Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2006
В кино очень любят снимать что-нибудь историческое. Хоть Древний Рим, хоть Бастилия, хоть шведы под Полтавой — все было давно, и никто не знает подробностей. Снимай, что душе угодно, и не перечь стереотипу зрителя. Главное — чтоб костюмчик сидел по фигуре. Чтоб Карла Х╡╡, конечно, теснили рать за ратью, чтоб ядра из пушек летели, это, ребята, обязательно, но спасательные вертолеты МЧС должны остаться за кадром. Большинство этих лент так и называют — “костюмные” фильмы. И никаких претензий к авторам.
Все замечательно, пока сюжет вьется около событий, уже ставших историческими, и дело тут не только в дистанции. Есть вещи, которые уходят в историю крайне медленно, неохотно, и тут мы как раз в первых рядах. История СССР — “вещь в себе” от начала и до конца, от “Авроры”, стреляющей по Зимнему, и до Фороса. История СССР не ушла в историю, она вся здесь вместе с гимном. СССР — с нами. Историки спорят и пишут, а мы смотрим телевизор. Сегодня массовое сознание верит ТВ, как прежде верило слову
Божьему. Только в этом и есть предмет разговора.
Сериал “В круге первом” прошел с шумной рекламой, с бойкими анонсами, а в финале — с некоторой, значит, беседой о том, какое замечательное произведение и с какими трудами было снято. Все было в формате, как в лучших домах. Наталья Дмитриевна Солженицына уверяла нас, что поиск дипломата по телефонному звонку — “это абсолютно подлинная история”. Что все подробности совпадают один к одному, и никак иначе. Замечательный артист Евгений Миронов проникновенно говорил, что, наверное, было у Сталина какое-то особое обаяние, а то ведь как же все это, иначе ведь не понять. Владимир Петрович Лукин добавил, что в молодости много слышал о Сталине, и ничего, кроме ужаса, в этих воспоминаниях не было. Так сказать, horror non-stop, вот и все обаяние, но особого впечатления эти слова не произвели.
Все было в формате, с одним только отступлением. Не было восторга, что, мол, кинулся народ в магазины и библиотеки, весь ушел в чтение романа. Даже на ТВ понимали — не прозвучит. Не поверят. Быть такого не может. Кому ж нынче охота читать отменно длинный роман, да еще о событиях, случившихся не то чтоб очень давно, но совсем в другую эпоху, о вещах, ушедших в историю. Пусть специалисты разбираются, им за это деньги платят.
Все понятно, а все-таки жаль. Во-первых, времена эти не вполне ушли в историю, ох не ушли, хотя и надо бы. А во-вторых, роман так и остался непрочитанным. Хотя тот зритель, который обеспечивает рейтинг ТВ, будет убежден, что отменно знает и роман, и эпоху, и подробности, ведь сериал — “это абсолютно подлинная история”. Как же — свежо предание.
В этом романе эпизод с дешифровкой вроде того замкового камня, без которого самая замечательная арка (свод, купол) тут же и рухнет. Дешифровка — ключевой момент детективной линии и связка двух пластов, в реальности не пересекающихся. Даже не двух пластов, а двух миров: Марфинской шарашки и дипломата Володина. Шарашка, ее география, ее работа, ее правила жизни — это почти документ, а дипломат Володин — фигура гипотетическая, виртуальная. Эти два мира могли бы жить в романе по отдельности, но автор хотел их тесного переплетения. Хотел, надо полагать, как раз для того, чтоб усилить ощущение подлинности.
А нет его, этого ощущения, нельзя поверить в реальность Володина. Мне вообще казалось, что для 1949 года это не советский дипломат, а разве что пришелец, вроде дона Руматы, и вся эта линия — чистая фантастика, вариант “если бы”, “мысленный эксперимент” и прочее. И поводы для сомнений у меня были очень весомые.
В сентябре 1946-го “Правда” напечатала ответы Сталина на вопросы корреспондента “Sunday Times”. “Атомные бомбы предназначены для устрашения слабонервных”, — говорил вождь. Это он иностранцам говорил про “слабонэрвных”, а сам еще летом 45-го требовал ускорения работ, и собирали зэков тысячами на спецобъекты, и Солженицын вполне мог попасть куда-нибудь в хозяйство Курчатова или Кикоина. В ноябре 1947-го Молотов сделал заявление, что секрета атомной бомбы давно не существует, а разные пикантные детали в такие заявления не попадают. В августе 1949-го прошли успешные испытания нашей бомбы. Помню, разучивали в школе песню на стихи, кажется, Михалкова: “Мы недавно проводили испытанья нашей силе. Все на славу удалось, где что надо — взорвалось…”. И вот представьте, что пришелец Володин ни с того ни с сего в самом конце 1949-го решил, что нельзя давать бомбу коммунистам, видимо, плохо разобрался в земных делах. Однако ж автор упорно отстаивал именно этот вариант, хотя были и другие.
Пришлось обратиться к разным источникам по теме, и оказалось, что мальчик-то был, что звонил некто, даже несколько раз звонил. И дешифровка была, и Рубин-Копелев вдохновенно решал и решил задачу. Словом, все было, но совсем не так, как “В круге первом”. Никаких, упаси Бог, благородных идей, а тот случай, когда кто-то кое-где у нас порой хочет устроиться поуютней, пользуясь служебным положением. Вот кое-кто из дипломатов и подсуетился перед отъездом за кордон: заложил нашего агента. И действительно говорил что-то про бомбу. Своя-то у нас есть, но надо быть в курсе мировых достижений, и покой разведке даже не снится. Ситуация, если не входить в детали, банальна, разве что майор Пронин не маячит за телефонной будкой.
Солженицын сочинил другой сюжет, на то он и писатель, и зря Наталья Дмитриевна уверяла публику: “Все, что написано в этом романе, имело место на самом деле”. Но публика верит, потому что изучать историю сложно и утомительно, а дайджесты и сериалы легки и приятны. Реплики в Интернете подтверждают, что обсуждаются главным образом артисты. Реальные события заменяются в “рейтинг-сознании” ТВ-картинками. И сериал “В круге первом” как раз с помощью этого сознания становится костюмированным фильмом: даром, что ли, народ так взволнованно обсуждал, почему это зэки в послевоенной Москве в джинсе щеголяют.
В том-то и беда. Не в джинсе, конечно, а в нашем взгляде на историю.
Про джинсу тут же объяснили в массовой прессе. Напомнили про поставки по ленд-лизу, подтвердили, что зэки в Марфине были в синих комбинезонах. Пресса точно знала, что для “рейтинг-сознания” именно здесь лежит ключ к подлинности как сериала, так и романа. Про бомбу вопросов не было, хотя вопрос нравственного выбора — а он в романе самый главный! — проклятая бомба делает крайне сомнительным. История о том, как баловень судьбы, порхающий по заграницам с диппаспортом, вдруг проникся народным горем и принял судьбоносное решение, выдумана до последней запятой. Мало того, что история была совсем другая, так ведь Солженицын, начиная роман в 1955-м, не мог знать никаких подробностей из жизни дипломатов. В такой ситуации любой писатель сочиняет нечто соцреалистическое. Жил, мол, был такой Володин, типичный, знаете ли, потребитель и любитель удовольствий. Что Володин делал на работе, автору не известно, фактура тут хромает, но это мелкие издержки стиля. А потом вдруг Володину все наскучило, — как, допустим, Онегину, — и стали мысли разные появляться, и дядя — как раз из самых честных — многое подсказал. Словом, герой “перековался”, и отличие от традиционного соцреализма только в том, в какую сторону шла “перековка”. Вряд ли это существенное отличие.
Но вопрос нравственного выбора, заявленный на уровне “to be or not to be”, подлинности здесь не имеет. Соцреализм и Шекспир стоят на разных полках.
С Нержиным этот вопрос выглядит еще хуже, чем с Володиным. Ему предлагают перейти с артикуляционных испытаний на криптографию, а он отказывается, подозревая, что там его завалят работой, и не будет возможности заниматься своим, заветным, не пойдет он “в лапы осьминогу криптографии”. Гордо так отказывается, хотя знает, что за это его отправят очень далеко от Москвы, и в лагере он, скорей всего, в землю ляжет, и никакого смысла в этом выборе нет. И почему вообще бесправного зэка уговаривают, как кисейную барышню? Да что там зэк, если речь идет о спецобъекте с военной дисциплиной и режимом секретности? Там для всех один порядок: дали приказ, и — вперед. На режимных предприятиях это правило действует везде и всегда.
С Нержиным — опять фантастика, которая заслоняет собой настоящие вопросы нравственного выбора, как и бывает при соцреализме. Но это, вы ж понимаете, по гамбургскому счету, а для сериала — просто самое то и лакомый кусочек. Правдоподобие. А все прочее даже вредно. И сериалам, и зрителям. Муляжи и миражи украшают нашу жизнь.
(Судя по мемуарным заметкам Копелева и Панина, реальный Александр Солженицын был отправлен из шарашки без особых причин. Попал под раздачу, как нынче говорят. В полном соответствии с правилами системы.)
В Интернете сыскалась любопытная реплика: “Как не читавший (пока), к
своему стыду, Солженицына “Гулаг”, насколько там (по Солженицыну и сериалу) все соответствует реальным событиям и фактам? “Архипелаг ГУЛАГ” — это совсем другое произведение”…
На слуху, значит, “Солженицын” и “Гулаг”, а дальше — случайные обрывки и мельтешенье анонса “Миронов пойдет по этапу”. И мало кто в этих обсуждениях помнит, что роман “В круге первом” начинал писать не всемирно известный лауреат Нобелевской премии, а ссыльный поселенец, учитель физики в Казахстане. Из лагеря Солженицына освободили в 1953-м и отправили в вечную ссылку — в точности по приговору. (До чего же все-таки однообразна советская лексика: “хранить вечно”, “вечная ссылка” и прочее там “сплотила навеки”.) Под сенью этой вечности в 1955 году он сочиняет свой первый роман, не зная и не ведая, как повернется его судьба и судьба страны.
А романы такого объема и такой социальной проблематики “в стол” не пишут, хотя надежд на публикацию было меньше, чем снега в Сахаре. Значит — для себя. Для уточнения своей позиции. Позади университет, война и лагерь, впереди — неизвестность, все это надо обдумать и вывести собственную формулу бытия. И на сегодня, и на завтра. Безупречно строго определить мировоззрение.
“В круге первом” — и роман, и проповедь. Как говорят сегодня, “роман
с идеей”, и многое там причудливо смешалось. Соцреализм, как уже сказано, но — антисоветский. Точнее — антисталинский. Плюс фантастика, вполне советская. Плюс фрагменты биографии автора и философии автора. Подлинность событий в таких сочинениях всегда минимальна, хотя эпический размер текста как раз должен убеждать, что все в реальности было точно по написанному.
Соцреализм потребовал сочинить не только фантомного дипломата, но и разным чинам — от надзирателя до генерала — написать биографии. Вставная новелла про молодость инженер-полковника Антона Яконова — чистая фантастика. Надзиратели зэкам не исповедуются, и вообще полковники откровенничают только в узком кругу, который с “кругом первым” не пересекается. Однако ж роман с идеей требует показать, что честь и совесть надо беречь смолоду, и, в конце концов, могла же у полковника быть и такая биография.
Словом, была у молодого Антона подруга Агния, которая привела его к церкви Никиты Мученика, чтоб напомнить об истоках и корнях, показать, какая красота видна с паперти. В эти же места пришел Яконов — уже в годах и чинах — в тот момент, когда получил неподъемную задачу от Абакумова. Сидел на развалинах “шатровой колоколенки” и маялся. Вспоминал, как Агния толковала про древних мастеров, про то, что все строители были богомольны, и прочее. То есть был он уже не Яконов, а символ советского кошмара вблизи порушенных истоков.
Девушка приводила Антона на Швивую горку, на Таганский холм, действительно к истокам Москвы, которая, как и подобает Третьему Риму, стоит на семи холмах. Вообще-то холмов этих побольше, но не в арифметике счастье, а в том, что вид со Швивой горки на Боровицкий холм действительно был редкой красоты. При проклятом царизме во время праздничных иллюминаций на Швивую горку пускали только по билетам, и говорят, что “лишних билетиков” не оставалось. Место действия выбрано безупречно — само действие сомнительно. Быть того не может, чтоб Антон — москвич, 1901 года рождения, как следует из текста, — в 26 лет впервые попал в эти места, хотя Москва-то была сильно меньше нынешней, а народные гулянья нельзя было посмотреть по ТВ. Быть того не может, но написано: “Антон ахнул”. Открылось ему и так далее. Положим, ахнуть он мог только в приступе амнезии, но все-таки ахнул. И пришел через двадцать лет и два года на развалины, и сидел там в виде символа, и податься некуда — соцреализм требует жертв.
Кстати, церковь Никиты за Яузой в 1936-м закрыли и хотели снести, но каким-то чудом удалось ее отстоять, хотя, конечно, там устроили склад. Но все-таки не овощную базу, а хранилище, если не ошибаюсь, студии “Диафильм”. В 1947-м — за два года до визита Яконова к развалинам — отмечалось 800-летие Москвы, и Академия архитектуры СССР проводила большие работы по обмеру сохранившихся памятников, составляла планы реконструкции, словом, разрушение хотя и частично, но уступало место сохранению. В “оттепель”, в 1958—1960-х годах церковь реставрировал архитектор Л. А. Давид. Так что, воля ваша, но как символ разрушения надо было взять что-нибудь другое. Пророчества Агнии, что снесут, непременно снесут эту церковь, не сбылись, но кое-что примечательное все-таки случилось. Исчез, словно его и не было, изумительный вид с паперти, хотя реки текут, и холмы стоят, как и прежде. Фантастика, метафизика, она же наша реальность, и объяснения тут просты. Все в том же, 1947-м, опять же в честь 800-летия столицы, были заложены “сталинские высотки”. Ну да, “канала только не хватало, чтоб с Марса был бы виден он”. И в 1952-м вознеслось на Котельнической набережной здание высотой аж 153 метра. И появлением своим подтвердило: “…мы покоряем пространство и время”. Эту “высотку” мы нынче и видим со Швивой горки, а вовсе не Кремль. Строили ее, сами понимаете, зэки, а бараки стояли тут же под горкой. Будь Яконов реальным человеком, он бы в 1949-м увидел у себя под ногами стройку коммунизма среди бараков. И скорей всего, обвел бы их равнодушным взглядом — обычное дело. А вы говорите: развалины колокольни…
Судя по тексту, автор знал, что церковь Никиты сохранилась, как, без сомнения, знал, что бомба была испытана в августе 1949-го. И все-таки писал про декабрь 1949-го, сочинял жизнь и приключения дипломата Володина, творил параллельную реальность, потому что решал свою задачу, потому что “роман с идеей” допускает любые вольности.
И эпизод дешифровки изображен так, как опять-таки быть того не могло. Речь идет о процедуре, известной как экспертная оценка, в данном случае — сравнение и идентификация фонограмм. Объекты, подлежащие экспертной оценке, обозначают просто порядковыми номерами, иначе и смысла нет в такой работе. А в романе — против всех писаных и неписаных правил — Рубину сообщают фамилии подозреваемых. Он все время помнит эти фамилии, пробует их “на зуб”, этимологию обдумывает — все требования экспертизы нарушены, не говоря уже о секретности. Это будет посильней любой фантастики, этому и название трудно подобрать. Зато легко найти объяснение: технические детали Солженицыну безразличны, ему нужен коммунист Рубин. Бывший коммунист, бесправный зэк, исключенный и разжалованный, презирающий своих тюремщиков, но хранящий верность идеалам “передового учения”. Потому и берущийся за дешифровку не за страх, а за совесть. “Этот малый, — говорил Лев Копелев, — получился у Солженицына наивнее и глупее меня тогдашнего”.
В романе толпы персонажей, написанных тем же методом. Все сцены в доме прокурора — так сказать, этюды по материалам открытой печати. Не бывал Солженицын в таких домах и разговоров тамошних не слышал. Разве что когда паркет настилал, так это совсем другая песня. Сюда же добавлены устные рассказы сокамерников и сведения от “вражеских голосов”, которые слушали в Марфине. А все равно сплошная “фанера”, биографии, сочиненные на манер истории Яконова. Целая армия “типичных героев” своего времени. И Сталин — туда же. Фантазии о том, как расположены ворота на Кунцевской даче и прочие “тонкие детали”, которые в то время были скрыты за многими печатями. И упоминания о подземных ходах. Тут как раз фантазии не хватило, чтоб догадаться про особую ветку метро.
(До чего же грустно читать сегодня — я-то первый раз читаю — знаменитое письмо Копелева, отправленное в 1985-м Солженицыну и нескольким конфидентам с условием “не для печати”. Особенно — про споры 60-х вокруг соцреализма. Оказывается, Лев Копелев, Александр Солженицын и Генрих Бёлль на разные лады обсуждали этот судьбоносный предмет — дурной сон, честное слово. И вот, — как пишут в романах, — прошло много лет. И оказалось, что соцреализм как раз и есть наше все, что он неисчерпаем, как и атом. Вот и сериалы туда же. Может, это и дурной сон, но отделить его от реальности не получается.)
Производственная линия “Круга” — рассказ очевидца и участника, почти документ. Потому “почти”, что еще есть интонация.
Забавно читать, что в январе 1948-го “кто-то подсказал идею создать особую секретную телефонию” — Сталину, значит, подсказал. Не подсказал бы, так и шарашка не нужна? Как бы не так. Как будто никто не знает, что “закрытая связь” существует от века: тайные гонцы, секретные пакеты, шифры, пароли — непременные атрибуты любой власти. Власть требует секретности, подсказки ей не нужны. Появилось электричество и прочее, появились новые виды “спецсвязи”. “Спец” — значит власть, госбезопасность и военные.
А Солженицыну эта техника несимпатична. Не потому даже, что делают ее для вождя, а по причинам почти философским: “Клиппирование, демпфирование, амплитудное сжатие, электронное дифференцирование и интегрирование привольной человеческой речи было таким же инженерным издевательством над ней, как если б кто-нибудь взялся расчленить Новый Афон или Гурзуф на кубики вещества, втиснуть их в миллиард спичечных коробок, перепутать, перевезти самолетом в Нерчинск, на новом месте распутать, неотличимо собрать и воссоздать субтропики, шум прибоя, южный воздух и лунный свет”.
Про “издевательство” — это не то чтобы наивность или невежество, это высшая степень собственного взгляда. Вот так мне кажется, и все тут! Но хотя бы от товарищей по шарашке автор должен был знать, что дискретизацией непрерывного сигнала — таков строгий термин — занимались давно, и знаменитая теорема отсчетов (она же теорема Котельникова) — это 1933 год. Любой сигнал — хоть бы и “привольную речь” — можно делить “на кусочки”, и придумать на этой основе много замечательных вещей. А “запихивание” любимой речи в телефонный провод, да с тем качеством, что было в 1940—1950-х, — вот уж точно издевательство, но ведь пользовались с благодарностью, и Солженицын пользовался, не гнушался. А нынче у него, конечно, есть и телефон мобильный, и разные CD-DVD, где сплошь пакеты цифровых данных и ничего больше. Но как замечательно, как привольно все слышно, да и видно не хуже. А философски это вполне оправданно: речь, музыка и прочие естественные звуки — тоже поток импульсов. И, разумеется, все изобретения первым делом берут в “спецтехнику”. Владимир Александрович Котельников — автор той самой теоремы — получил Сталинскую премию в 1943-м и 1946-м. Очень возможно, что именно он был тогда научным куратором работ по “закрытой связи”.
Технические подробности в романе — только необходимый фон, а интонация “производственных” страниц “Круга” по большей части небрежно-ироническая. Вот докладывают руководству, что “перестроили на каждый шестнадцатый импульс — и гораздо лучше стало”, а в наушниках-то “творилось нечто ужасное: звуки разрывались тресками, грохотами, визжанием”. Может, и правда, зэки туфту гонят, морочат голову себе и начальству? И вообще публика эта подозрительна по части правильного понимания жизни. Все спорят и спорят, все норовят эрудицией блеснуть. Словом, гордыня обуяла, а про истоки забыли.
В поисках правды Нержин пошел в народ, к дворнику Спиридону, потому что “не могло быть сомнения, что он-то и есть тот представитель Народа, у которого следовало черпать”. Плакатный зачин не сулил ничего хорошего, но две главы про Спиридона стоят в романе особняком. Здесь тот случай, когда документы не нужны и фантастика не нужна, а “вымысел не есть обман”. Что проверять, если Спиридон так рассказал, а рассказать подобное могли миллионы наших сограждан. Получилась правда, и вообще стоило послушать Спиридона, не потому, что “представитель”, а потому, что он из породы работников, на которых, собственно, и держится мир.
А правда, вы же знаете, такая вещь, что чуть ее коснись, так и выйдет
с одной стороны — так, с другой — совсем наоборот, да глядишь, и третья сторона объявится. Будет вам и Гегель, и очевидное—невероятное. Вот Нержин хотел “почерпнуть”, а Спиридона “вечные вопросы” совершенно не занимали:
“Понятия “родина”, “религия” и “социализм”, не употребительные в будничном повседневном разговоре, были словно совершенно неизвестны Спиридону — уши его будто залегли для этих слов, и язык не изворачивался их употребить.
Его родиной была — семья.
Его религией была — семья.
И социализмом тоже была семья”.
Сюда бы еще добавить “и патриотизмом”, “и нравственным выбором” — тоже будет правда. Спиридон был и у красных, и у белых, и в “интенсивниках” числился, и каналы рыл, и в партизанах воевал, и в Германию его угнали батрачить, а поделиться с Нержиным мог только откровением, что волкодав прав и так далее, но это красивая формула, не более того. Нержин думает про ход истории, а Спиридон ее вдоль и поперек исходил своими ногами, едва жив остался, и мысленно посылал подальше “всех сеятелей разумного-доброго-вечного, писателей и ораторов”.
Что всех посылал, так оно вроде бы и обидно Нержину, будущему Солженицыну, который сам-то “сеятель” и проповедник гораздо больше, чем писатель, но написано — всех. Оно, вероятно, так само получилось, потому что Спиридону автор верил. Как верил Ивану Денисовичу, про которого, на мой взгляд, и написал лучшие свои страницы.
Сегодня не так интересен роман, написанный полвека назад, а то, как его читают. Не “рейтинговые” зрители — с них спросу нет, — а критики и другие специалисты. Тут картина удивительная, это еще мягко сказано. Похоже, читают так, будто соцреализм от всего прочего не отличают.
На сайте “История русской литературы ХХ века” большая статья о Солженицыне, где для “Круга” хороших слов не пожалели и пришельца-дипломата не обошли. Правда, отметили, что “в современной критике говорится о явной слабости этого сюжета, о психологической немотивированности образа Володина”. И следом: “…такой пусть и схематический, психологически немотивированный сюжет давал возможность Солженицыну соподчинить в одном романическом пространстве сюжетные линии, которые не могли бы сойтись иначе <…> возможность представить “В круге первом” буквально все слои советского общества” и так далее. Выходит, психологии нет, вместо людей картонные фигурки, но слои общества — в широком ассортименте. Сомнительный комплимент.
Яконов, оказывается, человек “переживший мучительное для него нравственное падение и вполне осознающий свою жизненную неправоту, что делает его образ воистину трагическим”, и вообще он “в положении жестокого надсмотрщика над заключенными шарашки”. И первый его компромисс “был первым шагом к нравственному падению”, хотя речь-то идет о газетной статье про моральное разложение Запада, что по меркам советского времени примерно как выход на демонстрацию. Про “надсмотрщика” — изобретение сайта, ничего подобного в романе нет. Как нет и никаких свидетельств “нравственного падения” — очень даже приличный, работящий и знающий свое дело начальник, позавидовать можно его подчиненным. Словом, критики продолжают линию соцреализма. Развивают и углубляют. Только не говорят, в чем, собственно, вина Яконова и “глубина падения”. Зато пишут: “…этот образ разработан психологически четко и глубоко”.
В романе Солженицын сочинил про Яконова разные нравоучительные эпизоды, но про трагедию — общую трагедию — дал точную формулу: “Да, затеяна была угарная игра, и подходил ее конец. Яконов не раз вокруг себя и на себе испытывал ту безумную непосильную гонку, в которой захлестнулась вся страна — ее наркомы и обкомы, ученые, инженеры, директоры и прорабы, начальники цехов, бригадиры, рабочие и простые колхозные бабы”.
Надо полагать, что ради таких строк и читали когда-то роман в “самиздате”, получив его на ночь, да по “слепой” четвертой копии. И про атомную бомбу тогда не было ничего. Словом, понятно, как читалось тогда, а вот как читают теперь — та еще загадка. Или наоборот, все тривиально и скучно, и никаких загадок — соцреализм и масскульт не то чтоб близнецы, но в весьма близком родстве. Явления “социально близкие”, как говорили в те самые времена. А текст на упомянутом сайте — туфта.
Впрочем, с авторов сайта спрос не больше, чем со зрителей. Но есть же люди именитые, широко известные. Жорж Нива, вероятно, крупнейший исследователь творчества Солженицына, пишет о “Круге” с восторгом и восхищением: “Это самое вдохновенное его сочинение. Если оно погружает нас во мрак двадцатого века, то одновременно и возводит на борт ковчега каторжников-математиков, новых стоиков, занятых разрешением древней, как сама античность, проблемы отношений меж мудрецом и тираном”; “Гипнотическое очарование, которому подпадает читатель, одним из истоков своих имеет обилие подлинного материала”.
“Ковчег”, “стоики” — это уж как кому видится, но профессора Нива восхищает и все остальное: изображение “прокурора Макарыгина, дипломата Иннокентия, придворного писателя Галахова, ночного мира Сталина и его трепещущих подручных”. Правда, есть короткая реплика, что “Солженицын └угадывал” сцены из жизни советского └большого света”, но она не отменяет рефрена про └неотступную заботу о подлинности, о строгой документальности””.
Книга Жоржа Нива “Солженицын” вышла на французском в 1980 году, а в 1992-м — на русском в России. “Расширенный и измененный вариант”, как сказано в предисловии. В распоряжении профессора были все источники по теме, что не помешало ему читать фантастику про дипломата как справку из архива, размышлять о мотивах “тираноборчества” и написать, например, следующее: “Володин сознательно идет на измену своей стране, предупреждая американцев, что супруги Розенберг хотят выдать атомные секреты”.
Супруги эти передавали радиовзрыватель, а по части бомбы главным агентом был Клаус Фукс. В августе 1949-го наша бомба уже всех потрясла. Сознательная измена своей стране — сомнительный пример нравственного выбора. Но “гипнотическое очарование” — это да, это страшная сила. Она у Солженицына есть, а у Нива, выходит, не хватило сил ей противостоять. Словом, ни к кому никаких претензий. Не только к телезрителям.
А все-таки должна же быть причина, почему критики тщательно отгораживают роман от других источников, словно действие происходит не в СССР, а где-то на другой планете. Возможно, причина в “гипнотическом очаровании”, как в случае Жоржа Нива. Возможно, влияет банальное “так исторически сложилось”. Возможно даже, что критики подсознательно чувствуют: “В круге первом” — фантастический роман, и кое-что там из обычной реальности, а кое-что — из параллельной. Все возможно.
Думаю, что сильней всего здесь действует известное ментальное чувство, когда несколько советских поколений видели одно, соседу говорили другое, а на партсобраниях — третье. А где реальность — поди-ка еще поищи. Как говорил Ежи Лец, “в реальности все обстоит не так, как на самом деле”. Жизнь наша была, во многом и осталась, просто пропитана разной фантастикой и метафизикой. И как раз “В круге первом” есть примечательный этюд на эту тему. Как Сталин после войны едет на юг, а вокруг его пути — пустое пространство, разумеется, в целях безопасности вождя. Тут Солженицын написал фантастику высшего разряда — вымысел, который не опровергается реальностью и выражает суть лучше любых протокольных описаний. “И у него укреплялось ощущение, что он одинок не только на своей кунцевской даче, но и вообще во всей России, что вся Россия — придумана (удивительно, что иностранцы верят в ее существование). К счастью, однако, это неживое пространство исправно поставляет государству хлеб, овощи, молоко, уголь, чугун — и все в заданных количествах и в срок. Еще и отличных солдат поставляет это пространство. (Тех дивизий Сталин тоже никогда своими глазами не видел, но судя по взятым городам — которых он тоже не видел — они несомненно существовали.) <…> Пространство им самим было названо коренным условием существования материи. Но овладев его сухой шестой частью, он стал опасаться его. Тем и хорош был его ночной кабинет, что здесь не было пространства”.
Вот это правда, это то же самое, что писал Мандельштам: “…мы живем, под собою не чуя страны”. В параллельной, значит, реальности.
В апреле 1964-го, в гостях у Солженицына Твардовский стал первым читателем романа. Читал тот самый вариант из 87 глав (“Круг-87”), был в крайнем возбуждении: “Ваш роман без водки читать нельзя”. Очень хвалил роман и даже говорил: “Написан с партийных позиций… ведь в нем не осуждается Октябрьская революция…”
Идеология романа балансирует на грани борьбы с культом и вещами более серьезными. Да, держать людей в лагерях и тюрьмах и даже расстреливать за просто так — это плохо, это преступно, но ведь все произошло потому, что люди утратили связь с истоками, и так далее. А уж рассуждения об исторических закономерностях были, мягко говоря, наивными. Нержин, например, заносит в свои тайные записи такое откровение: “Для математика в истории
17 года нет ничего неожиданного. Ведь тангенс при девяноста градусах, взмыв к бесконечности, тут же и рушится в пропасть минус бесконечности. Так и Россия, впервые взлетев к невиданной свободе, сейчас же и тут же оборвалась в худшую из тираний”. Солженицын — без тени иронии! — великий человек, но тангенс тут решительно ни при чем. Как и котангенс. Ряды пролетариата, ведомые Владимиром Ильичом Ульяновым-Лениным, — эти влияют, а ряды Жана Батиста Жозефа Фурье — совсем из другой оперы.
История любит странные сближенья. Как раз в то время, когда Солженицын пишет “В круге первом”, Василий Гроссман пишет роман “Жизнь и судьба”. В 1961-м Гроссман передает рукопись в журнал “Знамя”, где главным редактором сидит В. Кожевников. Дальше — докладная от редакции в “органы”, у автора изымают все до последней странички — включая черновики, да и копирку, думаю, прихватывают! — а Гроссман пишет письмо Н. С. Хрущеву. После этого письма Гроссмана вызывает некто М. Суслов и объявляет приговор роману: 200—300 лет без права публикации. Лично писателю не дали ни статьи, ни срока — вегетарианские были времена. А что судьба уже вынесла свой приговор, что в 1964-м все сблизится до неимоверной странности, так этого никто наперед не знает. В июне 1964-го “Круг” обсуждают на редколлегии “Нового мира” и даже заключают договор с автором. В августе “Круг” еще циркулирует по высоким кругам, но вызывает только раздражение — не до него, не нужен. Все лето 1964-го Василий Гроссман умирает от рака в Первой градской больнице, он скончался в ночь на 15 сентября. Ровно через месяц,
14 октября, Н. С. Хрущева снимают с самой верховной в СССР должности. Не ищите здесь мистики, бывают такие сближенья.
Приговор Суслова — не медаль, его заслужить надо. Гроссман заслужил. Это в его “приговоренном” романе оберштурмбанфюрер Лисс излагает суть тоталитарного строя: “На земле есть два великих революционера: Сталин и наш вождь. Их воля родила национальный социализм государства. Для меня братство с вами важней, чем война с вами из-за восточного пространства. Мы строим два дома, они должны стоять рядом. <…> Вы наши учители, наставники. Ленин создал партию нового типа. Он первый понял, что только партия и вождь выражают импульс нации…” Это вам не тангенсы-котангенсы и прочая фантастика. Это, к сожалению, вечный вопрос. Не знаю цифр, но более половины населения сегодняшней России считает, что никоим образом нельзя рассматривать Сталина и Гитлера как две стороны одной медали. Вряд ли по книге Гроссмана будут снимать сериал.
Сплошь и рядом время не отменяет старые лозунги, но слегка подправляет. И нет сомнения, что важнейшим из искусств для нас является сериал. Организатор, агитатор и прочая. Сериал — соцреализм сегодня. От настоящего искусства эту продукцию отличает то, что идеологическая задача стоит впереди художественной. Какая идеология — не имеет значения. Большинство сериалов — пустышки, праздная болтовня, а задача сериала — убедить нас, что ничего более существенного в жизни нет. Или изображение надуманной проблемы, которая заслоняет собой реальную. А заодно — не имеет решения, что сразу в глаза не бросается. Вроде навязшей в зубах доктрины, что все наши несчастья имеют одну причину — оторвались мы, товарищи, от истоков. Выбор точки отсчета, когда случилась эта беда, совершенно произволен, потому развитие темы непременно ведет к шизофрении.
Масскульт, соцреализм, голливудский боевик — все это ягодки с одного поля. Лев Копелев в упомянутом письме Солженицыну говорил так: “Между социалистическим, антисоциалистическим или национал-социалистическим реализмами разницы нет”. Добавлю, что нет разницы и в выборе материала — важен метод изображения. Потому в сегодняшний сериал годятся и “Дети Арбата” и “В круге первом”.
Ю. Чупринина в рецензии на постановку “Круга” сетовала, что “картина получилась глянцевая и неправдоподобная”, что зазывная реклама создавала впечатление, “будто речь шла об авантюрной драме из лагерной жизни”. И зря. Кто ж его знает, о чем шла речь. Ну, вот о чем-то таком, про те времена. Да какая разница. Смотрится вполне прилично, сделано профессионально, а уж актеры у нас и впрямь замечательные. Игорь Скляр (Герасимович), Инна Чурикова (жена Герасимовича), Михаил Кононов (Спиридон) — классические примеры, когда роли второго плана теснят персонажей первого ряда.
Так что поздравим себя — история развивается по спирали. Все возвращается на круги своя, хотя и с вариациями. А что касается скучных истин и подробностей дней былых, так мне вспоминаются давно написанные строчки Александра Межирова:
Всего опасней — полузнанья.
Они с историей на “ты” —
И грубо требуют признанья
Своей всецелой правоты.