь монастырь, заточили. Такая была та севальня, что десятью решетами один старец сеет, ибо решето каждое само и веет, и сеет, и насыпает, и муку от отрубей разводит разно, да и крупу тоже! Надо бы починить, материалу у нас заготовлено вполне, дело за плотниками искусными, за мастеровыми людьми. Похлопотал бы ты, авва, а?
Се были наши горести, далее — повседневные заботы. Во исполнение указа Великого царя и государя велел я подновить огород каменный вокруг Соловецкой нашей киновии3 и впредь надлежаще содержать, во опасение от набега ляхов, да черкесов, да литовских лихих людей, ибо время нынче неспокойное. Дыр заделано множество, и валунов упавших на свои места поставлено, да и новых тож. Также по государевой той грамоте воевода холмогорский Игнат Хворостинин отдал нам, старцам соловецким, пушку медную громадную, да к ней ядер десять дюжин железных, да пищалей затинных и ручниц4 множество, да пороху пол сотни пуд, да свинца пятнадцать пуд. Окромя того, стало к нам стрельцов двадцать человек, под началом Егора сына Васильева. Далее, задумал я дороги внутри стен загатить и для пеших обочину настлать досками, дабы не сикорындали5 братия, и бельцы, и богомольцы тоже. Покуда от Собора Двенадцати апостолов до Спасской церкви добредешь, весь, яко свинья непотребная, во грязи вываляешься, Господи прости! Опять таки, материалу имеем, за плотниками дело стало. Что до насельников монастырских, то тут все обстоит весьма благополучно. Семерых местных отроков, что от юны версты отвратилися мира, их постригли мы во святой обители, да еще три дюжины приуготовили к сожительству иноческому. И остальные послушники окормляются нами весьма успешно.
Вот только с клирошанами, коих регент насобирал по деревням, с ними загвоздка вышла. Двое из них нимало не поют, а токмо плачут и стенают.
А что толку плакать-то?! Раз уж кастрировали — надо петь! В том их и вразумляем, иначе прогоним вон! Ну, как сказано у святых отцов Церкви: “Кто Богу служит — тот живет, не тужит”. От Великого государя царя и Великого князя в летошний год пожаловано деньгами пятьсот рублей, да меди пятьсот пуд, да олова двести пуд. Будем об осени колокол лить.
Да он же, Великий государь, пожаловал мне, игумену Филарету, или кто по мне после игуменом будет (не дай Бог!) такую бумагу, что ежели я в Москву или еще куда поеду, то корма мне в дорогу давать бесплатно. И очень кстати!
Он же, Великий государь, пожаловал грамотою четверть Унбы-волости, с дворами, да амбарами, и лавками, и варницами соляными, и рыбные да звериные промыслы, и пажити, и лешие озера, и все такое прочее в вотчину впрок. А грамота эта за осемью свинцовыми печатями, от так-то!
На этом, авва Савватий, кланяюсь тебе низко, вразумляй тебя Господь, и желаю тебе воссесть в лучшем мире по правую руку от Создателя, вместе со святыми и праведниками. Даст Бог, там свидимся, а может — и ранее, коли поеду по царевой милости во Москву бесплатно. Тогда и к тебе, чай, заскочу, покалякаем.
Филарет, Филаретов сын. Аминь!
(Приписка.)
Покуда составлял я сей отчет, да ждал оказии, наделал дел отец греха…
В утро 16-е майя, во время святыя литургии в Соборной Спасской церкви, восстал облак страшен и необычайно грозен, и молния лютая низринулась! Тут и пение, и вся служба пресеклася, а клирошане со страха ринулись с места своего ко столпам, и братия туда же, и перемешались, и бегали, словно овцы, вопия.
От молнии этой на Соборной церкви большую главу проломило, и кровлю на одной стороне сорвало сверху донизу, и от креста цепь железную оторвало, и во многих окнах стекла повыдавило.
Игумен Филарет
Из судового журнала корабля “Добрый сэр Кабот”
5 июня 16.. года. Ветер NO, слабый.
6 часов. Вахтенный заметил землю по NNW.
7 часов. Видимо, это очень большой остров, возможно даже, что это мыс материка. Держим курс на него. Ход очень малый, т. к. мы потеряли практически все парусное вооружение. Счастье наше, что море спокойно. Над землей наблюдается дым в разных местах. Эти места обитаемы! Какая удача!
9 часов. Видели несколько весьма малых лодок под парусами, похоже, что рыбачьих. При нашем приближении они спешно уплывают. Мы, с нашим ходом, не имеем возможности догнать их. Я принял решение следовать вдоль берега туда же, куда уходят лодки, надеюсь обнаружить рыбачью деревню.
11 часов. Одна туземная лодка отошла от берега очень близко к нам, и я решил подойти к ней на шлюпке, чтобы узнать, кто эти люди и какой страны: Норвегии или какой иной? Спустили шлюпку, за весла я посадил восемь дюжих моряков, взял с собой одного негоцианта, который знает норвежский и свейский языки, и мы поплыли. Хотя туземцы шли под парусом и гребли изо всех сил, мы догнали их на два счета. Я все более доволен своей командой.
С этими ребятами можно иметь дело, черт возьми!
Когда мы поравнялись с туземной лодкой, туземцы, которых было в ней три человека, бросили весла и повалились на дно в смертельном ужасе.
Я перешел к ним в лодку. Она сделана хоть и грубо, но прочно. На дне валялось несколько штук трески и еще каких-то неизвестных мне рыбин. Я попробовал ободрить туземцев, показывая знаками и жестами, что не намерен причинять им вреда, пытался поднять их или усадить на банки, но они упорно лежали ниц, трясясь крупной дрожью, и лишь время от времени делали слабые попытки поцеловать мои сапоги.
Мои матросы начали посмеиваться, но я велел им заткнуться и попытался заговорить с туземцами ласково и дружественно. Они наконец перестали трястись и робко глядели на меня снизу. Я спросил у них: как зовется их страна? Кто в ней государь? Как называется столица?
В ответ они молчали, повторяя время от времени лишь одно слово, которое звучало как “хосп-уй!”.
Те же вопросы задавал им и негоциант, на всех известных ему языках. Но выражение бородатых лиц рыбаков оставалось неизменно бессмысленным — ни малейшего шевеления мысли не уловил я в их угрюмых рожах. Махнув рукой, я отдал приказ возвращаться на “Доброго сэра Кабота”. Лодка же, постояв некоторое время неподвижно, поймала ветер и пошла прежним курсом.
Мы благополучно возвратились на “Доброго сэра Кабота”.
1 час 30 минут пополудни. Вино и обед.
2 часа 30 минут пополудни. Я еще дважды производил определение по солнцу. Получается 36 градусов восточной долготы, 65 градусов северной широты. Перерыл весь ноктоуз6 — черт знает что такое! — но карт для этих широт и долгот найти не могу.
5 часов пополудни. Чай с ромом.
9 часов 30 минут пополудни. Ужин. Отбой.
10 часов пополудни. Стали на ночь на якорь.
Ст. кормчий Хейвуд
Срочное послание игумена, монастыря Соловецкого настоятеля Филарета Филаретова к архиепископу Нова города и прочая, Савватию Брадатому.
Преподобный авва Савватий, батюшка! Игумен Филарет Филаретов желает тебе долгие лета, всякие блага и всякого благоутробия! Моли за нас Господа, ибо дела наши плохи!
Писал я тебе, батюшка, что был у нас ветер великий, и молния с громом, и много они разрушений произвели. Се было предзнаменование, а ныне — ей! — идет беда грозная, по попущению Божьему, за грехи, за тяжкие грехи наши!
Майя 26-го числа ладьи, кои на рыбачий промысел были отправлены, стали возвращаться, и кормщики их в превеликом смятении были, глаголя, будто идет с западной же полуночной стороны судно преогромно и престранно.
Я же — ей! — их не слушал и отсылал, говоря: “Окстись! Окстись!”. Наконец, устав от сей докуки, велел я никого к себе не впускать. Отобедавши, возлег я почивать, но вдруг был предерзостно разбужен келарем монастырским, Зосимою, и вопрошал его гневно: “Чего тебе надобно, старче?!” Он же вытолкнул вперед себя трех рыбарей, старшим из которых — Иван, сын Чернецов, стало быть, местный. И держал Иван Чернецов такую речь: “Ловили мы, игумен, рыбу у Заяцкого острова, и возымели нужду пристать к берегу, дабы поправить снасти. Поправивши снасти, пошли мы в море, не заметив, что корабль преогромный и престрашный из-за мыса выворачивает. А заметивши, хотели мы тикать, да уж поздно было”. Хоть и косно говорил он, и нескладно, а сон с меня враз сошел. “Что же! — воскричал я. — Что было далее?!” — “Забрали нас чужеземцы в полон. И ругали люто, и грозили, только не по-нашенски. Мы же, на Господа уповая и призывая Его заступничество, молчали твердо. Тогда, устрашась твердости нашей, отступились от нас супостаты, вреда не причинив”.
Расспросив рыбарей пристрастно, узнал я, что супостаты ростом огромны, волосом и ликом красны, как медь, пущают из ноздрей дым, а говор имеют, как собаки лают: “Гау, гау, гау…”. Тут повелел я призвать соборных старцев, да келаря Зосиму, да казначея, попа Геронтия, да стрелецкого начальника, Егора Васильева, чтобы совет держать. И вопросил я: “Кто есть супостаты, которые голосом яко собаки брешут: └гау, гау!”?” Заспорил синклит: турчины али ляхи? Тут голова стрелецкий, Егор Васильев, говорит: “У ляхов говор не такой. Ляхи говорят: └пшш-шпыш-пыш” — как сало подгоревшее шипит”. Значит, вышло, что турчины. И решили мы, что, коль супостаты мимо пройдут и нас не тронут — то слава Богу. А коли мимо не пройдут и к обители святой приступят — будем мы оборону держать крепко и монастыря не сдадим! Об этом и пишу тебе, батюшка, а послание сие вверяю я старцу Иосафу. И наказ мой ему таков: шарой утицей по воде проплывать, серым мышем по лесам прорыскивать, уж как хочет, оберегаться от супостата, а доставить мое послание в Холмогоры и передать там в государеву почту, чтобы побыстрее оно, батюшка Савватий, до тебя дошло!
Господь не оставит нас Своими молитвами, твой иг. Филарет
Из судового журнала корабля “Добрый сэр Кабот”
6 июня 16.. года. Ветер О, умеренный.
6 часов 30 минут. Свистать всех наверх, с якоря сниматься!
7 часов. Продолжаем движение прежним курсом, вдоль берега, но не подходим к нему слишком близко из-за опасности подводных камней, а держимся несколько мористее. Глубину и скорость течения определить затруднительно, так как во время шторма мы потеряли лотлинь7. Очертания берега образуют как бы бухту.
1 час 30 минут пополудни. Вино и обед.
3 часа пополудни. В глубине бухты я наблюдал в трубу огромное нагромождение камней, довольно значительной протяженности. Над ним местами видны как бы крыши, а также несколько предметов разного цвета, из которых один или два даже блестят золотом. Перед всем этим имеется деревянная конструкция, уходящая в воду. Разорви меня Бог, если это не пристань! Тем более, что около нее я насчитал до полусотни лодок. Но что же это за каменные глыбы? Языческое капище? Укрепленный туземный город?
5 часов пополудни. Чай с ромом.
6 часов пополудни. Я вспомнил: сэр Ричард Чанслер лет пять назад хвастал в Адмиралтействе, что он будто нашел морской путь в огромную северную страну и будто бы он завязал там сношения с самим тамошним королем. При этом он рассказывал вещи столь невероятные, что я не стал дальше слушать старого враля и пошел своей дорогой. Неужели же не все, о чем говорил этот чудак, — выдумки?! Черт меня побери! Завтра войду в бухту, насколько позволит глубина, а там посмотрим.
9 часов 30 минут пополудни. Ужин. Молитва. Отбой.
Ст. кормчий Джон Хейвуд
7 июня 16.. года. Ветер SO, слабый.
6 часов 30 минут. Подъем. Завтрак.
7 часов 30 минут. Наблюдал в трубу берег, пристань и окрестности. Там вроде бы все спокойно. Команде дан приказ прибрать, насколько возможно, палубу.
9 часов. Снимаемся с якоря. Начали движение к пристани. Определить глубину не удалось — тридцатиметровый футшток8 дна не достает.
Полдень. Идем очень малым ходом, я все время осматриваю в трубу берег.
1 час 30 минут пополудни. Обед.
2 часа пополудни. Футшток достал дно. На пристани заметно некоторое оживление. Я припомнил, что сэр Чанслер называл здешних туземцев “народ уруруру” или как-то очень похоже.
2 часа 30 минут пополудни. Глубина всего десять футов. Расстояние до берега — полторы мили. Торжественно подняли флаг.
3 часа пополудни. Приказал отдать якорь на глубине в семь футов, из-за опасности отлива. Мы стоим примерно в полумиле от берега. Отсюда отлично видно в трубу все, что там происходит. Сначала перед большими закрытыми воротами, ведущими от укрепления на пристань, собралась, непонятно откуда, огромная толпа людей. Они стояли там весьма долго и громко шумели. Затем ворота открылись, они все зашли туда, и ворота закрылись снова. Что бы это могло значить?
Спустя небольшое время после этого урурусские варвары затеяли какую-то возню на стене. Я внимательно наблюдал за этим местом и разглядел там пушку большого калибра, вокруг которой суетилось человек пятьдесят людей. Уж не собираются ли варвары по нам стрелять? Не может быть — ведь мы же не пираты, мы подняли флаг Британии и Его Величества.
3 часа 30 минут пополудни. Все стены заполнены варварами. Их очень много.
4 часа пополудни. Ага, все разъяснилось. Это был салют в нашу честь! Очень мило, тем более, что и салют получился славный — замечательно громкий, хотя и всего из одного орудия. Половина всей крепостной стены скрылась в густом белом дыму.
Я тоже не захотел оставаться в долгу и приказал произвести трехкратный артиллерийский залп из всех орудий! Грохот от залпов был таким, что казалось, будто трясутся верхушки туземных башен, а эхо многократно отразилось от окрестных холмов. Моряки кричали: “Славься, Британия!” и “Боже, храни Короля!”. Надеюсь, на урурусских варваров мы произвели порядочное впечатление. Теперь я жду делегацию, чтобы обсудить условия, на которых смогу получить материалы, нужные, чтобы починить “Доброго сэра Кабота” и продолжить свое плавание.
5 часов пополудни. Чай с ромом. Делегации все нет. Более того, стены и пристань совершенно обезлюдели.
8 часов пополудни. Похоже, они не намерены высылать к нам на корабль делегацию. Странно. Что же, видимо, придется плыть самому.
9 часов 30 минут пополудни. Вино. Ужин.
10 часов пополудни. Молитва. Койки.
Капитан Дж. Хейвуд
(Письмо из Соловецкого монастыря — голубиной почтой.)
Игумен монастыря Соловецкого Филарет Филаретов к архиепископу Савватию, прозванному “Брадатый”.
Авва Савватий! Прослезися и возопи, прочтя мое к тебе послание! Горе, горькое горе!
Сего дня 28-го майя с утра пробудился я от криков предерзких и прогневался было, да тут вошел ко мне келарь наш Зосима и сказал нечто такое, авва Савватий, что низринулся я со своего ложа и, как был, в одной срачице на наго тело, вознесся на Николаевские ворота, в караульный ярус. О, страм! Видно, прогневали Господа грехи мои, ибо жаден и греховен есмь!
Будучи же на Николаевских ворот башне, узрел я, авва Савватий, вдалеке судно преогромно, престранно и видом нелепо. И понял, что идут безбожные басурманы обитель воевать. Сокрушася духом, воротился я в свои покои и никого не велел пускать, предаваясь молитвам и сетованиям. Однако немного времени спустя раздался у дверей громкий шум и будто драка. Тут я вполне оскудел духом, ибо помыслил, что это поганые агоряне9 и сарачиняне10 пришли лишать меня живота. Но оказалось, что это всего лишь стрелецких людей начальник Егор Васильев прибил верного келаря Зосиму и ко мне вошел. А с ним и кое-кто из соборных старцев.
Я иже не разгневался, но принял его с кротостью. А он, Егор сей Васильев, вопрошал меня в том духе, чего, мол, делать будем? Отвечал я: “Пришла беда — затворяй ворота”.
А он: “Так и будем сидеть до Мамаева нашествия? Покуда с голоду не подохнем?” Я отвечал: “Господь не ел и нам не велел”. И с кротостью великой говорил ему: “Мнихи — те же птахи Божьи. Посмотри на птахов небесных…” Но он дерзко меня перебил, рече: “Не создал Господь птицам рук, чтобы не могли они много украсть!” (О, дерзость безумия!)
И воздвиг этот Егор Васильев на меня прю и стал иже на меня кулачком помахивать, да соборные старцы его, безумного, удержали. Он же, поостыв немного, сказал: “Втащим на стену пушку и саданем по басурманам, когда поближе подплывут. Благослови нас, ратных людей, отче настоятель!” Я ответил: “Не благословлю!” — потому как подумал, что агоряне и сарачиняне в таком разе пуще возлютуют. Егор же, ругнув меня “мудрованом хитрожопым”, плюнул и пошел к дверям. Вскричал я ему вослед: “Остановись, безумный! Без моего благословения не пребудет с вами Духа Святаго!”
Он же (о, терпение Твое, Христе!), остановившись, произвел чревом звук мерзкий и непотребный двукратный и сказал со смехом дьявольским: “Святый Дух стоит смрадных двух!” — и, хлопнув дверями, вышел! Ибо вселился в него бес. (А к чему я сии мерзостнейшие вещи описываю, авва Савватий, то ты сам вскоре поймешь.)
Когда ушел сей бесноватый Егорка Васильев, то сказал я ему вослед: “Ну, иди теперь, пес, пускай ветры в поле!” — и призвал верного келаря старца Зосиму. Велел я ему подготовить парадное свое облачение, ибо решил в этот грозный час отстоять святую литургию с полною архимандрической службой, в шапке, и с палицею, и с набедренником, и с напузником, и ручным сулогом, и с рапидами, и с осеняльными свещами, и с ковром, от как!
Но когда я в полном облачении шествовал во Соборную Спасскую церковь, то привлечен был шумом, который доносился от Николаевских ворот. Решивши узнать, что там такое происходит, свернул я туда и увидел, что шум производят окрестные бабы, с мужиками купно, которые снаружи в ворота ломятся и, собачьими словами лаясь, требуют, чтобы их пустили.
Я осерчал и, голос возвыся, вопрошал: “Куда ломитесь, сволочи?! Тут святая обитель, а не кабак! Вам бы только красти, да блясти, да всякое зло чинити, да попов и иноков в распой вводити!” Тут, как на грех, явился бесноватый Егорка Васильев, стрелецкий начальник, который пушки волочением заправлял. И, пушку свою оставив и ко мне подойдя, всего меня глазами своими бесстыже осмотрел, а после, хмыкнув, отошел, срамогляд.
И сказал он стрельцам: “Что, ребята, ведь с бабами-то веселее будет в затворе сидеть, а?” И другие слова говорил похабные, которые я не берусь тебе передать, авва Савватий! И велел сей безбожный Егорка своим стрельцам ворота отпереть, чтобы баб и скотских мужиков во святые обители стены пустить! И пошли стрельцы, и оттолкали монастырских караульщиков, и запоры сняли, и ворота отомкнули. Тут же вся эта сволочь внутрь вошед и по киновии разбрелась. Егорка же со стрельцами обратно к пушке вернулся и, крикнув на лошадей “Но, цинготные!”, пушку дальше поволок.
Я, раздосадован, пошел в Соборную церковь и стал служить литургию. Через некоторое время прибежал в церковь инок, который был мною на стену наблюдать отчинен, и сказал, что корабль агорянский встал от берега в двух поприщах11 и дальше не идет. Я отослал инока обратно. Еще через немногое время он снова прибежал и говорит, что стрельцы пушку наставили, ядрами и порохом набили и изготовились стрелять. Я послал его смотреть, что дальше будет. Вот уже запели тропарь Богородице, и тут не выдержал я, из церкви вышел и встал на такое место, откуда стену с пушкою видеть можно было. И, приглядевшись, увидел я, что кто-то из стрельцов, должно, сам Егорка, порох в пушке разжигает. Вдруг возгремел гром страшным и необычайно грозным стремлением, вкупе же и огонь бысть — яко Бог бзднул! И от того возгремления и огненного явления вся обитель Соловецкая содрогнулась, а я, не заметил сам как, непреодолимою силой был наземь повержен, и нашло на меня омрачение. Когда вернулись ко мне слух и зрак, то услыхал я вопль ужаса и увидал, что монахи, и клирошане, и бельцы повсюду бегают, вопия. И одни бегут в церковь, а другие — из церкви, и сшибаются, и по земле катаются. Я же лежал на чреве своем.
Встав кое-как на ноги, увидел я, что дым густой всю стену, где стояла пушка стрелецкая, покрыл, и разглядеть ничего не можно. Обуял меня тогда страх великий; бросил я и палицу, и ручной сулог, и рапиды, и иже шапку, и бежал, и спрятался в портную швальню каменную, в подпол. Что было весьма кстати, потому как махметяне, обозлясь, прелютую пальбу по обители учинили. Но тут Сам Господь Вседержитель явил Свой промысел.
Говорили после Николаевской башни караульщики, что басурманы со своего корабля трижды пальбу поднимали, и что первый раз, с криком и воплем мерзостным, пустили они сто шестьдесят ядер, другой — двести шестьдесят, третий же — триста шестьдесят ядер! Но, хотя стены, и бойницы, и службы обители сотрясались, и плинфы рассыпались, и даже от глины искры сыпались, не сделалось от такой лютой стрельбы больших разрушений, и людей никого не убило. Такое чудо Господь Бог устроил тогда Своими неизреченными судьбами!
Я же, этого ничего не ведая, сидел в подполе в великом страхе и в великой печали и сетовании. И вот, не заметив как, погрузился я в легкое забытье и увидел великого архистратига Михаила. Рече мне Михаил: “Ободрись, Филарет! Господь не попустит!” Очнулся я со слезами умиления на ланитах и обнаружил, что смолкла басурманская пальба и все вокруг тихо. Вылез я тогда из подпола и пошел в свои покои. А там меня ждал уже инок Досааф, тот, что был за стрельцами следить отправлен. Лик его был грязен, а вретище утло. Давши ему по потылице за вид непотребный, велел я все рассказывать скорее. Рассказал инок Досааф, что стоял он под стеною, у того места, куда была пушка втащена. И вот когда Егорка, стрелецкий начальник, принялся ее запалять, пушка — ей, авва Савватий! — лопнула, и все дымом сокрылось. Досаафа же перекувырнуло несколько раз через голову и оземь грохнуло. Очухавшись, поднялся он на стену и увидел, что ни от пушки, ни от стрельцов, ни от Егорки Васильева не осталось кусочка боле мизинца.
И понял я, авва, что явил Господь еще одно чудо! Ибо, увидав Егорку, пушку разжигающего без моего благословения, помыслил я про себя: “Чтоб тебя разорвало, окаянный!” — и Господь все устроил по-моему! Стало мне по вере моей! Недаром ведь говорится: “Вера горы крушит”. Что же ей сокрушить какого-то Егорку-непотребника?! Поведал я об этом соборным нашим старцам, и решили мы всем синклитом: осадное наше сидение продолжать, уповая на милосердие Божие, на крепость веры нашей да на крепость стен Соловецких!
Ты же, авва Савватий, как письмо мое получишь, проси воеводу Холмогорского, Игната Хворостинина, слать нам на выручку стрельцов побольше, полка два или три, чтобы отогнали они от нас басурман. Поспеши же, авва, ибо хоть сидим мы крепко, но и супостат лют. Вручаю посланье голубку, надеюсь, что его никто в пути не съест, и жду твоего ответа.
Филарет Филаретов, игумен Соловецкого монастыря
Из судового журнала корабля “Добрый сэр Кабот”
8 июня 16.. года.
Весь день стояли на якоре на том же месте. Я устроил команде день отдыха, а сам, со старшим боцманом Генри Мэйнуорингом, занялся составлением уточненной ведомости утраченных и испорченных снастей и такелажа. Начинаю чувствовать, что надежды на помощь варваров в ремонте малоосновательны. Черт знает что! Команду пора отпустить на берег — парни это заслужили. Между тем из-за чертовых церемоний я не могу этого сделать.
Экипаж пьянствует в кубрике.
Какого черта, выпью-ка и я рома.
Хейвуд
9 июня 16.. года.
Стоим на якоре на прежнем месте.
Сегодня с утра, выпив чаю с ромом, вышел на гальюн12 и долго разглядывал чертовы варварские порт и крепость. Никаких признаков жизни. Только в воздухе все время разносится гудение, будто от колокольного звона, да слышны иногда звуки, похожие на стенания или пение. Что они там, с ума посходили?! Нашли время петь! Я начинаю терять терпение.
После обеда приказал спустить вельбот на воду. Взял с собой старшего боцмана, негоциантов и дюжину матросов, и мы направились к пристани. Добрались до нее без приключений.
Конечно, корабль наш выглядит со стороны довольно странно, но на нем же, черт побери, реет английский флаг! Любой трижды проклятый варвар может это увидеть!
Пристав к деревянной, низкой и кривой пристани, я забрался на нее и, вместе с боцманом и негоциантом, пошел по направлению к стенам. С собой я взял судовые документы и свое шкиперское удостоверение. Но, как оказалось, совершенно напрасно.
Пристань упиралась в огромные деревянные ворота. Я подошел к ним и постучал в ворота своей тростью. С той стороны послышался звук, как будто кто-то, шаркая, медленно идет по направлению ко мне. Затем некоторое время стояла тишина, после чего раздался вскрик и звук торопливо удаляющихся шагов. И после этого — опять тишина.
Я, подождав, снова постучал, потом — еще. Никакого результата. Тогда я, рассвирепев, принялся дубасить в ворота палкой. Целый час я колотил по проклятым воротам, пока не вспотел. Черт возьми, какой-то анекдот! Еще ни одни чертовы варвары не встречали английского офицера так, как эти!
Тем временем матросы разбрелись по пристани и окрестному берегу. И один из них, по имени Томас Бастард, крикнул мне: “Эй, шкипер, поглядите-ка, что я нашел!” Я в это время как раз обнаружил в воротах щель и пытался рассмотреть, что делается за ними. Там видно было кусок очень грязного пустыря, на котором стояли несколько столь же грязных туземцев с какими-то лопатами в руках и с тупым видом смотрели в сторону ворот. Как будто неясно, что, если в ворота стучат, их надо открыть! Я плюнул и пошел к Бастарду.
Какова же была моя радость, когда я увидел его находку. Древесина! Преподобный Боже, Томас Бастард нашел штабель превосходного корабельного леса! Теперь бюрократизм этих варваров не будет иметь для нас никакого значения! Раз они не спешат дать нам разрешение сойти на берег — и не надо! Я сам принимаю решение сделать это, во имя Британии и его величества Короля!
Пересчитав бревна и убедившись, что их более чем достаточно, я отдал старшему боцману распоряжение использовать лес, не мелочась, а сам отправился на корабль и приказал сходить на берег и приступать к ремонту “Доброго сэра Кабота”.
Мне кажется, за ужином я выпил слишком много чаю с ромом. Вернее, наоборот.
<Подпись неразборчива, но, скорее всего, принадлежит Хейвуду>
10 июня 16.. года.
Стоим на якоре на прежнем месте.
Ремонт такелажа идет полным ходом. На этом острове чертовски много москитов.
Капитан Хейвуд
Второе воздушное послание игумена Филарета Филаретова к архиепископу Савватию Брадатому.
Все нет как нет весточки от тебя, авва Савватий! А мы, соловецкие несчастные сидельцы, между тем выдержали прежестокий вражеский приступ. Расскажу обо всем, как оно было.
После лютого из пушек паления басурманы на целый день в недра своего корабля сокрылись и наверх не казались. О том доносили мне Николаевских ворот караульщики. И некоторые из соборных старцев, а купно с ними и черный поп Геронтий, казначей, приходили ко мне и говорили, что, мол, басурманы нечто замышляют, и не лучше ли раздать мнихам, да трудникам, да бельцам того воинского припасу, что от стрельцов оставшись, и поставить их на стены, дабы костры они жгли и вар, и нечистоты, и смолу кипятили, чтобы басурман отразить?
Я же сказал им: “Нет! Вооружимся, братья, молитвами и слезами, и вседневными богослужениями! Полагаю я отныне служить на каждый день по два молебна, чтобы Бог, умилосердившись, благоволил не предать нас в руки басурман, но щедростью Своею устроил наше спасение!” И пошел я, со всем освященным собором, во Успенский наш храм, и молился весь день Всевышнему, в Троице славному Богу, и Пресвятой Богородице, и двенадцати апостолам, и великим соловецким чудотворцам об избавлении обители от врага.
На следующий день был я также в Успенской соборной церкви и молился, когда стремглав вбежал один Николаевских ворот караульщик, вопя, что басурмане идут на приступ и в ворота ломятся, и они, ворота, люто сотрясаются и, того гляди, рухнут. Раздался тогда стон, и вопль, и скрежет зубовный, а клирос и братия заметались по храму, как стадо, и вопили, что басурманы де Соловецкий наш монастырь возьмут, и огнем пожгут, и церкви порушат, монахов мукам предадут, а белых людей побьют. И кое-какие отцы киновии, и многие мнихи, и прочие многие слуги и трудники, услышав, а наипаче увидев неожиданное сие плачевное дело, разбежались и затворились в своих кельях.
Я же, с воплем и рыданием на колена павши, пол церковный теплыми слезами орошая, бил себя в грудь, а после, руки вверх воздевши, на небо взирал и молил Господа спасти нас и избавить от погибели, имени Его Святого ради!
Нашлись, однако же, несколько, кто сказали: “Пойдем, стрелецкие бердыши возьмем, и у врат станем, и с врагом будем биться”.
Я же крикнул: “О, безумные! Или не видели вы злой участи Егоркиной? Не злом побеждают зло, но молитвой и покаянием!” Они же, не слушая, удалились. И что же?! Вышло так, что басурмане, полютовав немного, устрашились и, в барку свою усевшись, назад на корабль свой воротились.
На другой же день приплыли опять, и было их вдесятеро больше прежнего. Но ворот ломать не стали, и на приступ не пошли, а стали разбойничать да, по берегу болтаясь, грабить налево и направо, и паруса со шняк на пристани обдирать, и всякое безобразие чинить.
Вот такие у нас новости. И опять обращаюсь я к тебе, авва Савватий: похлопочи ты, чтобы воевода Холмогорский скорее к нам на выручку поспешал, да ладей боевых взял бы побольше, чтобы и с моря, и с суши врага сокрушать.
Помнишь ли ты, авва Савватий, как мы давным-давно вместе в Греко-латинской академии учились? Я тебя помню. Эх, золотое было времечко… Помнишь ли трапезы в трапезной и наши любимые пирожки с почачуйчиками? А игры наши помнишь: “бзду”, и “перепезд”, и “бздовый мяч”, и “перепездный конь”? И самую любимую: “казаки и бздоки”? Высоко ты с тех пор вознесся… Но, как сказано в Писании: “Превысоко вознесясь, пребольно пасти можешь”. Так что похлопочи, авва Савватий. Я хотя и человек превеликого терпения (мое бы терпение — да Богу в душу), но ведь могу и царю написать о горестном нашем положении. Царь — он меня любит и в обиду не даст!
Подписуюсь: Филарет, Филаретов сын, и, отправляя тебе, авва Савватий, сие послание с голубком, уповаю, что долетит тот благополучно, и не падет на него ни мор, ни глад, ни, наипаче, ястреб какой, да и сам он в море не падет, упаси Господь!
Из судового журнала корабля “Добрый сэр Кабот”
11 июня 16.. года.
Стоим на якоре на прежнем месте.
Черт! Нет времени даже как следует попить чаю с ромом. Я спешу, пользуясь хорошей погодой, завершить ремонт и убраться поскорее из этого Богом проклятого места. По мне, тут могут жить только москиты да еще эти странные варвары, которые день и ночь воют за своею стеной.
Ремонт продвигается вполне успешно. Рангоут практически готов. С такелажем и парусами дело обстоит хуже. Впрочем, старший боцман предложил остроумное решение: позаимствовать паруса и такелаж с рыбачьих лодок туземцев, которые стоят у пристани. В самом деле, почему бы и нет? Хотя качество парусины невысокое, лучше мы здесь явно не сыщем.
12 июня 16.. года. Ветер SW, очень слабый.
6 часов 30 минут. Подъем. Завтрак.
8 часов. Начали маневрировать в заливе с целью подойти как можно ближе к берегу в районе пристани.
1 час пополудни. Стали на якорь в кабельтове от берега. Глубина не более трех футов под килем. Готовимся к доставке на борт новых бизани и грота.
2 часа пополудни. Обед, после чего общее построение. После краткой молитвы я со старшим боцманом объясняли экипажу цели, задачи предстоящего дела и способы их выполнения.
3 часа пополудни. Начинаем установку мачт.
5 часов пополудни. Чай с ромом.
10 часов пополудни. Слава Богу, бизань на месте. Теперь поставить грот — это только дело техники. Команда достойна всяческих похвал.
11 часов 30 минут пополудни. Ужин. Благодарственная молитва. Отбой.
Кормчий Джон Хейвуд
13-го июня 16.. года.
Стоим на якоре в прежней позиции.
С утра занимались установкой грот-мачты. В целом операция прошла успешно, однако один матрос получил увечья и направлен в кубрик.
Затем целый день занимались набиванием вант и прочего. Слава Богу, команда работает отлично. Если дело пойдет так и дальше, то уже через пару дней мы сможем покинуть эти негостеприимные берега.
Москитов на воде, конечно, немного меньше, но тоже хватает. Хоть бы ветер посвежел и разогнал бы этих кровососов.
Кстати, негоцианты, которые были в совершенно подавленном состоянии после шторма, — из-за того, что лишились всех своих товаров, — теперь приободрились и целые дни проводили на берегу. Все эти дни у меня не было свободного времени, чтобы поговорить с ними, но сегодня за пятичасовым чаем я уделил им пару минут. Они обступили меня и наперебой принялись рассказывать, что обнаружили в прибрежных поселках, оставленных почему-то жителями, отличные образцы воска и юфти, пеньки и полотна, сала и холстов, меха и рогож, смолы, поташа и шелка. При этом от их былой подавленности не осталось и следа, а глаза сверкали характерным желтым огнем.
“И никаких признаков английского и брабантского сукна, писчей бумаги, красной брусковой меди, бархата с камкой и сахара! Какой нетронутый сырьевой рынок! Какой девственный рынок сбыта! Это может быть выгоднее, чем Индия! Это может быть выгоднее, чем даже Вест-Индия!” — кричали они. Оказалось, что они хотят перелезть стену и вступить в торговые сношения с туземцами. Еще они хотят, чтобы я быстренько сплавал домой за новой партией товара и срочно возвращался сюда.
“Господа негоцианты, об этом не может быть и речи! Я ни за что не поплыву в эти широты, даже если мне придется за это уйти из рядов королевского торгового флота”, — ответил я им.
После этого я велел запереть негоциантов в трюме до тех пор, пока мы не отплывем, ради их же собственной безопасности. Да уж, с гг. негоциантами не соскучишься.
Капитан Хейвуд
Третье воздушное послание игумена Филарета Филаретова к архиепископу Савватию Брадатому.
Здоров будь, авва Савватий! Мы, старцы соловецкие, по-прежнему сидим превеликим сидением и взоры обращаем на Бело море со страхом и с упованием. Страшимся мы, не начнут ли басурманы пальбу, или приступление, или иное какое злодейство чинить, уповаем, что придут Холмогорского воеводы Хворостинина кочи да баркасы со многим воинством басурманство побивати. Ибо — скажу тебе сразу, авва Савватий, — написал я царю Великому князю и государю, а также Евфимию Митрополиту Московскому и всея Руси и всех западных стран о нашем преотчаянном сидельчестве, на тебя же, авва, надежды больше не имею, а только обиду жгучую!
Как бы то ни было, вот, авва Савватий, мой подробный тебе отчет.
Тому дня четыре ли, пять ли назад махметяне, карбасы разоряя и склад лесной нещадно разграбляя, тащили все в одну кучу и много там возились и хлопотали. Мы же, несчастные сидельцы, порешили промеж себя, что готовят нехристи лестницы, туры и турусы и прочие стенобитные орудия, чтобы на второй большой приступ идти и обитель святую погубить.
И восстал тогда плач великий, и не чаяли уж мы спастись. И многие спешили постричься в иночество, иные принимали святую схиму, и души свои очищали покаянием, и готовились отойти к Господу, приняв смерть от басурман. И было таких до двух сотен человек.
Только не пошли басурмане на приступ. Напрудивши своих лодок многое множество и наших шняк прихватив, подошли они к берегу, где их поделки кучами были свалены, и стали в воду кидать, да веревками вязать, да на корабль свой таскать. И дивились наши сидельцы премного, и трепетали, но понять басурманов замысел было никак не можно.
И говорили одни наши старцы, что те на корабле своем преогромный порок поставить хотят, чтобы целые лесины за ограду закидывать и нас, христьян, немилосердно губить. А другие говорили, что налаживают они таран, чтобы, разогнавшись по заливу, ворота высадить единым махом. А третьи вообще говорили неведомо что, будто идет Конец Света, и се воинство Князя Тьмы, и христианскому миру приходит погибель, так что трудно было им не поверить.
Тогда порешили мы всем синклитом, что нужно снарядить человека, который пробрался бы на судно измаильтянское, все разведал, разузнал и нам строгий отчет бы принес. Кинули мы клич по киновии: кто за веру христианскую себя не пожалеет, кто станет сим доблестным лазутчиком? Но никто не восхотел.
Тогда сказал я древнему клаугеру13 старцу Даниилу: “Не ты ли сей доблий муж, о, Данииле?”
Ответил доблий муж старец Даниил, заплакав: “Аз сей!”
А басурмане тем временем свой корабль оплели тенетами и сами по ним ползали на высоте преогромной, словно пауцы в образе человечьем.
И рек я старцу Даниилу: “Что же мешкаешь ты, о, Данииле? Почто не идешь?” Молвил Даниил: “Как пойду, отче игумен? И ночью светло как днем!” Я же рек ему: “Иди, о Данииле, мы будем молиться за тебя!” Тогда Даниил покаялся, и причастился, и принял в напутствие Святое Тело и Кровь Христа Бога, ибо не чаял вернуться живым. Наипаче же Крови Святой принял в напутствие.
После обмазался он свиным салом с ног до головы и готов был плыть. Но, хотя времени была самая полночь, светло было, и все, как есть, видно, и ветер ни малость не дул. Вдруг небо необыкновенно помрачнело, нашли темные облака, с моря восстал туман, и наступила такая мгла, что и перста указующего на руце своей разглядеть никак не можно было! Такое сотворил Господь преславное чудо тогда! Воскликнул я: “Данииле! Братия! С нами Божья Сила!”
И в изнеможении пал наземь и молился, и другие тоже. А после поднялся, и старца Даниила благословил, и сказал ему: “Данииле! Плыви же на басурманский корабль и там, на нем, ищи, как Бога ищут, в чем суть вражьего замысла, все разъясни и в обитель не мешкая возвращайся!”
Даниил-старец, хотя человек подлого здоровья и годов ветхих, духом красен и крепок есть. Крест святой поцеловав, в приоткрытые врата он выскользнул и сокрылся в кромешном тумане.
Я же вот о чем думал: удивительно так это было, что окаянный Егорка Васильев, дерзкой решимости полон, супостатов мнил свирепо истребить и, возгордясь, не только что против меня, грешного старца, но и против Бога самого возроптал. На том ему и пагуба вышла. Похвальное же нами что когда делалось, то не мудрствованием и не подготовкой, но последней простотой. Удивления это весьма достойно, авва Савватий, и всяческого примечания!
На этом заканчиваю. Писано игуменом монастыря Соловецкого, Филаретовым Филаретом.
(Приписка.)
Уже держал я в руках того голубка, что понесет мое послание, авва Савватий, когда прибежали Николаевских ворот караульщики, твердя, что корабль злых басурман, от берега отошед, премногими парусами окутался и плавает туда-обратно по заливу, видом предерзостен. И парусов на нем будто в осьмеро против прежнего! Я восшел на стену обители и воочию в сем убедился.
Покуда я на корабль триждыклятых исмаилитов дивился, поворотил он к нашему берегу и, мало до него не дойдя, лодку из себя изверг, которая к пристани направилась. Сошел я тогда со стены немешкотно и поспешил в свои покои, ибо не ведал, чего от басурман еще ждать. Караульщикам же повелел — следить за всем примерно и обо всем мне доносить. Спустя времени не много — не успел я даже облачиться, и Господу, Отцу нашему, помолиться — прибежали оные караульщики. И твердили в волнении, что огромный басурман, ликом червонный, на пристань из лодки выбрался, к воротам подошел, презело люто пастью дым изрыгая, иже и носищем, и башню и ворота оглядел, потом подметное письмо оставил и ушел. К воротам я поспешил, смотрю: лежит бумага, видом чудна и писана не по-нашенскому, а рядом — укрепи, Господи, и спаси! — сребреники Иудины, счетом тридцать! О, искушение! Ей, искушение!
Тут, вняв моим молитвам, просветил меня Господь, и велел я, не мешкая, бумагу адскую сжечь, а монеты нечистые с Николаевской надвратной башни в море закинуть. Ибо уразумел, что сии маовитяне, нечистым научаемые, силою нас одолеть отчаявшись, порешили злотворным волхованием и лютым ведьмованием в грех и в соблазн нас, старцев Соловецких, ввести! И сам нечистый, дыша пламенем адовым, проклятые кровавые сии деньги нам приволок, чтобы отступились мы от Господа нашего Иисуса Христа!
Вот такие вот дела творятся в нашей обители, авва Савватий, ты же воеводу Холмогорского с ратными людьми все не поторопишь!
Филарет, 11-го июня сего, 71.. от Сотворения года.
Из судового журнала корабля “Добрый сэр Кабот”
20 июня.
Стоим на якоре на прежнем месте.
Но, надеюсь, что последний день, черт побери! Барометр вторые сутки опускается.
Из-за проклятого безветрия мы не можем провести испытания новых снастей, хотя уже несколько дней все к этому готово. Урурусские варвары не подают признаков жизни, впрочем, этому я нисколько не удивляюсь.
Старший боцман Генри Мэйнуоринг неплохо справляется со своими новыми обязанностями. Что же, видимо, ему придется заменить беднягу Бриггза на обратном пути и выполнять функции моего помощника.
Отправляюсь спать в надежде на ветер.
Хейвуд
21 июня. Ветер SW, свежий!!
6 часов. Ура!! Наконец-то! Подъем, свистать всех наверх! Поставить паруса, с якоря сниматься! Но сначала — молитва и завтрак.
7 часов 30 минут. Отойдя мористее, пробуем ставить различные паруса, начиная со штормовых, а после — марсели и брамсели. Пока все идет успешно.
Полдень. Мачты — и бизань, и грот, а также весь такелаж — показали себя вполне достойными судна английского флота. То же можно сказать о парусах, хотя они и сделаны из подручных материалов.
1 час 30 минут пополудни. Обед. После, поручив старшему боцману Мэйнуорингу контроль над исправлением всех выявленных недостатков, я занялся калькуляцией ремонтных затрат. Все абсолютно работы были выполнены силами команды “Доброго сэра Кабота”, за что, кстати, я решил заплатить по три шиллинга каждому.
Варварам, столь неучтиво встретившим английских моряков, потерпевших бедствие, не полагается, понятное дело, ничего. Все же я, чтобы не портить наших отношений с местными правителями (если здесь таковые имеются) и не усложнять жизнь моим негоциантам (если они не передумают возвратиться сюда для торговли), решил возместить варварам издержки за лесоматериалы и прочее.
5 часов пополудни. Чай с ромом. Уф! Наконец-то с калькуляцией покончено. Не вдаваясь в подробности, поскольку все расчеты зафиксированы в амбарной книге корабля, укажу, что за строевой лес я насчитал 21 шиллинг и 5 пенсов по расценкам, утвержденным Адмиралтейством, со скидкой на самодоставку. Что касается пеньковых канатов, парусины и прочего, взятого нами с местных лодок, то цены я брал, как на Ганноверской ярмарке, и получил сумму в
11 шиллингов 3 пенса, но 2 шиллинга 8 пенсов мною были скинуты ввиду того, что имелись дефекты, как-то: потертости, дыры, разрывы, плесень, узлы и т. п. Итого я должен заплатить 30 шиллингов. Изрядная сумма!
7 часов 30 минут пополудни. Я, взяв ялик с четырьмя гребцами, отправился к воротам варварской крепости и просунул под них деньги за материалы и расписку. Копия расписки находится в амбарной книге “Доброго сэра Кабота”.
За воротами, как всегда, стояла тишина, и никакой реакции на мои действия не было. Может, у туземцев чума? Надо побыстрее убираться отсюда.
9 часов 30 минут пополудни. Ужин.
10 часов пополудни. Молитва. Койки.
Хейвуд
22 июня 16.. года. Ветер SSW, весьма свежий.
6 часов. Побудка. Завтрак.
7 часов. Команда срочно устраняет оставшиеся дефекты оснастки. Я отправил на берег две шлюпки за пресной водой.
10 часов. Все дефекты выявлены и устранены. “Добрый сэр Кабот” готов
к плаванию!
Полдень и 30 минут. Вернулись шлюпки с берега. Запасы пресной воды достаточные.
1 час пополудни. Обед. Молитва.
2 часа пополудни. Ну, что же, с Богом, в обратный путь! Снимаемся с якоря. Держим курс в открытое море. Приказал поставить марсели и кливера.
2 часа 30 минут пополудни. Наведя зрительную трубу на крепость варваров, я с удивлением заметил, что ворота ее открыты и оттуда на пристань спешат толпы туземцев с какими-то дубинами, напоминающими не то пики, не то флаги, некоторые же отдаленно напоминали мушкеты. А ну их к черту! Если их не устраивает, сколько я заплатил за материалы, или еще что-нибудь, то где же они раньше были?
5 часов пополудни. Чай с ромом.
7 часов пополудни. Идем под всеми парусами, туземный остров скрылся из вида.
10 часов пополудни. Ужин. Молитва.
11 часов пополудни. Отбой. Койки.
Капитан Хейвуд
Четвертое, отчаянное письмо игумена Филарета Савватию Брадатому.
О, Великий Господин святейший авва Савватий! Кто измерит глубину моря скорби моей?! Я — наихудший среди людей, последний среди христиан, невежественный и недостойный среди иноков, самый младший среди братии моей!
О, Великий Господин святейший авва Савватий! Не укоряй меня, окаянного старца, не кляни меня, многогрешного мниха, молю человеколюбия твоего ради!
О, Великий Господин святейший авва Савватий! Не лишай меня, жалкого, милостей своих, ради нашего в Греко-латинской академии совместного прозябания, ради пирожков с почачуйчиками и игр младых лет наших, которые прошли в одних стенах, перед единою доской и под одною розгой, но где ты, авва Савватий, парил и дерзал, а я, негодный Филарет, Филаретов сын, во тьме невежества блуждал и заблуждался во все горшую тьму!
Сказано в Писании: “Праздники ваши светлые в плач вам преложу, а веселие ваше — в рыдание”. Так и было!
Донесли мне Николаевской башни караульщики, что корабль махметянский, от наших берегов беспрепятственно отойдя, в безграничные просторы моря стремительный бег направил. Я же, на стену взойдя и в сем воочию убедившись, легкость огромную в себе ощутил и благодать. Возвел я глаза
к небу, желая возблагодарить Господа за избавление от лютой напасти, но и вознести Ему небольшую хулу, что попустил Он бесчестным басурманам безнаказанными восвояси убраться, и вдруг увидел голубя сизого над обителью. Нес тот голубь благую весть от тебя, Великий Господин святейший авва Савватий, но, прочтя сие, невзвидел я белого света и горючими слезами облился.
Пишешь ты, что сказано в Писании: “Стучащему в ворота твои — открой и тогда не лишен будешь Царствия Небесного!” О, горе мне и увы! Не открыл!
Пишешь ты, что корабль тот, видно, ингландский, из тех, что появляются теперь по торговым делам, и чтобы я торговым людям, ингландцам, всемерное содействие учинил. О, горе мне и увы! Тотчас отворили мы Николаевские ворота и всею братией, с иконами, и со свещами, и с крестами на пристань поспешили, я же нес хлеб да соль. Но судно ингландцев, ветром резвым гонимое, сокрылось в бескрайнего моря далеке.
Пишешь ты, Великий Господин святейший авва Савватий: “О, злой старче! Откуда ты такой дерзости выучился, чтобы царю не повиноваться, чтобы по чужестранному торговому кораблю стрелять и обитель затворять?” Но во всем виноват окаянный Егорка Васильев, змей! Это он подбивал нас, старцев, в затвор сесть и иже желал сугубые военные действия учинить, да только Господь не попустил! О, горе мне и увы! Не по злому разумению, а по крайней своей простоте все делал я, да чтобы мне не воссесть по правую руку от Творца, со святыми отцами, преподобными и богоносными, и с постниками, и с пустынниками, и со священномучениками, и с преподобномучениками, и с благовестниками, если я вру!
Главное же, пишешь ты, что ответить на мои послания тебе было недосуг, ибо прежний митрополит наш, Евфимий (помяни, Господь, его душу), преставился, и ты был призван в Москву на митрополию! О, славная весть! Служили всей братией за твое здоровье, Великий Господин святейший авва Савватий, Митрополит Московский и всея Руси, и Западных стран!
Не поминай же злом многогрешного мниха, игумена Филарета, меня,
с коим вместе был ты жнецом на ниве премудрости академической, но где пожал ты добрые плоды, а я — лишь горькие плевелы!
Мы же всею обителью молимся отныне за твое здоровье, Великий Господин святейший авва Савватий Брадатый. “Не оскудеет рука дающего!”
Старец Филарет, игумен Соловецкого мужеска монастыря
(Приписка.)
Если вдруг случится найти тебе письма мои недавние в бумагах покойного Евфимия (упокой, Господи, его душу!), то, Богом молю, не читай ты их, а сожги, ибо ничего в них дельного нет. Не по злому умышлению писал я к Евфимию, а только по простоте душевной, да чтобы мне не воссесть, коли я вру!
Многогрешный Филарет
Из судового журнала корабля “Добрый сэр Кабот”
15 июля 16.. года. Ветер SSO, довольно свежий, идем под всеми парусами, имеем скорость 8 узлов.
…Наконец-то по правому борту — остров Рост! Еще пара недель — и мы достигнем благословенных берегов милой родины. На “Добром сэре Каботе” все благополучно, однако меня беспокоят две вещи. Первое — провисание шкотов на грот-мачте, видно, что-то с битенгами. Второе — мне не нравятся вредные суеверия, распространившиеся среди матросов. Старший боцман Мэйнуоринг рассказывал, что они верят в некоего “морского деда”, который будто бы преследует наш корабль. Дед этот зеленого цвета, голый, с волосами из тины и бородой из водорослей, и он будто бы с наступлением ночи залезает из моря к нам на палубу и бродит, стеная, по всему кораблю. Чушь какая!
Лично я склонен всю эту чепуху с верой в морских дьяволов объяснить усталостью экипажа от долгого и утомительного перехода, а также влиянием дурного климата в краю урурусских варваров, где мы стояли на ремонте столь долгое время. К тому же команда злоупотребляет ромом. Распустились, черт побери, как испанцы какие-нибудь. Но ничего, скоро я наведу порядок…
Капитан Джон Хейвуд, ст. кормчий
Письмо старца Даниила, инока обители Соловецкой, писанное им собственноручно на басурманском корабле, настоятелю вышеуказанной обители, игумену Филарету, в бутылку им помещаемое и морским волнам, с упованием на Господа, вверяемое.
Отче Филарет! Доплыл я до басурманского судна благополучно, хоть и поела на мне все сало рыбка-селедка. Толь велико и пространно оно вблизи! А я два раза, иззябший, вокруг него проплыл, дивясь, ибо ничего не видно было. Однако же углядел я веревку, по которой и взобрался.
Будучи весь голый и изрядно замерзший, не мог я сразу всего усмотреть и, в некую дырку схоронившись, где басурманы бы меня заметить не могли, забылся сном. Разбужен басурманьим беснованием и скаканием, в страхе весь день я просидел, и было мне худо. Выбравшись же ночью наружу — о, увы мне! — не увидел я ни нашей Соловецкой родной обители, ни земли какой твердой, но только одно море да небо окрест. И, заплакав, сокрушился: как выполню твой наказ, отче? О, горе! По сей час еще даже плачу, как вспомню.
А сколько-то дней я на этом корабле — уже и не упомню, со счету сбился. Должно — не меньше десяти. Крадусь я по дырам, как тать, ночью, ем что Бог пошлет. Ой, худо! Того дня нашел вот эту пустую бутылку басурманскую с надписью нерусской “ROM”, понюхал — и так невозможно родину напомнило, потянуло! Хоть прыгай с корабля да плыви! Отправляю тебе пока послание в той бутылке. Когда получишь ты его, отче Филарет, то вспомни бедного инока старца Даниила и помолись за меня со всею братией! Я тоже молюсь, чтобы Господь все устроил наилучшим образом, чтобы нам скорее свидеться. Всем сидельцам соловецким шлю земной поклон, с братскою любовью,
старец Даниил
Писано на тряпице золием, дабы бысть в оную бутыль заключаемо и Божьему промыслу препоручено. С Богом, аминь!
1 Шняка (также “кочь”, “карбас”) — различные виды лодок.
2 Бельцы — миряне.
3 Киновия — монастырь.
4 Ручница — огнестрельное оружие.
5 Сикорындать — ходить по грязи.
6 Ноктоуз — шкаф на корабле, в котором хранятся компас, карты, песочные часы и разный навигационный инструмент.
7 Лотлинь — приспособление для определения скорости судна.
8 Футшток — приспособление для определения глубины, представляет собой палку
ыфс рисками.
9 Агоряне — турки.
10 Сарачиняне — сарацины.
11 Поприще — мера длины.
12 Гальюн — изогнутая носовая оконечность судна.
13 Клаугер — монах-отшельник.