Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2006
Считаю необходимым с полной откровенностью и несколько подробнее, чем остальные части автобиографии, коснуться всего, связанного с моими испытаниями, кратковременным <— в>1921 г. и почти непрерывными с 1926<-го>.
В первых числах марта 1921 г., в бытность свою начальником (отрук) 21-го Военно-полевого строительства в Ленинграде в период усиленной подготовки строительства к действиям против восставшей кронштадтской крепости, при (нрзб) панике и внезапных массовых, почти повальных арестах высшего комсостава округа, до начальника штаба округа включительно, я также был арестован и пробыл в ДПЗ до конца марта, но после первого же допроса был освобожден. Следователь Соловьев отметил прекрасные отзывы о моей работе всех прежних комиссаров строительства и спросил, известно ли мне, что за мою работу по обороне Ленинграда против Юденича в 1919 г. и службу в Красной Армии белые обвинили меня в измене и заочно приговорили. Я ответил, что всегда служил родине и власти, признанной народом, от старой присяги был освобожден и волен служить родине по-прежнему и при новой власти.
Серьезно заболев после этого испытания, я пролежал месяц в больнице и просил освободить меня от заведования строительством по болезни и переведен в Управление начальника инженерного округа, а в июле того же года демобилизован.
12 декабря 1925 г. я был вызван к следователю Денисову, как свидетель по делу оккультного кружка Г. О. Мебеса и М. А. Нестеровой, из которого вышел еще весной 1925 г. и который имел все основания считать разрешенным. Тов. Денисов еженедельно до марта 1926 г. вызывал меня, а в марте объявил мне: “Вы нам неинтересны. В вашем кружке нет ни политики, ни сношений с заграницей. Ваши же все показания оказались правдивыми”. Однако в мае я был вызван к нему вновь и, когда не счел возможным назвать и тем подвести под ответственность слушателей моих вступительных лекций по энциклопедии оккультизма в зимы 1923—24 и 1924—25 гг., он меня привлек к ответственности по статье 109 старого кодекса. На мое же объяснение, что она неприменима к моему случаю, так как не было корыстного намерения, он ответил, что за неимением более подходящей, на основании ст. 10-й приходится применить ее.
В ночь на 15 июля 1926 г. я был арестован. В ордере значилось, что постановлением ОСО ГПУ от 18 июня 1926 г. я назначен к адмвысылке на 3 года в область Коми на основании статьи 61-й старого УК.
После полуторамесячного этапа я прибыл в Усть-Сысольск (ныне Сыктывкар), а через неделю по получении бумаг о нас назначен оттуда в Усть-Вым. Отсюда я подал протест против применения статьи 61-й, совершенно не соответствовавшей данным следствия. Службу в Усть-Выме мне получить, конечно, не удалось, серьезную историческую работу за отрывом от источников интенсивно продолжать не смог и перешел частью на литературно-графические работы по глубоко изученным ранее вопросам декабризма и аракчеевского военного быта изученной эпохи (1796—1856).
По амнистии 1927 г. высылка была мне сокращена на 1/4 срока, но вернуться в Ленинград не смог, так как мне было дано “–6”. Я выбрал Курск с его более теплым климатом и переехал в октябре 1928 г. И здесь служебной работы получить не удалось, и я продолжал свою историческую и литературно-графическую работу на дому и избегал бывать где-либо.
6 марта 1930 г. я был вновь арестован…
В декабре я был переведен в общую камеру, где встретил лиц, привлеченных по тому же делу, из которых знал только двоих, покойных А. В. Бородина и А. В. Малова.
24 февраля 1931 г. я был переведен в Кресты, а 9 июня 1931 <г.> мне был объявлен приговор КОО ГПУ от 10 мая 1931 <г.>. По статье 58-11 УК на 10 лет концлагеря отправлен был 21 июня с 2 вагонами обвиняемых по тому же делу. 25 июля прибыл на Соловки. Здесь я сразу начал работать, как ударник-письмоводитель роты общих работ, зав. картотекой УРБ Кремля, архивариус финчасти и читал лекции по военной истории Соловков. 21 ноября 1933 г. при реорганизации Соловецкого лагеря я был отправлен на материк на Медвежью Гору, где и продолжал свою работу ударником (картотечник УРО и письмоводитель отдела снабжения). Осенью 1934 г. я был затребован в Дмитлаг и 22 октября отправлен в гор. Дмитров для работы по специальности в редакции монографии о Беломорканале. Я и здесь продолжил ударную работу как помтехредактора монографии, хранитель музея строительства канала Москва — Волга и старший инженер техинспекции. К концу работ строительства в мае 1937 г. у меня уже было 2 года зачетов рабочих дней, и кроме того, я был разновременно 3 раза представлен к льготам и досрочному освобождению и по редакции, и по музею, и по инспекции.
5 июля 1937 г. я был освобожден досрочно, как сказано в удостоверении Дмитлага от того же числа за № 463245, “в связи с окончанием строительства канала Москва — Волга за ударную работу”. От главинспектора инженера Фридмана я получил лестную рекомендацию (копия прилагается1 ) для поступления по вольному найму на Куйбышевское строительство и был зачислен кандидатом, но за сокращением планов места не получил.
Освобождение 5 июля застало меня больным тяжелой формой малярии. Проболев полтора месяца в Дмитрове же, я 23 августа переехал в Талдом Моск. обл., чтобы быть ближе к Дмитрову в связи с хлопотами о поступлении на Куйбышевское строительство, которое там организовывалось. В Талдоме я был приглашен А. Е. Стефановичем на временную работу в Музей местного края, но после 2 1/2 месяцев мне пришлось ее прекратить, т. к. областной инспектор Роза Борц (вскоре уволенная) нашла нежелательной работу в музее бывшего з/к и полковника. Не желая подводить зав. музеем, я поспешил прекратить работу.
Я съездил в Москву в Наркомпрос в отдел музеев, указал на постановление ВЦИК СССР от 14 июля 1937 п. IV о предоставлении работы освобожденным ударникам, мне было подтверждено полное мое право на такую работу и обещано назначение, но таковое так и не состоялось. Подавал я заявление и в талдомское РОНО, и на строительство рыбинского узла, и в музейный отдел, но места не получил.
Ухудшение здоровья после всего перенесенного заставило меня подать заявление о переводе на инвалидность, и 3 октября 1938 г. (л. 106) талдомская ВТЭК дала мне удостоверение об инвалидности на год, а 3 ноября 1939 г. — бессрочно. Талдомский собес на мою просьбу о пенсии указал, что 22 1/2 года службы в старой армии не засчитываются и вообще осужденным по ст. 58 пенсии не полагается. Начались трудные материальные испытания и положение иждивенца моей жены, С. Г. Розен, с ее скромным окладом медсестры. Правда, до 1942 г. мне сколько мог помогал мой покойный сын, доцент С. Г. Габаев, погибший в блокаду Ленинграда, да изредка печатались мои исторические статьи.
16 января 1941 г. мне было объявлено, что ввиду расширения запретной зоны на всю Московскую область я должен покинуть Талдом, и мне дан новый паспорт VРIII № 552313 с пометкой: “выдан на основании ст. 39 положения о паспортах” (на старом паспорте, выданном в Дмитрове в августе 1937 г., сколько помнится, было указано, что он выдан на основании сношения Дмитлага за соотв. № и числом).
Мы с женой выехали в Калязин Калининской обл. 23 января 1941 г., где и прожили до августа 1943 г., а затем в Калязинском районе в селе Семеняево и деревне Бачманово (Леонтьевский с/с) по месту работы жены.
Крайне бедственное материальное положение и советы дружески расположенных научных работников, считавших, что мой 43-летний стаж научно-исследовательской работы дает мне право и шансы на получение персональной пенсии, побудили меня подать просьбу о таковой 8 августа 1944 г. Я получил ответ отдела по назначению персональных пенсий наркомсобеса от 17 августа 1944 г. № 7/30 о том, что просьба моя с 21 приложением направлена в Калязинский облсобес и что мне необходимо приложить еще ходатайство облисполкома, удостоверение о снятии судимости и засвидетельствование исключительных заслуг перед Родиной.
Ходатайство мое было направлено в Калязинский райсобес. Я убедился в безнадежности дальнейших попыток и просил райсобес вернуть мне мое заявление со всеми к нему приложениями, что и было исполнено 23 января 1945 г.
Наше крайне тяжелое материальное положение, грозившее нам скорой гибелью, побудило мою дочь Ольгу Георгиевну Габаеву (техника-конструктора Облпроекта Ленсовета, участницу обороны Ленинграда, награжденную медалью) прийти нам на помощь, пригласив нас на свою жилплощадь (Ленинград, ул. Красной Конницы, 12, кв. 67). Ее усиленные хлопоты наконец увенчались успехом. Согласно присланному ею вызову Исполкома Ленсовета от 29 июня 1944 г. № 67/789 и согласно пропуску Калининского облуправления милиции от 10 августа № 030755, мы с женой прибыли в Ленинград 6 сентября 1944 г. По выполнении ряда формальностей я был прописан
16 сентября по 23 отд. милиции на жилплощади дочери. Однако 22 сентября, при обращении в то же отделение для заполнения контрольного листка на паспорте, прописка была аннулирована и мне предложено выехать в 48 часов на 101 км. Таким образом, все надежды рухнули и хлопоты (нрзб) дочери (нрзб) оказались напрасными.
Вернувшись домой, я перенес нервный удар и слег. Приглашенный участковый врач нашел положение серьезным и дал направление в стационар 38-й поликлиники, но начальник паспортного стола настаивал на немедленном выезде, и как только я смог хоть сколько-нибудь двигаться, мы выехали 1 октября 1944 г. в Киришский район Ленобласти, куда жена получила назначение от Облздравотдела. Приехав больной и пролежав 3 суток на вокзале, за невозможностью найти квартиру в новом центре Киришского района, поселке Будогощь, я, совершенно больной, 4 октября был принят в районную больницу. 19 октября больница временно закрылась, и я был выписан, с тех пор живем в Будогощи <зачеркнуто: в ужасающих бытовых условиях, в углу кухни общего пользования густо заселенного домика и в глубокой нужде> в бытовых условиях, крайне затрудняющих выполнение моего желания закончить мои научные работы <написано вместо зачеркнутого другими чернилами>.
При следствии мне настоятельно предлагали “сознаться”, обещая всякие облегчения, но я мог только сказать: “Мне не в чем сознаваться, а лгать не стану ни на себя, ни на других”. И в концлагере 1931—1937 гг., и в 1941 г. при вызове в милицию в связи с расширением запретной зоны мне снова настойчиво советовали просить о смягчении участи, но т. к. при этом опять требовалось изъявление раскаяния в содеянном, а я ничего преступного не сделал, то выдумывать на себя не считал и сейчас не считаю возможным.
К этому могу добавить, что явная нарочитость и искусственность так называемого дела Платонова и Академии наук 1930 г. уже к середине 1931 г. стала, по-видимому, осознаваться. И сам Платонов, и другие, так сказать, центральные фигуры, дело которых разбиралось под конец, пострадали гораздо менее, отделавшись высылками. Пострадали же гораздо тяжелее “стрелочники”, сотни менее крупных, но преданных родине и своей специальности полезных научных работников, искусственно пристегнутых к делу Платонова. Многие, в особенности из центральных фигур, сумели быстро реабилитироваться и даже занять выдающееся положение. Многим удалось вернуться к любимой научной работе и к источникам таковой — научным хранилищам в крупных центрах.
(апрель 1945)
Публикация Якова Гордина