Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2006
Бывают моменты истории, концентрирующие в себе целые десятилетия.
19 сентября 1978 г. генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Брежнев выехал на поезде из Москвы в Баку для участия в неком рядовом мероприятии, которое давно уже никого не интересует. Поздно вечером того же дня состав остановился в Минеральных Водах. Эта ничего не значащая церемониальная остановка, в ходе которой местный секретарь Крайкома должен был засвидетельствовать почтение партийному лидеру, спустя годы приобрела буквально-таки мистическое значение.
Секретарем Ставропольского Крайкома КПСС был тогда Михаил Горбачев. Не пройдет и семи лет, как он сменит Брежнева на посту генсека. Впрочем, за этот короткий промежуток времени высший партийный пост поочередно займут еще два человека — Юрий Андропов и Константин Черненко. Что любопытно, оба они в тот момент тоже присутствовали в Минводах. Глава госбезопасности отдыхал на местных курортах и не мог упустить возможности лично представить Горбачева — своего молодого протеже — хозяину страны. А верный Устиныч, как обычно, сопровождал хозяина в поездке.
По воспоминаниям Горбачева, встреча четырех генсеков — одного действующего и трех будущих — была бессодержательной. Брежнев, уже начинавший превращаться из жизнелюба и сибарита в несчастную полуживую мумию, больше думал о своем здоровье, нежели о делах Ставропольского края. Вялый Черненко, судя по всему, не думал ни о чем. Хитрый Андропов умышленно предоставлял инициативу Горбачеву. Сам же Горбачев, наверное, с непривычки несколько робевший, так и не смог расшевелить Брежнева.
А ведь если б этим людям, теплым кавказским вечером медленно прогуливавшимся по перрону вокзала, вдруг открылось будущее, беседа наверняка перешла бы на повышенные тона. Жизнь страны, тупо дремавшей осенью 1978 г., спустя несколько лет кардинальным образом переменилась и пошла по тому сценарию, который в полной мере не устроил бы ни одного из высокопоставленных «сценаристов»…
БОРЬБА ХОРОШЕГО С ЛУЧШИМ
Была ли у страны альтернатива? Этот вопрос часто задавали в конце восьмидесятых — начале девяностых. Сегодня, двадцать с лишним лет спустя после того, как Горбачев начал Перестройку, мы можем взглянуть на прошедшую эпоху другими глазами.
Начнем с брежневского курса. В период переосмысления застойного режима сложилось мнение, что никакого курса в общем-то и не было. Дела шли самотеком, экономика перестала быть экономной, общество погружалось в бездну цинизма, а перевалившая за пенсионный рубеж верхушка уже «готовилась» к той «гонке на лафетах», которая началась в декабре 1980 года со смерти председателя Совета министров СССР Алексея Косыгина.
Пожалуй, с мыслью об отсутствии сознательно избранного курса можно согласиться. Брежнев даже с грамотой был не совсем в ладах, а уж в теориях развития общества вообще ничего не понимал. Причем сам не стеснялся признавать свою необразованность. «Все равно никто не поверит, что я читал Маркса», — заметил однажды этот верный продолжатель великого дела основоположников марксизма-ленинизма.
— Ты знаешь, что такое «боровая дичь»? — спросил он как-то своего спичрайтера Александра Бовина.
— Примерно…
— Давай сделаем так. Я тебе растолкую про боровую дичь, а ты мне объясни толком, что такое «конфронтация». Договорились?
То, что беззубая брежневская писанина наполняла многочисленные тома, как бы по иронии носившие название «Ленинским курсом», лишь подчеркивало неясность видения перспектив. Однако общество обладает удивительной способностью к самоорганизации, а потому часто живет совсем не той жизнью, которая «спускается» ему сверху в виде официально провозглашенной доктрины. И в этом смысле «ленинский курс» Брежнева можно считать реальной альтернативой горбачевской Перестройке.
Леонид Ильич «жил сам и жить давал» другим. По крайней мере, тем, кто знал, как ухватить судьбу за хвост.
Помыкавшийся в войну на Малой земле, прошедший через трудности послевоенного возрождения, с грехом пополам освоивший Целину, а, самое главное, уцелевший в годы сталинских репрессий, Ильич-второй на дух не переносил экстремизма Ильича-первого и, тем более, Иосифа Виссарионовича. Достигнув к старости высшего государственного поста, прихлопнув в лице Никиты Хрущева ненавистный волюнтаризм и перехитрив прямолинейного сталиниста Александра Шелепина («железного Шурика»), Брежнев с энтузиазмом предался радостям жизни. Единственное, что его по-настоящему заботило, это собственное самочувствие.
В политике Ильич отдал свою душу миротворчеству, и хотя на его совести подавление Пражской весны, а также вторжение в Афганистан, следует все же признать, что генсек в целом оказался стариком незлобивым (во всяком случае, по советским меркам). Лагеря, психушки, запреты на выезд из страны были, скорее, не зовом его души, а элементами системы, которую он воспринимал как должное со свойственным всякому сибариту цинизмом. Мол, если кто нарывается, сам не живет и другим не дает, пусть пеняет на себя.
Аскетов Брежнев не любил. Говорят, однажды на Политбюро генсек в шутку предложил скинуться на новое пальто Суслову. Старое явно утратило должную чистоту, пока верховный идеолог боролся за чистоту партийных рядов. Что Брежнев любил, так это дачу, охоту, красивых женщин, дорогие иномарки, сигареты, футбол и хоккей, а также азартные игры. Из последних, правда, мог позволить себе лишь домино, которому отдавался с упоением на специальном пирсе в Ялте, за что «друзья и соратники» прозвали это место «Монте-Козло».
И, конечно же, он обожал всевозможные знаки отличия, компенсирующие природную нехватку воли и самоуважения. Словом, Брежнев любил все то, что впоследствии стало характеризовать «новых русских» — жизнелюбов-середнячков, не претендующих на превращение в олигархов.
Возможно, в другое время и в других обстоятельствах он не прочь был бы покататься по миру — не с познавательной целью, а так… развеяться — но в «тяжких условиях» элитной госдачи оказался вынужден ограничиться просмотром альманахов кинопутешествий, фильмов о природе, о зверюшках. Боевики, кстати, не слишком его привлекали. Добрый был дедушка, порой даже сентиментальный.
Дочь генсека, Галина Леонидовна, любила бриллианты, а также артистов больших и малых императорских театров (если не на сцене, то, во всяком случае, в постели). Друзья и родственники генсека, не слишком скрываясь, покровительствовали зарождающейся советской мафии, беря за это «откат», который толком еще не знали, как употребить с пользой для дела и тела. Во времена «расцветающего социализма» столь любимый сегодня «откат» оставался еще экзотическим цветком, который выращивали у себя на клумбах лишь немногие особо продвинутые номенклатурщики. (Но было бы грубой ошибкой считать, что практика участия чиновников в делах бизнеса возникла лишь в 1990-е гг.)
Партноменклатура 1970-х активно приспосабливалась к новым правилам, при которых от нее не требовали слишком многого, зато давали столько, сколько ей с лихвой хватало по скромным меркам закрытого общества, не познавшего еще разгула времен семибанкирщины 1990-х.
Что же касается номенклатуры комсомольской, то она смотрела даже дальше, чем отцы и деды, считавшие роскошью возможность свободно помыкать холуями, не опасаясь порки со стороны вождя. Комсомольцы начинали ездить за границу, обзаводиться имуществом, держать фигу в кармане и готовиться к той эпохе, когда эту фигу можно будет показать вскормившей их системе.
Конечно, кроме чад, домочадцев и номенклатурщиков разных мастей в советском обществе имелся еще и народ. Но его Брежнев видел лишь два раза в году, по большим рабоче-крестьянским праздникам. Да и то лишь с трибуны Мавзолея. Люди сливались для него в безликую толпу, над которой отдельными доминантами возвышались его собственные портреты. Народные чаяния оставались для генсека трудноуловимыми, а потому таким народом вполне можно было пренебречь.
В принципе система эта отличалась целостностью. Хотя возможности для продвижения вверх и обновления элиты были сильно ограничены, эпоха застоя давала шанс войти в состав номенклатуры тем, кто играл по ее правилам. Для этого уже не требовалось рисковать собственной жизнью или участвовать в репрессиях по отношению к другим. Молодые советские яппи тысячами пробивались на свет в райкомах, академических институтах, внешнеторговых организациях. Они были довольны судьбой и не сильно мучились экзистенциальными проблемами, донимавшими творческую интеллигенцию, почему-то стремившуюся «жить не по лжи».
Могла ли система пережить Брежнева? Могла ли она просуществовать еще годы, а то и десятилетия, если бы судьба отпустила больше здоровья не имевшему никаких собственных взглядов тов. Черненко или если бы на смену Константину Устиновичу пришел, скажем, Виктор Гришин?
Конечно, могла — поскольку в отличие от систем Сталина и Хрущева в целом была сравнительно приемлемой. В 1953 г., когда решалась судьба сталинизма, вся элита чувствовала себя незащищенной, а потому готова была рискнуть, вступив в схватку с Лаврентием Берией. В 1964 г., когда решалась судьба оттепели, элита опасалась непредсказуемых последствий хрущевских выкрутасов, а потому пошла на переворот, даже не будучи припертой к стенке.
Но в 1985 г. система не испытывала столь масштабного кризиса. В определенном смысле можно сказать, что ее погубила «борьба хорошего с лучшим». Естественно, если смотреть на «хорошее» и «лучшее» с точки зрения баловней брежневского застоя.
МЫ ЖДЕМ ПЕРЕМЕН
Что же не позволило стране продолжить двигаться вперед «ленинским курсом» с брежневской спецификой? Обычно, когда ищут объективные причины наметившегося в начале 1980-х поворота, упоминают о падении мировых цен на нефть и эскалации гонки вооружений в период правления администрации Рональда Рейгана — наиболее непримиримо настроенного по отношению к СССР президента США. Так, в частности, Егор Гайдар отмечает, что «при радикальном — почти шестикратном (с ноября 1980-го по июнь 1986 г.) — падении цен на основные экспортные товары страна столкнулась с острым финансовым кризисом…».
Судя по всему, эти факторы действительно существенно повлияли на царящие в умах советской элиты настроения. Но вряд ли можно говорить о том, что они имели принципиальное значение. Нехватка нефтедолларов, конечно, означала снижение возможностей для подкормки народа и, следовательно, дальнейшее падение популярности вождей, и без того уже ставших героями бесчисленных анекдотов. При демократии такое положение вещей опасно. Но было ли оно опасно при советской тоталитарной системе?..
Какое-то время мы полагали, что опасность существует. Мнение это покоилось на изучении революционного прошлого страны, на страхе, вызванном русским бунтом — бессмысленным и беспощадным. Ждали социального взрыва в 1992-1993 гг., когда людям, не вписавшимся в рыночные реформы, пришлось изрядно хлебнуть лиха. Ждали волнений после дефолта 1998 г., когда разом обеднела практически вся страна — от олигархов до одиноких стариков. Даже на волне неудач чеченской кампании, когда тысячи россиян стали жертвами бессмысленной бойни, многие опасались проявлений массового недовольства.
Однако россияне каждый раз поражали аналитиков своей терпеливостью и даже индифферентностью, переходящей в пофигизм. Оказалось, что бунт — бессмысленный и беспощадный — это явно из другой истории, более сложной и пока что не до конца нами понятой. А в нашей нынешней истории падение жизненного уровня — еще не повод для революций. Или, во всяком случае, повод недостаточный.
Так можно ли, глядя сегодня на эпоху середины 1980-х, сказать, что нехватка нефтедолларов объективно определяла наступление Перестройки? Если она что-то и определяла, то была, скорее, дополнительным аргументом для тех, кто стремился к осуществлению преобразований по совсем другим причинам.
Примерно также можно оценить и фактор обострения гонки вооружений. В свое время, чтобы добиться паритета, Сталин вовсе не устраивал никаких перестроек. Напротив, он лишь туже затягивал гайки. Вся страна могла голодать, когда собирались средства на строительство военных (и полувоенных) объектов первых пятилеток. Целые районы могли отключаться от электричества, когда энергия требовалась создателям атомной бомбы. И ничего — народ терпел.
Скорей всего, потерпел бы и в 1980-е, если бы власть в очередной раз решила закрутить гайки ради укрепления обороноспособности страны. Конечно, в век высоких технологий подобным образом соперничать с американцами нам было уже не под силу, но пару десятков лет назад таких тонкостей никто из советских вождей понимать еще не мог. Особенность эпохи состояла в том, что, прежде всего, сама элита не хотела сохранять систему.
Такой вот получается парадокс. Экономически система вполне удовлетворяла элиту, а если и была тяжелой для широких масс населения, то отнюдь не настолько, чтобы вызвать социальный взрыв. Однако экономический детерминизм при объяснении краха старого режима абсолютно не срабатывает. Важно то, что ментально система отторгалась практически всеми. Мы не видели в ней смысла. Мы не считали ее легитимной. И хотя разные люди ждали разных преобразований, все в равной степени готовы были отряхнуть со своих ног прах убогих кумиров того времени — престарелых маразматиков, с трудом держащихся на ногах.
Коммунистическая идея медленно умирала, сохраняя остатки своей жизненной силы не столько среди номенклатуры, сколько в рядах романтиков-шестидесятников. Ее мог бы заменить национализм, и Сталин попытался пойти этим путем. Но трансформировать коммунизм в национализм при жизни он не успел, а после 1956 г. все идеи отца народов оказались изрядно замараны его репутацией. К тому же вынужденная борьба с немецким национал-социализмом объективно подорвала позиции великорусских шовинистов.
В итоге оставалось лишь одно. Западная культура, активно проникавшая к нам в 1970-е гг. сквозь «железный занавес», постепенно занимала место в почти очищенных от официальной идеологии умах граждан и товарищей. Рок-музыка заводила почище Интернационала. Зарубежное кино показывало быт Парижа и Нью-Йорка, как он есть, то есть без примеси советской пропаганды. Наконец, импортные шмотки и парфюм убеждали в том, что капитализм если и загнивает, то с потрясающим запахом.
«Выезжайте за ворота и не бойтесь поворота» — пела «Машина времени» еще в начале восьмидесятых. Позже Борис Гребенщиков очертил нам контуры золотого града, а Виктор Цой уже и вовсе напрямую заявил: «мы ждем перемен». И это не было классическим конфликтом отцов и детей, потому что о золотом граде грезили как те, так и другие. Уход Брежнева открыл дорогу для поиска. Как только возникла возможность «выехать за ворота» застойного царства, миллионы людей устремились к переменам.
ПРОВАЛ «АРИСТОКРАТИИ ДУХА»
Первым повел нас по пути перемен Андропов. Это был совсем иной человеческий тип, нежели Брежнев. Безумно любивший власть как таковую, а отнюдь не блага, с нею связанные, легендарный гэбист действительно стремился к переустройству СССР — ради его сохранения и усиления. Правил страной он лишь пятнадцать месяцев, а реально (из-за плохого здоровья) гораздо меньше. Можно сказать, почти и не правил, а потому о сути андроповского курса до сих пор ведутся ожесточенные споры.
Сочетаются ли вообще КГБ и реформы? Любопытно, что сам Андропов как-то по случаю, лаконично (да еще и в стихотворной форме) ответил на вопрос о том, чем для него является госбезопасность:
Известно: многим «Ка Гэ Бе»,
Как говорят, «не по губе».
И я работать в этот дом
Пошел, наверное б, с трудом,
Когда бы не случился впрок
Венгерский горестный урок,
Когда я начал понимать,
Что Правду должно защищать
Не только словом и пером,
Но, если надо, — топором.
Посол в Будапеште в кровавом 1956-м — он так всю жизнь и не мог преодолеть «венгерского синдрома». В итоге все реформаторские порывы Андропова принимали своеобразные формы.
Вряд ли о нем можно говорить, как о палаче. Андропов был мотором советских репрессий, но, в отличие от Сталина, сторонился репрессий массовых. «Надо подходить, — говорил он, — к этому очень осторожно. Арестуете вы сто человек и сразу создадите многие сотни врагов из числа членов их семей и близких друзей. Лучше тонко изымать ключевые фигуры». При этом прагматичный Андропов приводил пример из своих наблюдений за работой сплавщиков леса в Карелии. Когда на реке возникал затор из бревен, они осторожно выбирали ключевое бревно и ловко вытаскивали его. Затор рассасывался.
Андропов был интриганом, но, в отличие от Брежнева, не столько пользовался моментом, сколько сам его создавал. Андропов был аскетом, но, в отличие от Суслова, всегда строго и элегантно одет. Андропов ценил идеи, но, в отличие от того же Суслова, был не столько хранителем марксистских традиций, сколько их модификатором, для чего еще в начале 1960-х гг. даже собрал вокруг себя мозговой штаб в составе Георгия Арбатова, Александра Бовина, Олега Богомолова, Федора Бурлацкого, Георгия Шахназарова — людей заметных в интеллектуальной жизни страны вплоть до конца столетия.
И самое главное. Андропов использовал интригу ради идеи, а идею ради интриги, причем как то, так и другое, в конечном счете, должно было служить не телу, а делу. Тому делу, плоды которого мы так и не увидели.
Одной из удивительных особенностей Андропова было стремление казаться интеллектуалом. Он имел лишь «заушное» образование Высшей партшколы, не был способен к языкам и абсолютно не разбирался в экономике — том главном, что должно было лежать в основе всяких преобразований. Однако КГБ успешно создавал миф об Андропове-полиглоте, читающем лекции в МГИМО, знающем новинки литературы, смягчающем давление партийных бонз на диссидентов и — самое важное — давно уже имеющем свою программу радикальных реформ.
Впрочем, когда Андропов пришел к власти, мы не увидели ничего, кроме попыток ужесточить трудовую дисциплину карательными мерами. Столь близкие Андропову «органы» устраивали массовые облавы в надежде с помощью страха заставить людей находиться в рабочее время на рабочем месте, а не в бане, в кино или в очереди за колбасой. Стоило ли новому генсеку стараться выглядеть интеллектуалом, чтобы проводить такую политику?
Обычно считается, что Андропов со свойственной гэбисту иезуитской хитростью маскировался, втираясь в доверие к интеллигенции и к западным журналистам. Но не будем усложнять. Скорее всего, он, как всякий человек, умный от природы, но малообразованный, объективно тянулся к тем, кого называл «аристократами духа». Недаром от детей своих Юрий Владимирович требовал духовности и аристократизма, что резко контрастировало, например, с тем, как воспитывались дети Брежнева, излишней духовностью не обремененные.
Андропову было скучно в кремлевском гадюшнике. Всех его обитателей он постепенно слопал или подчинил, чем доказал преимущество интеллекта над присущей советской элите «хитрожопостью». Однако стать своим среди «аристократов духа» новый генсек не сумел. Духа на это, может, и хватило бы, но не хватало аристократизма.
Андропов гениально просчитывал комбинации, но… не более чем на полхода. Судя по всему, он был искренен в борьбе с коррупцией и в стремлении заставить лениво крутящуюся производственную машину работать как швейцарские часы. При этом он, скорей всего, не был склонен завести эту машину с помощью массовых репрессий. Но беда Андропова состояла в том, что иного способа сдвинуться с мертвой точки он не знал.
Близко знакомые с ним интеллектуалы отмечали, что настоящих реформ он осуществить не сумел бы: все его представления сводились к тому, чтобы навести порядок, укрепить дисциплину, может быть, повысить роль стимулов. «Всей своей биографией, складом ума, системой ценностей он был мало подготовлен для этой роли (реформатора. — Д. Т.)», — констатировал Бурлацкий.
Несмотря на искреннее стремление к переменам и определенный интеллектуализм, Андропов оказался дальше от той модели, к которой мы пришли в 1990-е гг., чем даже Брежнев с Черненко. Этих двоих судьба тащила за собой, и они не сильно сопротивлялись велениям времени. Но Андропов пытался судьбой управлять, а потому был несчастлив, постоянно сидел на транквилизаторах и в конечном счете уперся в стенку, преодолеть которую так и не смог.
Был ли он адекватен советскому обществу начала 1980-х? И да, и нет.
С одной стороны, Андропов делал то, к чему стремились все — трансформировал нелегитимную систему, хватая за хвост «жирных котов», вызывавших зависть и ненависть у рядового советского человека. В этом причина сохраняющегося и по сей день мифа об Андропове-реформаторе.
Но, с другой стороны, генсек от КГБ пытался вести страну туда, куда никто идти уже не хотел. Советское общество было поголовно коррумпировано. Галина Леонидовна пробавлялась бриллиантами, а какой-нибудь Иван Иванович тащил с завода инструмент. При этом каждый терпимо относился к своему собственному «бизнесу», глубоко презирая «бизнес» другого.
Андропов мог бы какое-то время держаться у власти, периодически устраивая показательные расправы то наверху, то внизу, но он не мог подобным образом реформировать общество. Более того, постепенно генсек, плюющий против ветра, перестал бы быть хоть сколько-нибудь уважаемой фигурой, а его попытки легитимизировать систему привели бы к формированию ощущения еще большей нелегитимности. Если брежневская система в принципе могла бы пережить Брежнева, то андроповская — вряд ли пережила бы своего автора при любом развитии событий. Она давала пищу для иллюзий, но на практике мешала всем — и верхам, и низам.
Конечно, все это наши домыслы. Быстрая смерть Андропова и политический провал тех, кого можно было условно считать продолжателями его линии, не позволили выяснить, как дело пошло бы на практике. Но, думается, судьба Горбачева — наиболее гибкого из той четверки, что осенним вечером 1978 г. прогуливалась по перрону в Минводах, демонстрирует нам самый естественный ход событий. Тот ход, к которому рано или поздно страна все равно бы обратилась.
Из всех четырех Горбачев был ближе всего к народу. Он в какой-то мере отдавал дань той линии, что шла от Андропова, и, бесспорно, отчасти разделял его взгляды на положение в стране. Недаром Горбачев прошел через борьбу с пьянством, представлявшую собой разновидность андроповского курса на укрепление трудовой дисциплины.
Но в молодом генсеке с умеренным андроповским интеллектуализмом сочеталось еще и неумеренное брежневское жизнелюбие. И все это дополнялось принципиально новым видением мира, обретенным в сравнительно частых зарубежных поездках. Поэтому при Горбачеве страна начала медленно нащупывать дорогу к настоящим реформам, способным так трансформировать систему, чтобы придать ей и динамизм, и легитимность.
* * *
Итак, представим себе на минутку, что картина реального развития событий вдруг пронеслась перед глазами Брежнева, Андропова, Черненко и Горбачева 19 сентября 1978 г. Как каждый из них отреагировал бы на внезапно открывшиеся перспективы?
Думается, Леонид Ильич был бы наиболее спокоен. Многое из увиденного он вряд ли бы понял, но, скорее всего, обстановка обретенного элитой олигархического комфорта доставила бы ему удовольствие сродни тому, которое он получал, завалив на охоте упитанного кабанчика.
Константин Устинович с некоторым волнением стал бы изучать реакцию шефа, но убедившись в спокойствии Брежнева, принял бы свершающееся как должное.
Юрий Владимирович в первый момент был бы очень раздражен. Система, выходящая из-под контроля и развивающаяся по присущим ей самой законам, никак не укладывалась в его голове. Претендующий на интеллектуализм, Андропов почувствовал бы себя ущемленным, как азартный игрок, проигравший принципиально важную партию. Впрочем, удовлетворение от растущей в последние годы политической роли «органов», наверное, несколько смягчило бы его гнев.
В настоящем шоке пребывал бы лишь Михаил Сергеевич. Уж он-то в то время совсем не ожидал от себя ничего подобного…
1985: МОСКОВСКАЯ ВЕСНА
В тот год весна в Москве началась с одного малозаметного события. Директор Института востоковедения Евгений Максимович Примаков заехал к своему коллеге — директору Института мировой экономики и международных отношений Александру Николаевичу Яковлеву. Речь шла о просьбе, выраженной еще одним директором — Анатолием Андреевичем Громыко, возглавлявшим тогда Институт Африки АН СССР.
Парадоксальная на первый взгляд просьба Громыко-младшего (нетрудно догадаться, что он был сыном всесильного советского министра иностранных дел) не имела отношения ни к Африке, ни к востоковедению, ни к мировой экономике и международным отношениям. Член Политбюро ЦК КПСС Громыко-старший хотел установить неформальный контакт с членом Политбюро ЦК КПСС Михаилом Горбачевым.
Казалось бы, что проще? Снял трубку прямой связи и установил контакт. Зачем напрягать одного академика и двух членов-корреспондентов?
Однако встреча планировалась не для того, чтобы вместе отметить начало весны. Андрей Громыко был глубоко озабочен тем, кто придет на смену только что скончавшемуся генеральному секретарю ЦК Константину Черненко. Опытный дипломат, глава МИДа стал тщательно готовить предстоящее заседание Политбюро.
ЧЕЛНОЧНАЯ ДИПЛОМАТИЯ ЯКОВЛЕВА
Получив сигнал от Примакова, Яковлев отправился к Горбачеву, с которым находился в доверительных отношениях. Двумя годами ранее Яковлев — тогда советский посол в Канаде — показывал пересекшему океан секретарю ЦК, как живет свободный мир. Александр Николаевич уже в 1983 г. делал ставку на Михаила Сергеевича, доказывая канадскому руководству, что это будущий лидер страны и его следует принимать на самом высоком уровне. Для Горбачева эта поездка и приватные беседы с одним из ведущих интеллектуалов советской партийной элиты значили чрезвычайно много. В частности, за одну ночь привезенное из Москвы «твердолобое» выступление было переложено на язык, доступный западной аудитории. Тем самым Яковлев показал Горбачеву свой профессионализм.
Что же касается Громыко, то именно он в свое время направлял Яковлева на дипломатическую работу, а потому хорошо знал и очень уважал своего бывшего подчиненного. Словом, в 1985 г. лучшего посредника для общения двух советских лидеров было не придумать.
Горбачев выслушал Яковлева и дал согласие на продолжение переговоров. Тот, в свою очередь, вернувшись в институт, пригласил Громыко-младшего. Посредники приступили к обсуждению вопроса по существу.
Суть предложения сводилась к следующему. Престарелый, но сохранивший ясность мысли министр иностранных дел был убежден в том, что ситуация глубокого кризиса, порожденного десятилетним правлением туго соображавшей партийной геронтократии (вспомним, что еще в 1975 г. Брежнев перенес инсульт, а затем инфаркт), может быть преодолена только с помощью избрания генсеком Горбачева.
Громыко не был тайным реформатором, да и сам Горбачев к марту 1985 г. еще не стал таковым. Но ситуация в Москве становилась с каждым годом все более неприличной. Министр иностранных дел, по долгу службы обязанный блюсти честь державы за рубежом, понимал это как никто другой. Начав трудиться на ниве международных отношений еще в сталинские времена и став главой МИДа аж в 1957 г., Громыко видел, что при подобном развитии событий мы можем вскоре перестать быть великой державой.
Дело было не только в том, что дряхлые вожди с трудом вставали со стула под тяжестью навешанных на их пиджаки орденов, давая всему миру повод посмеиваться над наследниками грозного Сталина. Афганский конфуз показал: маразм советского руководства — вопрос не столько физиологический, сколько политический. Горбачев выглядел наиболее вменяемым на фоне невменяемых, а потому неглупый министр решил оказать ему поддержку. И хотя Громыко мог ожидать от молодого ставленника Андропова скорее дальнейшего закручивания гаек, нежели демократизации, подобное развитие событий вряд ли принципиально противоречило тому видению мира, которое имелось у Андрея Андреевича.
Дело в том, что в конце семидесятых — начале восьмидесятых в Политбюро сложилась неформальная группировка, включавшая Юрия Андропова, Андрея Громыко, Михаила Горбачева и министра обороны Дмитрия Устинова. Речь, конечно, не идет о том, что эта четверка интриговала против других советских лидеров. Отношения носили более сложный характер. Андропов с Устиновым были наиболее близки лично. Громыко, как правило, поддерживал их по принципиальным вопросам, хотя, естественно, в целом сохранял самостоятельность. Горбачев являлся выдвиженцем Андропова, но при этом в известной мере обязан был своими позициями Михаилу Суслову, по многим параметрам от Андропова отличавшемуся.
К 1985 г. Андропова и Устинова уже не было в живых, а Громыко и Горбачев оставались носителями «андроповских» (если можно так выразиться) идей. Таким образом, глава МИДа ждал каких-то позитивных шагов по укреплению советской государственности именно от Горбачева.
Сам же Андрей Андреевич готовился к эффектному завершению карьеры. В обмен на прямую и решительную поддержку Горбачева в борьбе за пост генсека он требовал себе президентский пост, то есть должность председателя президиума Верховного Совета СССР. Поскольку переворот намечался почти столь же радикальный, как в 1964 г. (когда сняли Хрущева), самое время было опять разделить функции главы партии, государства и правительства. Приход к власти новой коалиции, в которой генсек — лишь «первый среди равных», объективно предполагает такого рода разделение.
Получив от Громыко-младшего абсолютно ясное предложение, Яковлев продолжил свою челночную дипломатию, вновь отправившись на Старую площадь. Горбачев с радостью принял неожиданную поддержку и дал понять, что согласен составить своеобразный тандем с Громыко. Яковлев передал информацию его сыну, и вскоре состоялась личная встреча двух политиков, предопределившая исход мартовского (1985 г.) пленума ЦК КПСС, избравшего Горбачева генсеком.
Теоретически у него могло быть два основных конкурента — глава Московского горкома КПСС Виктор Гришин и недавний ленинградский партийный вождь (к марту 1985 г. — секретарь ЦК) Григорий Романов. Не исключено, что по принципу геронтократической преемственности мог надеяться на главный пост и восьмидесятилетний премьер Николай Тихонов. Но Громыко, взяв в свои руки инициативу на предшествовавшем пленуму заседании Политбюро, сразу же высказался в пользу Горбачева.
Еще более убедителен был глава КГБ Виктор Чебриков, заметивший, что чекисты поручили ему поддержать Горбачева. А затем (для непонятливых) он еще и уточнил: «Вы понимаете, что голос чекистов, голос нашего актива — это и голос народа».
Оппозиция оказалась слаба. Тихонов был слишком стар и вял. Два «наследных принца» 1970-х — Романов с Гришиным — по понятным причинам находились между собой в плохих отношениях и оказались не готовы к серьезному отпору. Единственной реальной опорой Гришина до марта 1985 г. оставался Черненко, но после его кончины и провала неудачно разыгранной операции «преемник» Виктор Васильевич пребывал в полном одиночестве. Таким образом, если кто и хотел предложить иную, нежели Горбачев, кандидатуру генсека, то моментально заткнулся.
Вопрос решился без всяких споров. Никто не вещал о необходимости реформ. Никто не ожидал отхода от социализма. Комбинация 1985 г. оказалась проведена в аппаратном стиле, по типу отстранения Берии, Хрущева или группировки Молотова — Маленкова — Кагановича.
В середине 1980-х гг. многим советским людям казалось, что пришедшие к власти лидеры имеют продуманную программу действий. Однако на самом деле видение перспектив у «мартовских революционеров» было весьма смутным.
ОБЪЕГОРИЛИ И ПОДКУЗЬМИЛИ
Описанная выше интрига была в те дни не единственной. Решение вопроса на Политбюро по законам советской аппаратной борьбы еще не значило окончательной победы. Пленум теоретически мог высказаться и против Горбачева. Особенно если кто-то из проигравших лидеров готов был апеллировать к секретарям обкомов и ведущим министрам, составлявшим основную массу членов ЦК. Поэтому помимо Громыко имелся еще один человек, обеспечивший победу Горбачева. Человек, профессионально работавший с высшими партийными кадрами и способный убедить в правильности той или иной позиции людей, приехавших из глубинки.
Этим человеком был Егор Лигачев. Во второй половине 1980-х наше привыкшее к черно-белому миру сознание противопоставляло Горбачева Лигачеву. Егор Кузьмич в глазах продвинутых интеллектуалов, не принимавших официальные сообщения из Кремля за чистую монету, стал олицетворением противника Перестройки. Однако столь же правильно было бы считать, что именно он эту Перестройку породил.
Лигачев значительно старше Горбачева. Первый родился в 1920 г., второй — в 1931 г. Но по сути оба принадлежали к одному поколению, которому в середине 1980-х гг. довелось сменить у руля ветеранов партии. Лигачев всего на шесть лет моложе Андропова, однако в истории КПСС между ними — пропасть. Юрий Владимирович уже делал советскую политику в те годы, когда Егор Кузьмич на целых семнадцать лет застрял в «хозяевах» ничем не примечательной Томской области.
В отличие от Андропова и Горбачева, Лигачев не был прирожденным лидером. Судьба определила ему всегда оставаться на вторых ролях. Недаром даже после 1991 г., когда КПСС воссоздавалась в виде КПРФ, Кузьмич, вроде бы бывший в глазах всего народа символом ортодоксальной коммунистической идеи, даже не вошел в число партийных лидеров.
Однако у Лигачева было иное достоинство. Он был честным служакой, любившим и умевшим не за страх, а за совесть пахать на своего патрона. Недалекий и малообразованный Егор Кузьмич, тем не менее, понимал всю глубину кризиса, в который страна вошла при геронтократах, а потому еще в апреле 1983 г. (за два года до описываемых событий) с радостью ухватился за предложение Андропова перебраться в Москву на пост заведующего орготделом ЦК. Ему предстояло чистить старые кадры, принимать на себя всю ненависть отставников и расчищать дорогу для сил, способных в перспективе обновить любимую партию.
Собственно говоря, силы эти олицетворял Горбачев, поскольку в 1983 г. уже становилось ясно, что Андропов — не жилец. Михаил Сергеевич давно обратил внимание на Егора Кузьмича, хотя в 1970-х они возглавляли регионы, находившиеся за тысячи километров друг от друга. В ЦК существовало очевидное для многих разделение на сибаритов, стремящихся лишь получать выгоды от занимаемой должности, и политиков, интересующихся развитием страны. Последних было меньшинство, но зато они быстро примечали друг друга.
Неудивительно, что с воцарением Андропова в ноябре 1982 г. Горбачев — протеже генсека — стал помогать тому сколачивать новую команду. Через пять месяцев Михаил вызвал находившегося в Москве по делам Егора, обрисовал ситуацию и отправил на прием к шефу. Буквально за два часа ничего не ожидавший Лигачев, которому вроде пора уже было готовиться к пенсии, превратился в высокопоставленного сотрудника партийного аппарата. А вскоре — и в секретаря ЦК КПСС.
Лигачев и Горбачев понимали друг друга с полуслова. Не прошло и года, как первый разогнал порядка 20% секретарей обкомов, министров и руководителей разного рода ведомств, а второй завоевал любовь партийных кадров, предлагая освободившиеся места будущим «прорабам Перестройки».
В феврале 1984 г. Андропов скончался. При Черненко позиции Горбачева и Лигачева несколько ослабли, но в целом геронтократия не смогла взять реванш. А когда умер и Черненко, наступил звездный час «младореформаторов образца 1985 г.».
Одиннадцатого марта партийная элита съехалась на пленум, которому предстояло избрать нового генсека. Успех, обеспеченный усилиями Громыко, следовало закрепить, и Лигачев приступил к работе. Накануне до поздней ночи он с Горбачевым и Чебриковым прокачивал на предмет лояльности представителей аппарата ЦК, а с утра лично взялся за своих «подопечных» — секретарей обкомов. Толпившиеся в приемной провинциалы заходили к нему по очереди. На каждого тратилось по пять-семь минут. Лигачев прояснял гостю текущий момент и давал краткую информацию о сложившейся накануне расстановке сил, а также о том, как следует голосовать разумным партийцам.
Репутация секретаря ЦК по оргвопросам не вызывала сомнений у участников пленума. Все партийцы оказались разумными, и Горбачев прошел на ура.
Любопытно, что, согласно мемуарам Горбачева, другой секретарь ЦК Николай Рыжков проделал с министрами работу типа той, которую Лигачев провел с секретарями обкомов. Но сам Рыжков в мемуарах об этом даже не упоминает. То ли Горбачев присочинил, то ли Рыжков впоследствии стеснялся своего слишком активного участия в накачке Совмина. Лигачев же не стеснялся. Более того, давал понять, что без него Горбачев мог бы и не стать вождем.
Кстати, весной 1985 г. благодарность генсека, понимавшего роль Лигачева, не заставила себя долго ждать. Если предоставление Громыко президентского поста стало простой формальностью, то Лигачев действительно резко пошел вверх. Уже на состоявшемся через полтора месяца после воцарения Горбачева апрельском пленуме ЦК он в мгновение ока стал вторым человеком в партии. Лигачев был введен в Политбюро и посажен в президиум то ли ошую, то ли одесную от генсека. А затем Горбачев (так, чтоб слышно было в зале) «прошептал»: «Егор Кузьмич, предоставляй мне слово. Я пошел выступать».
Вопросов о новой расстановке сил ни у кого больше не имелось. Более того, Лигачев стал совмещать должности секретаря ЦК по оргвопросам и по идеологии. Это была колоссальная власть.
Впоследствии, когда Лигачева воспринимали уже в качестве «противника Перестройки», в интеллигентских кругах ходила шутка, что народ, мол, объЕГОРили и подКУЗЬМИли. Но справедливости ради стоит заметить, что поначалу Горбачев, Лигачев, Громыко и Чебриков объегорили и подкузьмили старые брежневские партийные кадры, не желавшие вообще никаких перемен.
И вот путь к переменам оказался открыт. Мы с нетерпением ждали реформ, плохо понимая еще, что борьба с коррупцией и укрепление трудовой дисциплины при помощи КГБ практически не сочетаются с нашим желанием иметь полные прилавки и ясные перспективы. Да и сами реформаторы этого не понимали.
ГОРБАЧЕВСКАЯ КАША
В течение года после мартовского пленума активно шла зачистка Политбюро. Романов, Тихонов и Гришин отправились на покой. Особенно печальной была дальнейшая судьба Гришина. В 1992 г. 78-летний больной старик переоформлял пенсию в одном из райсобесов Москвы. У бывшего хозяина столицы, недавно еще известного всем по бесчисленным портретам, попросили документы, подтверждающие личность. Гришин побледнел, стал искать паспорт, но вдруг уронил голову на стол и, не приходя в сознание, скончался.
Старые советские кадры больше не были нужны. Но и в новых людях хорошо узнавались традиционные черты. На апрельском пленуме ЦК, провозгласившем курс Перестройки и надолго ставшем символом обновления страны, Горбачев ввел в Политбюро трех человек — провинциального партийца Лигачева, «красного директора» Рыжкова и гэбиста Чебрикова. Все трое были из андроповского призыва. Именно они составили горбачевскую команду на первом этапе реформ. Это во многом объясняет характер данного этапа.
Но Горбачев не был бы Горбачевым, если бы ограничился андроповским призывом. Уже в июле 1985 г. он начинает подтягивать второй эшелон. Посоветовавшись с Громыко, Лигачевым и Чебриковым, он назначил министром иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе. Затем ввел в секретари ЦК Бориса Ельцина и Льва Зайкова (последний, правда, оказался человеком случайным).
Но самое главное — на постах заведующих отделами ЦК появились Александр Яковлев (идеология) и Анатолий Лукьянов (общий отдел). Возросла роль Вадима Медведева, работавшего зав. отделом науки еще с 1983 г. Журнал «Коммунист» возглавил Иван Фролов, а позднее — Наиль Биккенин, у которого стали работать Отто Лацис и еще совсем молодой Егор Гайдар.
Это уже был совершенно иной контингент. Несмотря на то, что впоследствии Яковлев и Лукьянов оказались по разные стороны баррикад, оба представляли собой ярких партийных интеллектуалов с совершенно иной карьерой, нежели у вышеперечисленной братии.
Формально можно считать, что Горбачев тянул личных друзей. С Лукьяновым он в свое время учился на юрфаке МГУ, с Яковлевым позднее изучал Канаду, а Биккенин был однокурсником Раисы Максимовны. Но сам факт, что среди первых друзей генсека, втянутых во власть, оказались люди нестандартные, уже говорит о многом.
Горбачев не был рядовым андроповцем. Он мог идти дальше. И именно эта его способность обусловила то, что из простого продолжения жесткого гэбистского курса Перестройка впоследствии стала чем-то самостоятельным, чем-то совсем непохожим на реализацию прямолинейных идей Андропова.
Что представлял собой Горбачев? Провинциал, крестьянский сын, сформировавшийся как личность в самые мрачные годы сталинщины. Карьерист, сумевший быстро продвинуться по службе. В шестидесятых-семидесятых он жил как типичный секретарь Крайкома. Поднимал хлеба, повышал надои, выстраивал нижестоящих, юлил перед вышестоящими. Когда требовалось, мог закатить разнос местным ученым или журналистам за «неправильные» взгляды — те самые, что составили впоследствии основы заложенного самим Горбачевым нового мышления. Кстати, спустя годы генсек не слишком раскаивался из-за поломанных им судеб тех людей, которые могли бы стать «прорабами Перестройки».
Даже горбачевский «нонконформизм» представлял собой высшую степень партийного конформизма. Как-то раз в бытность первым секретарем Ставропольского Крайкома КПСС Михаил Сергеевич поспорил с самим Алексеем Косыгиным, предложив премьеру в ответ на его критику собрать урожай с помощью «штабных» совминовских кадров вместо испытанных в полях местных номенклатурщиков. Казалось бы, «самостоятельность мышления» должна была подорвать позиции Горбачева, но на самом деле он таким образом засвидетельствовал личную лояльность Брежневу, который с Косыгиным находился в сложных отношениях.
Словом, Горбачев демонстрировал идеальную способность к адаптации внутри иерархической партийной системы. Это позволило ему не выпасть из обоймы. А умение показать себя чуть грамотней и чуть энергичнее других даже вознесло его на должность секретаря ЦК.
Но имелась и другая сторона жизни Горбачева. Он явно размышлял о серьезных вещах чаще и глубже, чем типичный секретарь.
Во-первых, сказался Московский университет, во всяком случае та возможность интеллектуального общения, которую он предоставлял даже в 1950-е гг. В частности, тогда Горбачев общался с будущим видным деятелем Пражской весны Зденеком Млынаржем. В общежитии круглые сутки шли «подпольные» теоретические споры: кто-то цитировал Троцкого, кто-то даже решался критиковать Сталина, скажем, за примитивизацию философских идей. У «типичных партократов» ничего подобного за плечами не было.
Во-вторых, у Михаила Сергеевича с Раисой Максимовной рано проявилась тяга к заграничным путешествиям, которым они посвящали отпускное время. Таким образом, в середине 1980-х они знали свободный мир отнюдь не по передовицам «Правды». Да и «внутрироссийские» свободные дни чета Горбачевых использовала нестандартно, на манер шестидесятников: выбирались на природу, слушали Высоцкого и Визбора, гуляли, беседовали. «Типичные» же секретари, как правило, оттягивались после трудов праведных водочкой.
В-третьих, на известные размышления о сути большевизма наводили, наверное, и воспоминания о прошлом своей семьи: оба горбачевских деда, как-никак, были репрессированы: один, честный и скромный трудяга, — за саботаж, другой, пламенный коммунист и активист сталинской коллективизации, — за троцкизм. Понятно, что при виде таких парадоксов социализма юный Михаил должен был сформироваться нетипичным коммунистом. У «типичных» в основе партийной карьеры, как правило, имелись более твердые корни.
В-четвертых, Горбачев не в пример «типичным» любил общение в научной и культурной среде, где благодаря своим природным данным и крайне низкому культурному уровню тогдашней геронтократии мог снискать лавры вождя-
интеллектуала. Это тешило его самолюбие. Но одновременно обогащало новыми знаниями.
В первые два-три года пребывания у власти на рабочем столе генсека всегда лежали переложенные закладками тома собрания сочинений Ленина. И надо сказать, Горбачев их действительно читал. Во всяком случае, мог в самый напряженный момент дискуссии вставить вполне подходящую цитату. С одной стороны, любовь к Ленину свидетельствовала об ограниченности его кругозора, но с другой — о том, что генсек действительно читает, размышляет, ищет. Кстати, его умение моментально менять свою официальную позицию, переходить на иную точку зрения под воздействием обстоятельств явно взято у Ленина.
Когда он уже стал генсеком, Раиса Максимовна во время зарубежных поездок приглашала в гости к Горбачевым интеллектуалов, выезжавших вместе
с официальной делегацией. Через эти посиделки прошли Григорий Бакланов, Юрий Белов, Даниил Гранин, Ион Друцэ, Марк Захаров, Михаил Шатров, Василь Быков, Борис Можаев, Егор Яковлев, Виталий Коротич и другие. Как до, так и после Горбачева лидеры страны порой устраивали показательные встречи
с независимой интеллигенцией. Но никогда они (даже Андропов) не общались
с ней ради самого общения. Никогда не считали, что у интеллигенции можно чему-то поучиться.
Словом, до известной границы Горбачев двигался по накатанной колее. Но когда эта колея оказывалась размыта, он мог мобилизовать свои интеллектуальные качества и сделать шаг вперед. Тот шаг, на который не были способны никакие другие птенцы гнезда Андропова: ни Лигачев, ни Рыжков, ни Чебриков.
Впрочем, в 1985 г. традиционный силовой путь казался еще далеко не исчерпанным. Победители торжествовали. Конечно, они понимали, что предстоит нелегкая работа. Но всех трудностей Перестройки тогда не осознавал никто.
Вернувшись домой генсеком с мартовского пленума ЦК, Горбачев первым делом принял поздравления родных. Рады были все. Раиса Максимовна еще не могла знать, что через шесть лет в дни форосского пленения получит столь сильный шок, что не оправится от него до самой своей безвременной кончины. А маленькая пятилетняя внучка вообще еще ничего знать не могла, но, тем не менее, присоединилась к общему торжеству: «Дедуленька, я тебя поздравляю, желаю тебе здоровья, счастья и хорошо кушать кашу».
И действительно, кашу пришлось расхлебывать Горбачеву такую, какой мало кому в нашей стране довелось попробовать.
* * *
Такой была Московская весна 1985 г. В отличие от солнечной Пражской весны 1968 г., положившей начало задавленным советскими танками чехословацким реформам, Московская весна оказалась зябкой и изрядно припозднившейся. Народ так и не проснулся от зимней спячки. Перемены происходили не на площадях, а в коридорах Кремля, затрагивая лишь тех, кто относился к числу небожителей.
Сами небожители — люди в основном темные и оторванные от европейских веяний — имели чрезвычайно смутное представление о необходимости перемен. Они скорее чуяли наступление иной эпохи, чем понимали, как эту эпоху следует приближать. Они готовы были идти туда, куда их позовет хозяин. Они были плотью от плоти авторитарного советского прошлого, даже не ведающего, что такое гражданское общество…
И все же это была весна.