По следам псевдонаучных спекуляций
Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2006
Ничто столь не способствует самоусовершенствованию, как написание мемуаров. Эта ироническая максима приложима и к научному знанию: ничто столь не способствует пониманию мира, как создание его идеальной модели. На самом же деле всякая «приглаженная» («неприглаженных» не бывает по определению) модель не просто идеализирует реальность, но и стилизует ее. Всякая научная теория (как и всякая автобиография) в большей или меньшей степени манипулирует фактами, отбрасывая те, которые в нее не укладываются, и творчески аранжируя оставленные. Искушению стилизации противостоять почти невозможно: собственное детище всегда кажется самым красивым и самым умным, уверенность в своей правоте имманентно присуща любому творцу. Когда Эйнштейна спросили, что будет, если экспедиция Эддингтона не подтвердит его теорию гравитации, он ответил: «Жаль будет бедного лорда, ухлопает впустую столько времени и денег. Теория-то верна».
Однако все хорошо в меру, и когда стилизация выходит за разумные пределы, она трансформируется в миф, в котором субъективно истинное вырождается в объективно фальшивое: добытый внутренним опытом истинного творца результат объективируется вовне, становясь достоянием тех, кто не пережил его глубоко лично и потому его не достоин. Мифологизация — неизбежный спутник творчества, можно даже сказать, что это тень, отбрасываемая творчеством. Это попытка продать истину по дешевке, ценой послушания и подражания. Следует отличать мифологизацию от мифотворчества. Если мифотворчество было попыткой юного человечества понять реальность, то мифологизация — это попытка стареющего человечества спрятаться от реальности, сделать все возможное, чтобы ее не видеть.
В предельном случае мифологизация может перейти в мистификацию. Резкой границы между ними нет, в сущности, все стадии осознания творческого результата представляют собой непрерывную «серую» зону: по мере удаления от истоков свет истины непрерывно меркнет, исчезая в конце концов во тьме невежества. Происходит незаметный переход от строгой научной концепции через сомнительную гипотезу к необоснованной спекуляции и в конечном итоге — через паранауку — к параноидальному бреду. При этом невольная мистификация простодушно естественна, в ней нет самомнения и притязаний на нечто глобально важное. Злокачественным образованием — паранаукой — она становится лишь в силу чрезмерно разросшихся претензий на обладание истиной.
Паранаука — паразит на теле науки, она питается ее жизненными соками, присваивая себе научные факты и беззастенчиво имитируя научные подходы и методы. Ее отличает максимализм претензий при минимуме обоснованности. Она всегда не по чину берет, дерзко преступая границы реально возможного в науке настоящего времени, ее отличает неоправданный замах на решение глобальных проблем при весьма скудном доказательном фундаменте — одним словом, у нее отсутствует трезвая сдержанность. Характерным признаком паранауки является преследование научными средствами вненаучных целей — идеологических, политических, престижных, вплоть до низменно-корыстных. Основные области псевдонаучных спекуляций: история и футурология, целительство и диетология, науки о Земле, чудовища и пришельцы. В физике это почти всегда либо микромир, либо мегамир — то есть те области, где преобладают непроверяемые спекуляции.
Рассмотрим — по нисходящей — некоторые примеры сомнительных научных, квазинаучных, околонаучных, псевдонаучных и антинаучных воззрений.
К первой группе можно отнести идеи физического вакуума, космических струн, темной материи. Все они — вполне нормальные научные гипотезы, хотя и выглядят довольно подозрительно. О них можно сказать: верится с трудом, но, в конце концов, чем черт не шутит: подождем, время покажет. Честность таких гипотез заключается в том, что они допускают в отношении себя критическую проверку: принцип фальсифицируемости (то есть принципиальную возможность опровержения), выдвинутый Карлом Поппером. Примыкающая к ним гипотеза множественных миров, также являясь вполне научной, представляет все же нечто иное, поскольку она не опровержима никакими фактами, впрочем, одновременно и сама принципиально не доказуема. Любопытно, что эта гипотеза получила особенно широкое признание лишь после того, как был до конца осознан антропный принцип: поразительное попадание самых разных физических констант в те узкие пределы, при которых только и возможна эволюция материи в сторону возникновения столь сложной системы, как человек. При этом сам собой напрашивается вывод о том, что все это устроено не иначе как сознательно. Для того чтобы избежать столь «нефизичного» вывода, и была придумана теория множественных вселенных: миры с иными значениями космологических параметров существуют наравне с нашим, просто все они пустые, подходящий для жизни только один. В этом «наилучшем» из возможных миров — в строгом соответствии с теорией вероятности — непременно должен был возникнуть разум, а это как раз мы с вами и есть. Но возможно следующее возражение. Исторически главным аргументом науки против религии была бритва Оккама — апелляция к наиболее прямому, «экономному» взгляду на вещи, отказ от искусственных гипотез ad hoc, привлекаемых только для того, чтобы преодолеть возникшее в рассуждении затруднение (Лаплас открыто заявил, что в «гипотезе Бога» он не нуждается на том основании, что мир исчерпывающим образом объясняется его теорией). Но, положа руку на сердце, гипотеза множественных миров выглядит гораздо более искусственно, чем «гипотеза Бога»: нельзя вообразить себе ничего более «неэкономного», чем бесконечное множество вселенных. Хуже того, в применении к квантовой механике эту множественность придется еще плодить непрерывно, в каждом элементарном акте коллапса волновой функции: получается не просто бесконечность, а бесконечность в бесконечной степени.
Ко второй группе отнесем дарвиновскую теорию естественного отбора, теорию глобального потепления климата, якобы вызванного хозяйственной деятельностью человека, а также теорию разрушения озонового слоя фреонами. Эти теории получили широкое распространение исключительно в силу научного невежества журналистов и широкой публики и, разумеется, за счет мощного лоббирования со стороны влиятельных дельцов от науки: запуганное общественное мнение легче согласится на более щедрое финансирование того направления научных исследований, которыми они занимаются. Любопытно, что в отношении фреонов тревога в конце концов оказалась ложной, но об этом уже благополучно забыли, на что, в сущности, всегда и рассчитывают авторы любых безответственных спекуляций. Со строго научной точки зрения все эти теории совершенно бездоказательны, тем не менее их можно признать научными, поскольку они все же допускают возможность быть опровергнутыми фактами.
К третьей группе относятся не менее популярные среди читающей публики теории типа фрейдистского психоанализа или гумилевского этногенеза. Отличие теорий этой группы от предыдущих состоит в том, что они не признают в отношении себя никаких контраргументов, не допускают применения к себе принципа фальсифицируемости. Если вы попытаетесь высказаться в том духе, что теория Гумилева представляет собой «ландшафтный расизм» (всякий этнос хорош только до тех пор, пока произрастает на своем собственном ландшафте, пересаженный на чужую почву, он становится смертельной угрозой для коренного этноса), это будет означать для сторонников этой теории лишь одно: вашими устами как раз и говорит сама «антисистемность», тот злостный «всепроникающий вакуум», от которого и происходят все беды в мире. Точно так же, если вы заявите, что Фрейд — это «лживый детектор лжи», вам тут же выложат весь букет ваших тайных (и весьма неприличных) «комплексов», вынуждающих вас так нехорошо думать и говорить о психоанализе и его создателе.
Где-то между второй и третьей группами находятся весьма популярные в наше время теории «биополей». Их иногда разрабатывают вполне серьезные ученые (правда, обычно уже на склоне своей научной карьеры), поэтому техническая оснастка у этих теорий часто бывает довольно солидной. Не отвергая принципа фальсифицируемости с порога, они все же ускользают от его хватки за счет того, что объявляют наблюдаемые ими эффекты столь деликатными и чувствительными к условиям наблюдения, что они практически не поддаются воспроизведению.
До сих пор мы говорили о теориях более или менее научных. Далее за ними идет телепатия и телекинез, ясновидение и целительство, призраки и полтергейст, спиритизм и «космические послания» — вопиюще бездоказательные спекуляции, в которых принцип фальсифицируемости с негодованием отвергается. К ним примыкает чрезвычайно популярный сейчас «пирамидиотизм» — инопланетяне и созданные ими древние цивилизации. Те, кто слишком уж сильно поражается совпадению числовых комбинаций параметров пирамидальных оснований и склонов, должны знать, что бывают совпадения и покруче. Cтаршее поколение еще помнит классически стабильные цены на водку в застойные годы: пол-литра «Московской» стоила 2 руб. 87 коп., четвертушка — 1 руб. 49 коп. Так вот, если возвести цену застойной четвертушки в степень цены поллитры, то в результате получится число пи с ошибкой в восемь десятитысячных (каждый может проверить этот результат в программе «Excel»: щелкните в меню значок «Автосумма» и далее последовательно опции «Другие функции» и «Степень»). Такой точности позавидует любой «пирамидиолог». Можно, конечно, рассматривать указанные цены как одно из проявлений антропного принципа, но тогда придется вершиной человеческой цивилизации объявить нашу застойную эру (увенчанную, кстати, генсеком Андроповым): все-таки число пи не рядовое число, это своего рода визитная карточка высокой цивилизации, могущая послужить паролем для вхождения в супергалактический клуб «собратьев по разуму», и не исключено, что закат советской эры произошел именно оттого, что число пи, создававшееся многолетним вдохновенным трудом миллионов людей, было так бездумно разрушено.
Неподалеку, на пепелище древних дремучих верований, нахохлился халдейский Феникс магии, под крылом которого притулились астрология, кабалистика, «зашифрованность» Библии, нумерология, к которым современные астрономические наблюдения добавили половину «лица Иисуса» в космосе и совсем недавно — «лицо на Марсе». Здесь имеет место то, что на современном научном жаргоне называется «выборочной статистикой», — произвольный отбор пригоршни желаемого из океана случайности. Впрочем, гораздо раньше и гораздо ярче суть дела выразил славный французский король Генрих IV: «Астрологи лгут так много, что ненароком и правду скажут». Чрезвычайно широко распространены сейчас толкования предсказаний Нострадамуса. Почему-то все уверены, что Нострадамус в зашифрованном виде предсказал развитие событий в мире с точностью до государства (даже города) и года. На самом же деле все им написанное имеет характер высказываний оракула и целиком укладывается в формулу «бабушка надвое сказала». Все «предсказания» Нострадамуса носят чисто назидательный характер, это самые общие — апокалиптического характера — предостережения людям, забывшим свой долг перед Богом. Иного и быть не могло: Нострадамус, хотя и происходил «из евреев», был ревностным католиком, а Церковь всегда осуждала какие-либо предсказания, руководствуясь принципом «времена и сроки знает только Бог». Убедиться в том, что у Нострадамуса вообще нет никаких конкретных предсказаний, может каждый, кто прочитает его самого, а не бесчисленные его толкования.
Еще дальше на «серой» шкале полуистин находятся псевдоисторические сенсации типа «этруски — это русские» — искренний параноидальный бред ниже всякой критики. Украинцы, правда, попытались было и на этот раз отобрать пальму первенства у русских, возведя украинскую нацию непосредственно к «шумерыйцям» (хотя на полстолетия раньше Олжас Сулейменов произвел от них казахов), но профессор Чудинов нанес всем им сокрушительный удар, доказав, что русский язык господствовал во всем обитаемом мире уже в палеолите. За пределами шкалы научных и псевдонаучных представлений находится сознательный обман типа Бермудского треугольника (самая густая лапша, которая когда-либо навешивалась на уши человечеству), карт Зенера, кругов на полях, Йети, Несси. Популярность всего этого в народе выдает его поразительное желание быть обманутым. Здесь есть что-то от психологической связи между творцами ложно многозначительного современного искусства и его потребителями: Дали и Пикассо, не сговариваясь, утверждлали, что своим невероятным успехом у публики они обязаны человеческой глупости и жадности. Следует, впрочем, признать, что сам по себе обман в небольших дозах не только извинителен, но даже в чем-то и полезен: изредка нужно дурачить человечество, чтобы оно не закоснело совсем уж в своем самодовольстве. Это с блеском делает, например, журнал «Nature», время от времени сознательно публикующий мистификации под видом серьезных научных открытий (которые, разумеется, в каждом последующем номере разоблачаются). Что не извинительно, так это не признаваться в обмане, а настаивать на нем и тем более на нем наживаться. Для полноты картины упомянем среди мистификаций всевозможные жреческие чудеса (начиная от древнеегипетских самооткрывающихся храмовых дверей и кончая плачущими иконами) и вечно возрождающиеся вечные двигатели (самая последняя модель работает на «торсионных полях»). Здесь же находятся левитация и телекинез, экстрасенсы (незабываемая Роза Кулешова) и филиппинские хирурги — все это остроумные цирковые фокусы, не более.
У паранауки существует целый арсенал аргументации. Коронный ее аргумент — исторический: генетику и кибернетику сначала, дескать, тоже отвергали. Гонители паранауки на это обычно возражают, что гонения на генетику и кибернетику в нашей стране имели не научный, а политический характер. Дело, однако, даже не в этом, аргумент ведь можно заострить: когда-то наука много чего отвергала, например падение камней с неба. И если в конце концов наука все же «поверила» в падение камней с неба, то не потому, что устыдилась своей нетерпимости к инакомыслящим, а исключительно потому, что появилась общая теория, объяснявшая с единых позиций эти, на первый взгляд, весьма удивительные явления наряду с тысячами совершенно иных. Настоящая научная теория должна давать объяснение не отдельным фактам, а всему корпусу фактов, относящемуся к данной области знания. Новое открытие или новую гипотезу нужно рассматривать в общем контексте того, что мы вообще знаем о мире. Попперовский принцип фальсифицируемости должен быть дополнен принципом чеховского неученого соседа: «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Как известно, ученый сосед утверждал, что на Луне живут люди, неученый же сосед отвергал такую возможность на том основании, что в фазе новолуния, когда Луна вообще исчезает с неба, все они упали бы на Землю. В данном конкретном случае неученый сосед заблуждался (впрочем, как и ученый). Однако сам по себе принцип верен: конкретный случай невозможен уже в силу принадлежности к классу невозможных случаев. Например, никакой Несси быть не может по той простой причине, что столь крупное животное в столь холодном водоеме со столь скудной биомассой выжить просто не сможет: этого не может быть никогда, потому что этого не допускают законы обмена веществ. Обнаружение Несси явилось бы крахом всей современной биохимии. Это не означает, что современную биохимию никогда нельзя будет пересмотреть. Это означает лишь, что для пересмотра столь развитой науки нужны весьма и весьма солидные основания, и пока вы их не представите, факты, противоречащие общей теории, никем не будут восприниматься всерьез: «Ни одному факту нельзя верить, пока он не подтвержден теорией» (Артур Эддингтон).
Второй аргумент прагматический: «Наша теория дает объяснение, официальная наука это объяснить не в состоянии». То есть мы обязаны принять данную гипотезу просто в силу отсутствия конкурирующих. Однако отсутствие конкурентов еще не означает истинности. Всякую новизну следует встречать в штыки независимо от наличия конкурентов, новое должно всегда оправдываться, доказывать свою правоту, а не требовать доказательных опровержений себе: в науке действует принцип «презумпции виновности».
Следующий аргумент онтологический: «Мы исследуем особый мир, существующий параллельно обыденному, изучаемому обыденной же наукой». Существование параллельного мира, никак не соприкасающегося с нашим, опровергнуть, конечно же, невозможно. Но и доказать его существование тоже невозможно — именно потому, что он с нами никак не соприкасается. А без доказательства любой тезис просто повисает в воздухе.
И, наконец, совершенно неотразим гносеологический аргумент: «Истина относительна, никто не может утверждать, что знает ее в последней инстанции». Слабость этого аргумента в его чрезмерной силе: он уничтожает любое конкретное знание, поскольку таким аргументом можно оправдать любой бред.
Каковы же причины, порождающие паранауку? Здесь имеет место сложное переплетение объективных и субъективных факторов. Во-первых, революционность новой физики породила недоверие к устоявшимся истинам, привела к соблазну крушить все подряд: «теория должна выглядеть сумасшедшей, чтобы претендовать на истинность». Естествознание превратилось в неестественнознание. Новаторами овладела идея о том, что семантика полностью определяется синтаксисом: синтаксически правильная речь должна обязательно иметь некий смысл, произвольная синтаксически правильная комбинация математических знаков должна выражать какую-то еще, может быть, не открытую теорему, а любая теорема обязательно должна соответствовать какому-то еще, возможно, не открытому закону природы и т. п.
Во-вторых, фрагментарный характер современной прикладной науки склоняет к «плюрализму» подходов: считается, что частная проблема не обязана быть увязанной со всем корпусом научных данных. К этому же ведет и засилье прикладных разработок, в которых важна не теоретическая основа, а рецептура, приводящая к успеху: пусть по сути ложно, лишь бы было эффективно. Еще одна причина заключается в том, что для современной науки характерно обилие новых научных теорий чисто математического характера при невозможности проверить их на практике. «Наука — удивительное предприятие: инвестируя в нее самые ничтожные факты, получаешь огромные дивиденды предположений» (Марк Твен). Например, все современные космологические представления базируются на ничтожных сдвигах координат или спектральных линий наблюдаемых астрономических объектов, никаких независимых подтверждений не существует. Наше доверие ко всем этим для непосвященного ума весьма сомнительным данным базируется на том, что они очень хорошо вписываются в существующие физические представления. Только эта их причастность к целому и придает им силу восприниматься нами в качестве подлинных фактов, а не вздорных выдумок.
И наконец, есть еще одна причина, «онтологически-физиологическая». Познавательных подходов много по той же самой причине, по которой много звездных миров и биологических видов, — это избыточность самого мироздания. Этим объясняется и множество религиозно-философских взглядов: «сколько голов, столько и мнений». Вполне естественно, что среди этих многих подходов непременно должны быть и аномальные. Любопытно, что аномалии познания возникают как результат чрезмерного наркотического опьянения. Потребность в познании (и творчестве) для человека есть эндогенная наркомания в буквальном смысле слова, так как в число участвующих в нем нейропептидов входят эндогенные опиаты. Человеку как существу творческому жизненно необходим мир чего-то такого, что превосходит его обыденные представления, — мир идеального. В наиболее уравновешенном виде этой потребности удовлетворял миф, высшей стадией которого некоторое время была монотеистическая религия (в контексте европейской культуры здесь можно смело говорить о христианстве). В ходе возраставшего самосознания человека на фоне прогресса естественнонаучных знаний религия как мировоззренческая основа была разрушена. Но свято место пусто не бывает: человеку совершенно необходимо прикоснуться к чему-то существенно важному, его познавательный инстинкт не может удовлетвориться той девальвированной мелочью, которую массово выдает на-гора современная прикладная наука, добровольно ставшая угодливой служанкой техники.
Потому-то мировоззренческий вакуум и заполняется сказками — фрагментарными подделками под прежний стройный и всеобъемлющий миф. Мистификации — это сказки для взрослых, впавших в детство: похоже, что человечество в целом уже состарилось и проявляет явные признаки коллективного маразма. А почему бы и нет: если коллективные архетипы и в самом деле существуют, почему бы не существовать среди них и архетипу коллективного маразма? Этот процесс одичания в принципе не остановим, и в настоящее время лишь относительно немногие способны почувствовать вкус небесной истины и в глубоких выводах «высокой», строгой науки — а не в инъекциях паранауки, этого опиума для народа, приводящего к созерцанию не Божественной истины, а «жидкого неба» беспочвенных выдумок.