Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2006
НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ
Он крепко прижался к ней, обхватил руками шею, лицо потонуло в ее пышных волосах, его будто кипятком обдало, он резко проснулся. Из сна выбросило, как из катапульты падающего самолета, это он видел в кино про войну. Мокрый от пота, Шура сбросил с себя толстое ватное одеяло и прислушался.
За стеной громко храпел дед, бабуля сердито цокала языком, чтобы разбудить его. Дед хрипло закашлялся, заматерился, пошел в уборную.
Мальчик вспоминал сон. Он повторялся все чаще, к его деталям он возвращался потом на уроке физкультуры. Можно было спокойно сидеть в сторонке на скамейке, наблюдать, как другие прыгали через «коня», лезли на шведскую стенку, а он вспоминал. Шурик был освобожден от занятий по физкультуре. Странно, что во сне он четко помнил удушливый паточный запах духов, он любил его, а особенно — ее прозрачные вышитые блузки. Почему она стала так редко приходить к нему, он не понимал. Каждый раз он испытывал чувство стыда, любви и ненависти. Он жил с ее родителями, бабуля у него была любимая, особенно ее пироги из песочного теста с малиновым джемом. Деда ему надо было называть отцом. Но когда приходила она, его сердце замирало от сладкой надежды, что когда-нибудь он узнает, кто же его настоящий отец.
Зазвонил будильник. Слишком рано, как всегда. Дед ставил его на час раньше. Надо было спешить в ненавистную школу. Он попытался сделать вид, что у него болит горло, стал «набивать» градусник, но дед вошел в комнату с ремнем. Охота пропала.
Потом ледяное обливание в ванной. Но это он знал, как скосить: пускал душ, мочил в нем полотенце, долго изображал звуки, похожие на хлюпанье и фырканье, а сам сидел на табуретке рядом, потом выходил уже в трусах. «Молодец! Бойцом будешь!» — по-военному приветствовал его дед, а сам, уже в голубой майке, пижамных штанах, рылся в личном холодильнике. Внутри него такой же порядок, как и во всей квартире, все по полочкам, все по полезности, по витаминности, корень женьшеня заспиртованный, он сам его выращивает на участке, масло облепиховое, оно от всех болезней, особенно от ожогов. Потом дед долго моется в ванной, харкает, сморкается, полощет горло, выходит с полотенцем на плече, в темно-синих трусах до колена, проглаженных со стрелкой. Бабушка печет оладьи, в кухне пахнет горящим маслом. Дед выпивает стопку водки, краснеет, потом ряженку прямо из бутылки и раскрывает газету. Бабушка ставит горку горячих оладий на стол, сметана съезжает по ним в большой эмалированный тазик, тает.
Шурик со страхом думает, что опять не приготовил математику. Выхода нет, нужно списать у Сашки на большой перемене.
— Вот гады! Опять они лезут куда им не следует! — не отрываясь от газеты и кефирной бутылки, возмущенно хрипит дед.
— Это кто, деда? — робко спрашивает Шурик.
— Ах ты, поганец, забыл, как надо меня называть?!
— Это кто… папа, лезет? — робко переспросил мальчик. Он почувствовал, как у него задергалось веко противным тиком, а потому прикрыл глаз ладошкой, чтобы «отец» не увидел.
— Гады — это те, кто против Советской власти, против нас! Это ты на всю жизнь запомни, выблядок. Я твой отец, а не тот, которого я бы завел в подвал да собственными руками пришлепнул бы. Эхма, нет у меня той власти, а то бы я…
— Ешь оладушки, мой хороший, да беги в школу. Не забудь, вечером к тебе пианистка приходит.
Ненавистная учительница музыки, гаммы, треньканье «собачьего вальса», дед слушает все через стенку. Один брючный ремень висит в прихожей, другой над кухонным столом, третий у Шурика над кроватью.
Мать жила в Москве отдельно, и виделись они раз в месяц. Она приезжала к нему всегда в один и тот же день, 30-го числа. Почему? Он долгое время не мог этого понять. Потом услышал случайный шепот бабушки с почтальоншей о деньгах, алиментах. Мать приходила на следующий день. Она целовала его, разворачивала липкую бумажку петушка на палочке, он сразу совал красный леденец в рот и долго его сосал. Мать проходила в комнату, возвращалась через десять минут, опять нагибалась к нему, и он уже полным ртом сладкой слюны целовал ее на прощание. Шурик никогда не спрашивал, где она живет и почему никогда не позовет его к себе. Ее волосы почти каждый раз меняли окраску по моде, она была одета в новую узкую юбку, высокие каблуки делали ее похожей на принцессу из сказки. «Только та была на горошине», — думал Шурик.
— Меня ждут в машине… Дай поцелую, фу, какой ты липкий… Мам, батя, скоро позвоню!
Обитая дерматином тяжелая дверь с треском захлопывалась. Иногда Шурик, прыгая через ступеньки, сбегал по лестнице вниз, торопился успеть быстрее лифта. Она спускалась с их шестого этажа, а он уже внизу, еще раз на прощание обхватывал мать за колени. Во дворе ее ждало такси.
Петушок во рту не успевал растаять, а он прятал липкие кулачки в карманах.
Его постоянно дразнили в школе, частенько били, рос он каким-то недокормышем, несмотря на «отцовские» особые продовольственные пакеты, которые привозил шофер дядя Миша. Всегда у них были зимой помидоры, виноград и мясная вырезка. Больше всего он любил бананы, но они появлялись только к Новому году.
Умер Сталин. Дед люто запил, и ремень все чаще гулял по худенькой заднице Шурика. Сны и ночное писанье в постели стали почти каждодневными. Бабушка скрывала это от «отца». Ей было страшно. Запой деду простили, он, заслуженный и медалированный ветеран, был на заводе парторгом. Скоро деда наградили. Органы посылали его руководить строительством авиазавода в Польше. Бабушка и Шурик ехали вместе с ним.
Три года, проведенные в Варшаве, остались на всю жизнь самыми счастливыми. Он перестал видеть во сне мать, перестал мочиться во сне, дед больше не лупил его, так как целыми днями был занят на заводе. И еще дед как-то помолодел, мурлыкал фронтовые песенки, вместо «Беломора» стал курить болгарские сигареты. В этом советском дипломатическом «варшавском гетто» разрешалось мало, выходить за территорию можно было только с бабушкой и шофером. Солдат проверяет пропуск, при возвращении опять проверка, смотрит в глаза, долго, внимательно, вдруг это не ты, а другой мальчик, бабушкину авоську и сумку перебирают. И все равно это был рай для Шурика. У них была польская домработница, молодая девушка, и он научился болтать по-польски. Она его баловала и любила. Посольская школа была домом счастья, где ему ставили четверки и пятерки — только такие отметки должны были получать дети советских дипломатов.
Однажды с урока русского языка их учительницу вызвали к завучу, потом Шурик встретил ее во дворе школы, она злобно посмотрела на него, и больше он никогда ее не видел. Когда он вернулся домой, бабушка говорила с дедом на кухне.
— Эта училка ему тройку за сочинение поставила. Ну и как ты думаешь, достойна она в нашей школе преподавать?
А он и не знал, что у него была тройка. Он видел, что все получили отметки за сочинение «Моя родина», а его тетрадка исчезла, все искали, ребята даже лазили под парты, учительница строго на него смотрела, потом ее вызвали к завучу.
В Польше он почувствовал, что стал лучше, умнее, а главное — подрос. Учительница музыки продолжала приходить к нему заниматься три раза в неделю. Теперь ему нравилось тренькать на рояле, у него оказался абсолютный слух, и что-то стало получаться. После занятий «отец» провожал пианистку до дома, жила она в городе, вне посольской территории, в казенных домах для обслуги дипкорпуса.
Три года прошли быстро. Ему исполнилось 13 лет, и деда вернули в Москву. Даже полусвободная жизнь советского гетто в Польше была для него раем. Возвращение в ненавистную сталинскую полувысотку, ночные кошмары, свидания с матерью отбросили его назад. Единственной радостью для него была квартира тетки, там он всегда чувствовал себя любимым, мог часами валяться на диване, играть в подкидного дурачка с двоюродной сестрой Ланой.
— Слушай, а ты знаешь, почему нашего дедулю зовут Владиленом? — спросила однажды Ланочка. — Это ведь означает Владимир Ильич Ленин. Он и маму мою назвал в честь майского праздника, и имя твоей мамы тоже соответствует.
Нет, он всего этого не знал и никогда не задумывался об этом. Он глухо тосковал по Варшаве. Дом тетки и Ланочки, где его любили и жалели, стал для него настоящим убежищем. Тетка свою родную сестру (его мать) осуждала, и однажды он подслушал разговор тетки с мужем: «Она курва порядочная, алименты берет, а на парня ни копейки родителям не отстегивает, все старики на него корячатся».
Под Москвой у «отца» был садовый участок. Как он говорил, «святое место». Не дом, а домик, что-то похожее на избушку в две комнаты, он говорил, что совесть его партийная не позволяет выстроить «хоромы», как у соседа. В углу участка, там, где шло тепло от какой-то магистральной трубы, дед покрыл пленкой землю и посадил женьшень с облепихой. Получилось что-то вроде парника. По выходным он полол, копал и сажал. Двадцать минут на автобусе от центра Москвы — и ты на даче. Дед сразу раздевался, натягивал старые военные брюки, калоши на босу ногу и шел в огород. Бабушку к земле не подпускал, говорил, что она не с Украины, а потому все испортит. Шуру заставлял обрывать усы у клубники и таскать в старой тачке кирпичи из соседней разоренной церкви. Шура люто ненавидел этот участок, отправляли его сюда каждое лето во время каникул, а потому ждал он их не с радостью избавления от школы, а как двойное наказание. Лана иногда приезжала на выходные, и для Шуры это были самые радостные дни.
Она была старше его на два года и казалась уже почти девушкой.
Однажды ночью он проснулся оттого, что услышал, как она всхлипывает. Спала Ланочка в коридорчике перед верандой.
«Странно, почему она плачет?» — подумал Шурик. Он прислушался к какой-то возне, шепоту, вроде голос деда, а кто-то скулит, потом дед закашлялся, хлопнула калитка, залаяла соседняя шавка. «Значит, он вышел покурить», — подумал мальчик и провалился в сон.
На следующее утро он проснулся поздно, в доме тихо. Лана, видимо, пошла к подружке, они любят вместе секретничать. Шурик еще полежал и вышел в огород. В конце участка дед возился в своем парнике. Шурик побрел к нему. Странно, дед курил. Обычно он говорил, что женьшень не переносит дыма и микробов. Не вынимая изо рта бычок «Беломора», он остервенело выкапывал китайские корни из земли.
— А где Ланочка? — спросил Шура
— В Москву уехала, — ответил дед.
— Почему? Вроде она не собиралась…
— Не знаю, — мрачно буркнул «отец» .
В воскресенье вечером они вернулись в Москву и Шура позвонил сестре. К телефону подошла тетка.
— Лана больна, она не может с тобой говорить…
— Она поедет со мной на дачу в следующую субботу? — спросил Шура.
— Нет, на эту проклятую дачу она больше никогда не поедет. — Тетка заплакала, перевела дыхание. — И скажи своему «отцу», что я ему больше не дочь. Так ему и передай! — В трубке послышались короткие гудки.
Все это было для Шурика загадкой, все в его голове перевернулось, он присел на стул рядом с телефоном и долго рассматривал узоры арабского ковра.
Утром он увидел красные от слез глаза бабушки. Она собиралась ехать на другой конец города к тетке.
Ему было трудно тогда понять, что произошло с Ланой. Почему она уехала, не попрощалась с ним? Он любил ее и был уверен, что, когда вырастет, придет к ней домой с букетом цветов и попросит стать его женой. Ему нравилось в ней все, особенно трогательный пушок над верхней губкой, похожий на тонкие усики, он смешно топорщился, когда она смеялась. Он дрожал всем телом, когда трогал ее за толстую русую косу, всегда аккуратно заплетенную, с широкой шелковой лентой. Он любил ее толстенькие маленькие ножки и всю так плотно сбитую фигурку. Облик Ланочки, телесный и душевный, обещал ему покой, уют, и ему казалось, что только она и есть для него настоящая защита. Что-то подобное он испытывал во время внезапного ливня на детской площадке перед домом: он стремглав кидался под грибок-мухомор из жести и дерева, сидел под ним совершенно счастливый: вокруг лились потоки воды, а ему было тепло и сухо. Ланочка всегда знала, как нужно действовать, в школе была круглой отличницей, частенько готовила уроки за него, особенно математику и русский.
Прошло два месяца, как она вышла из больницы. Он позвонил ей утром, тетка была на работе. К телефону подошла Лана.
— Ланочка, я хочу тебя видеть, ну пожалуйста, — взмолился Шурик.
Сквозь слезы и всхлипывания она сказала:
— Приезжай.
Дверь ему открыла другая девушка. Это была и она и не она. Похудевшая, стриженная под мальчика, глаза заплаканные и серьезные.
— Ланочка, где твоя коса? — испуганно спросил он.
Она ничего не ответила и прошла в комнату, села на тахту, ее новая юбка из тафты была похожа на пачку балерины, а маленькие ножки были в белых носочках и красных туфельках.
— Скажи мне, что с тобой случилось? Почему ты была в больнице? Я ходил туда, но меня к тебе не пустили, сказали, что детям нельзя…
— Шурик, я не могу тебе ничего сказать, когда-нибудь потом. Но ты должен обещать мне, что перестанешь ездить на дачу к деду… Я его ненавижу, — совсем тихо прибавила она, и по ее щекам потекли слезы. Потом она нагнулась и из-под тахты вынула обувную коробку, перевязанную бурой бумажной веревкой.
— Это тебе на память.
— Что это? — Он взял коробку.
— Нет, ты сейчас в нее не смотри, потом раскроешь, когда домой придешь.
У Ланочки глаза были добрые, и пушок над верхней губкой зашевелился в грустной улыбке.
— Давай в дурачка поиграем, — робко попросил Шурик.
— Нет, я не могу, сейчас придет докторша, и тебе пора идти домой. Я не хочу, чтобы она тебя видела, маме нажалуется…
Шурик вышел на улицу. Было промозгло и не по-майски холодно. Коробка, которую он крепко держал под мышкой, прожигала ему бок. Он вышел на бульвар, сел на скамейку и развязал веревку. На дне коробки, в голубой гофрированной бумаге, лежала толстая русая коса Ланочки.
* * *
В середине мая дед совсем переселился на дачу. Бабушка туда не ездила, и он жил как сыч, возделывая грядки, обрезая кусты малины, высаживая новые сорта трав. Была у него мечта — дожить до ста лет.
Московскую квартиру, с немецкой трофейной мебелью, горками хрусталя, коврами, креслами, зачехленными белыми простынями, которые снимались по большим праздникам, Шура не любил. Со стены их парадной комнаты вечно зыркали с фотографий лица деда и бабушки в военной форме. Чтобы попасть в ванную, Шурику приходилось проходить через нее. Был в этой комнате большой платяной шкаф, который стал для Шуры надежным другом и убежищем. Когда он оставался один или убегал с уроков в школе, то залезал в него и прятался за ворохом одежды, аккуратно развешенной на плечиках.
В детской памяти Шуры отпечатались рассказы о том, что эта квартира досталась деду после выселения из нее какой-то репрессированной семьи. Было в этом слове «репрессированный» что-то унизительное и непонятное.
Три раза в неделю приходила к ним домработница, всегда молчаливая, мыла кафель в ванной, паркет в комнатах мазала бордовой мастикой, потом надевала щетку на ногу и терла до блеска.
Деда не было, он теперь до глубокой осени оставался на даче, но, странное дело, Шурик без него не чувствовал себя хозяином этой огромной территории. Вчера был последний звонок в школе, его вызвали к директору и объявили, что педсовет решил оставить его на второй год в восьмом классе. Записали в дневник, чтобы пришли в школу родители. Пятерки польской дипшколы довольно быстро превратились в тройки и двойки. Особенно ненавистен был ему «слесаренок», учитель по труду. Он издевался над Шуриком, при всем классе говорил, что он недостоин своего отца, такого заслуженного человека, что Шурик не умеет держать напильника и руки у него растут не из того места. Однажды Шурик в кабинете химии взял из шкафа то, что особенно плохо пахло, коробок спичек, потом изготовил бомбочку и приклеил под стул «трудовику». Взрывчик был маленький, но запаха и дыма много. «Слесаренок» испугался, побежал в учительскую. Кто-то видел Шуру у химшкафа. Сил отпираться у него не было. Он плакал, умолял не сообщать «отцу». Директриса над ним сжалилась. Исключение отменили, и он пообещал подтянуться до конца года. Над ним взяли шефство. Знаний у него было ноль, дома он долго врал что-то о дневнике, подделывал отметки. Но наступил конец учебного года, и к Шурику вернулся страх.
После случая с Ланочкой дед затаился ото всех на даче. Последние несколько месяцев Шурик жил спокойно. О нем забыли. Но теперь каждый день приближал его к страшной расплате.
Сегодня с утра Шурик мучился от невозможности придумать, что сказать деду о школе. Он один, Ланочки в Москве нет, ее увезли в санаторий, бабушка не в счет. Когда у него бывали такие дни, он залезал в шкаф. За ворохом старых платьев бабушки, «выходным» костюмом деда, обувными коробками со старыми носками, устроившись на большом тюке с ненужным барахлом, Шурик сидел, как за плотным театральным занавесом. Прижав колени к подбородку, он вспоминал, как прятался здесь от деда, чтобы не попасть ему под горячую руку, в те дни, когда тот выпивал, ругался на бабушку и кричал в пространство: «Всех в подвал и пулю в затылок!» — а бабушка говорила: «Шурочка ушел к соседу готовить уроки».
На душе у него сейчас было особенно муторно. Страшно представить, что мог с ним сделать «отец». От сильного запаха нафталина у него стала кружиться голова, и он вспомнил удушливый запах духов матери. Она не приезжала к нему уже несколько месяцев, а бабушка сказала, что «она теперь не одна». Он пошарил в темноте, хотел нащупать дверцу, но вместо этого наткнулся на военный китель деда. Медали, ордена, нашивки, рука его скользнула ниже, вот карман. В руке он почувствовал что-то гладкое, кожаное и тяжелое.
Ударив ногой в дверцу шкафа, он выкатился на ковер. Шурик сидел на полу. Обеими руками он держал кожаную коричневую кобуру пистолета. Потом он отстегнул пуговичку, и черный блестящий предмет выскользнул ему на колени.
Прошло минут пять. Нафталинный угар испарялся, глаза привыкли к яркому свету, он почувствовал, что сидит на чем-то мокром. Вскочил, побежал за половой тряпкой. «Бабушка будет сердиться, если увидит, что я ковер испортил», — подумал Шурик. Потом он замочил в раковине трусы и тренировочные штаны, отжал и снес к себе в комнату. Батареи под окном уже не грели, лето наступало холодное, черемуха только доцветала. Во дворе соседка выгуливала черного пуделя. Он был недавно подстрижен и напоминал Артемона из «Золотого ключика» . Это была любимая сказка Шуры, он частенько перечитывал ее и еще слушал по радио. Садился в коридоре на табуретку перед радиоприемником и замирал. Голос чтеца был вкрадчивым и убаюкивал. Шура всегда ждал конца, хотя знал его наизусть: Буратино, папа Карло, Артемон, Мальвина спасались от Карабаса Барабаса в камине, за старой занавеской оказывалась потайная дверца, и золотой ключик открывал ее, а там, дальше, был проход в другую сказку. Воображение Шурика уносилось далеко, он представлял себя вместе с Мальвиной-Ланочкой в мире счастья.
Из окна было видно, как пудель бегает от хозяйки кругами. Она пытается его подманить, поймать за поводок. «Тиша, Тишенька, ну иди к маме», — слышался ее голос.
Шурик подошел к своему диванчику. Поднял подушки, потом одеяло, под ним лежала обувная коробка. Он осторожно вынул косу Ланочки, на двух концах перевязанную красными ленточками, чтобы волосы не распадались. Завернул ее в ту же гофрированную бумагу и сунул под подушку. На дно коробки он положил пистолет.
На последний пригородный автобус Шура не опоздал, он приезжал в дачный поселок к девяти часам вечера. Автобус был битком набит мамашами с сумками и детьми разного возраста. Суббота, начало каникул, все полчаса он был зажат между толстой теткой и вопящим младенцем.
Почти в сумерках Шурик бежал до дачи, прижимая к себе коробку. Деда на участке уже не было, только курился догорающий костер. Окна закрыты, занавески задернуты, внутри домика будто никого. Шурик осторожно нажал на ручку двери, она мягко подалась и пропустила его в коридор. Вот кушетка Ланочки. В темноте он присел на нее, перевел дыхание. Где-то в глубине дома слышалась возня, странные звуки. «Нужно сосчитать до десяти», — подумал Шура, сердце его билось как молот, и тут он услышал истошный женский крик: «А-а-а!!!»
Шура так испугался, что в первое мгновение словно окаменел, потом бросился в комнату деда.
«Владилен Иванович, что с вами? А-а-а!!!»
Спиной к Шурику на железной кровати сидела совершенно голая их домработница. Впившись в безжизненное тело деда двумя руками, она трясла его за плечи. Дед лежал на спине с выпученными глазами, рот его был открыт так широко, будто застыл в вечном парадном крике «Ура!».
Пистолет выскользнул из рук Шурика и со стуком упал на пол. Голая баба осеклась в крике и обернулась.
— Шурик, ты только не говори бабушке, — совершенно спокойно сказала баба.
Шурик подошел к деду и посмотрел на его толстый волосатый живот, ткнул в него пальцем, жир заколебался, будто пленка на остывшем клюквенном киселе.
— Он умер? — спросила домработница.
Шурик почувствовал, как противный комок подступает к горлу, потом затошнило, и фонтан блевотины выплеснулся на голое тело «отца».
ДРУГОЙ ОТЕЦ
Прошло лето. Бабушка продала дачу. Ее купил сосед, военный отставник. У него на участке за забором были «хоромы». Домик деда он снес, на этом месте построил гараж. Женьшень и облепиху выкопал, засадил все георгинами, а в теплом углу на магистральной трубе сколотил баньку.
Однажды Шура услышал, как бабушка дольше обычного шепчется с почтальоншей.
Вечером она присела на край его тахты и сказала:
— Шурик, ты хочешь поехать жить в Ленинград, к своему папе?
Он не знал, что ответить, а в голове мелькнуло: «Значит, он жив, он не летчик, который погиб во время войны?» Втайне он всегда надеялся на то, что его отец — герой и что его нет в живых, а то, что говорил о нем дед, — ложь.
— А как же учительница музыки? — спросил Шура.
— Слушай, тебе уже четырнадцать лет, ты хорошо играешь на рояле, у тебя абсолютный слух, а твой отец найдет тебе другую учительницу в Ленинграде. Твоя вторая бабушка, мать отца, — профессор консерватории.
— Бабушка, а ты мне будешь посылать пироги с малиновым джемом
в Ленинград?
— Шурик, я обещаю, что буду каждый месяц посылать тебе пироги.
Она поцеловала его и накрыла до самого подбородка атласным стеганым одеялом. Чистые простыни пахли крахмалом, бабушка погасила свет и прикрыла за собой дверь. Впервые Шура заснул счастливым сном без сновидений.
Через две недели, придя из школы домой, он увидел на вешалке черную фетровую шляпу и пальто из драпа необычного песочного цвета. Вкусный шлейф сигаретного дыма дошел и до прихожей. Кто-то сидел в парадной комнате, слышались звуки разговора, позвякивание чайных ложек.
— Шурик, иди сюда! — позвала его бабуля.
За круглым столом, накрытым парадной скатертью, на расчехленном стуле сидел крупный мужчина лет сорока. В одной руке он держал чашку чая, а в другой — дымящуюся болгарскую сигарету «Джебел». Бабушка разрезала торт с кремовыми розочками. Красавец отложил сигарету и протянул к нему левую руку.
— Алик… Шурик… сынок, — смущенно сбивался он. Мужчина крепко притянул Шурика к своей груди и сдавил в объятиях. — Ах, как долго я ждал этого дня! — довольно театрально воскликнул отец.
Худенькое тело подростка мелко дрожало в объятиях этого гиганта. Ему стало очень страшно. Он никогда не мог даже вообразить, что у него такой отец! «На кого он похож? Я его уже где-то видел! Фотография такая есть у моей пианистки, он ее любимый певец. Да, точно, это Шаляпин», — мелькало и путалось в голове у Шурика. Он набил тортом рот, сидел напротив и с восторгом смотрел на мужчину.
— Шурик, посмотри, как ты похож на папу, — лепетала бабуля.
Они и вправду были чем-то схожи: форма рук, длинные, как у пианиста, пальцы, миндалевидная форма ногтей, кавказская чернявость, волосы густые, глаза большие, чуть навыкате, только у отца в глазах что-то светится, а у Шуры вечное выражение тоски. Короче, этот мужчина был лебедем из сказки, а Шурик — гадким утенком.
— Ты поедешь со мной в Ленинград? У тебя там есть сестренка, она младше тебя на два года, ее Катюшей зовут.
Он не знал, как себя вести рядом с этим человеком. От навалившегося на него счастья все мысли в голове перепутались. Шурик ел уже пятый кусок жирного торта и не понимал, о чем говорит этот красавец. Он просто слушал голос мужчины, как музыку. Слово «папа» он выговорить не мог, и не потому, что не верил ему, а потому, что суеверно боялся: вдруг он опять исчезнет.
Сборы были быстрыми, через два дня они сели в ночную «Красную стрелу», и она домчала их до Ленинграда. Потом пятнадцать минут на такси, и они уже в семье отца.
Дом в центре города, квартира огромная, будто музей, вся заполнена предметами, не такими, как у них в Москве, а другими. Мебель старинная, незачехленная, похожа на рухлядь (дед бы на дрова перепилил), зеркал много, книг повсюду набросано, в шкафах их больше, чем в школьной библиотеке, и рояль.
Жена отца, тетя Мила, ласковая, заботливая, сразу обняла и в комнату повела. Он у себя дома. Дочка у них, Катя, девчонка красивая (вся в отца), говорливая и шумная, на следующий день Шурика со всеми своими друзьями перезнакомила. Теперь они и его друзья.
Отец и вправду оказался человеком необычным. Он был артист, играл в театре и в кино снимался. Шурик, когда его за столом у бабушки первый раз увидел, сразу подумал: «Где-то я его видел?», а сейчас он все вспомнил, и фамилия у них одна. В кино он командира одного здорово изображал, грима на нем почти не было. Шурик этот фильм несколько раз по телевизору у Ланочки видел. В свой театр, который за «Катькиным сквериком», отец его сразу повел, за руку крепко держал и со всеми знакомил. К нему большой почет и уважение, он заслуженный или народный, играет разные главные роли.
Часто после спектакля, уже за полночь, когда отец и тетя Мила возвращались из театра, у них собирались друзья. Не было для них выходных и праздников. «Творчество» было самым главным словом, вокруг него крутились все разговоры, о деньгах не говорили никогда, это считалось позорным. Да и зачем? Зарплата у отца и его друзей была большая, Катя говорила, что «как у академика». Иногда на отца нападала тоска и самокритика, тогда он был недоволен собой, пытался оправдываться, больше курил.
— Хватит мне входить в образы современных героев, чувствую, что нужно отказываться, переходить на классику. Вот сыграл я в сорок восьмом Дон Жуана в кино, а Мила была Доной Анной. Ах как хорошо получилось! Так Сталин этот фильм запретил, сказали в Комитете, что несвоевременно и неактуально, положили на полку. Пора, пора думать иначе, пришло другое время, а я должен учиться у него, доверять молодому поколению…
Шурик за столом часто к этим разговорам прислушивался и с трудом мог понять, о чем они спорят. Однажды он Катюхе и тете Миле признался:
— Не могу разобрать, как-то вы все чудно говорите, будто не на русском языке. В Москве я все понимал, а теперь нет.
Катюша только рассмеялась, а тетя Мила ласково его пожалела и сказала, что со временем он привыкнет к художникам и актерам и все поймет. Шурик вспоминал, как дед презрительно восклицал: «Бохэма!»; то, что он имел в виду и к кому это относилось, стало теперь очевидным.
В семейно-дружеских застольях отец был душой компании, смешные театральные истории рассказывал всем, анекдоты о Хрущеве — только среди «своих». Как он их распознавал, Шурик понимал с трудом. Он знал, что отцу доверяли не только в театре, вот почему он дружил и с военными, с ними он шептался о других людях. Шурик им в разговорах помехой не был, да и они его не смущались. Частенько он оставался в кабинете отца, тренькал на гитаре в уголочке, а отец с ними коньячок выпивал и о разных разностях беседовал (в основном о коллегах по театру). Катюшу, когда эти люди приходили, отец всегда из комнаты выпроваживал, шутливо говорил: «Это не женские разговоры, они скучные», а Шурик гордился, что ему доверяют, ведь он не из болтливых: «Вот видел бы дед, с кем мой отец встречается, иначе бы заговорил, тут не «бохэма», а подымай выше, на государственный уровень».
Шуре нравились тайны, и он их умел хранить. Никто никогда не узнает, куда он закопал пистолет, а домработница после смерти деда исчезла.
Бывало, что у отца начинались тяжелые нервные срывы. Тетя Мила говорила, что это от переутомления. Тогда к нему возвращался нервный тик (как у Шурика), он страдал и не мог играть на сцене. Им дорожили в театре, поэтому сразу давали отпуск, и он уезжал на дачу в Репино.
Этот дом был его страстью, отец многое в нем построил собственными руками и говорил, что за домом нужно ухаживать, как за женщиной, — постоянно. Однажды он Шурика взял с собой. «Приучайся быть хозяином. Пора становиться мужчиной». Шурик настолько ненавидел загородный дедовский дом, что не разделял страсти отца, но смолчал, губы поджал и через себя переступил.
На большом участке, заросшем соснами, возвышался дом-башня, на другом конце лесочка стоял сарай. Крыша его текла, а потому пришла пора ее починить. Местный шабашник привез отцу за поллитру большую железную бочку, в нее набросали куски дегтя-смолы, а Шурик разжег под бочкой костер. Рулоны черного рубероида они нарезали сами, получилось не очень ровно, какие-то куски были короткие, а другие — длинные. Потом отец переоделся в тренировочный костюм, надел большие рукавицы, на ноги — резиновые сапоги и полез по стремянке на крышу.
— Шурик, теперь рубероид подавай, я буду его класть, а потом мы горячей смолой все покроем.
Костер разошелся не на шутку, смола расплавилась и кипела, листы рубероида скручивались в руках и никак не хотели слушаться. Шурик весь был в царапинах, ожогах и синяках. Отец на крыше совершенно преобразился, он настолько вошел в образ, что даже, вперемешку с матом и песней «Не сталевары мы, не плотники», стал подшучивать над Шуриком. Работа не очень спорилась, а у Шуры с непривычки разболелась спина, он потом всю жизнь говорил, что ему позвоночник отец «сломал на доме». А еще ему было неприятно вдруг увидеть в отце не светского льва, а какого-то работягу. «Наверняка они меня держат за подмастерье, вот и дед держал», — мелькало в голове Шуры. А ведь он был талант, будущий музыкант, может быть, певец, пока никем не услышанный. Из домашних застолий и от друзей отца он уже вынес, что в искусстве нужно пройти через унижения, это как очищение. А потом обязательно придет слава. Но зачем отец его унизил этой черной работой, он не мог понять. И затаил на него обиду.
ТЕТЯ МИЛА
Когда он увидел ее в первый раз, то подумал, что отец мать бросил из-за нее. Потом решил, что это она отца у матери отбила. Странно, почему тетя Мила его так любит? Он же пасынок. Ясно, это чтобы отцу угодить. Дочку Катюху все принижает и ровней ему делает, называет его «дорогой Шурочка», покупает шмотки, сама сшила ему модное пальто, брюки, свитера шикарные вяжет, стихи с ним наизусть учит, чтобы он на актерский факультет поступал. Притворство одно. Просто она отца боится, а пасынок ей совсем не нужен… Вспомнил он мать, хоть и совсем ее не знал, но она казалась ему гордой и неприступной, именно такая женщина должна быть рядом с отцом. Мать его всегда знала, как действовать, и деду с бабулей говорила: «Я все знаю сама и унижаться ни перед кем не буду».
Теперь он видел, сколько вокруг отца разных бабочек кружится. С некоторыми он его познакомил. Сидели они тогда в кафе Дома актера, а рядом с ними одна барышня. Она засмущалась, с открыткой подошла и просит у отца автограф. Девушка высокая, блондинка, с длинными волосами, как у «колдуньи» из кино. Отец ее за руку хвать и притянул к ним за столик. Тут они выпили вместе красного вина. Она ему очень понравилась, но после ресторана отец поехал ее провожать, а его отправил домой пешком: «Проветрись немножко, небось голова закружилась». Опять унизил, да прямо перед ней.
Подрастал Шура плохо, был худосочным, на лице высыпали к семнадцати годам прыщи. Школу он так и не осилил, но отец его спас, отдав в ШРМ1, потом кое-как на тройках получил он аттестат зрелости и поступил в музыкальное училище. Это бабка-профессорша его по блату протащила. Хоть и были у него способности, но, конечно, без «поддержки» он бы не потянул. В последнее время у него все чаще стало мелькать в голове, что его музыкальные таланты никто не видит и во всем виноват отец. Его слава затмевает талант Шурика. И так будет всю жизнь.
Сегодня утром они были дома одни, и отец позвал его в кухню. На столе рядом с тарелкой каши лежал почтовый конверт. Шурик узнал почерк.
— Вот, получил письмо от твоей бабушки…
Шурик весь сжался и от волнения хлебнул горячего чая, да так, что обжег язык и небо.
— Она пишет, что твоя мать вышла замуж. — Отец достал письмо из конверта и передал его Шурику.
Он всматривался в слова, аккуратным школьным почерком заполнившие полстранички тетрадного листка, и ничего не мог понять. «Как же она могла меня бросить?» — подумал Шурик. Он растерялся и не знал, как реагировать на эту новость. От матери он никогда не получал писем, только однажды она прислала конверт и в нем свою фотографию. На черно-белой, сделанной в фотосалоне ретушированной картинке изображена была довольно молодая блондинка с высокой прической. Оголенные плечи прикрыты шелковой шалью. Было впечатление, что под ней она совсем нагая. В углу фотографии по диагонали было написано: «Дорогому сыну на память от мамы».
Однажды тетя Мила позвала его к телефону и сказала, что сейчас он сможет поговорить с матерью. У нее сегодня день рождения, и она специально заказала междугородный разговор. Он довольно долго сидел у телефона, вслушивался в странный треск, шипение, чужие голоса, наконец раздались длинные гудки. На другом конце провода никто не брал трубку. Противный голос телефонистки сообщил: «Абонент не отвечает» и все оборвалось.
…Слова отца вернули его к действительности.
— Шура, ты должен наконец узнать правду. Я никогда не бросал твою мать. Она забрала тебя грудным и уехала в Москву. Ей, видишь ли, не понравилось, что я плохо топлю печку! Мы тогда, в сорок шестом, жили в коммуналке, театр вернулся с фронта в Ленинград, все необустроено, я был рад, что мне дали хоть эту комнатенку с печкой… В городе голодно, холодно. Мать твоя приехала из ташкентской эвакуации, где жила со своими родителями, как сыр в масле каталась. Думаешь, дед твой воевал? Да он в тылу отсиживался, лычки получал, от голода не пух. Трудностей моих она не понимала, и довольно быстро ей все надоело. Я умолял ее потерпеть, но она уехала, подбросила тебя своим родителям. Твоя тетка мне всегда о тебе писала…
Отец был сильно взволнован. Он подошел к Шуре и обнял его.
— Но ты видишь, как мы любим тебя и хотим, чтобы тебе было хорошо у нас. Тетя Мила к тебе относится как к родному сыну.
— А почему ты ко мне не приезжал? — спросил Шура.
— Так ведь твой дед грозился меня убить! Твоя мать наговорила им небылиц, будто я ее избивал и специально голодом морил! Он письма в партком театра на меня писал, меня вызывали.
Шурик не поверил ни одному слову из рассказа отца. Он допил остывший в стакане чай, взял письмо и вернулся к себе в комнату. Через час у него начинался урок в музучилище. Выйдя на улицу, Шурик решил домой больше не возвращаться.
* * *
Он сидел на каменных ступенях у самой Невы и сплевывал в воду набегавшую горькую слюну от папиросы. С непривычки первая затяжка всегда вызывала головокружение. Рядом мужичок с удочками терпеливо ловил бычков. Запах корюшки разносился по всей набережной, совсем рядом на открытом лотке торговали рыбой. Тетка в промокшем, скользком переднике сердито переругивалась с растущей очередью, наваливала в толстую серую бумагу серебристую рыбешку.
Шура не мог понять, почему в новой семье он так одинок. У деда в Москве он тоже был один, окружен страхом, и ему так не хватало любви. А здесь страха нет, любви много, а радости никакой. В последнее время ему казалось, что он никому не нужен и что семья, особенно тетя Мила, им не дорожит.
Вот и решил он всех испытать.
Городские часы на углу показывали шесть часов вечера. «Нужно вернуться домой после десяти. Пусть поволнуются». Он представил, как отец названивает своим знакомым офицерам, а тетя Мила пьет валерьянку. Сестра тоже всех своих друзей обзвонит. Может быть, и в Москву будут дозваниваться?
Ветер усилился, начался дождь, вода стала прибывать и уже заливала гранитные ступени. Шура поглубже натянул шерстяную шапку и поднялся на набережную. Петляя и переходя мосты, заворачивая во дворы, греясь в парадных и телефонных будках, он добрел до дома. Перешел на противоположную сторону и посмотрел на фасад. Было десять часов, на улице сумерки, а окна их квартиры освещены.
Обычно тяжелые занавески задергивают после восьми вечера, а тут забыли. Отца наверняка еще нет, он в театре, а тетя Мила сегодня дома, на больничном, у нее ангина. Шурик улыбнулся, представил картину паники и суматохи в семье. «Ничего, пусть поволнуются. Им полезно».
Стал накрапывать дождик, и Шура скрылся под арку. Отсюда окна их не видны, только входная дверь с улицы. Он увидел, как подъехало такси, отец выскочил из него, пальто в руке наперевес, шарф тянется из кармана, видно, так спешил, что не успел толком одеться. Сколько прошло времени, Шура не знал, но из глубины двора к нему приблизился человек.
— Ты чего здесь стоишь? Я за тобой давно наблюдаю. Ждешь кого? — Вид у мужика был странный, возраста неопределенного, на голове потертая солдатская шапка-ушанка.
— Да так, жду приятеля… — неуверенно ответил Шура.
— Слушай, парень, составь мне компанию, давай выпьем. Согреемся, а то ведь совсем околеть можно. Ну, не здесь, конечно… Идем, идем, тут внизу кочегарка, там тепло.
«А почему бы и нет? — подумал Шура. — Погреюсь, а потом домой. А им полезно попереживать».
В кочегарке было жарко и сумрачно. Одна тусклая лампочка болталась на длинной витой проволоке. Пахло горячей угольной пылью. Мужичонка достал из бушлата бутылку, поставил ее на железный, застланный клеенкой столик.
— Садись, гостем будешь, — указал он Шуре на кучу угля, покрытую старой мешковиной.
В граненые стаканы потекла бурая жидкость. Шура одним глотком хватанул полстакана. Ничего подобного он не пил! Отец редко наливал ему красного вина или шампанского, да и то по праздникам. Тетя Мила оберегала его от крепких напитков, говорила гостям, что ему еще рано употреблять и что он должен укреплять свои нервы спортом, а не алкоголем.
Шура с утра ничего не ел, и последнее, что он помнил, будто тусклая лампочка в кочегарке перегорела. Он провалился в жаркую пустоту.
Он не сразу понял, где находится. Мужик исчез, лампочка по-прежнему тускло освещала кочегарку. В соседнем отсеке кто-то лопатой загребал уголь и с шумом кидал в печь. Шура пошарил в темноте и нашел свою кожаную папочку, с ней он ходил на занятия. Он вышел во двор. Хотелось есть.
Раннее ленинградское утро встречало его ветром и солнцем. Люди спешили на работу. Совершенно естественно он перешел дорогу, вошел в парадное, поднялся на свой этаж и чуть не перевернул цинковое ведро с помоями. Ключи он оставил вчера в большой комнате на столе. Позвонил два раза, так обычно у них звонили все свои. Дверь открыла тетя Мила.
Она, видно, проплакала всю ночь: лицо было опухшее, глаза красные. Но жива.
— Отец дома, у себя в кабинете, работает, — как-то смущенно пробормотала тетя Мила и поспешила в глубь квартиры.
Шура прошмыгнул к себе в комнату.
КАТЮХА
Одежда его насквозь пропиталась шлачным запахом. Он сбросил ее с себя, свалил в углу, прямо на голое тело надел тренировочный костюм, взял гитару и забился в угол топчана. Стал натренькивать. Что-то бессмысленное лезло ему в голову. Уставившись в одну точку, Шура пытался представить, что же ему теперь делать. Адские карусели в голове вращались все быстрее, музыка все громче, громче, громче… и казалось, что кошмару нет конца. В последнее время он нашел способ снимать эти звуки, помогало только одно — выпить чего-нибудь покрепче.
Живот у Шуры поджимало от голода. И только он решил прошмыгнуть на кухню, как дверь открылась и на пороге возникла Катюша.
— Сердце у тебя каменное, и добра ты не понимаешь! Я давно за тобой замечаю, что ты себе на уме. Сидишь и на гитаре тренькаешь, а мы чуть с ума не сошли, родители весь город на ноги подняли… В Москву звонили, подумали, что ты к ним поехал. — Дверь за ней с треском захлопнулась.
Пустой желудок сводило, будто собаки кусали. Как быть? То ли самому идти к отцу и мачехе прощения просить, то ли выждать? В квартире стояла мертвая тишина. Так хотелось есть, что он не выдержал и тихонько приоткрыл дверь. Как вор, на цыпочках он пробрался к холодильнику на кухне, открыл тяжелую дверцу «Севера». В карманы спортивных штанов сунул кусок колбасы, бутылку кефира и запустил руку в кастрюлю с супом. Большой кусок холодной говядины, облепленный вареной картошкой, он запихнул целиком в рот. Скользкие жирные руки отер о себя, достал из хлебницы батон и бесшумно вернулся в свою комнату.
Никто с Шурой не разговаривал, проработок не делал.
На следующее утро на кухонном столе он нашел приготовленный завтрак и деньги, рядом записка: «Для пропитания», без подписи, а почерк Кати.
Так в семье у Шуры началась другая жизнь: если с отцом пересекались — здоровались, Шура с надеждой в голосе, а отец сквозь зубы. Тетя Мила всегда в рот отцу смотрела, а тут совсем стушевалась. Катюха свой тон тоже сменила, шуточки оставила и на него как сквозь стенку смотрит. День за днем, неделя за неделей. Шура деньги экономил, покупал себе жрачку, хранил ее в сетке, вывешивал в форточке за окном (боялся, что их домашний кот сожрет). Он не знал, что нужно сказать отцу и мачехе. Атмосфера в доме становилась все тяжелее.
Шура свою единокровную сестру боялся и обожал ее. Внешне Катя была похожа на мать — не по возрасту высокая, худенькая, модно одетая, а характером в отцовскую породу. Он завидовал ее веселой общительности, легкости ума. В свои шестнадцать лет она выглядела старше и пользовалась успехом не только у сверстников, но и у «стариков». Было в ней что-то огненное. Он ей как-то со злобой сказал: «Подожди, скоро выльют на тебя ведро воды и погасят твой костерчик». Шурик за Катюхой часто подглядывал.
От этого он влюблялся в нее еще больше. Ревновал ко всем. Когда звонил телефон, он старался схватить первым трубку и, если слышал: «Позовите Катю», отвечал: «Катя ушла в кино с…», ляпал наобум имя, лишь бы отфутболить поклонника, это помогало, но ненадолго.
Был у отца любимый ученик. В этом году он готовил выпускной спектакль в институте. Приходил почти через день репетировать. Катюша им брезговала, и сердце ее замирало от страха, когда они оставались наедине в квартире (она сама Шурику об этом говорила). Началось с того, что ученик должен был разучить танго для своего спектакля и отец для тренировки предложил ему Катюшу. Пластинка крутится, музыка льется, они танцуют, ученик реплики разучивает, входит в образ, а она посмеивается над ним. И вдруг как оттолкнет его от себя да закричит: «Фу, какой ты противный! Весь липкий да мелко дрожишь, не смей ко мне прикасаться!» И убежала к себе в комнату. Шурик все это наблюдал из своего угла. Студент побледнел, чуть в обморок не упал. С тех пор Катюха избегала его и, когда он приходил репетировать, старалась из квартиры исчезать. А студент стал сходить по ней с ума, под окнами дежурил, звонил по телефону, молчал и сопел в трубку.
Однажды Шура заметил его на улице. Шел мокрый снег, народ после работы валил из метро, студент с шарфом до глаз, челка до бровей, дубленка солдатская с поднятым воротником, выслеживает кого-то. И вот перед ним — худенькая немолодая женщина. Он ее настиг, под ручку взял, и та размякла. Шура успел заметить, что парень шарфом вязаным большой фингал под глазом маскирует.
Катя не была легкомысленной девушкой, но держала себя свободно. Она много читала, ее тянуло к взрослым разговорам, допоздна оставалась с друзьями родителей, вслушиваясь в их заумные беседы. Отец обожал ее — она обожала его! Он гордился ею — она гордилась им! Шурика обижало, что она относится к нему несерьезно, поучает его, а он ведь старший брат. Шура однажды ее оборвал и брякнул: «Яйца курицу не учат» — это он деда вспомнил. Катя на это замечание только презрительно фыркнула и засмеялась.
Вот и решил он однажды ее проучить, чтобы не слишком зазнавалась.
Случайно Шурик узнал, что спецшкола Кати собирается устроить субботник в той ШРМ, где он учился. Он с ребятами из «рабочей молодежи» до сих пор встречался, бывало, они его в свои компании звали, он им на гитаре блатные песни пел, курили, выпивали, девчонок лапали, они от Шуры млели, знали, что его отец — знаменитый артист.
Договорился он со своими приятелями, как нужно Катю напугать.
Приехали умники из спецшколы на субботник в ШРМ строительный мусор после ремонта убирать. Должны были они его сваливать на пустыре у заброшенных бараков. Выследили Шурины дружки Катюху и, когда они с подружкой мусор на носилки навалили да его к баракам притащили, подошли. Человек шесть с шутками девочек окружили. Девочки сначала решили, что с ними заигрывают, стали отшучиваться, а те к баракам их оттесняют, посвистывают, похохатывают. Катюха с подружкой в барак побежали, думали, что там люди есть. А там никого, пустые стены, выбитые окна. Парни стали их по этажам гонять, подружке дали убежать, она в слезах кинулась за помощью. Катя случайно в какую-то комнату влетела и дверь за собой успела закрыть, тихонечко присела на корточки, к стенке прижалась, замерла. Но не прошло и пяти минут, как дверь ногой выбили. Окружили ее.
— Какой у тебя розовый плащик хорошенький! Это где же мы такой нашли? — И руками хвать за пуговицы.
Двое из них сзади уселись на подоконнике, что-то на пальцах покручивают, похоже на веревку, один на стреме стоит, а трое совсем близко от нее. Дух от них несвежий, глаза страшные — Катя эти лица на всю жизнь запомнила.
И тут Шура входит:
— Ребята, да вы что? Это же моя сестра!
Она к нему метнулась, сначала обрадовалась, а потом ее как током ударило, и она кубарем с лестницы скатилась да по пустырю бежать.
Дома Катя об этом ничего не рассказала, только стала с тех пор свою дверь на ключ запирать.
ПЕРЕЖИВАНИЯ
Все чаще Шуре казалось, что он живет не своей жизнью. В Москве он был один, а в семье отца он чувствовал себя птицей в золотой клетке. Ему хотелось разговаривать, как Катя, быть начитанным и умным, как ученики отца, уважаемым и знаменитым, как отец, и чтобы его боялись, как деда. Но ничего не получалось, собственных мыслей не рождалось, и он, словно попугай, повторял услышанное. Его все больше тянуло к старым дружкам. Они его ценили, с ними ему было просто.
Через две недели у него начинались зачеты и экзамены в музучилище. Если он провалит сессию, то — армия. Он настолько все запустил, что даже авторитет бабки-профессорши не мог ему помочь. Обстановка в семье давила пудовым прессом, и никакого выхода из нее Шура не видел.
В этот день он сбежал с уроков и брел по Невскому. Солнечная сторона проспекта была запружена толпой. Июньское солнце припекало, отчего народ разомлел, словно весенние мухи. Все скамейки перед Казанским собором были заняты. Парни поскидывали с себя свитера, девушки подставляли бледные личики под витаминные лучи. В такие редкие дни на душе возникает надежда на счастливое будущее. Шура поднял глаза, посмотрел в чисто-голубое ленинградское небо, прищурился; солнце его ослепило, и он налетел на человека.
— Шурка, привет! Давно тебя не видел! — Перед ним стоял отцовский любимчик. — Слушай, как хорошо, что я тебя встретил. Приходи ко мне завтра, праздную отвальную, меня распределили в Горьковский театр. Ну, да в такой дыре я сидеть не намерен, твой отец обещал меня к себе в театр перетащить.
Студент выглядел возмужавшим. Шура обещал прийти на вечеринку с гитарой.
На следующий день, в воскресенье, он проснулся поздно. В квартире слышались возня, шум, смех отца, кто-то пробежался по коридору, и Катин возглас эхом на лестничной клетке: «Папуля, ты, когда прилетишь, обязательно нам с мамой позвони. А то мы волноваться будем!» Входная дверь захлопнулась. Отец, видимо, улетел на гастроли.
Шура попытался вникнуть в тетрадки, почитал списанные конспекты лекций, в понедельник он должен сдавать теорию музыки. Часам к семи вечера он решил, что пора идти к студенту. У него оставалось три рубля, он зашел в гастроном на углу и купил бутылку «Гамзы». Студент жил на Петроградской стороне, недалеко от Зоопарка. Шура легко нашел дом, поднялся по широкой заплеванной лестнице на второй этаж. Звонков на двери было несколько, фамилий под ними в темноте не разобрать, он нажал наугад, и ему в ту же секунду открыли. Старушка, видно, «дежурила» за дверью. Коммуналка запахами и убранством ничем не отличалась от тысяч других ленинградских квартир. Из глубины коридора слышались молодые голоса — народ уже гудел! Дверь студента была полуоткрыта, в комнате было так накурено, что Шуриного появления сначала никто не заметил. Человек двадцать пили, жевали, танцевали, хохотали и о чем-то спорили.
— Шурка, давай проходи, не стесняйся, пролезай за стол, да смотри, на колени девушек не упади. — Студент был возбужден и уже сильно навеселе.
Шура с трудом протиснулся по краю стола, жаркие тела раздвинулись, и он шлепнулся в мягкое логово диванчика.
— Вот, друзья! Это сын моего профессора, — старался всех перекричать студент, — он будущая эстрадная знаменитость! Он нам сейчас споет!
«Давай, давай! Спой нам Высоцкого или романс какой!» — просили все, и отказать он не мог, да и не хотел, для того и гитару прихватил.
В тарелку ему что-то навалили, в стакан водки плеснули, он это все хватанул и запел.
Комнату, разделенную пополам ситцевой шторкой и огромным шкафом, студент снимал на пару с однокурсником. Потолки — за четыре метра, окно огромное, обои засаленные, на них бородатый Хемингуэй на кнопках, через всю комнату ряды бельевых веревок, сейчас на них только прищепки торчат. Обстановка убогая, но скрашивалась она веселой компанией и чувством, что пройдет несколько дней и эта комната будет для студента ломтем отрезанным, а впереди — блестящая актерская карьера. Шуру захватило общее волнение, и ему стало казаться, что он один из этих счастливчиков. Вокруг яростно спорили о «поиске и построении образа», целовались, танцевали под магнитофон, кто-то скрылся за шкафом.
— Надька, моя Надежда-а-а!.. — по-козлиному пропел студент. — Ты где-е-е?!. Иди сюда-а-а!..
Ситцевая занавеска раздвинулась, и Шура обомлел: в центре комнаты стояла блондинка — это была «колдунья» та самая, которую когда-то провожал отец.
Девушка стала еще красивее, она производила впечатление, знала об этом. За ее спиной, в тени шкафа маячил какой-то парень. «Колдунью» втиснули рядом с Шурой, она его не узнала, взяла сигарету и закурила. Вид у нее был безразличный, даже скучающий.
— Надюха, ты нам должна Цветаеву почитать, — заплетающимся языком потребовал студент. На радостях и от адской смеси напитков он настолько окосел, что почти лежал на столе.
«Колдунья» молча достала из сумочки пачку потертой бумаги, огарок свечи, сунула его в пустой стакан, электричество сразу вырубили. Сигарета словно прилипла к ее длинным наманикюренным пальцам.
— Слушайте, слушайте, все внимание! — слышались вокруг возбужденные голоса.
Надя перебрала листочки «самиздата» (это слово Шура знал), выпрямилась и преобразилась. Голосом низким, с хрипотцой, она стала читать Цветаеву. Шура не понял, в какой момент его рука потянулась к ее талии, потом скользнула выше, второй рукой он гладил ее животик. Она продолжала читать стихи упоенно, будто в экстазе, выражение лица отчужденное, кончики пальцев дрожат, пепел сигаретный вот-вот на колени упадет и колготки прожжет. Стало скучно, народ стал позевывать, кто-то уходил, студент выпал в осадок, и его унесли за шкаф.
Потом все произошло само собой. Свеча оплавилась, стихи закончились, Шура с «колдуньей» остались вдвоем. Сумерки комнаты и магнитофонный голос Нат Кин Кола сделали свое дело, Шурина рубашка взмокла от пота, а опытные руки девушки проделали с ним то, о чем он так давно мечтал.
Кто-то давно пытался его разбудить, тормошил, встряхивал. В комнате было темно. Шурина голова раскалывалась от боли, в пересохшем горле словно напильником скребли.
— Эй, парень, вставай. Пора уходить, — это был ее голос.
Они вышли на улицу, было три часа утра.
— Слушай, я живу на той стороне, а мосты уже разведены, — сказала Надя. — Что делать будем?
— Пойдем ко мне, — решительно сказал Шура.
— А твои предки возражать не будут? — позевывая, спросила «колдунья».
— Да у меня своя комната и ключ. Какое им дело, это их не касается.
Пешком по спящему городу, и через двадцать минут они уже были в конце Кировского проспекта. Вздыбленный мост пропускал по Неве баржи, справа Петропавловка, слева их «дворянское гнездо». Шура толкнул тяжелую дверь, но она оказалась запертой. Пришлось стучать, будить лифтершу, она, конечно, долго не открывала, в лицо им фонариком светила, потом узнала Шуру.
— А это кто? Посторонним ночью нельзя! — решительно заявила вахтерша.
— Да это моя двоюродная сестра, из Москвы сегодня приехала, — соврал Шурик.
Тетка что-то буркнула сердито, но спорить не стала, зашаркала к себе в будку под лестницу. Чтобы лязг лифта не будил соседей, они поднялись пешком на нужный этаж, Шура открыл дверь, они проскользнули к нему в комнату, не включая света, быстро разделись и утонули под одеялом.
Экзамен Шура проспал, будильник у него звонил, но Надя руку протянула и его погасила. Шура напомнил ей их первую встречу и как она автограф у отца брала. Ее это совершенно не смутило, наоборот, она даже как-то загадочно хмыкнула. Надя была старше его на пять лет. Училась в Институте имени Герцена, но мечтала стать артисткой. После полудня в квартире воцарилась тишина, мачеха и Катя ушли. Шура с предосторожностями открыл дверь и выпустил девушку из квартиры.
Эта первая связь вызвала у Шуры чувство собачьего счастья, будто он стал обладателем большой сахарной кости, затащил ее в конуру, стережет и с наслаждением ее обсасывает. В его голове стали прокручиваться всевозможные сценарии их будущего. Он видел себя в качестве мужа, защитника семьи, представлял лицо отца, когда скажет ему, что Надя — его невеста. Шура впервые ощутил себя победителем.
В течение недели он тайно впускал Надю в квартиру и ночью выпускал. Иногда они крепко засыпали, мосты разводили, метро уже не работало, и Надя оставалась у него до утра.
Наступили летние каникулы. Сестра закончила одиннадцатый класс спецшколы, переехала на дачу, где готовилась к поступлению в университет, театр перешел на летнее расписание, и отец, не заезжая с гастролей домой, поехал
к семье в Репино.
Шуру оставили одного.
Из шести переходных экзаменов он сдал только два. Пересдать ему их разрешили осенью, иначе грозило отчисление и армия. Он достиг призывного возраста, отсрочку давали по большому блату; хоть отец и мечтал для него не о позорном стройбате, а об элитных частях, Шура понимал, что Надя три года его ждать не будет. Нужно было «закосить» армию, а как это сделать — обещали научить дружки.
С появлением Надежды он все больше стал замечать, что за ним внимательно следят. Он не мог понять кто. Но среди ночи просыпался (будто кто его толкал), отодвигал штору у себя в комнате, брал дедовский бинокль и наблюдал за окнами напротив. Иногда ему казалось, что за входной дверью кто-то стоит, дышит. Он резко открывал дверь, но человек успевал исчезнуть. «Видимо, сосед по площадке, — думал Шура, — он видел нас с Надей, теперь завидует». А когда они выходили на улицу, часто оглядывался, узнавал в толпе лицо, одно и то же. Однажды Шура резко обернулся и схватил его за рубашку. Держал крепко, пытался кричать, но человек вывернулся и исчез, растворился. Кто эти люди, он не понимал и стал думать, что, вероятно, нашли дедовский пистолет или домработница проговорилась, и отцовские дружки из Большого дома теперь его выслеживают. Самое неприятное, что для этих людей не существовало замков. Он стал обращать внимание, что кто-то наведывается к нему в его отсутствие, роется в его вещах, по незначительным передвижениям мебели он замечал их посещения.
Шура был уверен, что дежурная лифтерша все знает, и решил с ней поговорить. Он постучался к ней в конторку. Послышался мужской удушливый кашель курильщика. Он пулей взлетел на этаж выше и увидел сквозь пролет, как из будки-конторки появился мужик в валенках и военном бушлате. Его подозрения оправдались, они уже заменили тетку на своего человека. И еще одна мысль осенила его. Это проделки отца, он, конечно, знает об их любви с Надей, выслеживает, хочет навредить и разлучить их.
В один из дней он решил больше никогда из квартиры не выходить.
Надя окончательно перебралась к нему.
Было в ней что-то таинственное для Шуры, иногда она выглядела как застывший сфинкс. Сядет на диван, длинную ногу на ногу закинет, волосы прямые до плеч, сигарета в холодных пальцах мелко подрагивает, глаза смотрят в никуда, что-то шепчет, наверняка стихи повторяет. Иногда она приводила с собой подружек, а Шура вызванивал своих корешей, и они устраивали посиделки. Шурины друзья Наде не нравились, она ими брезгала и старалась
с ними не разговаривать.
Их утро начиналось после обеда, день заканчивался далеко за полночь. Так проходили дни, и Шура стал расспрашивать Надю о ее прошлом. Она была не очень разговорчива, больше посмеивалась. О себе он ей все рассказал, ничего не утаил (кроме рассказа о матери и о пистолете). Когда она задерживалась, приходила на полчаса позже, он устраивал ей сцены ревности, щипал ее до синяков и требовал, чтобы она призналась, с кем встречается. Надя любила отмокать в ванной. Она относила туда телефон, звонила, своим тихим голосом разговаривала с подругами, курила, смаковала рюмочку «клюковки», наводила марафет. Это тоже вызывало у Шуры ревность.
— Ты с моим отцом спала или нет? — этот вопрос повторялся все чаще, но Надя на него не отвечала.
Квартира постепенно превратилась в медвежье логово: пустые бутылки, объедки, грязная посуда на всех столах. Единственным живым существом, которое напоминало о семье, был огромный старый кот Филька. Зубы у него почти все выпали, ел он только протертую треску. Это был Катин кот, но ей сейчас было не до него, она готовилась к экзаменам, а мачеха боялась, что на даче, без присмотра, кот убежит. Вот и оставили они его на попечение Шуры. Расписали ему все на бумажке, приказали в случае чего звонить. Но о протертой треске Шура не думал, и Филька жрал с утра до вечера остатки колбасы и селедки. Кот был счастлив, но в один прекрасный день от постоянного пережора он стал загибаться. Живот у него раздулся, он громко орал, просил о помощи. Надя сидела над ним, гладила его за ушком и курила.
— Что делать будем? Ветеринара в августе нет, а на дачу звонить и рассказывать, что кот подыхает, я не могу. — Шура вспомнил, что однажды с котом уже была такая история, Катя накормила его печеночным паштетом, и у Фильки был запор. Они тогда вдвоем ставили ему клизму, и кота спасли.
Шура пошарил в аптечке, нашел резиновую грушу, наполнил ее водой, кота положили на пол, и Надя обеими руками крепко захватила его лапки, чтобы не вырывался. Шура ввел предмет в задницу Фильки. Кот страшно испугался, стал вырываться, дико кричать, живот его раздулся, как большой детский мячик, но Шура накрыл его голову подушкой, чтобы он не поранил Надю, и крепко прижал ее левой рукой. Вода в клизме кончилась, кот успокоился и затих.
— Вот увидишь, сейчас он помчится к себе на песок, просрется, и все будет хорошо, — со смехом сказал Шура.
Надя разжала пальцы, лапки кота упали безжизненными тряпочками; скинули подушку с головы Фили… Выпученные глаза, открытый рот с вывалившимся язычком. Кот был мертв.
Звонить на дачу и рассказывать о случившемся Шура не мог. Как правдиво соврать — на ум не приходило. Надя предложила сказать, что кот сидел на подоконнике, смотрел на улицу (это он любил), прилетела птичка, он ее лапкой хотел поймать и — бац — свалился и разбился! Версия правдоподобная.
Надя мертвецов боялась. Она побледнела и сказала, что у нее кружится голова, пошла в спальню родителей и прилегла на кровать. Шура запихнул тяжелое тело кота в наволочку от подушки, потом уложил его в большую коробку из-под отцовских английских штиблет. Картонка была нарядная, гладкая, и отец ее хранил, точно так же как и многие другие импортные упаковки и этикетки от заграничных шмоток. «Красивый гробик для Фильки получился», — подумал Шура.
Просто выбросить кота на помойку Шура не решался, могли соседи из окон заметить, да и коробка слишком выделялась своей броскостью, дворничиха сразу захочет к себе такую вещицу заграбастать, а в ней «сюрприз». Шура усмехнулся, представил рожу дворничихи. В землю кота зарыть? Лопаты нет, да и где копать? Он вспомнил, как дед ему рассказывал, что в войсковой части, где он служил, они котят в ведре топили. Но тут не котенок, а котяра, и решил Шура пойти с ним к Неве.
Он перешел Кировский проспект, и вот он уже у Петропавловки. Единственное место, где можно было это сделать, — пляж. Народу на нем много, августовская жара уже с утра пригнала ленинградцев к крепостной стене. Узкая полоса серого песка была утыкана окурками и покрыта толстым слоем шелухи от семечек. Бронзовые от загара тела мужиков прижимались к каменной кладке, дамочки лежали в застывших позах, стыдливо прикрывая причинные места легкими тряпочками. Молодежь каталась на лодках: отплывали подальше и бросались с борта в воду, фыркали, брызгались на девчонок водой, а те пронзительно визжали. Шура отошел в сторонку, раскрыл коробку, насыпал в нее побольше песка, доложил камень, веревкой перевязал и стал поджидать группку лодочников.
Ждать пришлось долго, наверное, прошло минут сорок пять, пока кто-то из них подгреб к берегу.
— Слушайте, ребята, у меня к вам просьба, не могли бы вы эту коробку подальше от берега в воду сбросить?
— А что у тебя там? Может, клад или мертвец? — смеялись ребята.
— Да, мертвец… но особенный. Я давно решил его так похоронить, его Матросом звали, а потому пусть он на дне Невы лежит. — Шура рассказал ребятам о «славной жизни боевого кота Матроса, о его старости и тихой смерти».
Девочки притихли, мальчишки поверили, взяли коробку, отплыли к пляжным буйкам и забросили ее подальше. Кот мгновенно пошел ко дну.
Шура облегченно вздохнул, ребят поблагодарил, и они ему предложили пива выпить (вроде как помянуть Матроса). Он не стал отказываться.
Солнце и пиво разморили его, веселая пляжная болтовня доносилась до него как щебет птиц, слов не разобрать, на душе было легко. Он прилег на песок и заснул.
НЕПРИЯТНОСТИ
Шура проснулся оттого, что замерз. Августовский жаркий день принес грозу с ветром. Ливень стеной обрушился на загорающих, народ в спешке покидал пляж, на ходу одеваясь, засовывая в сумки полотенца вперемешку со снедью. Шура взбежал по каменной лестнице и укрылся под навесом какого-то строения. Часы на Петропавловке пробили пять раз. Из дома он вышел почти в полдень. Шура не думал, что прошло так много времени. Как там Надя без него? Наверное, волнуется? Он выгреб мелочь из кармана брюк, нашел двушку, телефонная будкa, к счастью, была свободна. Шура набрал домашний номер. Длинные гудки звучали безнадежно, никто трубку не брал. Он был уверен, что Надя дежурит перед домом, а теперь дождь загнал ее в подъезд. Утопая по щиколотку в гигантских лужах, Шура добежал до дома.
Надя его не ждала ни в подъезде, ни на лестнице.
Старый лифт скрипел и еле тянул. Наконец-то! Их этаж, дверь. Шура привычным жестом сунул руку в задний карман брюк. Ключей не было.
Он так давно не выходил на улицу, что перестал пользоваться ключами и отдал их Наде. Шура несколько раз постучал в дверь, потом коротко позвонил (это был их условный пароль с Надей). Тишина за дверью. Он сел на коврик и стал ждать. В голову лезли разные мысли, но больше всего ему хотелось снять с себя мокрую одежду. И вдруг он услышал в квартире отдаленные звуки музыки, шаги, где-то хлопнула дверь. Мурашки пробежали по затылку Шуры. Ну, конечно, все его догадки и подозрения оправдались! Стоило ему только уйти и оставить Надю одну, как «они» проникли внутрь квартиры. Может быть, они связали его любимую, допрашивают ее, требуют, чтобы она призналась, где он. Шура вскочил и стал кулаками барабанить в дверь. Соседи по площадке давно уехали на дачи, дом был похож на вымерший муравейник, даже вахтер на лето закрывал свою будку.
— Надя, открой! Немедленно откройте мне дверь! Эй, кто там, бандиты, сволочи, я вам покажу, как издеваться надо мной! Если вы немедленно не откроете, я пойду в милицию! Я хозяин квартиры!
Он приложил ухо к замочной скважине и прислушался. Ему показалось, что кто-то шепчется за дверью, потом послышалось странное шарканье, будто тяжелый тюк тащили по коридору, потом Шура расслышал шум воды, ванная была почти рядом с входной дверью.
И вдруг дверь раскрылась, Шура потерял равновесие и всем телом повалился на человека. Тот схватил его за волосы и сильно вздернул кверху.
Перед ним стоял отец.
— Ах ты, мерзавец! Это кто хозяин квартиры?! Ты что себе позволяешь, последняя скотина! Лучше бы ты вообще на свет не родился… или я тебя не родил! — кричал в ярости отец. — Сколько сил мы на тебя положили, сколько бессонных ночей, а ты, гад подколодный, чем платишь?! Бардак и хлев развел, ни работать, ни учиться не хочешь! Ну так я тебе покажу, как нужно жить и хлеб зарабатывать. Вон из моего дома, воо-о-он! — Отца била дрожь, и от сильного возбуждения все лицо его перекосило. Это не было театральной сценой, а скорее походило на страшный карикатурный реализм. Отец сейчас не играл короля Лира, он был самим собой, и, видно, то, что в нем копилось долгие месяцы, выплеснулось наружу.
Шура ничего не соображал, говорить он не мог, онемел от шока.
— Вот тебе, паскуда, ключи от комнаты у бабушки. Она тебя давно к себе ждет и прописку устроила, чтобы ты, бедняжка, не остался без площади, теперь ты сам себе хозяин и на мою помощь не рассчитывай. А теперь собери свои пожитки и проваливай.
Шура прошмыгнул к себе в комнату, побросал в старый чемодан все подряд, вспомнил о рубашке и носках, они сушатся в ванной. Отца в коридоре не было, он гремел посудой на кухне. Шурик быстро проскользнул к ванной и открыл дверь.
В наполненной до краев водой ванне, в «бадусановой» пене лежала Надя.
Мокрой рукой она взяла тлеющую в пепельнице сигарету и глубоко затянулась. Неожиданным появлением Шуры она смущена не была, прищурилась (скорее от дыма) и спокойно сказала:
— Привет.
* * *
Вот уже три месяца, как Шура жил в квартире у бабки-профессорши, про себя он называл ее «бубу». Когда-то большая барская квартира со временем превратилась в коммунальную. По коридору она разделялась дверью, чтобы оградить соседей от звуков рояля и пения. Ученики к бабке шли постоянно, кто распевался, кто разучивал арии, в награду своему профессору они несли букеты цветов, коробки конфет, с юга привозили корзины свежих фруктов. Бабка осталась обладателем двух огромных комнат и маленькой «горницкой», примыкавшей к общей кухне. В эту темную, без окон комнатенку и был прописан Шурик. Дверь неплотно закрывалась на навесной крючок, так что все кухонные прелести борщей и каш, ругань и секреты соседей Шура познал на собственной шкуре.
«Профессор» (только так все величали бабку) внука своего жалела и уже давно сделала через знакомства в горисполкоме ему прописку. Так он стал обладателем десяти квадратных метров жилплощади. Комната напоминала длинный пенал, вдоль стены стояла раскладушка, колченогая этажерка и два раскладных стула. В стену Шура вбил много гвоздей, на них можно было вешать одежду. После роскошной квартиры отца это жилище напоминало тюремную камеру.
Бабка — «божий одуванчик» — была из старорежимных, поговаривали, что даже хороших кровей, но под воздействием известных обстоятельств она старалась о прошлом забыть, воспоминания ее всегда начинались словами «после революции», к началу этих исторических событий она побывала уже замужем и якобы развелась. Что стало с ее мужем, никто не знал. Отец Шурика выспрашивать мать боялся, потому что в те времена все всего боялись, а таких «мам- профессорш» тем более, о своем прошлом было лучше не знать, память не ворошить. О своих «благородных кровях» вспоминал только в кругу семьи, редко и полушутя. В профессорше тлели доброта и порядочность, она любила делать подарки, была кристально честна и аккуратно ходила на партсобрания в консерваторию. Наверняка в детстве ее воспитывали в вере, может быть, она когда-то знала молитвы, но в новой стране, которая отбросила пережитки прошлого, слово «Бог» у нее подменилось на слово «совесть». Бабка носила звание народной и была лауреатом, а еще ее окружал почет и лизоблюдство на всех уровнях. От ее чопорной сухости и принципиальной честности многим становилось не по себе.
Последние тридцать лет (после исчезновения ее мужа) одиночества профессорши разделяла одна из учениц. При каких обстоятельствах произошло это соединение двух женщин под одной крышей, никто не помнил. Клавдия Петровна была старой девой могучего телосложения. Ходили разговоры, что она из купчих и в свое время донесла на свою семью. Отец Шурика ее ненавидел.
А однажды в раздражении сказал: «Я уверен, что эта К. П. пишет отчеты
в Большой дом не только на мать, но и на меня».
Профессор, ее ученики и Клавдия Петровна жили только одним — творчеством и служением искусству, говорили, что «самая большая награда для артиста — это умереть на сцене». Бабка своих учеников называла «духовными детьми» и часто повторяла, что живет ради них. Отец свою мать к этим «детям» ревновал, много раз предлагал ей переехать к ним в «дворянское гнездо», но она и слушать не хотела.
Экзамены Шура кое-как сдал, но страшная тень стройбата продолжала маячить на горизонте. Денег ему катастрофически не хватало, отец больше не давал, а те, что подкидывала бабка, таяли со скоростью мороженого на солнце. Шуре приходилось подхалтуривать, кое-кто из его сокурсников подбрасывал ему концерты в клубах, он пел разные песенки под гитару, если нагоняли солдатиков — патриотическое, а на сборных молодежных вечерах исполнял цыганщину и романсы. За концерты платили мало, редко перепадала десятка, чаще — три или пять рублей. Голос у Шуры был приятный, музыкальность природная, он отрастил волосы, стал еще больше похож на отца, а когда его фамилию объявляли, то сразу все понимали, чей он сын. Но все это у Шуры вызывало скуку, и втайне он ждал других подмостков.
Однажды в его комнату постучала Клавдия Петровна: «Шура, тебя к телефону!»
Голос в трубке он узнал. Это была Надя. Она просила встретиться.
С того последнего дня в квартире отца он ничего не хотел о ней знать. И вообще, многие воспоминания он повычеркивал, будто не было в его жизни ни деда-«отца», ни Ланочки, ни матери. И о Наде он давно перестал думать.
Надя ждала его у выхода из метро «Горьковская». Она не изменилась, только волосы завязаны на затылке в «конский хвостик».
— Шура, ты на меня не сердись, но у меня нет выхода, я долго думала, как тебе сказать… Все не решалась позвонить. Мне Катя твой телефон дала. Ты должен на мне жениться, иначе меня мать убьет. — Она перевела дыхание и села на скамейку. Шура от неожиданности не знал, что сказать. Он молчал. — Шурочка, миленький, я на пятом месяце, и это твой ребеночек.
Ему очень хотелось в это верить, и он поверил!
Он простил ее и сказал, что они поженятся и будут воспитывать их ребенка. Надя обещала, что познакомит Шуру со своей мамой, но потом переедет жить к нему, у нее нельзя, отчим запойный, а когда он нормальный, то выпиливает лобзиком разные штуки, лаком их покрывает, отчего сильный запах по всей комнате, у Нади голова болит, и соседи жалуются.
Через пару дней она переехала к нему, они расписались и зажили. Назвать это семейной жизнью было трудно. Надя часами валялась на стареньком матрасе, брошенном прямо на пол, читала, курила, иногда выходила на кухню и заваривала себе чай. Надя у К. П. вызывала отрицательные эмоции, бабка реагировала спокойнее.
— Чем же, моя хорошая, вы занимаетесь? Как представляете будущую жизнь? Ребенка ведь нужно воспитывать только своим примером, — пыталась читать мораль профессорша.
Надя делалась серьезной, всхлипывала, пускала слезу, бабка ее жалела и совала ей пятерку.
Женитьба не принесла радостей, она доставляла беспокойство, и не только потому, что в душной десятиметровке было невыносимо существовать вдвоем, а потому, что Надя была ко всему безучастна. Готовить она не умела, стирать не любила, грязное белье копила, отвозила к матери, та стирала, гладила, привозила им в бидонах суп и жаркое. Надя чаще стала жаловаться на здоровье, ее тошнило и постоянно тянуло на сладкое, в бабкином холодильнике скопилась куча недоеденных творожных сырков и пирожных.
Шура решил закончить музучилище и одновременно давал много трехрублевых концертов. Иногда случались загородные поездки, и тогда он отсутствовал несколько дней. Он, конечно, скучал без Нади, но эти халтуры стали отдушиной для него. Его приглашали в компании, где тяжесть семейных забот рассеивалась, как утренний туман. После первой опрокинутой стопки он еще больше нравился девушкам, а они ему.
Время бежало незаметно, скучно проскочил Новый год. Однажды Надя предложила Шуре послушать, как ребенок бьет ножкой. Он приложил ухо к ее большому животу и действительно услышал стук и движение. Странно, но никакого волнения он не испытал. От беременности Надина меланхолия сменилась на слезливость, она часто и беспричинно ворчала, растолстела, красивое лицо покрылось пятнами, губы походили на две толстые оладьи. Шура ждал рождения ребенка со страхом. Все произошло неожиданно. Девочка родилась раньше положенного срока. Началась жизнь втроем.
Коляска заменяла кроватку. Ребенок вопил, не спал и требовал. Понять, чего он хочет, было трудно. У Шуры и Нади дни слились с ночами. С каждой неделей кошмар рос, как гора нестираных пеленок.
В квартире, разделенной по коридору массивной дверью, жило еще две семьи. Одну из комнат, светлую и довольно просторную, занимала армянская семья — отец, мать и сын. Мальчик был добрым и шустрым, до десяти лет развивался нормально, и многие говорили, что из него выйдет знаменитый шахматист, так как отец, по профессии бухгалтер, научил сына уже в три года складывать и умножать в уме трехзначные цифры. Но в десять лет с ребенком стали происходить совершенно непонятные явления, он мог часами оставаться неподвижным или бесконечно кружил по комнате, сосредоточенно смотря в пол. В школе его стали дразнить «дурачком», издевались, били, и учителя потребовали забрать мальчика из школы, потому что его успеваемость не соответствовала уровню программы. Родители обратились к врачам, но те только развели руками, прописали массажи и ножные ванны. Ничего не помогало. Наконец повезло, и один профессор, к которому их устроили по блату, поставил диагноз: мальчик родился от старых родителей, а может быть, отец в молодости перенес нехорошее заболевание или это перешло по наследству от дедушки по материнской линии.
Мать уволилась с работы и сидела с ребенком. Бабка-профессорша, узнав от Клавдии Петровны о несчастье в армянской семье, решила им помочь и взяла это в свои руки. Она убедила родителей, что если у мальчика были способности к математике, то наверняка у него есть музыкальный слух, а потому он свернет горы. Три раза в неделю мать надевала сыну чистую белую рубашку, повязывала себе голову черным платком и робко стучалась в «святая святых». Бабка усаживала мать в сторонку, а мальчик целых полчаса стучал по клавишам ноты и гаммы. «Нет ничего непреодолимого на свете, природу нужно побеждать, и мы это сделаем!» — уверенно говорила профессорша. Но шли месяцы, а лысенковского чуда не происходило.
Вторая семья, жившая прямо за стеной бабкиной спальни, была многочисленна. Кроме отца, матери и взрослого сына Вани — двойняшки-младенцы. Между собой они говорили по-украински, с квартиросъемщиками были немногословны, что бесило Клавдию Петровну, а каждое воскресенье бабку будило их хоровое пение. Часов в семь утра, под включенный приемник, стройным многоголосием они затягивали «божественную музыку». Профессор с К. П. стучали в стену и кричали: «Не положено, жалобу напишем, прекратить издевательство!» Они действительно писали письма в жэк, но Господь был на стороне хохлов, и их не трогали. Сыну Ване было уже пятнадцать лет. Вытянувшийся не по годам, бледный, молчаливый, он производил впечатление больного. Клавдия Петровна посылала на Ваню «сигналы» о том, что у них в квартире живет туберкулезник и все от него заразятся, особенно армянский мальчик, который и так слаб здоровьем.
И вправду, было что-то в Ване кроткое, неотмирное. С Шурой у них завязалась дружба. Ваня давал ему ловить по «Спидоле» иностранный джаз, а иногда они вместе ловили на коротких волнах «божественную музыку» «Голоса Ватикана».
— Вы кто такие? Откуда приехали? — интересовался Шура.
Ванечка рассказывал о своем карпатском селе, как цветут яблони весной, какие у них горы, реки, овцы и свобода.
— Так чего вы сюда приехали, коли там хорошо?
Ваня только улыбался в ответ и грустно молчал. Однажды он постучался
в дверь Шуриной каморки. Он принес подарки молодой семье: вышитые распашонки, кучу ношеных вещей близнецов и много яблок.
— Это от всех нас. Наде нужно витамины есть, тогда молоко будет. — Застенчивая улыбка осветила бледное лицо Ванечки. Он робко заглянул в коляску: — Хотите, мамка вашу дивчину к нам в комнату будет забирать? Она ведь еще двойняшек кормит, и на вашу молока хватит…
Вот когда Шура по-настоящему стал думать о том, что такое счастье.
Первым счастьем для Шуры была любовь к матери и одновременно к Ланочке, он был счастлив рядом с московской бабулей, а самое большое и потрясающее счастье было от встречи с отцом. Ну, еще он был счастлив с Надей (как давно это было!). Все это прошло, и теперь он часто думал: «Где это счастье? Как его найти?» Отец и бабка повторяли, что «каждый человек — кузнец своего счастья» и что «на Бога надейся, а сам не плошай». Его сестра Катя советы семейные хорошо усвоила и была счастлива. Отец говорил, что счастье приносит слава, а бабка и К. П. твердили, что счастье — в упорном труде. Он видел, что мать армянского мальчика тоже была счастлива, хотя Шура не понимал отчего. Она часто плакала, что-то шептала про себя. Вот и Ванечка ему говорит, что счастлив. Хотя для Шуры это казалось странным: жили украинцы в страхе и бедности, а от какого-то счастья грелись. Бабка и К. П. много говорили о «счастливом будущем», что оно «вот-вот наступит для всех», но Шура боялся, что счастье обойдет его стороной.
Прошел год, и наступающий не сулил ничего хорошего (К. П. сказала, что он високосный, а потому будет тяжелым). Кто-то предложил Шуре роль Деда Мороза, он мог петь под гитару, дарить подарки, работа не пыльная, платили чуть больше. Он приехал в Клуб имени Газа, нацепил красный нос на резинке, ватную бороду с усами, халат со звездами достался с чужого плеча, пришлось подвернуть его за кушак, иначе ноги путались в длинных полах.
-…А вот и твоя Снегурка! — воскликнул баянист.
Перед ним стояла среднего роста девушка в синей шапочке и хорошеньком тулупчике. На ее милом и аккуратно загримированном лице играла улыбка, отчего на щеках появлялись симпатичные ямочки. Девушка была словно создана для роли Снегурочки, все в ней дышало свежестью.
— Меня Мира зовут, — как бы стесняясь, сказала она. — А я о вас знаю, мне мои коллеги в Ленконцерте рассказывали, что вы хорошо поете. Наверное, после окончания училища вас в Театр музкомедии пригласят?
Ее осведомленность свалилась на него как снег на голову. Снегурочка присела на мешок Деда Мороза и посмотрела на Шуру восторженными глазами. Ах, как он любил эту одержимость поклонниц! Сколько раз он завидовал своему отцу. Он и не знал, что его слава достигла границ Ленконцерта! Более того, значит, уже ходят разговоры о его будущем распределении в театр!
— Откуда вам известно о Музкомедии? — удивился Шура.
— Ну, знаете, в нашем театральном мирке иголку в стоге сена невозможно утаить, а такой талант, как вы, — тем более, у всех на виду, — улыбаясь ответила Мира.
Потом они пошли на сцену, рассказывали сказку, танцевали под баян, Шура пел под гитару из «Бременских музыкантов», Крокодила Гену, дети требовали Чебурашку. Снегурочка взяла волшебную палочку и счастливым голосом пожелала всем счастья в Новом году! Дед Мороз раздал подарки, дети разрывали прозрачные пакеты, сорили корками от мандаринов, запихивали в рот конфеты. Кому-то досталось два подарка, на счастливчика смотрели с завистью. Утренник закончился, и родители торопились развезти детей по домам.
— Шурочка, у меня машина, хотите, я вас подброшу? — предложила Мира.
Они вышли на улицу и погрузились в новогоднюю суету. Шура назвал адрес.
— Знаете, а вы так на своего отца похожи, я даже подумала, что это он.
Я его поклонница, все спектакли, где он играет, знаю. Правда, сама я училась
в Москве, а теперь к своим родителям перебралась. Они без меня скучали.
Мира лихо вела «Жигули», бесстрашно, по-мужски обгоняя грузовики, видно, была водителем со стажем. Приехали.
— Мы будем с вами еще три утренника вместе играть. Вообще-то я заменяю подругу, у нее ангина, вот она меня и попросила. Хотите, я заеду за вами в следующее воскресенье?
Он не возражал и сказал, что через неделю будет ждать ее в девять часов перед домом.
В следующее воскресенье она позвала его в кафе «Север». Шуре было неудобно, денег у него не было. Но она будто угадала его мысли и сказала: «Я тебя угощаю. Ведь я Снегурочка, и у меня есть волшебная палочка». Потом наступило их последнее воскресенье, и она пригласила его к себе домой.
Мира жила на Васильевском острове. Дверь им открыла моложавая, седая женщина, из боковой комнаты вышел сутулый мужчина.
— Это мои родители, — сказала Мира. — Их можно по именам звать, отчества ты все равно не запомнишь. А теперь снимай сапоги, я тебе тапочки принесу, мой руки и к столу.
Мира провела Шуру в ванную. Он никогда не видел такого кафеля, сама ванна и рукомойник были синего цвета, полотенчики и коврик на полу были тоже синего цвета, с потолка на леске свисали пластиковые золотые рыбки.
— Что, нравится? — улыбнулась Мира, заметив растерянность Шуры. — Это у нас отец старается, он завскладом в речном пароходстве работает, все импортное достает, мама это обожает.
Большая светлая комната, ковры, хрустальная горка, всюду живые цветы. Стол был накрыт белоснежной скатертью и ломился от яств.
— У Мирочки сегодня день рождения, присаживайтесь, молодой человек. Она нам о вас рассказывала, а вашего папеньку мы в кино много раз видели. Сейчас придут несколько близких родственников, и мы приступим.
На столе появилось что-то фаршированное, запеченное и заливное. Хозяйка ушла в кухню и тут же вернулась с тарелкой тонко нарезанной копченой колбасы. Ничего подобного Шура еще не видел. В прошлом деду выдавали на работе «спецпакеты», но Шура уже забыл их вкус.
— Я ведь директором гастронома работаю, так у нас всегда к праздникам деликатесы завозят, а я запасливая, как белка. Семью нужно баловать.
Прошло минут пятнадцать, стали собираться гости. В основном это были родственники (так сказала Мира), все приносили букеты, коробки шоколадных конфет. За столом Шуру посадили рядом с именинницей, она смеялась, развлекала его болтовней, подкладывала на тарелку. Выпили шампанского за наступающий Новый год и за Мирочку.
К разговорам за столом Шура мало прислушивался. Все обращались за советами к отцу Миры: как нужно менять меньшую площадь на большую, сколько доплачивать и кому, как достать путевку в санаторий и у кого купить румынский мебельный гарнитур. Говорили гости на каком-то странном языке, то ли деловом, то ли иностранном. Шура с трудом улавливал новый для него смысл, но в окружении этих милых людей от выпитого и съеденного ему стало тепло и уютно. Более того, ему впервые померещилось, что с такими людьми он был бы как за каменной стеной.
НА ПОРОГЕ СЧАСТЬЯ
Приближались майские праздники, народ, как обычно, готовился к длинным выходным, погода обещала продержаться теплой, многие собирались провести эти дни за городом. Несмотря на рабочий день, граждане уже сновали по магазинам, занимали длинные очереди за дефицитом.
Шура стоял перед большим зеркалом в ДЛТ и примерял шляпу. Это была его первая шляпа в жизни. Молоденькая продавщица кокетничала с ним, предлагала ему то серую маленькую, то в клеточку с перышком, то фетровую темно-синего цвета.
Он давно не видел своего отражения и с удивлением обнаружил, что недурен собой. Высокий, худощавый, темные волосы пострижены «под горшок» (как у битлов), нежные щеки бритвы не знают, в карих глазах светится непредсказуемое хулиганство, а на тонких губах ухмылка. Он себе таким нравился.
Одно плохо: в зеркале он увидел, как ужасна его одежда. Когда-то модная импортная куртка, подарок отца, обтрепалась, джинсы засалены, давно не стираны, а об обуви лучше и не говорить. Но, несмотря на это, он привлекал к себе женские взгляды, особенно когда перебирал гитарные струны. Бабы его жалели и от его песен балдели. Дар перевоплощения у Шуры был в зачаточном виде, актерского таланта не наблюдалось, работать он не любил, выезжал на способностях и желании преуспеть. По характеру он был человеком нетерпеливым, от трудностей уклонялся. Сколько раз жизнь подносила ему неприятные сюрпризы, но хитрость и изворотливость его спасали (он слышал, что «хитрость — это второй ум»). Шура был уверен, что наступит день, когда он переплюнет отца, докажет ему и всем им, как они ошибались.
Мира позвала его на свадьбу к родственнику, а потому Шура должен купить черную шляпу. Мира хотела обязательно с лентой и широкими полями, но нужного размера не оказалось, была темно-синяя, она шла ему, а с гитарой через плечо он выглядел почти итальянцем. Шура заплатил в кассе, спустился по центральной лестнице ДЛТ на первый этаж, протиснулся через галдящую очередь, атакующую обувной отдел, и направился к остановке троллейбуса. Вчера в училище ему объявили, что, вероятнее всего, он получит распределение в Мюзик-холл. Это было неожиданностью, лучшего начала карьеры он не представлял.
Мира вошла в Шурину жизнь незаметно, она, как теплый пушистый котенок, легла ему на грудь и замурлыкала. После дня рождения они стали встречаться регулярно, он часто обедал или ужинал в ее семье, родители расспрашивали Шуру о его знаменитом отце, бабке-профессорше, они явно гордились, что такой молодой человек дружит с их дочерью. У Шуры язык не поворачивался сказать им, что отец выгнал его из дома, что живет он в каморке у бабки и что у него семья. Но долго скрывать не пришлось, совсем скоро он во всем признался Мире.
— Только не рассказывай об этом своим родителям, — попросил Шура.
— Нет, так дело не пойдет. Ты должен с отцом помириться. Я беру вашу встречу на себя!
Решительность Миры обескуражила Шурика. Но Мирочка так любила своих родных, их традиции, что Шура вполне понимал ее благородное желание всех примирить.
Она жалела его, он это видел.
Она любила его, он это чувствовал.
Ее родители приняли его как родного сына. Баловали, подкармливали вкусненьким (домашним), делали подарки. Постепенно эти люди стали своими. Шуру немного удивляло, что о Наде и его дочери Мира никогда не задавала вопросов. «Это от застенчивости, она не хочет меня огорчать», — думал Шура. Он и не подозревал, что у Миры был властный характер и она была болезненно ревнива.
Закулисный театральный бульон варился по классическому рецепту. Довольно быстро в Ленинграде стало известно, что у Миры с Шуриком роман, о его ссоре с отцом и мачехой было известно давно, но что его новая подруга «Снегурочка» была не так наивна, как казалось на первый взгляд, знали все, кроме Шурика. Любыми средствами она стремилась заполучить ценного мужика, а не так давно едва унесла ноги из Москвы. Один из очередных любовников заподозрил ее в краже «драгоценностей».
Семейные «цацки» достались ее любовнику от первой жены. Он Мире хвастался, как обманул жену, сделал подмену… В начале их совместной жизни и планов на будущее любовник разрешал Мире носить драгоценности. Она надевала длинное бархатное платье с глубоким декольте — камеи на груди, камеи в ушах, камеи на пальцах. Они ехали кутить в «Арагви» или ЦДЛ, где Мира потрясала воображение завсегдатаев. Побрякушек было много, к некоторым она особенно «прилепилась», браслеты и цепочки даже во время сна не снимала. Скандал разразился, после того как Мира потребовала от своего любовника «оформить» их отношения. Он отказался, сказал, что ценит свободу и что штамп в паспорте ничего не решает. Тогда Мира стала шантажировать его беременностью и грозила выдать определенные секреты его личной жизни, что может плохо отразиться на карьере. Мужик оказался крепким орешком и тертым калачом (да к тому же кавказцем) и вышвырнул Мирочку из дому. Она же успела прихватить кое-какие «цацки»! Миру прикрыли родители, они каким-то образом откупились от любовника, задобрили его…
Но кого могли удивить в то время подобные страсти? Среди «бохэмы» все уже переспали со всеми, пять раз развелись, переженились, бросили своих детей, пьянствовали и о завтрашнем дне не думали. Семья Миры хотела теперь только одного — брака дочери с благородным человеком из хорошей семьи!
В троллейбус его буквально внесли на руках, был конец рабочего дня. Шура мог бы дойти пешком до Дома архитектора, но поленился. Пришлось придерживать шляпу рукой, а то снесли бы вместе с головой. Народ напирал, ругался, пьяный мужик густо выдыхал перегаром в лицо толстой гражданке. Шурик, решительно расталкивая пассажиров локтями, пробрался к выходу. Он вышел у «Астории», перешел Исаакиевскую площадь и не торопясь дошел до Дома архитектора.
Сегодня день был во всем удачный, Мира просила прийти в ресторан
к восьми и говорила, что приготовила ему сюрприз.
Нарядный и просторный зал был еще полупустым, серьезные клиенты набивались после девяти часов, а пока за отдельными столами сидели парочки или группки творческих работников, курили, трепались, пропускали рюмочку. Скучающие официанты, устроившись в уголке, потягивали газировку и перешучивались со знакомыми постояльцами. Шура пришел заранее, Миры в зале не было видно. Он сел за свободный столик.
— Заказывать будете? — лениво спросил официант. Его наметанный глаз сразу оценил Шурика. Внешний вид парня говорил сам за себя, надеяться на дорогой ужин и чаевые не приходилось.
— Нет, я человека жду. Как придет, так сразу закажем, а пока одно пиво.
Официант ковырнул в зубах спичкой и усталой походкой отошел к стенке.
Бутылка пива не была еще допита, когда Шура увидел перед собой в зеркале элегантнейшую парочку. Он высокий, волосы артистически зачесаны, модная бежевая куртка, держит под руку женщину, несколько наклонясь к ее уху, что-то шепчет. Она на высоких каблуках, платье длинное с декольте, вокруг шеи золото, в ушах серьги, громко хохочет, крепко прижимается локтем к его бедру и кокетничает. Это Мира и его отец!
Глаза их встретились, смешливое выражение ее лица не изменилось, они, как старые знакомые, расселись вокруг Шуры. Отец отменно играл роль, на ходу досказывал анекдот, дружески приветствовал официантов и как ни в чем не бывало крепко обнял Шуру.
— Старик, я так рад за тебя. Поздравляю! — Он был искренне взволнован (хотя даже тетя Мила не всегда была уверена в его искренности).
— Шурочка, я все рассказала твоему папочке, он целиком на нашей стороне. Теперь у нас мир во всем мире, и мы будем вместе. — Мира захлебывалась в словах, она была возбуждена и горда тем, что ей удалось все так ловко устроить. — Мой дорогой, твои родители не возражают, и ты прямо сегодня переедешь к нам жить.
Официант узнал отца, безразличная наглость с его лица слетела, он сделал знак своему товарищу, и они ловко стали обслуживать их столик. Пока отец заказывал ужин, Мира выдала Шурику: «Твой отец — прелесть, он такой умный, простой, я к нему подошла после спектакля, ждала у актерского входа. Он мне дал автограф, а я ему сказала, что дружу с тобой и беспокоюсь, а потому хочу поговорить с ним, посоветоваться… Рассказала ему о моей семье. Он был счастлив узнать, что мы не какие-то босяки и что ты будешь у нас как за каменной стеной. Я ему сказала, что мы любим друг друга, а что твоя жена — плохая хозяйка и мать, она тебя не кормит, не поит, а только Цветаеву читает да марафет на морде своей наводит. А твой отец сказал, что она просто б…. и что ты, несчастный, ей поверил. А еще он сказал, что всегда мечтал для тебя о такой жене, как я, а о такой семье, как мои родители, даже не мечтал. Представляешь, он с ними хочет познакомиться. Поэтому я решила, что с сегодняшнего дня ты будешь жить у нас. Я тебя забираю! Даже не возражай!»
Отец прислушивался к женскому монологу и мурлыкал, как сытый кот. Он был польщен вниманием столь богатой и шикарной девушки, как Мира, поднял бокал и торжественно произнес тост, что их счастью будет всячески содействовать. Шуре после выпитых подряд трех рюмок водки и шампанского стало легко и свободно. Он вспомнил лицо Нади, ее меланхолическую улыбку, плач ребенка, убогость комнатенки, вредную бабку, К. П., трехрублевые концерты
в клубах, и ему очень захотелось от всего этого убежать.
Ужин затянулся за полночь. Отец был в ударе, рассказывал смешные истории, подливал Мире шампанского, целовал ручку. Она в меру кокетничала с ним и к концу вечера сумела произвести неотразимое впечатление. Для отца она не была загадкой, он видел таких начинающих актрис, ценил их энергию и уважение к старшим. Мира поведала ему об учебе в Москве, о семье и о своей мечте устроиться в Мюзик-холл вместе с Шурой. Отец намекнул, что постарается в этом помочь.
— Ну а теперь по домам! — скомандовала Мира. — Вы обязательно должны к нам приехать вместе с женой и дочерью. Мои родители будут счастливы. С сегодняшнего дня Шурик будет жить у нас.
— Милости просим и к нам. Нам с Шурой есть о чем поговорить. Тетя Мила будет ждать, а Катюша теперь студентка, и у нее появился жених. — Отец был сильно навеселе, его добродушию не было предела.
Шура весь вечер в ресторане молчал, он не любил выяснять отношения, не знал, как себя вести, мысли путались. Ему придется сообщить Наде, что он уходит, она, конечно, будет плакать, умолять его не бросать ребенка, давить на жалость. Нужно всеми способами избежать этого разговора, отделаться запиской. А еще лучше попросить Миру поговорить с ней. Она сумеет все сделать деликатно и умно.
Из ресторана они вышли последними. Город жил по законам белых ночей, молодежь гуляла, пела под гитару, влюбленные парочки расслабленно фланировали возле Медного всадника. Любовь витала в воздухе, наполняла сердца надеждой, примиряла врагов, размягчала нервы… Как отец ни сопротивлялся, Мира настояла на том, что подвезет его до дома.
Так Шура поселился в другой семье.
Через несколько дней Мира позвонила Наде и встретилась с ней. Как проходил разговор, Шура не знал и не хотел знать. Мира сказала, что предложила Наде развестись с Шурой и что она через знакомства берется все быстро оформить. Кажется, она добилась согласия и намекнула, что Надя получит «свою долю пирога».
Как напоминание о прежней жизни Мира привезла Шуре тюк с его грязным бельем.
Внутри у Шуры было достаточно пусто, совесть молчала. Может быть, он впервые ощутил себя на пороге счастья. Теперь не нужно останавливаться на достигнутом, надо слушаться Миру, и все будет хорошо.
С первого дня новой жизни на него свалились подарки, о которых он и не помышлял. Ему купили водительские права, пыжиковую шапку и новые джинсы. На него надели махровый халат, уложили в крахмальные простыни, а по утрам поили растворимым кофе.
Лето принесло приятные хлопоты, отношения с отцом, тетей Милой и Катюхой наладились, Мира с удовольствием бывала с Шуриком в Репино. Ей льстило погружение в литературно-актерскую среду, на даче она играла роль гостеприимной невестки, помогала тете Миле по хозяйству, подружилась с Катей, у них завелись женские секреты: они бродили по лесу, загорали на пляже, уединялись в укромной беседке в дальнем конце участка. Вечерами у них собирались друзья, «золотая молодежь» с соседних дач, Шура пел под гитару и был душой компании.
Несмотря на то что Шура не думал о предстоящем разводе, по ночам ему снился плач ребенка. Он просыпался, вспоминал малютку, иногда грустил.
К Наде за два года он привязался, привык, она была красавица, мужики вокруг нее всегда крутились, Шура ревновал. Бывало, что их мрачная жизнь освещалась веселыми пьянками, бездумно прожитыми днями, Надя от него ничего не требовала, сама была неприхотлива. Но Мира его убедила, что с ней Шура погибнет, и отец сказал, что он от такой жизни сопьется. Между ними произошел мужской разговор, Шура не все понял, особенно отцовскую фразу: «Мы с тетей Милой, ради твоего счастья, готовы закрыть глаза на некоторые особенности Мирочкиных родителей».
Проходили недели безоблачного нового счастья, но грусть одолевала Шуру, он начал рисовать в голове картинки из Надиной жизни. Наверняка она не скучает, окружена поклонниками и уж долго «соломенной вдовой» не останется. Его разъедала не только ревность, но и надежда увидеть страдания Нади, ее слезы. А может быть, она переживает? Она, кстати, никогда особенно не плакала, многое ему прощала, и странно, что теперь не ищет с ним встречи. Любопытство взяло верх, и решил он увидеться с соседом Ваней, разузнать ситуацию.
* * *
Говорить Мире об этой встрече он не хотел. Подсознательно Шура чувствовал, что ей это бы не понравилось. В техникуме, в котором учился Ваня, были каникулы, и, вероятнее всего, он целыми днями ловил рыбу на Неве. Это было его любимое занятие.
Сегодня к девяти часам утра солнце только начинало припекать, и день обещал быть жарким. На толстом стволе плакучей ивы, наклоненном к самой воде, Шура приметил силуэт рыбака.
На траве аккуратно разложены снасти, цинковое ведро, сачок, старенькая холщовая сумка. Молодой человек сосредоточенно смотрел на поплавок и что-то шептал про себя. Шуру он не приметил, тот подошел и сел за его спиной.
Так в тишине прошло минут десять, Шура не решался заговорить первым, и тут Ваня оглянулся.
— А, Шурик, привет, — он радостно заулыбался, — расскажи, как живешь… Давно тебя не видел. — Ваня был искренне рад, он отложил в сторону удочку и присел на траву рядом с Шурой. — Почему не приходишь к нам? Бабушку свою совсем забыл. Вы что, теперь с Надей к ее матери переехали?
Шура не ожидал такого поворота, он был уверен, что Надя всем рассказала правду.
— Нет, мы никуда не переехали, это Надя от меня ушла… сама так решила, ребенка забрала, мне ничего не сказала… а что я должен был делать? Знаешь, я так переживал, страдал, жил по друзьям, ни с кем не мог поделиться своим горем. Не бабке же и К. П. об этом рассказывать? — Шура так обрадовался. У него словно камень с души упал. Как здорово, что она уехала к матери. Это судьба! — Ты себе не представляешь, как я любил Надю!
Шура вошел в роль обманутого и отверженного, кричал, жестикулировал. Он верил каждому своему слову.
А Ваня притих, глаза потупил, и видно было, что он не совсем понимает, о чем идет речь.
Разговор не клеился. Ваня взял удочку, включил «Спидолу», передавали новости по Би-би-си. Голос диктора то пропадал, то появлялся. Шура немного покрутил настройку, попытался подстроиться, но ничего не получалось. Он вспомнил, что совсем рядом, в буддийском храме, расположен центр «глушилки». Перед высокой каменной стеной, окружавшей храм, всегда прогуливались вооруженные солдаты, а сквозь деревья можно было разглядеть антенны и провода. Обо всем этом Шура так бы и не догадывался, если бы не отец Миры. Он многое знал.
ПЛАНЫ
Как его любили! Это было вулканическое чувство, сочетавшее в себе страсть с желанием обладать безраздельно. За их спиной шептались о ее романах, над ним хихикали, кое-кто пытался его образумить. Но что есть голос разума перед соблазном? Шура сдался с потрохами этой ошеломляющей женщине. Ее дом был полной чашей, здесь строились планы, в которых он мало разбирался, но центральное место в этих радужных перспективах отводилось ему.
За несколько месяцев Мира провернула его развод с Надей.
Наде, чтобы «не возникала», она дала денег.
Шуре не пришлось «косить» от призыва в армию, нашлись добрые знакомые, достали «белый билет». А отец устроил в Мюзик-холл Мирочку.
Не важно, что Мира оказалась совсем не талантливой, но зато главный администратор и директор часто получали от нее подарки. На душе у Шуры было безмятежно.
Надю и дочку он из памяти вычеркнул.
Новая жизнь началась с чистого листа.
Она должна быть лучше.
Она не может быть плохой.
Она будет счастливой. Он будет знаменитым и богатым.
Так ему сказала его Мира!
А если она это говорит, то так и будет.
Почему только его не берут на гастроли?
Вот труппа уже второй раз едет в Югославию, а его оставляют запасным в Ленинграде. Мирочка так старалась, подарки отвозила, жену директора в правительственный санаторий в Гагры устроила, а за границу его не оформляют. Мира сказала, что это от зависти, просто один из бездарей хочет Шурино место занять, вместо него в репертуар влезть, «нужно попробовать пойти другим путем». Папочку своего подключила, тот нажал на «кого надо», а мамочка ее устроила «кому надо» пакеты с телячьей вырезкой и балыком. На днях Мира попросила его подписать письмо, сказала, что оно будет настоящей бомбой для «главного», и когда он с гастролей приедет, то наверняка его пригласят «наверх, то есть куда следует, и попросят кое-что рассказать из своей жизни за границей». Шура смеялся, он представил лицо «главного», а Мира ему обещала, что «главный на пузе к ней приползет и будет умолять больше ничего не рассказывать». Хотя у нее в запасе есть еще кое-что… Вот какая сила была за Шурой!
Вспоминать вслух безалаберное пьяное житье с Надей он не решался: песни под гитару, она с сигаретой и рюмочкой Цветаеву читает, ребенок плачет, вокруг друзья, кто уходит, а кто приходит, Ванечка помогает, девочку к себе забирает и три рубля одалживает. Он о прошлой жизни Мире не говорит, а если вспомнит, то она кричит: «Дебилы, недотепы, жалкие неудачники… И ты с ними дружил! Идиот!»
Он боялся Миру. У нее была над ним особая власть.
Что это за сила, от нее исходящая, он не понимал. Иногда чувствовал, что он с ней «как у Христа за пазухой», а иногда, как в воздушной яме — дух захватывает и под ложечкой спазмит. Отступать было поздно, выбирать невозможно!
Самому разобраться в ситуации было трудно, в голове начиналась полная чехарда, беспорядок, будто в станок запускали бумаги, а с другого конца выплевывалась стружка, пространство быстро заполнялось до потолка, а станок все молотил… Мира знала, как это мысленное напряжение снимать. Была с ним вроде экстрасенса.
Родители ее с ним откровенничали. Рассказывали о своих родственниках за границей, там прижилось старшее поколение. Теперь в живых только бабушка, а от дедушки осталась овощная лавка. Мама Миры туда ездила, да не повезло, попала в их «шестидневную войну», думала, что ее обратно не выпустят. С тех пор несколько лет прошло, и у семьи возникли планы. Многие родственники уже собираются, а они всё думают, взвешивают, как бы не прогадать.
Ставка на Шурин талант — это главный козырь! С ним они не пропадут. Ресторан откроют, он будет петь, народ пойдет валом, потом гастроли по всей стране. Здесь у него шансов нет, а там свобода. Пой цыганщину, романсы, можно и Галича, а за это денежки и слава. Скоро все поедут. Нужно постепенно отчаливать.
Его в театре зажимают. Талант не ценят. Это все от зависти, это оттого, что здесь свободу задушили. А там? Там будет иначе. Его сразу оценят! Мирочка сказала, что она всех на уши поставит и он будет мировой звездой! Все говорят, что там лучше.
Письма оттуда приходят, из них понятно, что никто обратно не просится, и значит, там хорошо.
Каждый вечер за ужином отец Миры с Шурой разговаривал. Он ему включал разные «голоса» и объяснял, к чему они призывают. Шура верил, а главное, все больше осознавал, какой он «непонятый» талант, а только там перед ним откроются двери Счастья. Мирочка будет его администратором, они разбогатеют, купят дом. Новая семья уверяла его, что не только он, но и его отец сможет там по-настоящему стать знаменитым, место найдется всем, главное — «держаться локтя». Шура рюмочку французского коньяка выпивал, потом виски, потом пива и делал умный вид. Он напряженно вслушивался в «голоса» , но понять, кто есть «узник совести», «отказник», «отступник», «политзэк», «диссидент», «невозвращенец» и просто «враг народа», было очень трудно. Отец Миры раскрывал ему глаза на то, что «мы СССР не нужны (да и он нам не нужен), лучше поехать на родину предков и там проявить свои таланты». «Нас там ждут с распростертыми объятиями. Нам помогут». Он был отставником, рассказывал о своем боевом прошлом, хвастался наградами и частенько жаловался «на недальновидную политику партии». «Дали бы волю таким, как мы! С нашим опытом, связями, энергией, знанием людей мы бы здесь горы свернули и никуда бы не ехали. Мы эту страну из руин подымали, душу вкладывали, кровь за нее проливали, а теперь нас выживают. Ну да они еще наплачутся!»
Когда они эти планы обсуждали, то всегда на полную мощность включали радиоточку, телефон накрывали подушкой и из розетки выключали, говорили: «Нас прослушивают».
Это было похоже на кино про Штирлица.
Он вспоминал своего деда, как тот орал: «Всех в подвал и к стенке», а еще он вспоминал «друзей» отца, как они в их квартире тайные беседы вели и как отец гордился дружбой с ними. Где друзья, где враги? Картина выходила путаная, но похоже, что за этими людьми сегодня сила, что они не только СССР строили, умами ворочали, на кнопки невидимые нажимали, но и сейчас власть в их руках — как захотят, так шарик и закрутят. Если здесь у них все схвачено, то уж там они наверняка не пропадут. Старшее поколение знало, как жить! Отец его всегда прямо по жизни к цели шел, вот награды и звания по заслугам получил, в театре на счету, друзья «наверху». Бабка и К. П. тоже всего сами добились и всегда делили людей на «своих» и «чужих»… Шура вздыхал и вспоминал деда. Теперь он понимал, что означали его пророческие слова, что «нельзя расслабляться» и, главное, в душе надо «сохранять образ врага». А враги в этой поганой стране повсюду, старшее поколение это хорошо усвоило, потому и выжило и пробилось. Теперь его очередь эстафету принять, он глупым был и многого не понимал, а теперь все в его голове встало на место.
Шура был уверен, что с отцом, артистом и либералом, он может поделиться планами на будущее.
Если Шура опаздывал к ужину или задерживался, Мира вызванивала его по городу. Всегда находила, теребила, говорила, как скучает. Всех его старых приятелей она так умно «обнажила», что он и сам вдруг понял, какие они жалкие и бездушные. Теперь у них общие знакомые, по интересам и целям. Друг — это тот, кто в жизни не подведет, на кого можно рассчитывать в трудную минуту, остальное все лирика и интеллигентские сопли. Из Мюзик-холла несколько человек уволили, прорабатывали на парткоме, потом им палки в колеса вставляли, унижали, но они все равно уехали. Один из знакомых голодовку дома держал, о нем они слушали по «голосам», называли его «рефузник-отказник». Мирочка сказала, что она к нему боится ездить, чтобы «не засветиться», вокруг него полно гэбни. Она говорила, что у ее семьи другие задачи и в политику лучше не соваться. Она говорила, что с «принципиальными сионистами» она никогда не свяжется, что еще не сошла с ума, чтобы за «эти дурацкие убеждения нервы трепать, голодать и в тюрьме сидеть». Сейчас «гнать волну» не нужно, поэтому подписывать всякие письма в защиту «рефузников» (как это кое-кто делает) они не должны, а нужно напирать на «объединение семьи», там живет ее бабушка, она их ждет. Необходимо подготовить семью Шуры к возможному переезду. Рассказать им об этих планах может только она. Тетя Мила, Катюша и отец наверняка знают о перспективах, которые откроются перед ними. Они же не дураки, чтобы плевать в колодец, они люди деловые, образованные, в курсе мировых событий, а главное, верят ей и хотят счастья сыну. Невозможно даже представить, какой будет фурор, когда по «голосам» сообщат, что знаменитый артист СССР уезжает из страны! Тут не нужно и голодать, в случае чего правительства всех стран встанут на его защиту. А это означает, что, когда они туда приедут, их будут носить на руках. Нужно не торопясь все подготовить, продумать, как переправить ценности, поменять квартиру, вовремя уволиться из театра…
Обычно эти разговоры велись ночью или на прогулках. Шурино сердце замирало от счастья. Мира так все хорошо продумала. Ведь отец сам неоднократно обсуждал за столом новости «голосов», за границей бывал и вспоминал, как там люди живут. Он говорил, что в наших газетах одна пропаганда, там народ с голода не мрет, в магазинах еды полно, машин разных: последний бедняк имеет автомобиль. Шура часто слышал, как отец с тетей Милой мечтали о жизни в Париже. «Начал бы я свою карьеру там, — сладостно мурлыкал отец, — все было бы иначе, не испытал бы я тех унижений, которые выпали на мою долю здесь…» Об унижениях он не распространялся, видно, из-за карьеры отец натерпелся от завистников, Шура это уже познал на собственной шкуре.
Но теперь все будет иначе. Шура гордился собой, он поможет отцу, и они по-настоящему прославятся. В голове его носились картинки красочных афиш с их именами, гастроли, кинокамеры. Он представлял, как будут, вылупив глаза, смотреть на телеэкран его здешние завистники, как по «голосам» будут рассказывать о необыкновенной карьере на Западе. Неужели это все может стать реальностью? Он уедет из страны непуганых идиотов, от зависти, злобы, неудачи, бедности… и того, чего он не понимает, но потом поймет. Она его выведет в люди, она костьми ляжет, она там всех сумеет взять за горло, да так, что они не пикнут.
Планы строились, время шло, Шура умнел. Кто есть друг, а кто враг? Своя семья — это друзья, мой дом — моя крепость, а в чужой — враги. Своя семья — это закон, а чужая — беззаконие. Он опять перестал выходить из дома, только в Мюзик-холл и домой, в гости ни-ни, а к ним только те, кто с ними заодно. Мира ему вдолбила, что раньше он «был дурак, ничего не понимал и со всякой шантрапой связывался».
Приближался день, когда следовало рассказать о планах отцу.
В один из зимних воскресных дней они приехали на дачу в Репино. Все сверкало и искрилось, народ с веселым видом покидал электрички, шумные компании высыпали на перрон, становились на лыжню, им предстоял здоровый отдых вдали от города. У Шуры с Мирой на душе было спокойно. Бодрым шагом они дотопали до дачи и уже издалека увидели дымок, подымающийся над высокой остроконечной крышей. Отец построил этот дом по индивидуальному проекту, хотел, чтобы он походил на финские дома, удалось даже раздобыть изразцовую печку-голландку, а на полу постелить цветной линолеум. Все сверкало чистотой и уютом в этом доме, барский дух сочетался с актерской вольностью и домовитостью. Каждая вещь знала свое место, каждый посетитель принимался радушно и по рангу. Здесь бывали не только знаменитые актеры и литераторы, но и министры. Своих студентов отец здесь принимал редко, в основном на квартире в Ленинграде.
У массивной калитки Шура позвонил, тетя Мила в модной дубленке, накинутой на плечи, выбежала им навстречу. Видимо, она только что вернулась с лыжной прогулки и еще не успела переодеть спортивный костюм, лицо разрумянившееся, глаза сияющие, как всегда, приветлива. Она крепко обняла Миру, потрепала Шуру по щеке, прошли в дом.
— Подымайтесь к себе в комнату, а в три часа будем обедать, я уже на кухне распорядилась, готовят для вас специально украинский борщ и пельмени. Отец вернется к обеду, поехал в Комарово в Дом творчества, какая-то шишка из Москвы приехала говорить о планах театра, обещают гастроли по Франции. Я пойду приму душ, а вы уж сами развлекайтесь. — И она исчезла в глубине дома.
Насколько Шура не любил этот дом, настолько Мира его обожала. Она купалась в его уюте, любовалась редкими безделушками, привезенными из-за границы, забивалась в шелковые подушки дивана в библиотеке отца, включала магнитофон и мечтательно закуривала американскую сигарету. Только здесь она могла спокойно позволить себе эту роскошь — никто не настучит и не насплетничает. Стеллажи с книгами по искусству, старые, от букинистов, подписные издания, альбомы фотографий на низком столике, их разрешалось смотреть всем, а книги трогать и листать, если хозяин позволит. Вся стена в столовой была увешана фотографиями отца не только в разных ролях, но и рядом со знаменитостями. Здесь мелькали президенты Африки, ГДР, Польши, летчики, космонавты, физики, знаменитые врачи, актеры… так, чтобы все знали, с кем он водится. Отец всегда сначала заводил гостя в эту комнату, оставлял минут на десять одного, человек невольно к этой стенке «прилипал», читал надписи на фотографиях, проникался уважением к хозяину, потом отец возвращался, галантно извинялся, что «нужно было срочно позвонить в Москву», и приглашал расслабиться в креслах.
За отцом Шура замечал и разные другие «прибабахи», раньше он это презирал, а теперь стал уважать. Мира говорила, что «в жизни важно не только набивать себе цену, но и эту цену знать».
В доме было жарко, котел жарился круглые сутки, батареи раскалены. Отец терпеть не мог холодного пола и утреннего просыпания в «морозилке». Зимой к ним каждый день приходил истопник — местный плотник и мастер на все руки. Тетя Мила ему доверяла, узнала по своим каналам, что в прошлом он служил при «ведомственном учреждении» и был на хорошем счету, жену его они взяли домработницей и поварихой. Когда хозяева уезжали с дачи, то поручали этой чете за домом следить и в порядке его содержать.
Стол к обеду был накрыт на четверых. Катюша со своим женихом уехала в Москву на несколько дней. Он дипломат, и ему обещали продвижение по службе, поговаривали, что отправят первым секретарем посольства в Алжир. Но пока об этом «молчок, никому ни слова, чтобы не сглазить». Уже давно поговаривали о Катиной свадьбе, а теперь вопрос стоял ребром, они должны ехать в Алжир вдвоем, холостых не пускали. Тетя Мила была очень рада предстоящей свадьбе дочери и с улыбкой говорила о том, что необходимо объединить Катю-Вову-Миру-Шуру. Закатить пир на весь мир, снять большой ресторан, можно зал в «Астории» и отпраздновать на славу, у нее тогда сердце успокоится, что она двух своих любимых детей устроила в надежные руки!
Отец был сегодня в прекрасном настроении, встреча с чиновником Министерства культуры закончилась удачно, его назначили ответственным за гастроли по Франции. Отец был счастлив за Катю и рад за Шуру.
Когда на столе расставили чашки и принесли огромную ватрушку с изюмом, Мира со смаком закурила и сказала:
— Дорогие наши родители, нам нужно кое-что вам сообщить.
Тетя Мила сразу подумала, что ее намеки о совместной свадьбе услышаны, и, разливая чай, предвкушала обсуждение этой темы. Отец откинулся в вальяжной позе, закурил сигару, попросил себе кофе. Он это делал крайне редко, в самые приятные минуты жизни. В доме было тепло, уютно, комфортно и безопасно.
— Дорогие наши родители, мы долго собирались с вами поговорить, но теперь настал момент, когда время не ждет…
— Неужели ты ждешь ребенка? — радостно вырвалось у тети Милы.
— Нет, дорогая Людмила Сергеевна, об этом пока рано мечтать. Я хочу поговорить с вами о других проектах. Я уверена, что они будут для вас так же приятны, как планы Кати и ее будущего супруга… — Мирочка продолжала: — Мы вас любим, мы вам верим, мои папа-мама тоже вас любят, я люблю Шуру, я хочу ему счастья, и наша семья уверена, что его будущее обеспечено, а если вы согласны, то и ваше семейство от этого только выиграет.
Ее монолог длился десять минут.
— Слушай, крошка, мы не возражаем против вашей свадьбы. Я твоим родителям верю и вполне разделяю их взгляды на семью. В чем проблема, разве мы против вашей свадьбы? — Отец мурлыкал, как кот, встал, подошел к заветному шкафчику, достал бутылку «Камю» и добавил себе в кофе.
— Нет, дело не в свадьбе. Мы ведь хотим уехать.
— Куда, если не секрет? В свадебное путешествие в Коктебель? Ты ведь любишь Крым, детка? — Отец отхлебнул кофе, включил магнитофон, из него полился голос Эллы Фицджералд.
— Мы хотим уехать в Израиль… — почему-то изменившимся голосом произнесла Мира.
Тишина — шок — заморозка тел, мимики нет, губы не жуют, руки не двигаются, все оборвалось внутри, все замерло снаружи, жизнь остановилась, время не тикает, опасность на пороге дома, она уже в доме, страх за себя, за будущее, кошмар, ужас, это страшный сон, нужно себя ущипнуть, проснуться, все исчезнет, нет, это, к сожалению, правда, ее трудно описать, невозможно понять, как во сне бессмысленные движения, глоток чая, глоток воздуха, глоток коньяка, жест, усмешка, пауза, молчание, опять усмешка, смешок, смех, глупая шутка…
— Ты шутишь, конечно? — произнес артист.
— Нет. Но ведь вы поедете с нами? Вас там ждет карьера, слава, богатство. Я все сделаю, чтобы Шурик встал на ноги, мы купим ресторан, а о вас весь мир будет трезвонить, вас там на руках будут носить… Ваши мечты сбудутся!
Она говорила много, долго, убедительно, по всей запланированной программе, но уже сама не верила в успех. Монолог иссяк, планы с жизнью не сошлись, все пропало. Шурик плеснул полстакана коньяка, выпил залпом, закурил, вышел из комнаты на крыльцо. Морозный короткий день догорал, он начался счастливо, кончался ужасно. Горстью снега Шура вытер лицо, оно горело не от коньяка, не от мороза, а от ужаса, наполнившего сердце. Он вдруг осознал, что произошло непоправимое событие, разговор с отцом пошел совсем не так, как думала Мира, с этой минуты назад дороги нет, и чем дальше, тем страшней. Он сплюнул в снег и вернулся в столовую.
Отец уже ходил по комнате, кричал в голос, тетю Милу била нервная дрожь; чтобы успокоиться, она укуталась в огромный пуховый платок и устроилась с ногами на софе.
— Вы оба сошли с ума! Ты, наверное, не понимаешь, что я никогда и никуда не уеду из своей страны. Я ей всем обязан! Всем! Понимаешь — всем! Она меня вырастила, воспитала, здесь моя родина, мой дом. Ты не понимаешь, что там мы чужие и мне там делать нечего?! А что будет делать этот бездарный идиот? — Он ткнул пальцем в Шуру. — Неужели ты думаешь, что он там выживет? Он же под забором умрет, а ты его бросишь! — Отец перевел дыхание. — Ты не подумала о санкциях, которые последуют после вашего отъезда? Меня из партии попрут, а потом из театра, Катюшин муж лишится должности, на дипкарьере можно будет поставить жирный крест, нам всем выдадут «волчий паспорт»… А о матери моей вы подумали? Что с ней будет? Она ведь жизнь свою здесь положила, сколько студентов воспитала, она всеми уважаема! И что вы хотите, чтобы она на старости лет стала изменником Родины? Она не переживет этого!
— Кто же придумал этот отъезд? — дрожащим голосом спросила тетя Мила из своего угла.
— Кто бы ни придумал, а моей поддержки вы не ждите! И не надейтесь!
Я не идиот, чтобы подписывать себе и моей семье смертный приговор. — Отец орал в голос, потом резко обернулся к Шуре. Нервный тик исказил лицо актера, глаз дергался, рука судорожно мяла носовой платок. — А ты, кретин, видно, не представляешь, что тебя ждет в так называемом «свободном мире»? Ты ведь нигде не был, ничего не знаешь, советую подумать вам обоим, прежде чем решаться на подобное мероприятие. Во всяком случае, от меня помощи не ждите! Сразу говорю, никаких бумажек я не подпишу! Кстати, у тебя ведь есть дочь и обязательства перед ней?
— Это не его дочь, и вы это прекрасно знаете! — взвизгнула Мира.
— Неужели? А почему же она носит его фамилию и так на него похожа? — удивилась тетя Мила. Ей очень хотелось принять участие в разговоре, защитить любимого мужа от нападок. Необходимо их из дома удалить, больше к себе не пускать, а то все пойдет прахом. Она сразу представила, какой скандал вызовет это в театре, в Министерстве культуры, в руководстве, «наверху»! Они лишатся всего и навсегда! Их ждет позор, бедность, бесславие… и многое другое, о чем они уже наслышаны. Что же делать?
— А теперь прошу покинуть наш дом и никогда впредь не появляться и не звонить. Нам с вами не по пути, у нас разные цели и задачи, как жаль, что я в тебе, Мира, ошибался. А тебя, — отец взглянул на Шуру, — мне искренне жаль. Одумайся, пока не поздно, ты ведь еще не расписан с ней. У тебя остается шанс спасти себя и нас от позора. — Вид у отца был пришибленный, голос тихий, лицо бледное, события его настолько потрясли, что, казалось, он вот-вот рухнет.
— Прошу вас, уезжайте, прекратите это издевательство. — Тетя Мила резко поднялась, обняла за плечи мужа, и он, как покорный маленький ребенок, вышел с ней из комнаты.
Гром, молнии, град, наводнение, великий потоп — можно было ожидать чего угодно, но только не такого поворота событий. Мира судорожно курила, глаза прищурила, сама ощерилась. Пока она не знала, что делать.
Шура ее боялся и любил. Отца он уже давно не любил, но и не боялся. А перед ней дрожал, была у нее над ним власть. Что это за сила? Он не понимал.
— Ну что, уже раскис, идиот! Едем! И будем бороться! Теперь, по крайней мере, ясно, кто друг, а кто враг! — Она раздавила окурок в пепельнице и вышла из комнаты.
* * *
— Мама, мама, что такое?
Не малиновое ль варенье?
— Что ты, детка? Это папа
впал в трамвайное крушенье.
Шутливое четверостишие, слова народные, вполне соответствовало сложившейся ситуации. Мира объявила Шуриной семье войну не на жизнь, а на смерть!
Каждый день приносил события. Они, словно снежный ком, обрастали деталями. Мира никак не могла взять в толк, отчего знаменитый артист так повел себя? Обиднее всего, что он ее унизил, несерьезно к ней отнесся, почти как к дуре. Потом она заключила, что он просто «поганый патриот, трусливый карьерист и скрытый антисемит». Отступать от своих планов она, однако, не хотела, да и не могла, потому что ее родители уже оформлялись в ОВИРе.
С целью «воссоединения семьи» они поедут вперед, а она с Шурой вдогонку. Если его семейка будет им вредить, палки в колеса вставлять, она на них управу найдет, даже друзья в «верхах и органах» ему не помогут! Обезвредить артиста можно разными путями: начать с мелочей, анонимок «куда надо», а закончить мировым скандалом. А за это время родители ее тихонечко уедут, там устроятся, она сумеет в Ленинграде продать мебель, антиквариат, переправить туда драгоценности и подготовить почву для карьеры Шуры. Он приедет, и сразу афиши, гастроли, деньги, слава, папаша его будет только зубами скрипеть от злобы. Приемник включит, а из него по всем «голосам» его сын поет и правду об их отъезде рассказывает: как им вредили, «органы» подключали, как из Мюзик-холла выгнали и они с хлеба на квас целый год перебивались, страдали, но мир не без добрых людей — друзья помогали…
Мира знала, что самая трудная задача даже не с продажными патриотами справиться, а с бывшей женой Шуры. Он, сопляк, до сих пор эту «колдунью» любит, о девочке своей вспоминает, иногда ходит подсматривает, как она из садика за ручку с бабушкой идет, даже жалкие гроши через знакомых пытался ей подбрасывать. Это Мире известно, но она скандалов пока не устраивает, а как только они распишутся с ним, тут уж она станет полноправной хозяйкой. Однако расписаться можно будет только после отъезда ее родителей, чтобы Шурино имя в документах сейчас не мелькало, внимание чиновников не привлекало.
Трудно поверить, что еще полтора года назад она восторгалась Шуриной семьей и была в них уверена. Вот змеи подколодные, рассуждают о «духовности и творчестве», а на самом деле «совки», за деревянные рубли купленные, только о наградах и думают. А их сучке-дочке с дип-зятем она покажет «где раки зимуют»! Ни в какой Алжир они не поедут, в лучшем случае зятек будет прозябать в МИДе, бумажки из кабинета в кабинет таскать.
А сейчас нужно затаиться. Пусть считают, что дачный разговор произвел впечатление и они вправду засомневались.
— Шура, ты позвони своему папаше и скажи, что он прав и мы, вероятно, никуда не поедем. Нужно усыпить его бдительность, а то он дров наломает… Попроси их не распространяться о нашем разговоре.
Родителей своих она оберегала, о скандале на даче не рассказывала, отнекивалась. Как ни странно, им не пришлось долго ждать, к весне родители Миры уже получили разрешение на выезд, отвальной не устраивали, тихонечко улетели на историческую родину. Теперь можно было расписаться с Шурой, и прямиком к намеченной цели.
Время спрессовалось, сжалось в комок, нужно многое успеть, главное, не расслабляться и не мелочиться. Первый этап они прошли: уволились из Мюзик-холла, деньги ей родители оставили, она кое-что продала, а «жигуленка» продадут под отъезд. Теперь нужно было добиться от Нади документа о том, что она не возражает против отъезда отца ее дочери. По закону свинства в ОВИРе требуют выплаты алиментов до совершеннолетия девчонки. Но она же не его дочь! Нужно это доказать, Шурку послать «по блату» в лабораторию сдать сперму, где ему выдадут справку о том, что он импотент, а потому зачать ребенка не мог. Надьку обвинят в мошенничестве, и алименты платить будет не нужно. Мира была собой довольна. Шуре такой план показался забавным, он представил процедуру в лаборатории и глупо хмыкнул.
Пришлось ехать в Первый медицинский, где его обласкали, сказали, что через десять дней выдадут нужную справку. Шуре все это казалось смешным, несерьезным, но, коли так велела Мира, он согласился, иначе выходило, что до совершеннолетия дочки нужно было бы выплатить огромные деньги.
Справку ему выдали, и он послал ее по почте заказным письмом Наде. Та глазам своим не поверила, звонила, плакала в трубку, искренне его жалела, сказала, что это не она требует алименты, а ОВИР так хочет. Она от него никогда ни копейки не просила, но дочка носит его фамилию, потому что он ее отец. Мира вторую телефонную трубку держала, нервно курила и Шуре громко зашептала, что заплатит Надьке, если та откажется от отцовства и его фамилии. «Скажи этой стерве, что бабки будут бешеные!» — билась в истерике Мира. Шура предложил это, и Надя плакала, не понимая, зачем лишать девочку отца, говорила, что никаких денег ей не надо.
Справка на чиновников ОВИРа не произвела впечатления, не поверили, требовали уладить формальности с алиментами. Надя на подкуп пойти отказалась. Пришлось продать «жигуленка» и заплатить Наде все до копейки. «Вот увидишь, она эти деньги просадит за десять дней! Она цену денег не знает! Твоей доченьке достанутся к совершеннолетию рожки да ножки». Ох, как ненавидела Мира эту длинноногую «колдунью»!
Документы для выезда на постоянное место жительства в Израиль были почти собраны. Не хватало двух подписей: Шуриных матери и отца.
В Москву решено было поехать одной Мире, она предварительно много и ласково говорила с Шуриной мамой по телефону и за сутки обернулась туда и обратно. «Если бы все были такими сговорчивыми, как твоя мамочка! Деньги пересчитала, бумажку подписала, о тебе не спросила».
Время поджимало, а они не знали, как подступиться к отцу.
В результате решили послать ему по почте письмо с просьбой написать заявление, что он «не возражает против выезда своего сына на постоянное место жительства в государство Израиль…» и так далее, все по форме. Ждут неделю, никакой реакции, звонят по телефону, никто не снимает трубку. И вдруг им сообщают, что его отец выступил с заявлением в обкоме партии, в газете «Труд» и по радио, что он осуждает поступок своего сына и чуть ли не отказывается от него, что он, «советский патриот и творческий деятель, положивший всю свою жизнь и силы на прославление советского театра и кино, не понимает, как можно предать свою Родину, и что никакого согласия на выезд он никому не подпишет…».
Такой прыти от артиста Мирочка не ожидала. Она позвонила знакомому гэбэшнику (он ее родителям помогал оформляться) и рассказала о событиях. Он уже все знал и сказал, что это очень хороший поворот в деле, потому что волки сыты и овцы целы: отец смыл позор с себя официальным заявлением, за сына не в ответе, от него отказывается, руки теперь у всех развязаны.
Мирочка ликовала и была готова на руках носить артиста! Черт с ним, пусть в «совке» прозябает, лишь бы им не мешал.
Через пятнадцать дней они получили повестку из ОВИРа.
СВОБОДА, СЛАВА И ДЕНЬГИ
Поезд, на который погрузились Мира и Шура, отправлялся из Москвы в Вену.
Суета, багаж, плач детей, старики — это напоминало кадры кино. У выхода из вагона их встретили люди в униформе со списками. Окружили, дальше не пускают, задают вопросы каждому в отдельности. В одной группе чиновники из организации СОХНУТ1 , а в другой — из ХИАС2. Для пассажиров это полная абракадабра, но кто-то уже в курсе такой проверки-сортировки, подготовились. СОХНУТ отбирает тех, кто хочет прямиком в Израиль, а кто сомневается, тех ХИАС забирает, в лагерь Остия под Римом отправляет, это вроде отстойника на долгие месяцы, зато потом, если повезет, то — Америка, Канада, Австралия, в Европе никого не оставляют.
— В какой степени вы ощущаете себя евреем? — этот вопрос был задан высокому тощему господину в пенсне, который всю дорогу провалялся на верхней полке, молчал, курил трубку, читал книжки по-французски и ни с кем не разговаривал.
Теперь он стоял на платформе, у его ног кожаный чемодан, на пальце золотое кольцо с печаткой. Мирочка ушки на макушке навострила, с любопытством на странного полуиностранца смотрит. Интересно, что он ответит?
— Ни в коей мере не ощущаю себя евреем, я светлейший князь Г. и в Израиль не собираюсь, у меня есть родственники в Швейцарии…
Его мгновенно окружили ХИАСники, тут же появились иностранные журналисты, защелкали фотоаппараты, кинокамеры, очевидно, что его приезда ждали.
Шестое чувство подсказывало Мире, что этот тощий интеллигент своего не упустит, может быть, он «сын лейтенанта Шмидта», но поступает правильно! Она потащила Шуру за руку в конец очереди.
— Слушай, ты должен сказать, что не ощущаешь себя евреем. Этот ХИАС нас к себе возьмет под крылышко. Ты видел, как этого «князька» принимали?! А он не дурак, знает, как нужно выехать, что сказать и где причалить. Мы должны зацепиться в Вене всеми силами, а потом что-нибудь придумаем!
— А как же твоя семья? — удивился Шура.
— Не беспокойся, главное, о нас нужно думать, о твоей карьере, а к родне мы всегда успеем попасть…
Вопросы-ответы, весь народ разбился на две кучки, у многих вид растерянный, кто-то плачет, некоторые семьи разделились, молодежь в Израиль ехать не хочет, старикам все равно, они там обеспечены.
— Мы тоже не ощущаем себя евреями… У нас тоже дворянские корни, у моего мужа отец — знаменитый артист театра и кино, а бабушка из древнего рода, правда, она это забыла, но мы вспомнили.
Молодой чиновник внимательно посмотрел на Миру, ни один мускул на его лице не дрогнул, он сверил фамилии по списку, поставил галочку и на русском языке сказал: «Проходите» .
Через два часа все были опрошены. Одна группа через двадцать четыре часа отбывала в Израиль, другой предстояло пробыть неделю в Вене, а потом — «итальянское гетто».
Всех рассадили по автобусам, группу, выбравшую «итальянское направление», повезли через весь город в просторный чистый пансионат, где любезные чиновники провели инструктаж, сказали, что будут кормить три раза в день, дали карманные деньги. Шуру и Миру поселили в огромную комнату с телевизором, предупредили, что через неделю (а может, и раньше) отправка в Рим.
Вечером в большой столовой они оказались за столиком рядом с шустрым и веселым малым Юрой, мастером спорта, перед отъездом подрабатывавшим массажистом у друга в сауне.
Он был уверен, что нужно всеми силами зацепиться в Германии, его заветная мечта — стать хозяином ресторана. Мира замерла, когда услышала это.
— Ты хочешь ресторан купить? Знаешь, это и моя мечта, ведь Шурик — первоклассный певец, на гитаре играет. Давай вместе?!
Юра смерил Мирочку оценивающим взглядом, на Шуру взглянул мельком.
— Ну а бабки у тебя есть? Здесь одного таланта мало.
— У меня все продумано, свою долю мы внесем, мне пришлют родичи.
Юра сказал, что нужно «рвать отсюда когти», перейти австрийскую границу и оказаться в Мюнхене.
— Но за переход границы денежки вперед. Завтра, Шурка, выйдешь в город со своей балалайкой, лучше на центральную площадь, пой романсы да шапку подставляй. Проверим, как на тебя клюет Запад. Это будет для тебя боевым крещением.
Парень достал миниатюрную записную книжечку и что-то записал.
* * *
Из большого цветастого платка, длинной юбки и вышитой кофточки Мира соорудила себе русский костюмчик. Шура был экипирован лучше. Еще до отъезда в мастерских Мюзик-холла они «одолжили» атласные косоворотки, красные сапоги, широкие бисерные пояса. Семиструнная гитара его была расписана цветами, Мира била в бубен и приплясывала. Пара выглядела экзотически. Недалеко от них трое местных студентов играли на скрипках и флейтах Моцарта, конкуренция оказалась жесткой, и под натиском бубна и цыганщины ребята не выдержали, «Моцарт» пошел искать другое место.
Через час вокруг Шурика и Миры образовалось плотное кольцо зевак и туристов. Им хлопали, бросали монеты, кто-то просил исполнить «Подмосковные вечера», время летело незаметно, и к концу дня шапка была полна иностранной валюты. Усталые и довольные, они приплелись в пансионат. Юрик их ждал, вместе стали считать выручку, он деловито разделил сумму пополам.
— Шурка, ты молоток. Может, из тебя выйдет второй Алеша Дмитриевич?! Он до старости в Париже пел, на него вся эмиграция молилась. Будешь меня слушать, выбьешься в люди. Времени у нас в обрез, я слышал, что через три дня погрузка в Рим, так что готовьтесь, нас ждут великие подвиги. Кино про шпионов помните? Здесь границы «не на замке», и мы этих «фрицев» одурачим. Вы — на покой, завтра у вас трудовые будни, а я по делам побегу.
На следующий день они пришли на ту же площадь. Был воскресный день, и народу собралось еще больше. Кто-то их фотографировал, просил автограф. Худощавый, спортивного вида мужчина подошел к Шурику совсем близко и сфотографировал.
— Здравствуйте, — на чистом русском языке обратился он к ним. — Я журналист радио «Немецкая волна», сейчас в командировке, не могли бы вы ответить на несколько вопросов?
Шура перебирал гитарные струны, растерянно посмотрел на Миру.
— Отойдем в сторонку. — Мира взяла журналиста под руку. — Что вас интересует?
— Сейчас не так много выезжающих из СССР, можно надеяться, что через пару лет эмиграция будет массовой. Нас интересует, как вы выехали, куда путь держите и каковы ваши планы? — Мужчина достал из нагрудного кармана визитную карточку.
Вот она, слава! Она стучится в двери, она лезет изо всех щелей, стоило только выйти на улицу, и Шурика уже окружают журналисты.
— К сожалению, сейчас мой муж не может с вами говорить, он поет, нам нужно заработать, мы нищие… — в голосе Миры звучали слезливые нотки.
— Не беспокойтесь, я заплачу вам за интервью. Приходите через пятнадцать минут в кафе напротив, я буду вас там ждать.
Пока Шура собирал концертные пожитки, Мирочка ему говорила: «Это только начало, тебя услышит весь мир, посыплются предложения, не будь дураком, расскажи о себе, о планах, о твоем тяжелом прошлом, как тебе папаша вредил, как мы выезжали…»
Журналист сидел в кафе на застекленной веранде. Он выбрал укромное место, рядом никого не было, на столике лежал блокнот, маленький магнитофон и рядом — три стакана с пенящимся пивом. Шура решил не ударить в грязь лицом.
— Я из древнего дворянского рода, — начал он, — правда, об этом мои предки никогда не вспоминали, боялись! В СССР они знаменитые деятели искусства, особенно отец, он имеет все звания, Брежнева в кино играл, в театре — Петра Первого, но отец меня предал, отказался от меня публично. Трус и политическая проститутка! А мать моя молодец, хоть она из простых, все мне подписала и в дальний путь благословила. Мой отец бросил ее из карьерных соображений, она всегда обо мне помнила, заботилась, письма писала, а мачеха эти письма от меня скрывала. Ну а моя бывшая жена нас с Мирой ограбила, через суды все до последней нитки пришлось ей отдать. Друзья нас оставили, струсили, как только узнали о нашем отъезде в Израиль. С работы нас выгнали, дали отрицательную характеристику, КГБ за нами следил, последние месяцы мы впроголодь жили, только о свободе и мечтали…
— Так вы уезжаете в Израиль? В какой степени вы ощущаете себя евреем и патриотом вашей будущей родины? Вы хотите изучить язык, работать в киббуце, пойдете в армию? — спросил журналист.
Шурик таких вопросов не ожидал, растерялся. Но на помощь пришла Мирочка.
— Мы себя сионистами и патриотами не считаем, мы ведь выросли в Ленинграде, впитали с молоком матери русскую литературу, музыку, балет. Для нас тяжело сознавать, что мы покинули родину, и теперь я и муж можем надеяться только на себя. Муж очень талантливый! В СССР ему ходу не давали, за границу не пускали…
— Так вы хотите просить политического убежища? Вы диссиденты?
— Мы с женой всегда были скрытыми инакомыслящими! Нам рта не давали раскрыть, затыкали, преследовали… — уже уверенно подхватил Шура. — Вот почему мы хотим просить политического убежища. Свободу всем узникам совести!
— Но Австрия — нейтральная страна и не предоставляет политубежища.
— Мы подумаем над этим. А можно, я для радиослушателей спою? — Шура от напряжения взмок.
Он таки спел «Не уезжай ты, мой голубчик», «Калитку» и что-то белогвардейское.
Потом был последний вопрос:
— Скажите, Шура, вы ведь знаете, что в СССР есть люди, которые, несмотря на репрессии, говорят правду и не боятся арестов? Им тоже рот «затыкают». — Журналист усмехнулся. — Среди них есть русские, верующие, украинские националисты, сионисты, их сажают, преследуют, но они продолжают бороться за свободу и свои права. Вы ведь из Ленинграда и, конечно, о Кузнецове, Щаранском знаете? Эти люди хотят видеть Россию другой. Вы к каким инакомыслящим себя относите?
— Если честно, я еще не определился. Должно пройти время, вот поживу на Западе и тогда пойму…
Журналист порылся в карманах, вынул несколько смятых долларов и небрежно бросил их на стол.
Переход границы не был похож на кино про шпионов. За рулем старенького «Вольво» сидела немолодая женщина, по-русски она знала несколько слов, дорога петляла в горах, спускалась в лощины. Глубокой ночью, не заметив ни одного погранпоста, они пересекли границу. Машина остановилась у маленькой железнодорожной станции. Вокруг ни души, лес, фонарь, крошечный вокзал. Им предстояло ждать первого утреннего поезда. Юрик сунул немке деньги, та внимательно пересчитала сумму, осталась довольна, машина развернулась и исчезла.
Гигантские сосны мрачно шумели, вокруг был темный лес, время будто замерло, черная дыра неба давила вечностью.
Беглецы вошли в станционный домик, Юрик купил у заспанного кассира три билета, и в ожидании поезда они устроились на деревянной скамье. Напряжение последних дней спало, они безмятежно заснули.
С этой ночи прошло несколько месяцев, а казалось, что прошли годы.
Шура вспоминал, как в Мюнхене, на площади перед вокзалом, они кинулись к первому полицейскому и закричали, что «просят политического убежища». Потом их допрашивали, составляли досье, Шурик, как попугай, повторял историю, рассказанную журналисту, переводчик переводил, полицейский тщательно стучал на машинке. Жить они устроились на окраине города, в трущобе, втроем в одной комнатенке, здесь же на этажах жили негры, турки, полно вопящих детей, все говорят на незнакомых языках. Грязь, вонь, голодно и холодно. Мирочка ждала от родителей перевода за драгоценности, но случилось непредвиденное: те, кто был надежной переправой, драгоценности украли. Искать воров никто не хотел. Мира впала в отчаяние. Из-за денег начались ссоры и драки с Юриком, который заставлял их часами петь на улицах, выручку отнимал. Однажду он Мирочке даже по морде дал. Шура, чтобы расслабиться, начал пить: сначала пиво, потом шнапс. Однажды Юрик исчез в неизвестном направлении. С одной стороны, это было хорошо, они избавились от рабства, но Юрик был для них хоть и плохим, но переводчиком. Шура и Мира немецкого не понимали.
Они решили узнать адрес русского ресторана.
Хозяин оказался грузином, эмигрантом со стажем, работал на Радио Свобода, вел какие-то политические новости, а ресторан приобрел для отдушины.
Разговорились, и Шура стал ему выкладывать об отце, что отец не просто зажравшийся партийный «совок», а еще и стукач. А Мира заговорила о Кате и ее муже-«дипломате», наверняка тоже сволочи гэбэшной, потому что уж больно карьера хорошо началась, и теперь они в Алжире, а жаль. И Шура с Мирой считают своим долгом рассказать миру о том, «как живут и чем дышат» в СССР, и хотят предупредить людей. Вокруг советские шпионы, их засылают на Запад под разными масками. Грузин слушал молча, сказал, что берет Шуру петь в ресторан, но выступить с заявлением по Свободе не предложил.
Они переселились в маленькую комнатку над рестораном. Хозяин жил в роскошной квартире в центре Мюнхена, приезжал раз в неделю составлять меню, проверять дела, его жена-немка вела бухгалтерию. Ресторан пользовался успехом, народ набивался разный, Мире приходилось помогать убирать со столов и мыть грязную посуду.
Язык давался с трудом, да и где было ему научиться, если общение в основном шло с русскими эмигрантами. Шурика это, однако, не раздражало, всю ночь он пел романсы, потом отсыпался до двух часов, потом спускался в скверик напротив и слушал по приемнику русские новости. Голоса дикторов были до боли знакомы, их интонации возвращали в детство, никаких катастроф, потопов, пожаров, жизнь там шла своим чередом. Однажды он услышал радиоспектакль, где главную роль исполнял отец. Он выключил приемник, потом опять включил и уже не мог оторваться.
Оформление бумаг в Германии оказалось делом сложным и муторным.
С каждой бумажкой приходилось обращаться к хозяину или его жене, просить, чтобы написали по-немецки, пошли вместе в полицию, самые элементарные вещи требовали посторонней помощи и объяснений.
Шуре тяжело было понять эту чужую страну, иногда он вспоминал свои несчастья в СССР, обиды. Он и не думал, что «старые враги» будут ему милее «новых друзей», которые не хотят его слушать! Он им поет романсы, а в ответ улыбки, вежливость, говорят: «Данке шон, битте шон», — и никакой реакции. С этим трудно справиться, обида нарастает с каждым месяцем, денег нет, вокруг шикарно живут, у всех машины, квартиры. Вроде немцы к нему хорошо относятся, но ничего не предлагают. Он как-то даже кричал, доказывал, говорил, что пострадал от КГБ, но никакой реакции не последовало. Опять поулыбались в ответ и написали несколько адресов на бумажке. Но и там тоже давали советы и адреса, а работы не предлагали. Объяснить этим тупым «фрицам», что перед ними нераскрытый гений, было невозможно. В общем, как Берлинская стена, насквозь не пройти, обойти невозможно. Пытались они с Мирой со своими собратьями по несчастью дружить. Но у каждого из них камень за пазухой, сплетни и поддержки — ноль. Все норовят получить социальное пособие, бесплатное жилье, Шура с Мирой тоже записались в очередь, но им сказали, что нужно ждать оформления документов, потому что они политэмигранты. Можно, конечно, попробовать сыграть на Мирочкином происхождении, рассказать, как ее бабушка пострадала во время войны от Гитлера, говорят, за это немцы кучу денег дают, у них комплекс вины, и теперь они в глазах всего мира хотят восстановить справедливость. Но этот ход Мира оставила как запасной вариант.
Где же эта хваленая свобода? Где слава? Где деньги?
От одиночества хотелось выть, но признаться в этом даже самому себе было стыдно.
Вечером, перед началом выступления, он налил себе полстакана виски и разбавил его кока-колой. Пить в ресторане во время работы строго запрещалось, но Шура был возбужден, много курил, подсаживался к столикам, рассказывал уже всем надоевшую историю об отце, хвалил свою жену-менеджера, делился наполеоновскими планами. Потом подошел к хозяину и сказал ему, что если он не прибавит ему зарплату и не возьмет его официально на работу, то пусть пеняет на себя.
— Я уеду в Париж! Так и знай! У меня там друзей полно, меня обещали устроить в ресторан, где Алеша Дмитриевич пел. Шура разошелся не на шутку, потом из кухни пришла Мирочка, она присела с другой стороны и вкрадчиво сказала, что если хозяин не согласится, она знает, как надавить на него. Она не слепая и видит, какие здесь делишки делаются, какие девушки в ресторане бывают и по каким адресам ездят, сколько «левой» икры и водки продается, как расходы делятся и какая контрабанда плывет через границу. А еще хозяйка позволяет себе антисемитские высказывания, а хозяин только посмеивается. И стоит только ей обо всем этом заявить в полицию, как ресторан прикроют, а хозяина посадят.
Грузин внимательно ее выслушал и сказал, что подумает.
После этого разговора отношения с хозяином переменились, он стал дружелюбней, приглашал к себе домой, знакомил с сотрудниками Радио Свобода, Шура им пел, рассуждал о политике, делал умный вид, потом они несколько раз выезжали за город; к концу года хозяин прибавил денег и снял им за свой счет маленькую квартирку на другом конце города. Миру он раньше презирал, в зал не разрешал выходить, немка-хозяйка вообще с ней не разговаривала, делала вид, что не понимает по-русски, а тут вдруг заговорила. Шура гордился своей женой: как она ловко этого «кацо» прижала!
Зима была холодной, снежной и ветреной. У Шуры болело горло, поднялась температура. Лекарства были слишком дороги. Позвонили хозяину. Тот сказал, что посоветуется со знакомым врачом, а пока пусть Шура сидит дома, пьет горячее молоко с медом и ставит горчичники. Мирочку он вызвал в ресторан для разговора. Якобы неожиданно возникло прекрасное предложение для Шурика.
Врач приехал быстро, оказался милейшим человеком, поднялся пешком на шестой этаж. На вид ему было лет сорок, пальто темное, шапка меховая, говорит со странным акцентом, руки потирает от холода, присел на край матраца, глянул в Шурино горло, послушал легкие.
— Грипп с ангиной. Знаю, что у вас денег на лекарства нет, а это мое фирменное изобретение, чудодейственный напиток, настойка на ста травах. Пейте три раза в день, через неделю все как рукой снимет… О деньгах — потом. Поправляйтесь.
Доктор улыбнулся в крашеные усы, пальто накинул и исчез за дверью. Шура открыл пузырек, накапал лекарство в полстакана теплого молока. Залпом выпил, горло приятно обожгло, во рту вкус мяты. В эту минуту раздался телефонный звонок, он снял трубку, хотел ответить, но выходил один хрип!
Через несколько дней Шуру отвезли в больницу. Врачи сказали, что его связки воспалены, голос вернется, но петь он вряд ли сможет. Исследовали пузырек с жидкостью, оказалась настойка из индийских трав. Допрашивали грузина, он уверял, что никого к Шуре ехать не посылал. Полиция искала «доктора», но тот исчез.
Шура утверждал, что подозревает отца: «Это он подослал отравителей из КГБ» . Психотерапевт наблюдал, записывал и сделал вывод, что у Шуры маниакально-депрессивный психоз и что, видимо, он сам хотел покончить с собой.
Мирочка была в отчаянии, написала родителям, они ей звонили, звали в Израиль. Там на Мертвом море есть чудодейственные грязи и знакомые врачи, которые Шуру поставят на ноги.
Совершенно неожиданно во Франции проклюнулись дворянские родственники Шуры. Опять замаячили перспективы…
ШУМ ПРОШЛОГО
Много воды утекло с тех пор, когда Шурик потерял голос! Развалился СССР, Германия объединилась, а Шура поправился, только голос у него теперь хрипловато низкий. Поклонницы ресторанные на него как мухи на мед летят. Живут они с Мирой теперь в Берлине, в Западном секторе. Врачи в Тель-Авиве сделали настоящее чудо — когда Мира к ним мужа привезла, надежды на спасение Шурика не было. Но Шуру вернули к жизни! В Израиле они прожили полгода. Разные причины побудили их вернуться в Германию: оформление документов, трудности с языком и культурой, а самое главное, что родители ее стали болеть. Она их обожала, но ухаживать за своими «стариками» Мирочка предпочитала на расстоянии, тем более что все силы и деньги уходили на восстановление здоровья Шуры. Родители сокрушались, что их дочь и зять уезжают, но у них своя жизнь, здесь, в Израиле, обстановка неспокойная, главное, чтобы их дети были счастливы.
В Берлине им повезло: Шура устроился петь в русский ресторан, хозяевами которого были поляки. Шуру они уважали, платили хорошо, разрешали столоваться вместе с Мирочкой в ресторане и уносить кое-что из еды домой.
В Берлине после объединения обстановка изменилась, появилось много русских бизнесменов, наезжала актерская братия из Питера и Москвы, жизнь кипела. Мира решила заняться коммерцией. Ее познакомили с эмигрантом, владельцем антикварного магазина, который успешно торговал иконами. Мира была уверена, что ее советский опыт и деловитость смогут пригодиться на этом поприще. Владелец оказался перекупщиком и в свое дело пускал только серьезных людей. Как Мирочка ни строила из себя опытную львицу, он ее раскусил, а потому держал на мелких, незначительных операциях. Однажды она решила проявить свой характер, высказать «все накипевшее». В ответ хозяин антикварной лавки посоветовал ей подучить язык, лучше узнать законы страны, для начала предложил пойти на курсы продавщиц. «Ну нет! — возмутилась в душе Мирочка. — Никогда я не упаду так низко! Не для этого я драпала из СССР, чтобы стоять здесь за прилавком. Переждем трудные времена, а там что-нибудь придумаем».
Жить на чаевые Шуры было трудно, они снимали в Берлине маленькую студию в полутрущобном квартале, который, как ни странно, считался модным среди туристов. Здесь давно осели художники, музыканты, раскрашенные во все цвета радуги панки и наркоманы. Общаться с соседями Шура и Мира не могли: с одной стороны, язык плохо понимали, с другой — эту местную «богему» презирали. К немецким артистам и художникам ходило много иностранцев, частенько приезжало телевидение, устраивались выставки, концерты, берлинский «скват» жил бурно.
На десятый год жизни в Германии Шура наконец понял, насколько русские отличаются от немцев. Недаром же: «Что немцу здорово, то русскому смерть». Многие ему советовали попытать счастья в Париже.
В одно серое утро Мира закурила сигарету и задумчиво произнесла:
— Шурик, помнишь, нам кто-то говорил, что у тебя есть родственники в Париже? Может, махнем к ним в гости? Вот только адресок нужно раздобыть.
Шура не возражал, уже давно он передоверил свою судьбу жене. Бывали, конечно, ситуации, когда он пытался брыкаться, изображать из себя настоящего мужика, но ее слова: «Что бы ты без меня делал?» — мгновенно все расставляли по местам. Действительно, он без Мирочки давно бы погиб. Низкими, мелкими словами ей удавалось воскрешать в Шуре ненависть к отцу, Наде, дочке и оставленной стране. Этот «ностальгический» костерок постоянно нуждался в дровишках. Шура верил, что он спасся только благодаря Мире. Шура до сих пор отцу завидовал и частенько использовал его имя для собственной рекламы. Ведь все русские эмигранты знали его отца, видели в разных фильмах, читали с ним интервью, а совсем недавно отцу стукнуло 75, и по русскому телеканалу передавали грандиозный концерт в честь этого юбилея.
Идея найти парижских родственников оживила их жизнь, впереди замаячила цель. Мира списалась с кое-какими знакомыми, они и раздобыли ей адрес. Шура под ее диктовку написал трогательное письмо, напомнил о бабке и отце, приложил несколько своих фотографий в цветастой косоворотке и с гитарой. Через месяц они получили ответ. В письме, написанном по-русски «дорежимным» почерком, говорилось о волнении, которое испытали «родственные души», получив письмо от внучатого племянника, и как они были бы рады познакомиться, приглашали приехать в гости.
Шуру это письмо взволновало, на него пахнуло чем-то таинственным. Всматриваясь в нарядный конверт и необычный почерк, он старался представить этих старичков.
Сборы были недолгими, из ресторана Шуру отпустили на три дня. До Парижа решено было ехать автобусом.
Граф Сергей Сергеевич Б. родился в 1915 году в Петрограде и в эмиграцию был увезен ребенком. Семья графа не относилась к той части русской эмиграции, которая бедствовала в Париже, им удалось еще до революции переправить сюда кое-какой капитал. Сергей Сергеевич получил хорошее воспитание и образование. Он знал много языков, и на протяжении всей его жизни это оказалось для него настоящим кладом. Во время Второй мировой войны он служил во французской армии, дослужился до капитан-лейтенанта и попал в плен к немцам. Пересыльный лагерь для военнопленных находился под Дрезденом. Содержание в нем было сносным, немцы разрешали даже посещения родственников. Именно тогда к нему приезжали кузина и мать. Сергею Сергеевичу в лагере знание языков необыкновенно пригодилось, он выполнял обязанности переводчика с английского, русского, немецкого, французского и даже польского… Временный лагерь под Дрезденом оказался «курортом» по сравнению с тем, куда его перевели потом. Это уже были настоящие ужасы, с овчарками, эсэсовцами, изнурительным трудом и голодом. Здесь он познакомился с множеством русских собратьев. Они к нему относились с уважением и называли «товарищ граф». Некоторые из бывших военнопленных уговаривали его вернуться в СССР, обещали блестящую карьеру. На его счастье, он не согласился. Сергею Сергеевичу повезло, он выжил, а освобождение из лагеря пришло вместе с американскими войсками. Неизвестно, как сложилась бы его дальнейшая судьба, окажись он в объятиях «русских освободителей», уже позднее он узнал, сколько пленных из подобных лагерей было переправлено на родине прямиком в ГУЛАГ. После войны он продолжил карьеру в армии. Уже в чине полковника он служил до 1948 года в оккупационных французских войсках в Германии. Тоски по родине не могло быть, потому что он ее не знал, но всю свою жизнь он прожил в окружении русских французов, где бесконечно спорили о старой России. Пословица «где трое русских, там четыре политические партии» вполне подходила к тогдашней эмиграции.
После 1950 года военная карьера Сергея Сергеевича была отмечена, и он получил предложение поступить на дипломатическую должность в ООН, где ему надлежало заниматься проблемами европейской эмиграции. Поэтому он жил то в Женеве, то в Нью-Йорке, а ближе к пенсии окончательно перебрался в любимый Париж.
Все в жизни графа сложилось как нельзя лучше, кроме одного — у него не было детей. Сразу после войны он женился на красивой и очень богатой француженке, на пятнадцать лет моложе его. Жена его обожала, выучила, как могла, русский язык, перешла в православие, пекла по старым рецептам куличи, красила яйца и делала пасху. Она тоже страдала от отсутствия потомства, а потому с головой ушла в благотворительность, помогала бездомным, отправляла посылки африканским детям (даже думала усыновить арабчонка). Ирэн происходила из древнего французского рода и унаследовала крупный капитал, не только в недвижимости, но и в фамильных драгоценностях. Характер у нее был твердый, воспитанная с ранней юности в католических пансионах, она любила порядок во всем, и несмотря на то что никогда не нуждалась в деньгах, тем не менее искала цель в жизни. Полезное приложение своей энергии она обрела в благотворительности. Создала ассоциацию, стала ее президентом, и многие богатые французские дамы влились в ее ряды. О них писали в прессе, показывали по телевидению, к ним обращались за помощью… Сергей Сергеевич всегда относился к деятельности жены благосклонно, а она уважала его капризы. Ирэн очень любила своего Сержа. Он был изящен, красив, ее богатство удачно дополнялось его карьерой, а потому их союз вызывал у многих зависть.
Ирэн, при всей вынужденной любви к щам и каше, никогда не смогла привыкнуть к эмигрантским друзьям своего супруга. Разговоры за столом хоть и велись по-французски, но на совершенно чуждые ей темы, чаще всего они походили на масонские заговоры, решалась политика будущей России, состав правительства, кто с кем, кто против, кто друг, а кто враг. Ирэн было скучно, и однажды она сама предложила Сержу встречаться со своими друзьями в ресторане каждый четверг.
Перелистывая семейные альбомы, вглядываясь в пожелтевшие фотографии, граф частенько вздыхал: «Ах, какие благородные лица, таких уж нет». Под каждой из них подпись с именем, датой рождения, смерти, родословную семьи Сергей Сергеевич выучил назубок. По рассказам родителей он знал, что в СССР у них есть родственники, правда, доходили слухи, что кое-кто из них был арестован и сгинул в лагерях, но были и такие, которые выжили, хотя связь с ними так и не наладилась. Письма из СССР в Париж писать было опасно, а получать «из-за бугра» — еще страшнее. Теперь наступили другие времена, и Сергей Сергеевич стал подумывать о наведении русских семейных мостов.
Огромная квартира графа была настоящим музеем. Предметы подобраны с большим вкусом, много старинных гравюр на стенах, семейные портреты, севрский фарфор, ампирная мебель. Вся атмосфера этой квартиры, где они с супругой прожили около сорока лет, дышала богатством, обжитым уютом и роскошью, множество изящных безделушек напоминали им не только о предках, но и о путешествиях. Выйдя на пенсию, он не умирал со скуки: кроме встреч с друзьями за бриджем, походов в ресторан, ежедневного чтения английских и французских газет и пеших прогулок у него была одна страсть, подавить которую он не мог ничем, — он обожал казино. Зеленое сукно его гипнотизировало, он много проигрывал, реже выигрывал, но остановиться не мог.
Когда они жили в Женеве, то почти каждый день после работы Серж садился в автомобиль, пересекал границу с Францией и через пятнадцать минут оказывался в знаменитом местечке Дивон, Монте-Карло. Как только он переступал порог казино, начиналась его вторая жизнь.
Игра затягивает, как любовный омут.
Сергея Сергеевича здесь знали все, более того, не только встречали шампанским, но даже, когда он проигрывался в пух и прах и наличных денег уже не было, от него принимали чеки. Зато, когда он выигрывал, щедрее игрока было трудно сыскать, направо и налево сыпались чаевые, шампанское лилось рекой, угощались все подряд.
Ирэн, конечно, знала все. Но ради собственного покоя смогла убедить себя, что Серж всегда в выигрыше, о чем постоянно рассказывали друзьям. Однажды за вечер он проиграл двести тысяч франков. Вернулся под утро сильно навеселе, с огромным букетом роз и бутылкой шампанского. Ирэн сразу поняла, что дело плохо, но виду не подала.
Но все это было давно… Несмотря на преклонный возраст, граф Б. сохранил бодрость и любовь к пешим прогулкам. Каждый день, при любой погоде, в течение двух часов, вооружившись палкой с костяным набалдашником или зонтом-тростью, он мерил мостовые Парижа. Ходил один, так лучше думалось, а веселая суета парижан и туристов всегда поднимали настроение.
Сегодня он свою прогулку отложил, потому что к завтраку ожидался приезд гостей.
Они с женой волновались, это было настоящим событием в их жизни — русские родственники из Германии!
Они появились на пороге квартиры, как две побитые собаки.
«Слушай, я ошалела. Мы где? В раю? — зашептала Мира. — Сколько красивых вещей. Как в музее!»
Восторги, объятия, приветливые слова, их усадили на роскошный диван, и они утонули в шелковых подушках.
— А почему, позвольте спросить, вас зовут Шурик? — со смешным картавым акцентом обратился к ним граф. — Это что за имя?
— Ну, так это от Александра, Саши… Меня так с детства кличут. Бабуля московская и дед меня всегда Шуриком называли. Говорили, что это нежнее, чем Александр. А еще они мечтали всегда о внучке, хотя у них есть одна, ее Ланочкой зовут, но потом с ней одна история вышла… — Тут Мира сильно надавила каблуком на его ногу, и он понял, что дальше лучше не продолжать.
— Мне тоже нравится имя Александр. В этом есть нечто воинственное, мужественное. Ведь и у французов есть такое же имя. — Ирэн хлопотала вокруг аперитивного столика и с нежностью поглядывала на застенчивую парочку. — А теперь, Серж, мы должны выпить шампанского в честь нашего знакомства и воссоединения семей!
Шура залпом опрокинул бокал. На голодный желудок шампанское ударило в голову.
Разговаривать было не о чем. Он вспомнил, как много лет назад приехал к отцу в Ленинград и совершенно не понимал их языка. Вот и теперь ему было неловко в присутствии этих старичков. Может, оттого, что эти «осколки» с акцентом говорят? Хотя нет, что-то тут другое. Таких людей он видел впервые: вроде бы и русские, а на самом деле иностранцы, жесты и манеры как во МХАТе, держатся не надменно, а просто, квартира обставлена, как в Эрмитаже…
Уже за огромным обеденным столом он рассказывал об отце — только хорошее, о бабке — только положительное, о своей творческой судьбе — только несчастное. Мира прибавила к рассказам ужасы выезда из СССР, отравление, унижения, рабский труд и прозябание в низших эмигрантских кругах Германии и… Израиля. Старички всему удивлялись, особенно когда услышали рассказы о бедности, они в этих странах бывали, ездили на вагнеровские оперы в Германию, а совсем недавно посетили Израиль и с восторгом вспоминали о поездке.
Потом, за десертом, выясняли родословную, каким боком Шурина семья связана с графом Б. По фотографиям из альбома это было трудно понять, фамилия отца подходила к одному из дальних родственников, который остался в России, не успел эмигрировать, был арестован и расстрелян. Шура смутно помнил разговоры в семье о том, как его бабка от страха донесла на своего мужа. Отца иногда совесть мучила, но он старался об этой истории не распространяться, так что подробностей Шура не знал, а сейчас о таком позоре лучше было не вспоминать. Нужно поднять свою семью как героическую, но Шура не знал, как это сделать, а потому, рассматривая альбомы с пожелтевшими фотографиями, мучительно соображал, как произвести впечатление на стариков. Мира тоже старалась изо всех сил — мурлыкала, шептала, скромно опускала глаза, нежно гладила по руке графа, улыбалась Ирэн и помогала убирать со стола прислуге.
— Ты видел их глаза? — спросила Ирэн Сержа, поздно вечером, когда гости были наконец уложены в комнате для гостей. — Мне их так жалко! Они так достойно держатся, не жалуются, а по всему видно, что им плохо. Бедные детки.
— Да уж… — Граф досматривал последнюю страницу «Фигаро» и очень хотел спать.
— Нет, ты не понимаешь, что они пережили. Ты слышал рассказ этой девочки? Как им тяжело пришлось выезжать, они окружены не теми людьми…
— Хм, да уж… — Прогноз на завтра обещал солнце, а поэтому, подумал Серж, ранний обед с друзьями можно будет провести на открытой террасе ресторана.
— Ты бесчувственный человек, ты эгоист. — Ирэн терпеть не могла безразличного барского тона мужа. — Помнишь рассказ Александра о том, как за ними следил КГБ? А что пережили родители Мирочки? Бедные старики. Вот ты все свои газеты читаешь, в них много разного пишут о России, о диссидентах тоже много писали, а когда непосредственно с такими людьми сталкиваешься, сразу понимаешь, как им тяжело. Ведь они иностранцами будут всегда и везде! Они теперь навсегда без родины, без семьи.
— Неужели? — Граф зевнул и отложил газету. Он не очень хорошо понимал, кто такие диссиденты, но ребята произвели на него приятное впечатление, и он даже решил пригласить их в ресторан. Хорошо бы показать Париж, сводить в музей… Он поцеловал жену и выключил свет: — Спокойной ночи, дорогая. Утро вечера мудренее.
Она еще долго не могла сомкнуть глаз. В ее голове множились мысли, сердце взывало к деятельности. Помощь требовалась немедленно.
Главное, уговорить ребят уехать из Берлина. Необходимо, чтобы они преодолели свою застенчивость и приняли предложение жить у них. Ах, как она чувствовала, что нельзя унижать бедность, нужно делиться. Ее этому учили с детства, а православие развило в ней чувство вины перед всем миром. Да, да, она частенько плакала и стыдилась своего богатства, но все до копейки раздать голодным арабам и неграм не решалась.
Невостребованное материнство Ирэн в эту ночь обрело цель.
Ее счастье, что она не догадывалась о планах, зарождающихся в головах Шуры и Миры. Знала бы Ирэн, о чем в гостевой комнате, на огромной кровати под балдахином, шепталась эта парочка!
После семейного ужина и ванны, в крахмальной белизне простыней, до глубокой ночи они, как два заговорщика, обсуждали ситуацию: «Я хочу здесь жить, мы будем их любить, ухаживать за ними, а потом они нам все завещают. Ладно, положим на это лет пять, но зато потом…» Мирочка от радости зажмурилась… Она даже думала: а не развестись ли ей с Шуриком и не женить ли на себе графа? Она видела, как он посматривал на ее декольте. Или можно, наоборот, сделать так, что старикашка неожиданно помрет, а Шурик женится на старушке. Еще можно подумать и подключить ее родителей из Израиля. Но все это требовало времени, переселения в Париж, нахождения работы и с огромными трудностями переоформления вида на жительство. И потом, каким-то сверхчувством она сознавала, что комедию с нежностью и семейственностью долго ломать им не придется. Не удастся сыграть второй раз Снегурку и доброго Деда Мороза. Действовать надо было стремительно. Ведь пока никто из окружения этих благородных родственников не знал об их существовании, и потому следы замести будет легко.
Шуре было чудно слушать сегодня разговоры о вечной России, вере, царе, отечестве. Он не представлял, что есть русские эмигранты, которые сохраняют любовь к этой стране.
Родственник оказался замечательно наивным старичком. После прогулки по Парижу, рассказов о достопримечательностях, вечернего ресторана, в котором они оказались втроем (Ирэн в этот вечер была в театре), граф разболтался, и полезли из него старые страстишки. Озорно поглядывая на Миру, он сознавался в них со смущением, но и с нескрываемой гордостью. Ужин заканчивался, и, доедая кусок пирожного, Мира промурлыкала:
— А нельзя ли нам хоть раз посмотреть на казино… в Париже?
Сергей Сергеевич зарумянился.
— В Париже самом нет казино, по закону они отдалены от столицы на сто первый километр. — Шурик хмыкнул. Знал бы старикан, что это означает! — Но нам это не помеха. Хотите покажу? Вспомню молодость по такому случаю, только Ирэн мы ничего не скажем, придумаем что-нибудь… — И он заговорщицки подмигнул.
За окном мелькал ночной предрождественский Париж, вот уже и скоростная трасса, встречных машин нескончаемый поток, все спешат в город за последними покупками. Граф жмет на газ, подогретый воспоминаниями, уже не стесняется, рассказывает, сколько выигрывал, сколько проигрывал, как кутил в былые времена. Через полтора часа они прикатили в Форж Лез О.
Граф обменял наличность на фишки и занял место за столом, справа Мира, слева Шура.
Никаких дам в мехах и брильянтах, мужчин во фраках, обстановка в зале походила на провинциальный спектакль. Какие-то группы молодежи у «одноруких бандитов», несколько местных фермеров после ужина пытают счастье в карты, полупьяненькие старушки делают ставки. Крупье позевывает.
Игра пошла. Мире были выданы кругляшки, она робко ставила их на те же номера, что и Сергей Сергеевич.
Давно с Шурой не было такого, но глаз стал противно дергаться, и потянуло в туалет…
Игра затягивала.
Дешевое шампанское, для ублажения клиентов, под праздники подавали бесплатно, и граф пил его не переставая, а разноцветные фишки то росли пирамидкой, то таяли. И когда у «знатока» дела их осталось три, он пригнулся к Шуре и прошептал:
— Вот, дружок, тебе моя кредитная карточка. — И написал на бумажке код из четырех цифр. — У самого входа, рядом с вестибюлем, ты увидишь банкомат, возьми из него двести франков и обменяй… Мы тебя с Мирочкой ждем.
Шура шел через зал, и его качало от счастья.
Он запустил карточку в автомат, набрал композицию из четырех цифр, вытянул не двести, а десять тысяч. Это максимум, что за один раз можно было получить, но через час наступит следующий день и в другом месте и в другом банкомате можно вытянуть еще приличную сумму франков, а пока Шура вернулся на место, отдал поменянные фишки старичку. Тот пребывал уже в состоянии игрового угара, ставил без разбора и все проигрывал. Мира его экстаз подогревала, подливала шампанского, оно и завершило роковое дело, через полчаса пришлось звать «человека» и выносить графа в гостиничный номер при казино.
Теперь они свободны и богаты.
До Парижа их подбросила веселая компания молодых людей.
Ночью, в спящем автобусе, Мира толкнула Шуру, он будто не слышал ее, прижавшись лбом к холодному стеклу, смотрел в черноту за окном.
— Смотри, что я нашла. Это сувениры на память.
На коленях, в носовом платке, лежали брильянтовая брошь и серьги Ирэн.