Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2006
2001: СИНДРОМ СУМАСШЕДШЕЙ КОШКИ
«Чем больше я узнаю российских дипломатов, тем больше начинаю любить олигархов», — мог бы, наверное, сказать кто-нибудь из исследователей, изучающих жизнь современной России. И действительно, на фоне «достижений» постоянно заходящей в тупик внешней политики события, происходящие в российском бизнесе, перестают выглядеть столь уж мрачными, даже несмотря на дефолт, коррупцию, бегство капитала, социальное расслоение и другие прелести переходной экономики.
* * *
Впрочем, проблемы внешнеполитические не столь болезненно сказываются на жизни общества, как проблемы хозяйственные. Растерявшая почти всех друзей на постсоветском пространстве и не сумевшая хоть сколько-нибудь заметно приблизиться к объединяющейся Европе, в международной жизни рубежа тысячелетий наша страна явно может считаться неудачницей. Тем не менее, вопрос внешнеполитического провала редко ставится в центр обсуждения. И это неудивительно…
В доперестроечное время элитой советской гуманитарной интеллигенции считались международники. Начиная с вальяжных, телевизионных, раз в неделю показывавших несколько кадров из недостижимой западной жизни, и заканчивая рядовыми, суетливыми, мотавшимися с лекциями по предприятиям, чтобы подзаработать червонец-другой на ниве просвещения трудящихся.
Мало кто готов был слушать нудные рассуждения об экономике, упорно не желавшей становиться экономной, или о том, как под видом «укрепления советской демократии» крепчал маразм престарелых членов Политбюро. Но международная жизнь вносила некое разнообразие в серость наших будней.
С одной стороны, там сохранялась некая интрига: то мы американцам задницу надерем в очередном африканском оазисе, то они своими коварными происками задушат ростки социализма в некой банановой республике. С другой же стороны, телевизионная картинка или хотя бы рассказы «выездного» лектора, сумевшего лично прошвырнуться разок-другой по Елисейским полям, пробуждали у аудитории мечты о полных прилавках, просторных квартирах и нарядных улицах. Несмотря на все выкрутасы советской пропаганды, мы нутром чувствовали, что за границей «жить стало лучше, жить стало веселее».
С приходом Перестройки у нас тоже стало веселее. Теперь нам было никак не соскучиться со своими событиями, а потому события зарубежные перестали столь сильно притягивать интерес обывателей. Временами, конечно, любопытно было поглядеть, как мочат Саддама или Милошевича, но по-настоящему волновали только решения МВФ. Дадут — не дадут?..
С 1985-го по 2000 г. не было ни одного момента, когда международная жизнь действительно отвлекла бы нас от российских проблем. И вот 11 сентября 2001 г. все кардинальным образом изменилось. Рухнувшие под ударами террористов небоскребы Манхеттэна показали, насколько тесно все мы связаны в этом мире и насколько серьезные трудности создает для всех вызов, брошенный одной стране.
МИНИСТРЫ СТРАННЫХ ДЕЛ
Для того чтобы понять метания российской внешней политики после одиннадцатого сентября, надо осмыслить ее сразу в трех измерениях. Как правило, упрощенный анализ принимает во внимание что-то одно, и тогда поведение Кремля становится похожим на беспорядочные скачки сумасшедшей кошки. На самом деле, несмотря на все ужимки и прыжки, «животное» металось не по причине безумия, а скорее из-за неспособности разобраться в своих желаниях. Или, точнее, ответить на вопрос о самоидентификации.
Первое измерение, в котором следует проанализировать данную проблему, это измерение «Восток-Запад». В современном мире каждая страна должна определить для себя, стремится ли она модернизироваться, то есть двигаться в направлении, указанном христианской цивилизацией, или же отстаивает какую-то альтернативную идею, основанную на религиозном фундаментализме, ощущении национальной исключительности, мессианских притязаниях и т. п.
Наша страна начала осмыслять свое место на оси «Восток-Запад» еще до Перестройки. Исключительность пребывания за железным занавесом и коммунистическое мессианство так набили оскомину, что с 1985 г. советское руководство четко сориентировалось на Запад. Михаил Горбачев и Эдуард Шеварднадзе проводили целостную, внутренне непротиворечивую политику, существенно изменившую статус Советского Союза в мире конца ХХ века.
Борис Ельцин и его министр иностранных дел Андрей Козырев практически полностью сохранили взятый предшественниками курс. Ельцин, по всей видимости, сделал это неосознанно, или, скорее, под влиянием тех случайных впечатлений, которые он получил от зарубежных поездок, предпринятых в период его опалы на рубеже 1980-1990-х гг. Козырев же, бесспорно, был сознательным западником.
В конце 1980-х он всего лишь возглавлял одно из управлений МИД СССР, но в возрасте сорока лет, заняв пост министра иностранных дел России, внезапно (после распада Союза) стал одним из вершителей внешнеполитических судеб страны. Вершил он их поначалу сравнительно спокойно, поскольку другим потенциальным вершителям в то бурное время было не до внешней политики. Соответственно, Козырев проводил примерно ту линию, которую считал правильной, и не делал поправок на политиканство.
Конечно, в ближнем зарубежье министр получал сплошные «тычки и затрещины». Престиж России резко упал в странах Балтии, закавказские разборки шли практически без учета мнения Москвы, а из Средней Азии беззащитные русскоязычные вынуждены были прямо-таки бежать тысячами. Но в целом прозападная линия оказалась все же достаточно внятной и хорошо воспринималась в США и Европе, а потому на «частные» провалы Кремль какое-то время мог закрывать глаза.
Первые перемены возникли по случаю кризиса на Балканах. Чтобы не показаться безродным космополитом, Козырев вынужден был делать вид, будто он большой серболюбивый патриот. Однако в патриотическом плане его репутация оставляла желать лучшего, а потому в начале 1996 г. Ельцин решил заменить его на патриота профессионального. С приходом на Смоленскую площадь Евгения Примакова российская внешняя политика стала меняться кардинальным образом.
Примаков был склонен сдвинуть Россию в противоположную сторону по оси «Восток-Запад» в значительной степени из-за приверженности незападным культурам. Слишком уж много времени провел он на Востоке в годы своей молодости. Но не меньшее значение в мотивациях нового главы МИДа имел и другой фактор. Евгений Максимович был явно озабочен тем, что на смену двухполярному миру со всеми его сдержками и противовесами, тормозившими развертывание глобальных конфликтов, приходит мир однополярный. В этом мире США, оставшиеся единственной великой державой, могут делать практически все, что захотят. Или, по крайне мере, все, что успеют — до тех пор, пока не расшибут лоб об объективно возникающие преграды.
Известный журналист-международник Мэлор Стуруа как-то заметил: «Россия не может помешать осуществлению планов Соединенных Штатов, как не может задержать наступление затмения Солнца. Древняя мудрость гласит: если не можешь победить — присоединяйся».
Однако Примакову, вероятно, были известны другие древние мудрости. Правда, он не слишком ясно понимал, за счет чего можно не допустить однополярности, но все же стремился хоть как-то действовать. Его противостояние Западу выглядело не более чем тактикой мелких пакостей. Да по сути дела оно таковым и являлось. Ведь серьезной альтернативы доминированию Америки Россия все равно предложить не могла.
Имелась у Примакова идея создания некой оси «Москва-Пекин-Дели». Идея эта, скорее всего, выросла из чисто географического рассмотрения карты мира. Мол, если три большие страны, которые сегодня вроде бы остаются сами по себе, объединят усилия, то автоматически получится двухполярный мир.
Этот проект был, с одной стороны, наивен, поскольку предполагал в достаточной мере выраженную общность антиамериканских интересов у всех его участников, тогда как китайская потребность в западных рынках и индийская политическая традиция настраивали скорее на сотрудничество с США, чем на конфронтацию.
С другой же стороны, примаковский план оказывался для России весьма опасным, поскольку любые попытки конструирования равноправных (и одновременно антиамериканских) отношений с такой огромной и экономически мощной страной, как Китай, в конечном счете чреваты превращением в младшего (а то и подчиненного) партнера.
После ухода Примакова его наследником оказался Игорь Иванов, занявший пост министра, собственно говоря, еще в период расцвета примаковщины, то есть как только Евгений Максимович стал премьером.
Вряд ли у Иванова когда-нибудь имелись свои собственные взгляды на то, какой должна быть внешняя политика. Этот исполнительный выпускник Суворовского училища в свое время удачно женился на дочери крупного советского дипломата и благодаря этому сделал неплохую карьеру. Вершиной его, так сказать, узкопрофессиональной деятельности стал пост посла СССР (а затем России) в Испании. Познав там все «тайны мадридского двора», Игорь Сергеевич сумел понравиться Козыреву, и тот назначил его своим первым заместителем. Затем Иванов не менее дипломатично подошел к Примакову, и, несмотря на то, что Евгений Максимович проводил совершенно иную политику, нежели Андрей Владимирович, Иванов остался «на коне».
В дальнейшем, уже при Путине, Иванову пришлось еще раз пойти на существенную трансформацию внешнеполитического курса, которую он успешно осуществил. Но вряд ли его можно назвать легкомысленным политиканом. При каждом новом повороте в глазах Игоря Сергеевича отражалась неприкрытая душевная боль. Судя по выражению глаз, он — политикан страдающий. За державу ему обидно. Другое дело, что для руководства внешней политикой державы он оказался слишком «большим дипломатом».
НЕРЕАЛЬНАЯ «REALPOLITIK»
К 11 сентября 2001 г. мы фактически еще существовали в рамках примаковской схемы, более двух лет сохранявшейся как бы по инерции. Оценки идейного наследия Примакова были крайне противоречивы, и это способствовало консервации внешней политики конца 1990-х. В основном противоречивость оценок объяснялась тем, что каждый из «оценщиков» брал для анализа свою собственную шкалу. Тот, кто озаботился проблемой модернизации России, видел в деятельности Примакова отказ от западных ценностей, а потому жестко критиковал курс, взятый Евгением Максимовичем. Тот же, кто ставил во главу угла вопросы геополитики, напротив, подчеркивал, что именно при Примакове наша страна начала стремиться занять подобающее ей место, и, следовательно, данный курс заслуживал всяческой поддержки.
В этой сложной ситуации управление перешло к Владимиру Путину. И тут буквально сразу же пришлось вводить третью шкалу измерений. Поведение России стало определяться не только на основании общих представлений о должном и недолжном, но также в зависимости от текущих задач. Именно в этом плане события 11 сентября 2001 г. имели принципиальное значение.
Как известно, Путин пришел к власти на «взрывной волне», связанной с чеченским терроризмом. Следовательно, он объективно был заинтересован в том, чтобы поддерживать силы, которые с терроризмом борются. Особенно если борьба осуществляется в мировом масштабе. С одной стороны, такого рода ориентация помогала решать собственные проблемы, быстро нараставшие в районе Северного Кавказа. С другой же стороны, пребывание в лагере цивилизованных борцов с нецивилизованными фундаменталистами способствовало легитимизации путинского режима в глазах той части населения, которая с подозрением отнеслась к «взрывной волне».
Существует, правда, трактовка Юлия Дубова, изложенная в его романе «Меньшее зло», где взрывы в России и в Америке предстают звеньями одной цепи — но не террористической, а скорее идеологической. Дирижировала, мол, близкая к нашим спецслужбам «закулиса» с целью поставить Москву и Вашингтон по одну сторону баррикад, чтобы Россия вошла наконец в сообщество развитых государств. Хотя бы таким странным путем.
Но думается все же, что данная гипотеза носит исключительно романный характер, даже несмотря на близость автора к хорошо информированному Борису Березовскому. Идеологическое выстраивание мира вряд ли имело место. Во всяком случае, с нашей стороны. У нас доминировала realpolitik, которая и определила позицию Кремля сразу после событий одиннадцатого сентября. Путин выразил безоговорочную поддержку Белому дому, и в считанные минуты от вялотекущей примаковской тактики мелких пакостей (сохранявшейся в исполнении Игоря Иванова) не осталось и следа.
Пойти на новое сближение с Западом российскому президенту было легко как человеку по своей культуре западному и весьма прагматичному. Но все же главным, что обусловило подвижки во внешнеполитическом курсе, стало не столько возвратное движение по оси «Восток-Запад», сколько стремление с помощью Вашингтона удовлетворить некоторые сиюминутные потребности.
Во время американской операции в Афганистане Россия строго следовала в фарватере, проложенном США, как, собственно говоря, и все европейские страны. Американцы ловили Бен Ладена и муллу Омара, наши федералы — Масхадова и Басаева. Американцы мочили талибов, наши — ваххабитов. Американцы хотели посадить в Кабуле свою марионетку — Хамида Карзая, наши намеревались утвердить в Грозном свою — Ахмада Кадырова. Словом, никаких оснований разыгрывать какую-то антиамериканскую карту у Кремля не было.
Со стороны казалось, что Путин раз и навсегда отверг всякую примаковщину и что примаковщина эта вообще была не более чем зигзагом на магистральном пути, движение по которому начали еще Горбачев и Шеварднадзе. Однако на самом деле проблема однополярности никуда не исчезла. Дипломатическая, военная и гэбистская элиты по-прежнему болезненно переживали необходимость следовать за Вашингтоном, даже несмотря на то, что западная ориентация была им всем близка. Какое-то время вопрос о преодолении однополярного мира стоял исключительно в теоретическом плане, поскольку мир этот реально сплотился вокруг Америки. Но уже в 2003 г. ситуация коренным образом изменилась.
США развязали войну в Ираке. Эта странная война, противоречащая здравому смыслу и способная скорее усилить международный терроризм, чем его подавить, сразу же вызвала отторжение в ряде стран Европы. Отторжение не просто на уровне правительств и даже не просто на уровне тех или иных политических деятелей, но на уровне широких народных масс. Пример Испании, поначалу затянутой правящей Народной партией в возглавляемую американцами коалицию, а потом выведенной из нее с приходом к власти социалистов, убедительно продемонстрировал, что с общественным мнением в Европе приходится считаться.
Раскол в общественном мнении привел к расколу и в, казалось бы, единой антитеррористической коалиции, а это вновь поставило вопрос об однополярном мире на повестку дня. У Кремля возник соблазн сформировать коалицию стран, не желающих слепо следовать за Америкой, но вместе с тем являющихся частью западного общества, частью христианской цивилизации. Путинская ось «Париж-Берлин-Москва» выглядела явно привлекательнее, чем примаковская — «Москва-Пекин-Дели». Подобный альянс не давал оснований заподозрить Кремль в намерении отступить по линии «Восток-Запад» с позиций, достигнутых при Горбачеве и Ельцине, но в то же время предоставлял возможность оказывать давление на Вашингтон.
Кроме того, националистические настроения, все больше распространявшиеся внутри нашей страны, тоже предполагали — как, наверное, виделось Кремлю — сдвиг в сторону хотя бы умеренного антиамериканизма. Немаловажную роль в осуществлении выбора, бесспорно, сыграло и путинское германофильство, сформировавшееся еще в те годы, когда он, живя в Дрездене, энергично налегал на местное пиво. Возможно, в какой-то мере подталкивал к повороту и Игорь Иванов, уютнее чувствовавший себя в «мундире» с плеча Примакова, а не во «фраке», оставшемся от Козырева.
Наверное, поворот не был жестко обусловлен. Будь расклад сил несколько иным, Путин вполне мог бы примкнуть и к англо-американской коалиции, сделав ставку на realpolitik и борьбу с терроризмом, а не на геополитику и борьбу с американизмом. Однако дела пошли так, как пошли, и новый курс во многом определялся объективными обстоятельствами.
ПИРРОВА ПОБЕДА
С одной стороны, моральная правота государств, занявших место на оси «Париж-Берлин-Москва», оказалась бесспорной. Никаких доказательств поддержки Саддамом международного терроризма найдено не было. Скорее всего, если он и оказывал содействие агрессивным исламистам (например, в борьбе против Израиля), то содействие это было не принципиальным. Что касается оружия массового поражения, то его отсутствие у Ирака тоже практически не вызывает сомнений. Преследуя некие мифические цели, США серьезно обострили положение в районе Персидского залива, создали нестабильность в оккупированной ими стране и радикализировали исламский фундаментализм в других государствах (например, в Иране). Конечно же, хорошо, что Россия осталась в стороне от этой авантюры.
Но с другой стороны, решению принципиальной задачи трансформации однополярного мира создание оси «Париж-Берлин-Москва» ни в малейшей степени не помогло. Страны Запада теснейшим образом связаны между собой. Несмотря на традиционное фрондерство французов и обретенное после разгрома Гитлера миролюбие немцев, никакого серьезного противовеса Вашингтону Париж с Берлином создать не способны. Более того, в 2002-2006 гг. Кремль увяз во внутренних проблемах, вызванных усилением авторитаризма, наездами на бизнес и неурегулированностью в районе Северного Кавказа. Кризис кремлевской политики показал, что дальнейшее сближение с Европой невозможно из-за принципиальных различий в понимании демократии и прав человека.
Таким образом, несмотря на американский конфуз, мир остался однополярным. Если что и сдерживает американцев в их экспансии, то отнюдь не «европейский полюс», а объективная невозможность «экспорта демократии» в промышленных масштабах. Для подобного экспорта не хватит ни финансовых, ни политических, ни военных ресурсов. Соответственно, все стороны возникшего между Европой и Америкой конфликта оказались заинтересованы в том, чтобы забыть прошлое и потихоньку урегулировать былые разногласия. В связи с этим Россия вновь стала двигаться в сторону realpolitik.
Понятно, что движение это удобнее было осуществлять уже с новым министром иностранных дел, а потому в 2004 г. Игорь Иванов оказался перемещен на пост секретаря Совета безопасности и в здание на Смоленской площади въехал новый глава МИДа Сергей Лавров — человек, формально не связанный ни с примаковскими выкрутасами, ни с откровенным антиамериканизмом.
Большую часть своей дипломатической карьеры 54-летний Лавров сделал в Нью-Йорке, в постоянном представительстве СССР (а затем России) при ООН. Он работал там на разных должностях в 1981-1988 гг. Затем на шесть лет вернулся в Москву, дослужился до поста заместителя министра, а с 1994 г. снова отправился в США уже в качестве постоянного представителя.
Как дипломат Лавров ничем не запомнился — обычный чиновник, ведущий обычную рутинную работу. Правда, ему все-таки удалось отличиться среди прочих представителей объединенных наций и даже стать в их кругу своеобразным символом свободолюбия. Когда Кофи Аннан попытался запретить курение, Лавров демонстративно продолжал дымить повсюду, не расставаясь с сигаретами и пепельницей. Инициатива генсека была похоронена, и это, пожалуй, оказалось единственной победой российской дипломатии за весь пореформенный период. Понятно, что Лаврова, как человека, добившегося хоть какого-то успеха на международной арене, рано или поздно должны были повысить.
Впрочем, если говорить всерьез, следует выделить другой аспект карьеры Лаврова, сыгравший принципиальную роль в назначении: его связь с Америкой (хотя бы и косвенную — через расположенную там ООН). Восстановление отношений с Вашингтоном стало приоритетным во внешней политике Москвы, а потому дипломат европейской ориентации был заменен на человека, много лет проработавшего за океаном.
Особых успехов Лавров не добился, но и провальной его деятельность назвать нельзя. Белый дом крайне вяло критикует Кремль за Чечню, ЮКОС и отход от демократии, а значит, министр худо-бедно справляется…
И все же, окончательно запутавшийся в трехмерном политическом пространстве, Кремль сейчас толком не знает, за что ему бороться. За принципиальное сближение с Западом? За многополярность мира? За формирование единого антитеррористического блока? Рассмотрим вкратце каждую из этих возможностей.
Если говорить о серьезном сближении с Западом, то подобная установка потребует соблюдения демократических норм и предоставления таких гарантий бизнесу, дать которые Кремль, скорее всего, не готов. Максимум возможного на данном пути — это вступление в ВТО.
События 2006 г. четко показали, чего Россия может ждать, а чего — нет.
С одной стороны, саммит G8 в Петербурге прошел успешно. Путин блистал в качестве хозяина. Никакой серьезной критики гости публично не высказывали. Американцы явно стремятся к тому, чтобы мы пореже вставляли им палки в колеса, а потому о демократических нормах вспоминают неохотно. Что же касается европейцев, то они правам человека на чужой территории предпочитают стабильные газовые контракты.
Но с другой стороны, за нашей страной закрепилась репутация ненадежного партнера, нарушающего принятые правила игры. Об этом говорит, в частности, история, связанная с попыткой стального магната Алексея Мордашова приобрести контрольный пакет акций европейского концерна «Arcelor». Мордашовым попользовались ради набивания цены, а потом продали компанию его конкуренту. Скорее всего, европейские бизнесмены хорошо понимали, что российский магнат зависим от Кремля и, следовательно, именно с Кремлем им в перспективе придется иметь дело.
С мечтами о многополярности мира наверняка придется расстаться, если только Путин, зайдя в политический тупик, не захочет реанимировать планы создания оси «Москва-Пекин-Дели». Реального успеха он не добьется, но имитировать бурную деятельность какое-то время сможет.
Подобная имитация в какой-то мере происходит и сейчас — в рамках Шанхайской организации сотрудничества (ШОС), или, как ее иногда неформально называют на Западе, «клуба диктаторов». Китай, Россия, Казахстан, Узбекистан, Кыргызстан и Таджикистан с фактически примыкающей к этой компании Беларусью всячески демонстрируют свою общность. Но никаких реальных дел ШОС пока не сделала. Все ограничивается словами, от которых самим шосовцам нет особой пользы, а американцам — особого вреда.
Что же касается возможности создания большого антитеррористического блока, то в нем Россия может быть лишь послушным союзником США. Это уже само по себе создает проблемы для нынешней кремлевской команды, не желающей занимать позиции такого рода. А если учесть сложности поворота от стихийного народного антиамериканизма, существенно усилившегося за последние годы, к откровенной зависимости от Вашингтона, то следует признать крайне малую вероятность продвижения в данном направлении. Скорее всего, здесь не будет даже имитаций, о чем уже говорят попытки заигрывания с такой явно террористической организацией, как Хамас.
* * *
В итоге метания «сумасшедшей кошки», судя по всему, эту кошку изрядно утомили. В ближайшем будущем Кремль, наверное, будет пассивен во внешнеполитической сфере. Он станет огрызаться на лишающих его покоя соседей из ближнего зарубежья, но вряд ли сможет предложить мировой политике что-то свое, оригинальное.
2002: НОРД-ОСТ С ЗАПАХОМ СМЕРТИ
История не отвечает на вопрос «что было бы, если?..». И все же представим себе на минутку, будто Хрущев, в свое время передавший Чечне два населенных русскими района Ставропольского края, проявил немножко больший волюнтаризм и сделал Чечено-Ингушскую автономию равноправной республикой в составе СССР. Что могло помешать в этом партийному лидеру, искренне убежденному, что все равно скоро наступит коммунизм, стирающий всяческие различия между народами? Захоти Никита Сергеевич еще щедрее «утешить» репрессированных Сталиным чеченцев, нынешний ход дел на Кавказе мог бы быть совсем иным…
* * *
В известной степени чеченская война стала исторической случайностью. Если бы Чечня имела статус союзной республики, она получила бы независимость уже в 1991 г., в соответствии с Беловежскими соглашениями, и никому в голову не пришло бы проливать столько крови ради того, чтобы российский флаг развевался над Грозным. Москва спокойно отдала огромные земли с абсолютно русским населением на севере Казахстана, на востоке Украины и на востоке Эстонии. Москва спокойно пошла на то, чтобы Беларусь, до сих пор толком не определившаяся в вопросе своей идентичности, стала независимым государством. Москву не слишком волнует поистине трагическая судьба русских в Туркменистане, где местный вождь вытворяет все, что захочет. Чечня же оказалась своеобразным катализатором российского национализма, используемого не столько для сохранения окраинных земель, сколько для укрепления центральной власти.
Долгое время чеченская война проходила через наше сознание исключительно в виде сводок телевизионных новостей. Она была чем-то промежуточным между скучной информацией о событиях в стране и динамичным голливудским триллером. Когда вид свежей крови начинал утомлять, Чечню можно было выключить одним нажатием кнопки на пульте. Когда же хотелось пощекотать нервы, кавказский сюжет опять возникал на экранах.
Все изменилось в конце октября 2002 г. На несколько дней война была перенесена в центр Москвы. Группа чеченских боевиков под руководством Бараева-младшего захватила здание на Дубровке, в котором шел мюзикл «Норд-ост». Вальяжные зрители в мгновение ока стали несчастными заложниками. За терактом, фактически транслировавшимся в прямом эфире, напряженно следила вся страна. Теперь отделаться нажатием кнопки было уже невозможно. Экран мог погаснуть, но не гасла мысль: а что если завтра захватят Мариинский, где я буду смотреть балет? Или школу, где учится мой ребенок? Или атомную электростанцию возле моего города?
Конечно, удар не был столь уж неожиданным. До этого были и рейд Шамиля Басаева в Буденновск, и поход Салмана Радуева на Кизляр, и — самое главное — взрывы московских домов. Но все же именно в октябре 2002-го ощущение бессилия властей достигло апогея. Боевики действовали нагло и открыто, прямо в столице, с явной готовностью отдать свои жизни за независимость Чечни. И хотя прокремлевские пропагандисты впоследствии старались интерпретировать события так, чтобы показать позитивную роль Путина и силовых органов, в момент самого теракта было практически невозможно говорить о чеченской истории просто как о подавлении государством отдельных террористов. Борьба шла на равных.
«ЗЕМЛЯ НАША БОГАТА, ПОРЯДКА ТОЛЬКО НЕТ…»
То, что борьба России с Чечней станет идти на равных, было ясно довольно многим. Сегодня кажется, будто лишь паникеры да вечно недовольные правозащитники твердят о невозможности победы нашей бравой армии. Но на самом деле еще в начале кампании у военных специалистов доминировали пессимистические представления о возможностях федералов.
Известно, что сторонником мира был Александр Лебедь, имевший большой опыт афганской войны. Известно и то, что от руководства боевыми действиями отказался заместитель командующего сухопутными войсками Эдуард Воробьев. Не столь хорошо известно, что против ввода войск открыто высказался и самый опытный «афганец», бывший командующий «ограниченным контингентом» Борис Громов, и что еще несколько генералов по тем или иным причинам не смогли принять армию под свое начало. Даже разудалый Павел Грачев, обещавший взять Грозный одним парашютно-десантным полком, очень скоро приуныл и практически устранился от командования.
Собственно говоря, война стала не результатом оптимального выбора стратегии, а следствием провала того варианта решения чеченской проблемы, который сперва был принят за основу. Осенью 1994 г. ФСБ под руководством Сергея Степашина готовило марш на Грозный — с тем, чтобы власть сепаратистов была свергнута силами оппозиционных чеченцев (правда, слегка разбавленных российскими танкистами). Марш провалился, и тогда вместо пересмотра всей стратегии в сторону мира Кремль развязал войну. Так сказать, не удалось прихлопнуть муху ладонью, взорвем ее гранатой.
Как вспоминает генерал Александр Михайлов, 6 декабря 1994 г. состоялось заседание Совета безопасности, на котором было окончательно решено стремительными действиями российских войск завершить операцию в кратчайшие сроки (двумя батальонами!). Докладывавший о возможной реакции политиков Запада Андрей Козырев четко сформулировал идею: успеем до окончания Рождества — наши партнеры и не заметят, даже если Чечня опустится ниже уровня моря. Если же мы задержимся, то под давлением оппозиции политики вынуждены будут высказать свою точку зрения не в нашу пользу. Получается, что не только Грачев мечтал «подарить Чечню России» к Новому году.
Словом, можно сделать вывод, что многочисленные неудачи российской армии связаны не с предательством излишне миролюбивых политиков, как иногда говорят генералы, и не с тайными поставками оружия боевикам, как утверждают сторонники теории «мировой закулисы». Неудачи вызваны совершенно объективными причинами, в частности, тем, что стратегия отношений Москва-Грозный с первого же шага строилась на основе ложных принципов.
Начинались чеченские события в августе 1991 г., то есть практически тогда же, когда обретали независимость все бывшие союзные республики. Более того, чеченская революция была настолько значительной, что ни советские, ни партийные органы власти не смогли сохранить своих позиций. Тогда как в других республиках разваливавшегося Союза старая номенклатура по преимуществу удержала бразды правления, ограничившись сменой лозунгов, в Грозном к власти действительно пришел совершенно новый лидер — глава исполкома Общенационального конгресса чеченского народа 47-летний генерал Джохар Дудаев. По масштабности трансформации Чечня оказалась сопоставима чуть ли не с балтийскими государствами, хотя, конечно, суть этой трансформации не имела ничего общего ни с демократией, ни с рынком.
В тот момент признать независимость Чечни, как требовал Дудаев, было нетрудно. Россия, погруженная в свои собственные проблемы, спокойно восприняла бы отделение региона, о котором 90% населения толком ничего не знало. Более того, осенью это отделение еще даже не означало бы выхода из состава СССР, поскольку формально Союз распался лишь в декабре. Однако людей, способных квалифицированно оценить обстановку, тогда не нашлось. Дело взял в свои руки вице-президент Александр Руцкой. Москва пошла на конфронтацию, и эта роковая ошибка во многом предопределила дальнейший ход трагедии.
Дудаев был типичным выходцем из советской номенклатурной системы и, по всей вероятности, не планировал ничего, кроме построения авторитарной, светской и жестко централизованной модели, которую примерно тогда же начали создавать Ислам Каримов в Ташкенте и Сапармурад Ниязов в Ашхабаде. Приверженность исламу в исполнении Дудаева была не более чем политическим ходом, позволяющим управлять пробуждающейся религиозностью вайнахов. «Я не соблюдаю часы молитвы и обращаюсь к Аллаху обычно в душе», — говорил генерал. Это признание (немыслимое для настоящего мусульманина, пять раз в день неизменно молящегося лицом к Мекке) свидетельствует о многом.
Связь Дудаева с национальными и религиозными процессами, протекавшими в Чечне, вообще была крайне условной. Он родился на территории республики как раз в год депортации. Детство Джохара прошло в Казахстане. Затем были летное училище, служба в армии, академия имени Гагарина. Завершал свою военную карьеру Дудаев в Тарту, куда и приехала делегация земляков, чтобы просить первого в истории чеченского народа генерала вернуться на родину. Так сказать, «земля наша богата, порядка только нет». Приди и правь нами.
Понятно, что управлять государством этот человек мог примерно так же, как он управлял войсками, — исключительно сверху вниз. Любая идеология или религия должны были встраиваться в эту систему. «Вы призваны служить партии, как цепные псы, которых спустил ЦК и платит за это деньги», — распекал как-то генерал замполитов своей дивизии. Наверное, подобным образом он впоследствии относился и к исламским фундаменталистам.
Предотвратить отделение Чечни было невозможно, но предотвратить усиление фундаментализма на Северном Кавказе Москва теоретически могла. В начале 1990-х в Грозном формировался светский режим, заинтересованный в экономических связях с Россией и более-менее контролируемый авторитарным лидером. Через десять лет на этом же месте царила партизанская анархия, абсолютно никем не контролируемая, ненавидящая Москву и все более пронизываемая радикальными воззрениями.
Главная проблема для Кремля состояла не в том, чтобы удержать Чечню, а в том, чтобы любым способом сохранить возможность воздействовать на власть, сидящую в Грозном. В этом смысле Дудаев был просто подарком судьбы -даже несмотря на его амбициозность, жесткость и грубость. Удержать от экстремизма клановое общество, имеющее давние набеговые традиции, можно было только авторитарным путем. Судьба давала Москве партнера, способного говорить с ней на одном языке, но Кремль предпочел ввязаться в плохо подготовленную войну, а провалившись, решил ухлопать Дудаева, как будто проблема состояла лишь в нем. После гибели первого президента Чечни развитие северокавказского кризиса стало практически необратимым.
«ТАМ, ГДЕ МОЙ НАРОД, К НЕСЧАСТЬЮ, БЫЛ…»
Впрочем, поначалу казалось, что это не совсем так. Аслан Масхадов в определенном смысле был для Москвы даже более приемлемой фигурой. Советский офицер, прошедший примерно такую же школу, как и Дудаев, он отличался большей склонностью к компромиссам и совершенно искренне шел на переговоры.
Вот как описывал беседу с Масхадовым генерал Геннадий Трошев:
— Я советский офицер, — говорил Масхадов. — Воспитывался в советских традициях… Но как вы могли в мирное время прийти в Чечню и убивать народ?
— Нет, Аслан, я пришел не лично с тобой бороться, не с народом и даже не с Дудаевым, а с теми бандитами, которые взялись за оружие. Где ты видел, чтобы в мирной стране вооруженные люди собирались в банды и безнаказанно грабили и убивали других?..
Мы долго спорили, потом разговор зашел о семьях. Аслан рассказал о своей жене, детях.
— А как отреагировал Дудаев на наши с тобой переговоры? — поинтересовался я.
— А никак. Он даже не спросил, о чем мы с тобой говорили. Думаю, ни ему, ни Ельцину не нужен мир…
Масхадов не был тем исчадием ада, которым его попыталась сделать кремлевская пропаганда, хотя, конечно, не был и ангелом. Этот артиллерийский полковник твердо стоял на позициях независимости Чечни, допускал использование самых жестких военных методов и в кризисных ситуациях предпочитал быть не с федералами, а со своим народом — «там, где мой народ, к несчастью, был». Объективно это зачастую ставило его в один ряд с бандитами. Если бы на российской стороне имелись сильные политики, думавшие не о том, как активизировать национализм внутри России, а о том, как вывести страну из кризиса, можно было бы попытаться сыграть на противоречиях между Масхадовым и полевыми командирами. Но, увы, в Москве возобладали совершенно иные настроения. Кремлевские лидеры предпочли за счет Чечни решать внутренние задачи, и катастрофа второй чеченской войны стала приближаться стремительными темпами.
Мир, заключенный генералом Лебедем в Хасавюрте, теперь принято называть чуть ли не преступным. На самом деле это, конечно же, был большой успех, нуждавшийся, однако, в том, чтобы его должным образом развили. Такого рода соглашения обычно превращают войну национально-освободительную в войну гражданскую, поскольку разнородные силы, раньше совместно боровшиеся против общего имперского врага, в ситуации «мира» начинают выяснять отношения между собой. Именно это и произошло в Чечне.
С одной стороны, быстро выявилось, что клановая структура общества в сочетании с резко возросшим за годы войны авторитетом отдельных полевых командиров делает новое условно независимое государство практически неуправляемым из Грозного. С другой же стороны, на имевшиеся ранее конфликты светского характера наложились еще и острые религиозные противоречия. Басаев и несколько других влиятельных лидеров стали ваххабитами, а Масхадов развернул решительную борьбу с ваххабизмом. В частности, после мятежа в Гудермесе, поднятого в июле 1998 г. ваххабитами, возглавляемыми Арби Бараевым, «исламский полк» был распущен, а Бараев лишен воинского звания и наград. В ответ было организовано покушение, и лишь по счастливой случайности Масхадов не пострадал.
В этой ситуации Россия должна была всеми силами помогать Масхадову. Найти лучшего союзника ей все равно бы не удалось. Но Кремль до поры до времени демонстрировал полную индифферентность, как будто Хасавюрт освобождал нас от необходимости ведения какой бы то ни было политики на Северном Кавказе.
На самом деле перед Москвой стояли совершенно конкретные цели. Понятно, что ни возвращение Чечни в лоно «матери-родины», ни построение за Тереком демократической республики рассматриваться в качестве выполнимых задач не могли. Но имелись иные варианты относительно благоприятного развития событий. В лучшем для нас случае можно было бы добиться установления в Чечне жесткого авторитарного и — самое главное — светского режима, силой подавляющего всяческое сопротивление на местах. Ничего невозможного в постановке задачи такого рода не было. Подобные режимы сплошь и рядом существуют в странах Востока и очень часто укрепляются заинтересованными сторонами извне.
Правда, надо признать, что при Масхадове вероятность установления твердого авторитарного режима была уже не столь велика — даже при поддержке Москвы. У второго президента Ичкерии не имелось ни того авторитета, ни той твердости, которыми обладал первый. Поэтому более реалистичным оказывался сценарий затянувшейся гражданской войны.
Чисто по-человечески война, конечно, вещь страшная, и оправдать ставку на эскалацию внутричеченского конфликта в полной мере было бы нельзя. Но обращение агрессивности боевиков вовнутрь в значительной степени избавило бы Россию от прямого ведения боевых действий. Кремль, однако, предпочел реализовать самый худший из всех возможных вариантов. В конце лета 1999 г. он пошел на очередное прямое и даже лобовое столкновение,
тем самым консолидировав все, недавно еще столь раздробленные, силы противника.
Как свидетельствует генерал Трошев, поначалу планировалось выбить боевиков из Дагестана и занять северные районы Чечни, в значительной степени населенные русскими. Переходить за Терек было запрещено. Однако первые результаты ввода войск приятно поразили. По словам Трошева, федералов встречали как освободителей. Чеченцы на броню цветы кидали, солдат молоком поили. «Ну, раз такое дело, — решили наверху, — тогда полный вперед!»
При этом в Москве понимали, что война не сможет восстановить в Чечне центральную власть. При любом развитии событий этот странный «субъект федерации» следовало отдать на откуп какому-то из местных кланов. В конечном счете ставленником России был выбран муфтий Ахмад Кадыров, хотя, конечно, возможностей для успешного решения стоящих перед ним задач у этого коллаборациониста было гораздо меньше, чем у законно избранного президента, не замаранного в глазах своего народа прямыми связями с Кремлем.
Более того, Кадыров, несмотря на то, что они с Масхадовым являлись людьми одного поколения, стал первым чеченским лидером, в поведении которого уже не доминировала советская, понятная Москве культура. Ахмад-хаджи не прошел армейской школы. Он окончил медресе Мир-Араб в Бухаре, а затем Исламский институт в Ташкенте. Впоследствии, уже в начале 1990-х гг., Кадыров завершил свое религиозное образование на шариатском отделении Иорданского университета.
После того как Кадыров трагически погиб в 2004 г. во время празднования Дня Победы, кремлевские пропагандисты стали изображать его чуть ли не верным другом России. На самом деле нет ничего более далекого от истины.
Будучи муфтием, Кадыров объявил России джихад, и это не было случайным заблуждением. Другое дело, что массовое увлечение ваххабизмом поссорило Кадырова с другими влиятельными полевыми командирами. В итоге Ахмад-хаджи стал бороться за власть, поставив себе на службу Кремль, но ни в коей мере не перейдя на сторону Кремля.
ВНЕШНЕЕ УПРАВЛЕНИЕ
Перенос боевых действий в Москву стал прямым следствием ставки на Кадырова. С одной стороны, казалось, что власть федерального центра в Чечне укрепилась. В Грозном сидел человек, который не произносил слова «независимость» и с которым не надо было вести трудных переговоров, согласуя позиции сторон. Но с другой стороны, такой человек ни за что не мог отвечать. Во время событий, связанных с «Норд-остом», он не только не вступил в переговоры с террористами, но вообще не проявил какой-либо активности. И это не удивительно. Кремль прекрасно понимал, что Кадыров нужен не для этого. Он скорее участник пиар-акции, нежели представитель реальной власти, от которого полагается чего-то требовать.
Весьма характерно, что в истории с «Норд-остом» практически не засветилось и еще одно лицо. Речь идет о государственном деятеле, который, казалось бы, должен был играть важнейшую роль в урегулировании конфликта. Это министр внутренних дел Борис Грызлов. Хотя действия по ликвидации бандитов осуществлялись под контролем высших чинов МВД, им сознательно был придан чисто полицейский характер. Так сказать, террористы должны быть уничтожены и будут уничтожены. С точки зрения Кремля, никакой политической составляющей в захвате заложников на Дубровке не было, а потому не было ни политических заявлений, ни политического руководства.
Для Грызлова выведение «из-под обстрела» оказалось большой удачей. Формально за проникновение террористов в самый центр столицы министр внутренних дел мог бы лишиться должности. Однако Грызлов, как элемент системы, выполняющий в ней существенные функции, естественно, не мог быть «выключен» из нее лишь по той сравнительно частной причине, что какие-то милиционеры что-то недосмотрели.
Грызлов к этому времени стал лицом «Единой России» — кремлевской партии власти, которой через год с небольшим предстояло на очередных парламентских выборах добиваться полного доминирования в Государственной Думе. И в этом смысле разделение политической жизни и полицейской операции было вдвойне важно.
Когда «Медведь» — первоначальный вариант будущей «Единой России» — только появлялся на свет, за Грызловым были закреплены важные, но все же чисто технические обязанности руководителя парламентской фракции. Лицом нового движения на тот момент был министр по чрезвычайным ситуациям Сергей Шойгу. Однако постепенно Борис Вячеславович сумел оттеснить Сергея Кужугетовича, причем не по причине своей политической силы, а, напротив, в силу очевидной слабости.
«Единой Россией» управлял Владислав Сурков прямо из администрации президента. Грызлов же оказался исключительно уместной фигурой, не имеющей серьезных личных амбиций и не препятствующей такого рода внешнему управлению. На одном из популярных иронических интернет-сайтов он даже получил «титул» андроида и, надо сказать, своим поведением вполне его оправдывал.
Не являясь реальным лидером, зиц-председатель партии власти (а с 2004 г. и зиц-председатель нижней палаты российского парламента) при этом обладал мужественной аристократической внешностью, роскошными усами, благородной сединой и блеском глаз, свидетельствующим о кипящей в нем внутренней энергии. Было чрезвычайно удобно предъявлять подобного лидера обществу, не опасаясь, что «лидер» захочет по-настоящему лидерствовать.
Более того, как руководитель партии власти Грызлов неизбежно должен был рассматриваться в качестве одного из возможных кандидатов в преемники Путина, если необходимость в такого рода преемнике возникнет к 2008 г. Понятно, что модель «президент Грызлов» представляла собой вариант авторитарного государства без авторитета, но от этого потребность в сохранении чистоты мундира министра внутренних дел нисколько не становилась меньшей.
Одним словом, проект «министр Грызлов», как и проект «чеченская война», возник совсем не для того, чтобы сделать жизнь россиян относительно безопасной. Скорее, все проекты выстраивались для решения задачи безопасного управления россиянами. Пробуждение националистических чувств сплачивало народ вокруг Кремля, усиливая авторитарный характер власти, а послушная «партия власти» должна была имитировать демократический характер авторитаризма.
Что же касается Чечни, то после «Норд-оста» был еще более страшный теракт в Беслане… «Вы и Ваши соратники недосягаемы для террористов, поэтому они мстят нам», — написал журналист Борис Вишневский, обращаясь к Путину.
А Кремль в это время даже не пытался всерьез создавать представление, будто Чечня все еще является частью Российской Федерации. Никакие российские законы там уже не соблюдались, и налоги в федеральный бюджет оттуда фактически не поступали. Ритуальные слова о территориальной целостности сопровождались полной передачей власти и всех ресурсов маленькой кавказской республики в руки группировки Кадырова.
После гибели отца власть и ресурсы перешли к его сыну Рамзану, которому, правда, пришлось делить их с номинальным президентом Алу Алхановым. Однако по мере того, как Кадыров-младший «взрослеет», какие бы то ни было попытки его ограничивать становятся тщетными. Как Путин, так и Алханов вынуждены будут считаться с тем, что после длительной и кровопролитной войны Рамзан получил то, чего в свое время не дали ни Джохару, ни Аслану.
* * *
Итак, Чечня добилась своего — вышла из состава России. Правда, теперь ей предстоит длительный период существования в качестве никем не признанного убогого образования, уже не живущего по российским законам, но еще и не способного жить по законам мировой политики. Ей предстоят долгие годы гражданской войны, скрытой или даже открытой борьбы группировок за власть. А нашей стране все это время придется теребить кровоточащую кавказскую рану, из которой зараза будет распространяться по всему телу.