Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2006
Он подошел, растопырясь и засунув в прямыe карманы расклешенных брюк пальцы, кроме больших, с обгрызенными до середины фаланг ногтями. Ухмыльнулся, показав мелкие, как будто никогда не чищенные зубы, из которых особенно поражали два резца, явно выбивавшиеся по размеру и напоминавшие финские саперные лопаты, в пятидесятые годы во множестве валявшиеся в лесах Карельского перешейка. Четко отделяя каждое слово (наверное, так учат первокурсниц факультета дефектологии работать с олигофренами), он изрек:
— Смотри-ка, Кита, Никитка на лампочке висит!
Я вообще-то был парень ушлый и считался едва не первым хулиганом в школе, но не в смысле драк и вульгарного битья стекол, хотя и это было, а хулиганом-интеллектуалом. Если, например, приколотят на дверь мальчишеского туалета фабрично сделанную табличку местного жэка с вписанными в свободные ячейки фамилиями директора, завуча и, уж конечно, нашего классного руководителя Сан Саныча Чуркина — учителя слесарного дела, двенадцатый год учившегося на заочном химфака в Герцена и в декабре почему-то (хотя, конечно же, ясно почему!) ходившего в рыжих полуразвалившихся сандалиях с вечно мокрыми носками, от которых элита наших англичанок, за бешеные деньги где-то достававшая “Габор”, шарахалась, как от товарняка Воркута — Магадан, груженного углем, то автором такого поп-арта тут же объявляли Алексеева, то есть меня. Хотя, по правде говоря, претендентов на подобные изобретения и безобразия было в нашей школе как котов в грязных ленинградских дворах. Да хотя бы тот же Андрюша Соловьев, потомок знаменитых Струве, вальяжно стоявший теперь передо мною и нагло ухмылявшийся. Не почувствовав никакого подвоха, я быстро посмотрел вверх, и в тот же момент Андрюха вцепился мне в глотку своими акульими зубами. В первый момент я даже не смог заорать. Когда эффект гарроты прошел (к счастью, никогда не был в средневековой Севилье и Гранаде), я глотнул воздуха, врезал ногой во что-то мягкое, но удар получился скользящим. И тут я произнес ту самую сакраментальную фразу:
— Ну ты, сука, — вампир!
Кликуха эта прилипла к Андрею Соловьеву, многолетнему моему другу и товарищу на всю жизнь. С той минуты, как он меня укусил, его так стали звать все, даже учителя, и так до самой смерти. Но об этом позже.
А с чего все началось-то? В конце шестидесятых годов на экраны вышел вполне посредственный фильм “Встреча со шпионом”. Фильм был польским, но при том дефиците западной культуры и цивилизации в стране это уже было окно в Европу, как летом поездка в Таллин.
Чтобы было ясно, о чем речь, буквально один эпизод. Летит самолет, конечно, вражеский, над мирным польским полем. А кругом коровки-коровки.
А рядом пастушок. Пастух. Только не молоденький, а, наоборот, довольно пожилой да еще немой и дебильный в придачу. Пастух увидел резидента, прячущего парашют, подходит к нему и простодушно показывает на небо перстом, вопрошает — не оттуда ли, отче, явиться изволил? А резидент тоже поднял палец к небу: “Оттуда, сыне, оттуда”. Да и хрясь его профессиональным ударом по гортани, как учат в разведшколах, да и убил убогого, как у них там на Западе заведено.
Эпизод этот в сценарий вставили идеологические парттети и партдяди, поэтому и эффект получился зазеркальный — вместо гнева и слез гогот и разгуляево пацанвы да отработка приемов западного, чуждого нам джиу-джитсу друг на друге. Просто время каратэ и кун-фу тогда еще только поднималось с Востока.
А почему Андрюха Вампир меня не по гортани ударил, а вцепился зубами в глотку, да потому, что на простой удар уже никто не покупался. По школе все ходили, втянув голову в плечи, как Тайсон, хотя его тогда еще и на свете не было.
В 1968 году я из 213-й школы ушел. За драку мне поставили три по поведению в году, а идти в десятый, последний, выпускной с такой репутацией было равносильно самоубийству. Девяносто процентов учителей меня люто ненавидели, и сдавать им такой козырь я не собирался. Я перешел в 27-ю филологическую, на углу набережной Лейтенанта Шмидта и 9-й линии.
А в следующем году мы с Вампиром поступили в аlma mater — он на английское, а я на русское отделение филфака.
Когда я слышу, что студенческие годы — лучшие годы чьей-то жизни, мне становится смешно. Во-первых, хроническое безденежье, во-вторых, мы все, как дураки, переженились — кто на втором, а кто и на первом курсе. Кроме, конечно, Вампира, ибо Вампир и женщины — две вещи несовместные. Я уже не помню, кто из нас, думаю, это уже было курсе на четвертом, подсунул Вампиру бабу, и утром мы все, собравшись на консилиум, спросили:
— Ну как?
Андрюша, выпив свой положенный утренний стакан бормотухи, которую мы на нашем филфаковском сленге называли не иначе как “гнилое”, и выдержав достаточно долгую паузу, которой по длительности хватило бы на три паузы Юла Бриннера, Джона Уэйна и Чарлза Бронсона вместе взятых, наконец изрек:
— Нет. Пить гнилое все-таки лучше.
Поэтому все же, когда у Вампира появилась Наташка, художница из Мухи, и даже от него забеременела, все семейство Соловьевых-Струве собралось на совет и решило, что от Андрюши, человека пьющего регулярно, то есть каждый день, начиная с девятого класса школы, родиться ничего, кроме трицератопса, не может. Тем не менее ребенка приняли, окрестили, и мой ближайший закадычнейший друг Сережа Куражев даже стал у маленького Андрюши (Дюки) крестным папой. Крестили маленького Дюку в квартире перед домашним иконостасом, там же, дико орущего, опускали в купель. После чего генетический и крестный папы напились кагора и специально припасенного “гнилого”, как Атос с Д’Артаньяном, забравшиеся в чужой винный погреб, а проще говоря, как свиньи после тяжелого циркового представления.
Вообще, нужно сказать, что пьянство в 60—70-е годы прошлого века было своеобразным стилем жизни. Примерно тем же самым, что пирушки и дуэлянтство Пушкина и его друзей-гусар. Если ты учился на филфаке или юрфаке и не пил, на тебя смотрели как на прокаженного. Единственным извинением мог быть большой спорт. Но университет же не Лесгафта. Поэтому пили все. Прийти пьяному на лекцию было совершенно недопустимо, но отсидеть одно занятие, мучась тяжелым похмельем, а потом пойти на Андреевский рынок, где тогда еще разливали пиво из дубовых бочек и продавали бутерброды с селедочной икрой за три копейки, было в порядке вещей.
Но большинство все-таки пило в меру, то есть не чаще двух раз в неделю (выходные не в счет). Вампир пил каждый день, причем с первого курса. Как он умудрялся что-то читать, писать, довольно неплохо сдавать сессии и закончить университет, я до сих пор не понимаю. Наверное, сработали гены Струве.
Откуда брались деньги на пьянку? Конечно, из библиотеки. Дед Вампира В. В. Струве собрал уникальную коллекцию книг, но бабушка Мария Леонидовна, зная пристрастие к алкоголю всех своих трех внуков, библиотеку продала — часть в Публичку, часть в БАН, причем по смехотворной цене.
Но у Наталии Васильевны Струве, матери Вампира, и у самой было отличное собрание книг с большим количеством дореволюционных изданий.
Обычно Андрюша пил так. Он брал из дома на Плеханова из загашника первый том “Агасфера” Сю (второй том Наталия Васильевна надежно спрятала). Я брал паспорт, потому что по вампировскому паспорту книги не принимали (так договорилась Н. В. с приемщицами). Потом мы шли на угол Герцена и Невского, где был самый дорогой и лучший букинистический магазин. Мы сдавали Сю за пятьдесят р. (бешеные деньги), получали за вычетом двадцати процентов на руки сорок, к коим я добавлял пятерку, чтобы не пить на халяву, а дальше просто заворачивали за угол, где находился розлив, в народе называемый “Белые столбы” из-за белых пилястров, украшавших фасад.
Для тех, кто не знает, что такое розлив, поясняю. О, розлив — это рай, это эдем для всех жаждущих и страждущих. Вообразите себе два зала — один метров 20, другой метров 30. В одном наливают, в другом пьют. И уже здесь идет деление на козлищ и овец. Стоят две очереди. В первой — капразы, полковники и торговые. Им наливают из благородно пахнущих бутылок шампанское и коньяк: хотите — отдельно, хотите — коктейль, причем, заметьте, без ресторанной наценки, по цене магазина. Пей — не хочу! У этих людей неторопливый говорок, радушие светится на лицах.
Но тут же рядом с шампанским и коньяком стоят “однорукие дьяволы” — точь-в-точь как в казино. “Дьяволов” два или три. И вот тут-то идет настоящая игра по-крупному, потому что “дьяволы” наливают вино. 1500, 2300,4800 — о-о-о — прокатывается уважительный, смешанный с завистью гул. А о чем, собственно, речь? Что за непонятные слова, что за кабалистические знаки и символы, чем-то напоминающие лихорадку на Нью-Йоркской бирже? А всего-то навсего питерский люд решил пропустить по паре стаканчиков. 1500 — полтора литра того самого “гнилого” по 46 копеек за стакан, которое по правилам питейного корифея нюхать нельзя категорически — блевануть можно. Купил стакан портвейна розового восемнадцатиградусного за 46 коп., тут же вдохнул, как опытный ныряльщик, и двумя, максимум тремя глотками выпил, почувствовал, что привилось, легло на дно желудка, — тут же резкий выдох, потряхивание головой,— все, живой, вынырнул на поверхность. Ну, а что такое 4800, от которого повеяло чем-то смертоносно тяжелым, как от меча Карла Великого? Господи, да это всего 24 стакана. Ну зашло шесть мужичков выпить после аванса по 4 стаканчика — слону дробина!
Менты входят в розлив с периодичностью в 15 минут. Окидывают профессиональным взглядом толпу, которая становится все пьянее и дурнее. Специально ни к кому не цепляются. Выдергивают из жужжащего муравейника, грузят в спецтранс и отвозязт в ближайший вытрезвон на Красной только тех, кто уже явно в отрубе.
Мы с Вампиром пропускаем по пятому. Я вижу, ему уже не лезет, раздувая щеки, еле доглатывает, ухая и бухая, как филин. Бросаю косой взор на узенький прилавок по периметру вдоль стен, где стоят стаканы — у нас их еще 10. Не одолеем. Но фортуна не покидает нас: двери со звоном и грохотом распахиваются, и на пороге, валя всех направо и налево при своих-то 70 килограммах, с диким ревом петикантропа появляется Верещагин, наш кореш, тоже из 213-й английской.
— Вера! — ору я ему, обрадованный встречей и еще тем, что наш батальон получил серьезное подкрепление.
Толя Верещагин дважды приглашать себя к дуэли не будет — бьет хлесткой двойкой, часто наповал.
Толя курсант “Макаровки”, ходит в форме, но всегда расстегнутый, расхристанный и с мицей на самой макушке. Мы с ним не виделись довольно большой срок — дня два, может, даже три. Это много. Поэтому, наплевав на толчею, матерщину рядом стоящих, проливающих драгоценные 15—20 граммов живительной влаги, из-за наших с Верещагиным объятий, мы целуемся, как старые фронтовики, и бьем друг друга по плечам. Связываться с нами не хотят, к тому же с Верещагиным пришел еще один макаровец, Коля Ходыкин, — метр девяносто и с чугунными кулаками.
Мы с Вампиром широким жестом угощаем, и десять стаканов “гнилого” улетучиваются со скоростью эфира.
— Гурич, откуда капуста? — спрашивает меня Верещагин, картинно опираясь спиной на стенку розлива, а правой рукой в благодушии придавливая мое плечо.
— Легко видеть, — отвечаю я, — скинули мы с Вампиром Сю на Герцена, лайк ин Стейтс, отстегнули нам сороковник, и мы с ходу в “Столбы”. Только по тыще “гнилого” заберляли, а тут и ты с Ходыкиным. Кстати, у тебя есть чего-нибудь? — спрашиваю я, понижая голос.
— Обижаешь, — и Толя отточенным движением фокусника выдергивает из кармана два червонца. — Ходыкин, — орет он так, что звенят стекла, хотя Коля стоит в полуметре от нас, — как ты смотришь на то, чтобы нам сегодня заберлять чудовищное количество “гнилого” и приобрести огромнейшие рога?
Несмотря на толкучку и давку, пространство вокруг нас начинает странно редеть. Коля молча улыбается, выпячивая вперед подбородок, по форме и размеру напоминающий две трети кирпича, разбитого лихим десантником, и тихо, вкрадчиво говорит:
— А почему нет, Анатоль, — и медленно, как на рапиде, извлекает пачку новеньких зеленых полтинников — бешеные бабки по тем временам. Вчера, как выяснилось, он пришел из рейса. Теперь я точно знаю, что сегодня Вампир будет ночевать в вытрезвителе.
Когда на следующее утро я разлепил сначала правый, потом левый глаз, единственно, чего мне хотелось, это две кружки ледяного “Жигулевского”. Но я знал, что это совершенно не исполнимо по двум причинам. В кармане у меня было семь копеек, и нужно было собираться в университет.
Причиной того, что годам к двадцати большинство из нас не превратилось в классических алкоголиков и все мы закончили какой-нибудь вуз, была вульгарная бедность. Ведь, как правило, больше 60—80 копеек за раз ни у кого из нас не бывало. Да и откуда взяться-то? Сначала студентам стипендию платили только тем, у кого доход в семье составлял меньше 50 рублей на человека. Потом стипендию стали платить всем, но при условии, что ты учишься без троек. А большинство из нас училось как попало. В те времена мы о карьере не думали вообще. Да и какая тогда могла быть карьера — учитель русского или английского в глухой деревне, куда тебя загоняли по распределению. С другой стороны, вот эта-то беспросветность и безысходность автоматически переводила каждый случайно появлявшийся рубль в алкоголь. Скажем серьезно, что в 60—70-е годы пьянка была единственным развлечением в стране. И периоды безденежья, когда полностью пересыхали русла алкогольных рек, были, без преувеличения, самым тяжелым испытанием для народонаселения страны. Ну, а уж если оказывался в кармане червонец (две бутылки водки или пять бутылок портвейна по 0,7) — гуляй, рванина, от рубля и выше!
Помню, как-то раз мы пошли через Неву по Дворцовому пешком. Был май, конец семестра, погода радостно хорошая, и еще мы сдали какой-то зачет, по-моему, по истории КПСС. Нас было четверо: я, Андрюша Вампир (кстати, в университете у него появилась еще одна кликуха — Репа), Вел и Шура Попов. Денег ноль. Ну, не то чтобы полный ноль, но на всю команду копеек тридцать. То есть можно, насладившись красотами Ленинграда и вдоволь надышавшись свежим бризом, дувшим с залива, благополучно расходиться по домам, и вдруг Вампир заорал:
— Эврика! — и, как арабский скакун, невзирая на каменистую почву пустыни, пошел галопом. — Борис Борисыч Пиотровский, — бросил он нам уже на бегу и рванул наперерез почтенному директору Эрмитажа, как раз повернувшему в скверик у Зимнего дворца напротив Адмиралтейства.
Мы, как табун, последовали за Вампиром и довольно быстро нагнали уже далеко не молодого академика и великого хранителя. После более чем краткого обмена любезностями и этикетных вопросов о здоровье, видно, уж очень душа горела, Вампир выпалил:
— Вы знаете, Борис Борисыч, мы вот только что с коллегами зашли в букинистический на Герцена и обнаружили там весьма ценное прижизненное издание Вольтера. Очень бы хотелось купить. Не могли бы вы нам одолжить рублей двадцать пять — тридцать?
Пиотровский был человек природного недюжинного ума и знаний совершенно энциклопедических, поэтому отреагировал мгновенно:
— Вы знаете, Андрей, на Герцена я был ровно час назад, однако прижизненного издания Вольтера там не видел — видимо, уже купили. И еще. — Пиотровский осклабился, отчего его знаменитый глаз уехал куда-то совсем в глубину черепа. — Ваша матушка категорически запретила мне ссужать вас деньгами, поскольку, оказывается, вы, милейший, большой поклонник Бахуса!
Я начал ржать первый, за мной все остальные, кроме, конечно, Вампира, который пытался что-то объяснять, заламывая руки, но Пиотровский ничего не хотел слушать — он уже шел через сквер с фонтаном в сторону Дворцовой площади.
Хроническое безденежье преследовало нас постоянно. Если бы моя мать не уехала в 1970 году в командировку во Францию, то я ходил бы не только голодный, но и голый. Все мы в то время были, как это ни противно звучит, на содержании у родителей. Вампир особенно. Тех карманных денег, которые давали ему мать с отцом на транспорт и завтраки в университетском буфете, едва хватало на пару стаканов “гнилого”, и поэтому очень быстро, уже курсе на первом, он перешел на суррогаты.
Однажды Андрюша пришел ко мне в гости. Я тогда жил на Ракова, 15, рядом с Музкомедией.
— Кита, — спросил он прямо с порога, — а нет ли у тебя чего-нибудь выпить?
Я ответил, что если бы было, то первое, что бы я сделал, налил бы ему.
— А нет ли у тебя одеколона? — спросил он сразу же, без паузы.
Одеколон был, и я нацедил ему почти целый флакон в какую-то старую чашку с трещиной, чтобы сразу можно было ее выбросить. Предложил бутерброд, но он попросил только стакан воды. Давясь и захлебываясь, он опрокинул в себя это зеленоватое пойло, запил, закурил свой знаменитый “Памир”, ароматом напоминавший сортиры плацкартных вагонов, и, с наслаждением выпустив дым, развалясь на диване, произнес без тени иронии:
— Эх, хорошая штука одеколон!
Посидели, помолчали (я тогда не курил), и я наблюдал, как моральный градус моего друга пошел резко вверх и он повеселел.
— А нет ли у тебя еще?
— Нет, милок, я тебе вылил все до капли — завтра даже не побриться.
— Кита, а нет ли у тебя духов?
— Вампир, ты совсем охерел! Неужели ты будешь пить духи?
— Ну, если ничего другого нет, конечно.
Убеждать Андрюшу или отговаривать было бесполезно. Я полез в материно трюмо и нашел там “Красный мак”. На донышке коробки стоял 1955 год выпуска, во флаконе осталось меньше половины. Я подозревал, что спирту там было процентов пятнадцать, остальное — парфюмерия и эфирные масла. Вампира раззодорило, он молча взял у меня пузырек и впер содержимое в пасть, тут же заливая водой из стакана, которая потекла ему в нос, уши, по щекам, за воротник. Отдыхивался он минут пять, не говоря ни слова. Я все это время ждал, что Вампир блеванет. Но нет, обратно не выдал, молодец казак, печень тогда еще была не сильно надсажена. Наконец он глубоко затянулся “Памиром” (других не курил), выпустил из широких круглых ноздрей дым и произнес фразу, которая до сих пор звенит у меня в ушах:
— Эх, и мерзкая штука духи, Кита!
Пожалуй, самый забавный казус с изделиями отечественных парфюмерных фабрик произошел весной 1971 года. Мария Леонидовна, вдова покойного академика Струве, дважды в год собирала у себя на Халтурина осколки старой российской интеллигенции — на Рождество и Пасху. В 71-м году на пасхальной неделе Вампир, пребывая в благодушном настроении, предложил мне, Сержу Куражеву, Сане по прозвищу Подосрака-Непочет, обозначавшему этими смешными словами все беды и жизненные неурядицы, и Велу зайти в старую академическую квартиру на Халтурина (там сейчас гостиница) и поздравить “бабиньку”. Когда мы поднялись на второй этаж и вошли в прихожую, в нос ударил какой-то потусторонний запах ванили, кардамона, свежеиспеченных куличей и пасхи, чего-то давно забытого, белогвардейского и куртуазного.
В большой комнате с камином был накрыт праздничный стол, посреди которого стояло фарфоровое блюдо с доброй сотней крашеных яиц, куличи, желтая пирамидка пасхи, графины в стиле модерн с какими-то красными, видимо, самодельными наливками или вином.
Вокруг стола сидели профессор Доватур, говоривший на 12 языках, Серафима Михайловна Миклухо-Маклай, внучка путешественника, вся в черном, в то время ей было уже за девяносто, Ванда Фридриховна Клаус, примерная ровесница Миклухо-Маклай, — дочь профессора Казанского университета, открывшего еще в ХIХ веке элемент рутений, и двоюродный брат Вампира Васька Лобанов, с которым мы вместе учились в 213-й школе, а теперь на филфаке. Беседа за столом носила явно светский характер, и, держу пари, стены столовой слышали эти истории и слова не один десяток раз.
— Вы знаете, Ванда Фридриховна, — говорила Серафима Михайловна, — в молодости я весьма недурно фехтовала на шпагах и даже имела призы.
— А я, дражайшая Серафима Михайловна, — отвечала ее соседка, — изрядно стреляла из рэвольвэра (именно так старая дама произносила это слово).
Резали куличи, раскладывали пасху и яйца по тарелкам, в крошечные рюмки разливали напитки. И тут довольно громко, настолько, насколько позволяют правила хорошего тона, раздался голос бабушки — Марии Леонидовны:
— Господа! Кто же это из вас так изволил надушиться?
Наступила неловкая пауза, но длилась она недолго, потому что Васька, двоюродный Вампиров брат, отчеканил громко и внятно:
— А это, бабушка, никто не надушился. Это Андрей, сволочь, выпил весь мой “Шипр”.
— Вася, — тут же парировала Мария Леонидовна,— сколько раз я просила тебя не шутить так дико — тебе это не к лицу.
С тех пор прошло почти 35 лет, а я так и не понял, что это было — полудетская наивность женщины, всю жизнь проведшей за бамбуковой ширмой, или высшая мудрость, умение сохранять лицо в любой ситуации.
Летом 78-го меня взяли на военные сборы на Лужские полигоны. Когда в сентябре я вернулся в Питер и позвонил Вампиру, голос его мне сразу не понравился. Мы договорились встретиться в розливе на углу Марата и Колокольной. “Одноруких дьяволов” в тот период уже не было — разливали из бутылок дорогой и довольно вкусный “Айгешат”, от которого, по крайней мере, откровенно не мутило, либо традиционный коньяк с шампанским. Деньги у меня были, я взял два раза коньяк с шампанским, как мы тогда говорили — “сто на сто”. Молча выпили за встречу, как водится, и тут Вампир меня огорошивает:
— Ты знаешь, Кита, у нас Леня помер.
Меня как поленом шибануло по башке.
— Как помер, отчего?
Я знал старшего Андрюшкиного брата много лет — вместе и выпивали, вместе играли в преферанс и бух-штаб — немецкий вариант “Эрудита”. Ленька был крупный, за метр восемьдесят врач-психиатр, кандидат наук и заведовал отделением психбольницы на Камчатке. В Питер он прилетал два-три раза в год и жил тут по месяцу и дольше. Пьяница Ленька был такой же, как мы все, — не лучше, не хуже. Единственно, что страдал запоями — он все-таки был старше нас на десять лет.
Я взял еще два “сто на сто”, и тут Вампир раскололся. Оказывается, Леньку-то Андрюха убил, и не просто убил, а задушил собственными руками. А дело было так. Пришел Ленька домой поддатый, стал требовать водки. Отец (“пынчик”) в таких случаях, как правило, отмалчивался, мать, Наталия Васильевна, категорически сказала “нет”, хотя водка в доме, может быть, и была. Ленька обозвал мать грязным словом, за что тут же, естественно, получил от нее по морде. После этой пощечины мужик озверел совершенно и начал месить мать кулаками. А дальше, как в классическом детективе. Наталия Васильевна закричала:
— Андрюша, он меня убьет!
Вампир сидел в соседней комнате, пьяный ли, трезвый, — сейчас сам черт не разберет. На такой зов о помощи даже слепой с костылем выскочит, раз мать убивают, что Андрюха и сделал. А нужно сказать, что квартира на Плеханова, 38, была маленькая и асимметричная — настоящий лабиринт из проходных комнат и узких коридоров, заставленных стеллажами с книгами. Вот в одном из этих маленьких угловатых коридоров Каин Авеля и придушил. Если бы у старой интеллигенции хватило ума и мужества сразу, позвонив в “скорую”, сказать правду, бригада примчалась бы за несколько минут, тем более что на канале Грибоедова, у Сенной, находится огромная станция “Скорой помощи”. А “пынчик” с матушкой смалодушничали — сказали традиционное: плохо с сердцем. Ну, те и ехали два часа. А когда приехали, Ленька уже был синий, как слива, — асфиксия налицо. Тут же вызвали наряд, Вампира увезли во 2-е отделение на Садовой, Леньку — в морг.
В результате, конечно, никого не посадили, правда, суд был, и не один, и дали Вампиру шесть лет условно за убийство по неосторожности, хотя при чем тут неосторожность, непонятно, — ведь не кувалда же свалилась на голову с подоконника на мимо проходившего соседа. Плюс повесили на бедолагу-Андрюху семь с половиной тысяч алиментов в пользу сирот, в связи с потерей кормильца, сумму для Вампира совершенно запредельную, которую, понятное дело, он так до конца и не выплатил, потому что с английской кафедры текстильного, где он тогда преподавал, его тут же уволили, и пришлось Андрюше идти работать в гардеробщики.
В середине 80-х я уехал за границу и вернулся, когда перестройка уже вовсю перла локомотивом, а народ головами выдавливал витрины винных магазинов. То ли в субботу, то ли в воскресенье я ехал днем по Вознесенскому. Вампировский скорый шаг, несмотря на уже давно убитое алкоголем сердце, не спутаешь, равно как и его немного мандельштамовскую посадку головы с вечно всклокоченной бородой. Я тормознул и окликнул.
— А, Китенок, — сказал Вампир.
Мы обнялись и поцеловались. Лицо моего старого друга уже напоминало панцирь черепахи — было все в шрамах от постоянных ударов, падений и эпилепсии, которой он страдал на почве алкоголизма с 17 лет. Я предложил ему денег.
— Ты знаешь, Кита, — сказал Вампир, — тут на Вознесенском есть аптека. Купи мне, если можешь, два или, если дадут, три флакона муравьиного спирта, а то мне уже не дают.
Я не стал задавать идиотских вопросов, включил “аварийку” и вошел в аптеку. Вид у меня был вполне презентабельный и представительный. Я выбил в кассе три флакона спирта, протянул чек в отдел, интеллигентно попросил.
— Ну, достали уже просто, алконавты херовы, — услышал я в ответ.
— Мне старухе ноги мазать, — произнес я ледяным тоном, глядя прямо в глаза аптекарше, сгреб пузырьки и вышел. Когда я сел в машину и отдал Вампиру то, чего тот так долго ждал и вожделел, в его глазах я прочел истинную благодарность и преданность. В тот раз мне стало по-настоящему жаль его.
Последний раз живым я видел своего друга весной 92-го в Летнем саду. Одет он был в свой обычный наряд: парусиновые ботинки со стоптанными каблуками, белую рубашку со свисавшей с манжет лохматурой, как брыжжи мушкетера, небрежно недовязанный галстук, нечто от лондонского дендизма, и сверху ватничек. Да-да — опрятный, хорошо отстиранный, хотя уже кое-где дырявый ватник, от которого не пахло ни рыбой, ни старым деревенским жилом. От ватника не пахло ничем. Пахло от Вампира, как всегда, алкоголем.
Я спросил его, работает ли он и где, чем зарабатывает, здоровы ли чады и домочадцы. Да, все, слава Богу, были здоровы.
— А работать, Кита, какой смысл? Вот я английский текст перепечатал на машинке — на “гнилое” хватит.
Я посмотрел на него внимательно — он стал еще больше похож на черепаху и сильно поседел за эти годы. Мы пожали руки и расстались.
Утром, уже не помню какого дня, зазвонил телефон и голос моего самого близкого друга Сержа Куражева сказал два банальных слова:
— Вампир гикнулся.
Через день мы были на похоронах на Серафимовском, на безумно долгой панихиде, где запах свечей и ладана не мог заглушить тяжелый удушливый запах тлена, были дома на поминках, где и узнали всю правду, по-достоевски дикую, по-пушкински простую.
Мать с отцом были на поминках у друзей по случаю смерти их дочери. Когда около десяти вечера они вернулись домой, за столом в кресле сидел их сын Андрей. Он уже несколько часов был мертв и окоченел. Рядом с ним стояла рюмка и на треть отпитая бутылка спирта “Роял”.
Я тоже сижу в кресле и смотрю, как японец, в стенку.
Уже давно нет со мной моих друзей.
Уснул за рулем на трассе Питер — Москва и въехал под стоявший на обочине КамАЗ ухарь и гусар Верещагин. Хоронили Толю в закрытом гробу— головы не было.
Спился от несчастной любви к молоденькой девочке умница и скептик Серж Куражев, и я уже 11 лет ношу ему цветы на Красненькое кладбище.
Оловянной тяжестью валится на меня одиночество, и нервная тошнота подкатывает к горлу. Привычным движением я скручиваю металлическую пробку с литровки “Охты”, наливаю, пью и жду. Но первая не берет. Вдогонку, не заедая, выпиваю вторую и чувствую, как привычно зажгло в желудке, засосало под ложечкой, мягкой котиной лапой шлепнуло по мозгам. Губы сами растягиваются в блаженной улыбке дебила и неудачника. Я закрываю глаза и плотно прижимаюсь головой к стенке — я снова там, я опять с ними, мне хорошо…