Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2006
В то время, когда молодой Дмитрий Лихачев был уже старожилом Соловков, туда привезли с очередной партией заключенных человека, представлявшего поколение Лихачева-отца.
Георгий Соломонович Габаев, в отличие от откровенно оппозиционного к советской власти окружения Дмитрия Лихачева, относился к тому слою русской интеллигенции, которая готова была сотрудничать с большевиками в сфере своей профессии при соблюдении моральной независимости.
Без представления об этом слое, принципиально отличавшемся и от политических радикалов, и от тех, кто принял новую власть без всяких оговорок и готов был служить ей в любом качестве, невозможно понять психологическую ситуацию того периода.
На Соловках и на Беломорканале — Лихачев и Габаев были обитателями и того и другого лагеря — эти группы составляли ту сложную среду, в которой формировалось мировидение Дмитрия Лихачева.
Георгий Соломонович Габаев был фигурой сколь уникальной, столь и типической для русской гвардии, в которой служил значительную часть жизни.
Будучи кадровым военным, боевым офицером времен Первой мировой войны, занимавшим ответственные командные посты, Габаев, смолоду увлекшись военной историей, стал в этой области таким же профессионалом, что и в военном деле. С одной стороны — это нетривиальная ситуация. Но с другой — он продолжил прочную традицию русской военной интеллигенции, начало которой восходит ко времени декабристов, его будущих героев.
Георгий Соломонович Габаев (1877—1956) был по отцу потомком знатного грузинского рода, а по матери — французских эмигрантов. Он учился во Владимирском киевском кадетском корпусе, из которого перешел в Николаевское инженерное училище. Начал службу в армейских саперах, откуда как подающий надежды молодой офицер был переведен в лейб-гвардии саперный батальон. Тогда же началась его работа военного историка, которую он успешно сочетал со службой. В это время он прослушал курс в Петербургском археологическом институте.
К началу Первой мировой войны гвардии капитан Габаев пользовался широкой известностью как военный историк, разработавший стройную концепцию воссоздания военного быта русской армии, как автор оригинальной теории “полковых родословий”.
Во время войны Габаев продемонстрировал качества блестящего офицера-профессионала. В 1915 г. он был произведен в полковники. Лейб-гвардии саперный батальон был развернут в полк, и Габаев стал командиром батальона. Он был награжден четырьмя боевыми орденами, а к орденам мирного времени за выслугу лет получил “мечи и банты”, что превращало их в боевые награды.
Одновременно с должностью командира батальона он был назначен на весьма ответственный пост корпусного инженера 1-го гвардейского корпуса.
За участие в брусиловском прорыве — сокрушительном наступлении русской армии на Юго-Западном фронте летом 1916 г., а особенно за героизм, проявленный в тяжелейших боях на реке Стоход, батальон Габаева был награжден Георгиевскими трубами.
После событий конца февраля 1917 г. стало ясно, что гвардии полковник Габаев необычайно популярен в солдатской среде.
В справке, выданной ему при демобилизации в 1918 г., говорилось: “Г. С. Габаев — вне всяческих партий и политики. В марте 1917 г. избран был председателем полкового комитета Гв. саперного полка и делегации сов. р. и с. депутатов, в июне переизбран; по просьбе делегации от солдат полка назначен в июле 1917 г. команд. полка; при введении выборного начала в декабре 1917 г. переизбран команд. полка и оставался до 1 апр. 1918 г., до ликвидации полка по прик. арм. ком. 7 армии. В полку было 2/3 большевиков и остальные б. ч. ч. других соц. партий. На войне потерял здоровье и признан по сильному суставному ревматизму и расширению сердца к воен. службе непригодным. 18 лет работает по истории”.1
Очевидно, что отношения Габаева с солдатами соответствовали “декабристскому стилю”. 14 декабря солдаты мятежных полков пошли за любимыми офицерами, которым безоговорочно доверяли.
О том же свидетельствует стиль приказов Габаева — живой, проникновенный, но отнюдь не формальный, что тоже соответствовало декабристской традиции.
Можно, однако, представить себе, каких усилий стоило Габаеву в революционной ситуации развала армии и фактического исчезновения дисциплинарных сдержек, когда убийства офицеров и уход с позиций были обыденными явлениями, находить общий язык с солдатами и сохранять полк. Основой этого мог быть только высочайший человеческий и боевой авторитет Габаева. Сам он назвал потом свое командование полком в 1917 г. “тяжелым крестом”.
В автобиографии, написанной в сороковые годы, в ссылке, и названной “Отчет перед Родиной военного историка Георгия Соломоновича Габаева”, он признавался: “Еще с 1910 г. я тяжело болел, на войну пошел добровольно, но через силу; особенно труден был последний революционный год председательствования в полковом комитете и командования полком в фронтовых революционных условиях, когда каждая моя ошибка могла быть роковой для полка”.
Весь этот пассаж свидетельствует, помимо всего прочего, о высочайшем чувстве патриотического долга, свойственном Габаеву.
С какого-то момента — скорее всего, с 1917 г. — его не оставляло ощущение жизненной неудачи — результаты его трудов не соответствовали затраченным усилиям.
Он писал в автобиографии: “1. ХII. 1917 г., когда я получил право на производство в генералы, как командир гвардейской части, пробывший полковником 2 года на фронте, я снял погоны, т. к. в этот день по Первому гвардейскому корпусу проводилось упразднение чинов и орденов и введение выборного начала… Самое горькое было то, что мне, фанатику и составителю истории гвардейских сапер, имевшему печальную честь быть их последним командиром и отдавшему 13 месяцев неимоверных усилий (март 1917 — апрель 1918) за сохранение полка, пришлось подписать последний приказ 1. IV. 1918 г. о его расформировании и вернуться в Петроград не как мои предшественники — триумфатором во главе гвардейских сапер после побед 1828, 1831 и 1877 гг., а одному в телячьем вагоне”.
Весной 1918 г. в Петрограде был организован Центральный Комитет по управлению архивами, которым заведовал интеллигентный большевик Д. Б. Рязанов. Реальным руководителем комитета стал один из крупнейших русских историков
С. Ф. Платонов. Для организации Военного отделения Главархива по рекомендации маститых ученых был приглашен Габаев. “Удалось подобрать блестящий состав сотрудников, — писал потом Габаев, — и работа закипела”. Сотрудники Габаева не могли не вызывать подозрений у новой власти. Одним из ближайших его помощников был молодой полковник лейб-гвардии Преображенского полка, Георгиевский кавалер, ставший инвалидом после ранения на фронте, Д. Д. Зуев. Благодаря трудам Габаева и его сподвижников в короткий срок удалось собрать и спасти от гибели огромный пласт материалов по военной истории. Причем работа эта проходила в тяжелейших условиях голодного, замерзающего Петрограда.
Летом 1919 г., в разгар Гражданской войны, шла усиленная мобилизация царских офицеров в Красную Армию. Не миновало это и Габаева. В заключении медицинской комиссии, обследовавшей больного Габаева, говорилось: “Носить оружие не может, следовать пешком может”. Габаев был мобилизован, занимался военным строительством — фортификационными укреплениями на подступах к Петрограду во время наступления Юденича, но при этом числился сотрудником Главархива, ухитряясь и там выполнять свои обязанности.
В марте 1921 г. во время Кронштадтского мятежа Габаева арестовали вместе с множеством других бывших офицеров. Через месяц его освободили. В Главархив он не вернулся. Там уже начальствовал М. Н. Покровский, историк-большевик, человек политически агрессивный, сыгравший впоследствии зловещую роль во многих судьбах и в судьбе Габаева. Габаев поступил на службу в Военно-историческую секцию Петроградского отдела музеев. При этом он занимался разработкой теории архивно-музейного дела в сфере военной истории.
Блестящий образец характерного для Габаева жанра — “Гвардия в декабрьские дни 1825 года” — самая значительная из опубликованных работ Габаева. Она была издана в качестве приложения к незаурядному исследованию профессора А. Е. Преснякова “14 декабря 1825 года”. Книга вышла в 1826 г. Ни исследование Преснякова, ни труд Габаева не переиздавались.
А обстоятельства складывались драматически. Причем главные испытания были впереди…
Среди бумаг Габаева последнего десятилетия есть листок под названием “График крушений жизненных достижений Г. С. Габаева и тяжелых ударов судьбы его”. Верный своему методу гвардии полковник попытался дать наглядную картину своих бедствий.
Габаев был человеком чрезвычайно разносторонних интересов. Кроме напряженнейшей архивной работы он в это же время серьезно занимался историей, а быть может, и практикой оккультизма. Возможно, это было последствие его предвоенного масонства. Власти с острой подозрительностью относились к любым формам неофициального объединения. Через несколько лет за участие в студенческом кружке был отправлен на Соловки Д. С. Лихачев.
Габаев свидетельствовал: “12 декабря 1925 г. я был вызван к следователю Денисову как свидетель по делу оккультного кружка Г. О. Мебеса и М. А. Нестеровой, из которого вышел еще весной 1925 года и который имел все основания считать разрешенным. Тов. Денисов еженедельно до марта 1926 г. вызывал меня, а в марте объявил мне: “Вы нам неинтересны. В вашем кружке нет ни политики, ни сношений с заграницей. Ваши же все показания оказались правдивыми”. Однако в мае я был вызван к нему вновь, и, когда не счел возможным назвать и тем подвести под ответственность слушателей моих вступительных лекций по энциклопедии оккультизма в зимы 1923—24 и 1924—25 гг., он меня привлек к ответственности по статье 109 старого кодекса”. Габаева обвинили в недоносительстве, отказе от дачи показаний. Он был арестован и отправлен в северную ссылку, в район тогдашнего Усть-Сысольска— ныне Сыктывкара. “Службу в Усть-Выме мне получить, конечно, не удалось, серьезную историческую работу за отрывом от источников интенсивно продолжать не смог и перешел частью на литературно-графические работы по глубоко изученным ранее вопросам декабризма и аракчеевского военного быта изученной эпохи (1796—1856)”.
В октябре 1928 г. Габаеву разрешили переехать в Курск. Однако надвигались куда более страшные времена. “6 марта 1930 года я был вновь арестован… 13 сентября я был вызван следователем Алдошиным, от которого узнал, что я арестован по делу академика Платонова и вообще Академии наук… На втором допросе через несколько дней Алдошин сказал: “Ведь вы намечались на должность военного министра в правительстве Платонова”. Я ответил, что никак не могу этому поверить и никогда не принял бы такой должности, т. к. совершенно к ней не подготовлен, к тому же не генштабист, не экономист и не карьерист”.
Характерно, что Габаев счел недостойным аргументировать несостоятельность обвинения своей лояльностью к советской власти, но обосновал ее чисто по-деловому.
В 1929 г. параллельно с началом коллективизации, то есть уничтожением крепкого, знающего себе цену крестьянства, начинавшего осознавать свою политическую силу, власть приступила к планомерному подавлению интеллигенции. По указанию Сталина следователи ОГПУ сфабриковали “Академическое дело”, в жернова которого было втянуто до полутораста ученых-гуманитариев. Исследователи истории репрессий писали: “└Дело АН”, как мы полагаем, было составной частью гигантского плана, спущенного ОГПУ, согласно которому на открытые процессы 1930—31 должны были быть выведены последовательно все слои русской интеллигенции, точнее, той ее части, которая в течение 1920-х годов, сотрудничая с новой властью, сохранила при этом известную независимость от нее. Процессы “Союзного бюро меньшевиков” (экономисты, плановые работники), “Промпартия” (верхушка инженерии), “ТКП” (агрономы, ученые, связанные с сельским хозяйством), “Академия наук” (гуманитарная интеллигенция столиц и провинции), наконец, процесс священнослужителей — должны были, с одной стороны, показать, по чьей вине срываются темпы индустриализации и коллективизации, с другой — окончательно подчинить и советизировать интеллигенцию”.1
Привлечение к “делу АН” Габаева было вопиющим примером сфальсифицированности всего “дела”. Габаев был едва знаком с Платоновым, с 1926 г. отсутствовал в Ленинграде, никакого отношения к “заговору историков” иметь не мог. Но ОГПУ — кроме прямого указания Сталина — руководствовалось лозунгом М. П. Покровского, некогда одаренного и образованного историка, а в это время яростного организатора погрома науки: “Надо переходить в наступление на всех научных фронтах. Период мирного сожительства с буржуазной наукой изжит до конца”. Это было сказано в 1929 г., а в январе 1930 г. был арестован академик Е. В. Тарле, постоянный оппонент Покровского, и, сломленный следователем, стал вместе с чекистами конструировать миф о монархическом заговоре историков. 21 февраля он показывал: “Признаю, что обсуждался вопрос о будущем правительстве возрожденной России при престолонаследнике Андрее Владимировиче (выдвигал Платонов), причем считались подходящими кандидатами для занятия министерских постов — Коковцев (как премьер-министр будущего правительства), Платонов, первый советник и он же министр просвещения; меня, Тарле, хотели выдвинуть в министры иностранных дел; Габаев, бывший генерал, друг Платонова, в военные министры…”
Под диктовку следователя подобные же показания относительно Габаева дали арестованный еще в ноябре 1929 г. пушкинист Н. В. Измайлов, зять Платонова, бывший офицер времен Первой мировой войны, предназначенный следователем на роль создателя военного крыла заговора, и историк культуры С. В. Рождественский.
10 мая 1931 г. Габаев был приговорен к расстрелу, замененному 10 годами концлагеря, и отправлен на Соловки. Это был не первый расстрельный приговор. В 1919 г. за участие в защите Петрограда от Юденича полковник Габаев был заочно приговорен к расстрелу белыми.
Немолодой, больной Габаев выжил только потому, что и на Соловках, и в других лагерях, куда его перебрасывали, администрация использовала его на канцелярских должностях — письмоводителем, техническим редактором монографии о Беломорканале, а в конце заключения в Дмитлаге — инженером техинспекции.
После освобождения в 1938 г. начались ссылочные мытарства, нищенская жизнь в чудовищных подчас условиях. Одно время Габаев с женой — из рода декабриста Розена — жили в углу коммунальной кухни. Габаеву неоднократно предлагали подать прошение о смягчении участи, но при этом непременным условием было признание своей вины и раскаяние. И каждый раз Габаев отвечал решительным отказом. Все эти страшные годы Габаев работал. В частности, совершенствовал карту-план расположения войск на Сенатской площади 14 декабря 1825 г. Это он и называл “литературно-графической работой”.
Воспоминания он писал в самодельном блокноте, очевидно из экономии.
Есть основания предположить, что, продолжая в ссылках штудии по истории декабризма, Габаев сопоставлял свою судьбу с судьбами своих героев.
Он умер в 1956 г., оставив десятки исследований, не считая неоконченных.
В фонде Габаева в РНБ хранятся сотни листов подготовительных материалов к монументальному труду об исторической достоверности “Войны и мира” с анализом многочисленных неточностей, касающихся в основном военного быта эпохи. Проблемой “Войны и мира” Габаев занимался много лет совместно с коллегой и другом В. А. Афанасьевым.
Нельзя сказать, что Габаев забыт. Его помнят и почитают историки. В 1990 г. в № 1—2 журнала “Советские архивы” была опубликована подробная статья “Жизнь и деятельность военного историка и архивиста Г. С. Габаева”, написанная с привлечением обширного архивного материала профессором В. Н. Автократовым. Но труд этот стал достоянием узкого круга специалистов.
В 2003 г. вышла книга “Хранитель”, посвященная писателю и замечательному специалисту по военному быту В. М. Глинке. Там опубликованы письма Габаева к Владиславу Михайловичу 1940-х гг. из ссылки. Письма эти свидетельствуют не только о грандиозной образованности и феноменальном трудолюбии Габаева, но и о человеческих его качествах — уме, благородстве, стойкости.