Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2006
НЕВЕСТА
Когда встречали Новый, 2000 год, все собравшиеся за столом загадывали желания и гадали. Гадали по Советскому энциклопедическому словарю или по Библии, кто как хотел. Я выбрала словарь, и мне выпало: «Язык — мышечный вырост на дне ротовой полости. Участвует в захвате и обработке пищи, в актах глотания и речи».
Генриетта Яковлевна, зав. библиотекой военного училища, выбранная жрицей-прорицательницей, объяснила: в наступающем году воздержитесь от преподавания языка частным образом.
Частные уроки — давно пройденный этап. Было, и былью поросло. Десять лет тому назад старые и молодые, способные и безнадежные — все кинулись изучать иностранные языки. Съездили в неласковую Европу и поняли: не уважают там безъязыких. Хоть ты и одеваешься у Гуччи, а все равно — варвар и гунн.
У меня был тест: если гражданин сообщал, что хочет «в совершенстве овладеть» английским (японским, суахили), я тут же вешала трубку. Кто выдумал этот речевой оборот? Что значит «совершенство»? За полгода вперед я знала, где ученик дрогнет (когда его накроет волна неправильных глаголов) и где сломается (когда узнает, что в шведском языке шесть способов образования множественного числа существительных). Все пособия и разработки по шведской грамматике я выбросила: больше не хочу, сколько можно…
В феврале позвонил мой стоматолог:
— Возьмите ученицу, сделайте это для меня. Женщина немолодая, серьезная, работает в банке.
Интересно, чего он за нее хлопочет… Любовница? Вряд ли. Сам же сказал: немолодая. Может быть, она ему хорошо валюту меняет. Берет ветхие, рваные и стираные. Ссориться со стоматологом себе дороже: возьмет да и поставит тебе китайскую пломбу, а скажет, что американскую. В общем, уговорил.
Вера Петровна пришла румяная от холода, в шубке до колен. Практически без морщин, круглолицая, улыбчивая. В анамнезе: муж изгнан, две незамужние дочери, квартира в центре. Возраст не скрывала. Пятьдесят восемь.
— Вера Петровна, зачем вам шведский язык?
— Жених у меня там. Турбъёрн, из города Эрншёльдсвик. Язык сломаешь.
Вера Петровна засмеялась, а я подумала: произношение хорошее, может быть, и аферистка, но не дура.
Чем хороши ученики? Они раздвигают твой горизонт, они учат тебя тому, что не найдешь ни в одном справочнике. Они прошли огонь и воду, и на мякине их не проведешь. Сколько полезного я узнала от частных учеников! Они научили меня, как получить визу без очереди (приехать в консульство в инвалидной коляске), где за границей купить гречневую крупу (в магазине «Корм для птиц»), как зарегистрировать иностранного гостя, не обращаясь в ОВИР (заплати
30 евро Замире Мухтаровне, и твой гость из Италии получит нужный штамп — якобы он две недели проживал в шестиместном номере гостиницы «Ноев ковчег»). Оказывается, в городе есть клуб «Ищу друга», где женщины за сто долларов получают адрес и телефон иностранца, а также его фотографию в профиль и анфас. Созваниваешься и едешь за рубеж, а дальше — как получится. Вера Петровна уже съездила в Германию и Францию. Неудачно.
— Француз оказался мелочный, жадный, ни разу в ресторан не сводил, представляете? Дома готовил. Я хотела ему пельмени навертеть — отказался. Боялся, что отравлю. А я его шпинат отмороженный в рот не могла взять. Что с водой вытворял! Я пошла, извините, в туалет раз, пошла другой. Заметила, что и он сразу за мной туда заходит, с блокнотиком и ручкой — со счетчика воды показания снять: я много воды расходую! Через два дня я съехала. Между прочим, мы с ним подарками обменялись: я ему электрический самовар приперла, а он мне значок с Эйфелевой башней подарил. Пластмассовый.
Немец мой еще туда-сюда, храпит только очень. Живет в бывшей ГДР, скромно, вместе с мамой. Маму обещал в дом престарелых устроить. У них участок за городом есть, два сарая, пруд с утками… На машине меня катал, всю северную Германию объездили. Скучновато как-то, я отказалась, не поеду.
А теперь с третьим познакомилась, со шведиком. Он меня берет вместе с дочками, но с условием: чтобы язык выучила. Мужику шестьдесят пять лет, но крепкий, жилистый. Может еще.
— А немец не предлагал язык учить?
— Нет, потому что история неприятная вышла. У него до меня уже была русская подруга из Хабаровского края, Фаина. Тоже хорошо за пятьдесят. Девушка так хотела фрицу угодить, что зубрила немецкий язык днями и ночами, а память-то уже не та… Она в жизни никаких языков не изучала — учетчица в леспромхозе, сами понимаете. Ну и случился инсульт, левую половину парализовало, речь отнялась. Немец так испугался, что сам русский выучил. У него новая невеста из России, из нашего же клуба.
За полгода занятий Вера Петровна два раза съездила к Турбъёрну, вернулась веселая. Видно было, что дело идет к браку. Мы уже прошли вечные темы: «Мой день», «Моя комната» и начали неизбежную «Мою семью». Вера Петровна принесла фотографии дочерей-красавиц. На одной — старшая, валяется на шелковых подушках в восточном интерьере, уже год, как гостит у друга-миллионера в Индии.
— Ребеночка ему родила, а зацепиться за индуса не получается: кастой не вышли. Были бы из дворян… Наша фамилия — Шерстюк. Оба деда всю жизнь в органах прослужили.
На другой фотографии — младшая дочь, сестрица Аленушка, коса до пояса, глаза в пол-лица. Обнимает березку. Вокруг трава-мурава, ромашки и колокольчики. Учится Аленушка на следователя.
— Вера Петровна, а чем ваша младшая увлекается, что любит?
— Доллары она любит. Покажите мне, кто их не любит.
— Расскажите про вашего шведа. Какой рост, какой цвет глаз, замечены ли дома книги?
И без Веры Петровны я знала, что шведский муж — лучший в мире. Заботливый, терпеливый, добродушный. Сам и дом построит, и цветы польет. В выходные, не раздражаясь, едет с женой в магазин, чтобы вместе купить ей новую сумочку. В еде не привередлив, сам помоет посуду, сам сдаст бутылки. Любит природу. Дай ему волю, всю жизнь проживет на хуторе, слушая шум реки и пение птиц. Турбъёрн, как я и предполагала, был вдовец, на пенсии. Жил один в собственном доме, взрослые сыновья давно разъехались и навещали отца, как и полагается, раз в году, на Рождество. И был у Турбъёрна лес — еще от отца достался по наследству. У вас есть лес? И в Швеции мало у кого он есть, лес в частной собственности. Думаю, что это обстоятельство было решающим для мамы с дочками.
Русских жен я встречала в Швеции повсюду, от южных гор до северных морей. Кто еще будет собирать клюкву на болоте, грибы в лесной чаще, малину в колючих кустарниках? Древний инстинкт добытчицы гонит русскую в заросли, женщину другой национальности с бидоном и лукошком там не встретишь.
Все русские жены, попавшие за границу, хотят иметь собственные деньги, чтобы не зависеть от мужа. А кто возьмет их на работу? Мест нет. Одной тетке (на родине работала инженером-авиаконструктором) повезло: в июле, когда все в отпуске, освободилось место уборщицы в больнице. Дали трехдневный испытательный срок. Принесли: специальную палку со щеткой, специальную жидкость, пахнущую ландышами, ведро на колесиках, перчатки, в общем весь инвентарь. Принесли роликовые коньки, чтобы быстрее передвигаться по коридору. Эти коньки ее доконали. Когда работодатель ушел, она сняла обувь, подвернула юбку, набрала воду из-под крана, добавила туда стирального порошка, взяла принесенные из дома старые хлопчатобумажные штаны и пошла мыть от окна к дверям, голова вниз, попа кверху, как матери и бабки наши мыли. Хоть ты иностранной щеткой мой, хоть старыми штанами — результат тот же. Штанами даже удобнее. Первый трудовой день оказался последним. Проверяющие наблюдали из-за угла, и при виде пожилой босоногой дамы, сидящей на корточках по щиколотку в грязной воде, их чуть не хватил удар. Отказали навсегда. А жаль.
Ученица мне попалась толковая и добросовестная, на занятия не опаздывала, память — великолепная. Мы уже прошли пол-учебника. Эта, думала я, нигде не пропадет, ни в Америке, ни в Африке, а уж в Швеции тем более. Правда, культурный слой слишком тонок и состоит из обсуждений семейных коллизий у эстрадных звезд и телевизионных юмористов. Привычка читать книги отсутствует, хотя молодость Веры Петровны протекала в те времена, когда граждане читали умные книги и ходили в хорошие театры. Моя банковская ученица ухитрилась сохранить мозги в первозданном виде, чтобы, дождавшись перестройки, радостно заполнить пустоту всякой дребеденью.
Весенним майским днем Вера Петровна пришла с цветами.
— Завтра лечу в Швецию, надо решать вопрос. Чувствую, что он тянет резину, а у меня времени нет, мне ведь не восемнадцать лет. Давайте сегодня не будем делать упражнения, а лучше переведите мне кое-что на шведский. Я выучу и ему скажу. Значит, так. Пункт первый. Сколько ты собираешься давать мне на карманные расходы? И сколько дочкам? Нужно триста крон в день как минимум. Пункт второй. Как часто мы будем ездить на курорты — раз в год? Не сидеть же мне взаперти в твоем Эрншёльдсвике, я ведь привыкла к большим городам, чтобы жизнь вокруг кипела. Пункт третий. Турбъёрн, мы не дети. Тебе шестьдесят пять, и у тебя высокое давление. По-видимому, ты уйдешь из жизни первым. Как ты собираешься распорядиться лесом? Предлагаю: разделить его на пять частей. Две части твоим сыновьям, три — мне с дочками.
— Вера Петровна! — взмолилась я. — Что вы делаете? Вы всё погубите! Нельзя брать шведа приступом. Не беспокойтесь, он все обдумал и взвесил. Будете сыты, обуты и одеты. И боже упаси упоминать о смерти… Это запретная тема, табу. Шведы не собираются умирать, им и тут хорошо. В Бога они не верят, и тот свет их не привлекает. И еще мой вам совет: не заводите разговоры, как многие из России, о том, что наехали тут иммигранты из Азии и Африки, плюнуть негде. Говорить так — страшный грех, расизм. С вами перестанут здороваться.
— Пожалуйста, переведите, как прошу. Я ночь не спала, мы с дочкой все обдумали. Она — будущий юрист, говорит, что я все правильно написала.
Через две недели раздался звонок.
— Здравствуйте, я дочка Веры Петровны. Мама просила передать, что занятий больше не будет. У них со шведом что-то не склеилось, прикинулся больным — тут болит, там болит… Да и черт с ним. У мамы еще два варианта в запасе, США и Швейцария.
Каждое утро я вспоминаю Веру, когда сажусь пить чай. Ее подарок — шведская сырорезка с перламутровой рукояткой — всегда лежит на моем кухонном столе. Когда режешь сыр, то ломтик получается такой тонкий и прозрачный, что сквозь него можно увидеть и кухонные часы, и декоративное полотенце с картой Швеции — тоже Верины подарки. В телефонной книге я записала ее не на букву «у», ученики, а на букву «н» — ненасытные.
2005
ПИСЬМА ИЗ МОСКВЫ
Памяти сестры Кати, неповторимой
Моя московская сестра Катя последние годы жила в маленькой однокомнатной квартире. Прежнюю, просторную, отдала дочери и внукам. Несмотря на тесноту, у сестры часто останавливались калики перехожие, чей путь лежал через Москву, и нужен был ночлег. Бессовестные жили неделями.
Мы с Катей переписывались, когда было вдохновение. На меня оно находило сразу по прочтении ее писем. После Катиной смерти я перечла эти письма, разложила перед собой в хронологическом порядке, и получился дневник эпохи, с девяносто пятого по двухтысячный год. Пять лет — срок небольшой, да время было веселое.
Март 95. Недавно пошли мы с дочкой, по наводке, на распродажу индийского секонд-хенда. Любая вещь — пять тысяч. На территории огромного двора автотехобслуживания, покрытого грязной снежной жижей, доходившей до щиколоток, каменные глухие строения. В одном из них потайная дверца, куда отвел нас случайно встреченный индус. Полутемное, без окон помещение пятиметровой высоты. Почти от двери до потолка — гора разноцветного тряпья. На этой куче сидят женщины, роют под собой, отбрасывая в сторону ненужное, и медленно оседают внутрь. От некоторых торчит только макушка. Мы вползли на четвереньках, вожделея, на мягкую пружинистую гору и поначалу стали хватать что ни попадя. Потом разулись до пояса и стали примерять, совершая отбор. Вещи, в основном, дурацкие, маленькие. Вскоре другие женщины стали перебрасывать нам нарытый большой размер. Сидящая в глубокой лунке пожилая актриса просила себе всё самое яркое. Мы провели на куче четыре часа. Посылаю тебе легкую блузку для хождения в жару на даче, где тебя никто не увидит. Дочка хочет еще пойти рыться, но с меня хватит.
Сентябрь 95. Заходила соседка, баба Клава из пятьдесят второй квартиры. На улицу она уже не выходит, но по дому, по ее словам, всё делает. Попили чаю. Я, как водится, расспросила бабу Клаву про жизнь. До войны она жила в Ленинграде, в пятиэтажном доме-коммуне. Коридорная система. В каждой комнате по семье, три поколения. Кухонь на этажах не было, готовили на первом этаже, в кухне-коммуне. Баба Клава говорит, что жили весело, дружно, по выходным семьи по очереди готовили обед на весь коридор — до тридцати человек за стол усаживалось. После обеда пели. Баба Клава вспомнила два текста: «Взвейтесь, соколы, орлами» и «Очаровательные глазки». Тридцатые годы, говорит она, лучшее время жизни. Понятно, молодая была. Чем еще запомнились тридцатые, я уточнять постеснялась. Бабе Клаве и так нелегко: внук поколачивает. Зажилась бабка, а парню нужен оперативный простор.
В связи с бабой Клавой вспомнила вот что: недавно в Москве промелькнула наша тетя Оля из Парижа. Мы с ней посидели в парке, поболтали о том, о сем. О чем можно разговаривать с женщиной, которая родилась во Франции и ни хрена не понимает в нашей жизни? Я замучилась растолковывать ей самые простые вещи.
Я: Странно, почему у вас в Европе грибы не собирают. В московских лесах на каждый гриб по пять грибников кидаются.
Ольга: Очень трудно определить, какой гриб съедобный.
Я: Как это? У нас малые дети знают, поганка это или боровик.
Ольга: Во Франции, если вы не уверены, какой гриб сорвали, можно идти в аптеку и спрашивать у аптекаря, хорош ли гриб. У вас так же?
Я: Попробуй, сунься с грибами в нашу аптеку. Заорут: «Куда, старая, с грязной корзиной приперлась? Если каждый начнет сюда грибы таскать…»
Ольга: Но ведь это опасно! Вдруг старая дама съест ядовитый гриб и умрет?
Я: Так ведь все только обрадуются, Олечка! Жилплощадь освободится.
Ольга, потрясенная моим цинизмом, умолкла, вскоре распрощалась и ушла из парка — переживать. А пусть знает, как живут старые дамы в свободной России.
Получив пятьдесят рублей (цель визита), баба Клава удалилась, держась за стены. А я взяла с полки Малую советскую энциклопедию (1937 год издания) и прочла следующее:
«Дома-коммуны. В вопросах организации домов-коммун партия решительно боролась с правым уклоном, выступающим против большевистских темпов строительства домов, а также с левым уклоном — принудительной ликвидацией индивидуальных кухонь».
А как надо-то? Как поступить, чтобы тебя не посадили? Начнешь читать эту энциклопедию — не оторвешься.
«Дома крестьянина. Организуются в городах — местах скопления крестьян. Являются базой политико-воспитательной работы. При домах крестьянина организованы дезинфекционные камеры и заезжие дворы со стойлами».
А вот еще две несчастные женщины попали в лапы большевикам-энциклопедистам. Догадайся об их участи.
«Екатерина Кускова. Примыкая к марксизму, извращала его».
«Шушаник Кургинян. В лирике выражала настроения контрреволюционной мелкой буржуазии».
По-моему, обе тянут на десять лет без права переписки. Надеюсь, что они не дожили до выхода в свет Малой советской энциклопедии.
Между прочим, «город Микоян-Шахар расположен в пяти километрах от станции Ежово-Черкесск».
Во эпоха! А ты говоришь.
Январь 96. Пошла на почту за пенсией. Перед окошком «Прием коммунальных платежей» лежит затрепанная папка. Поздравления женщинам. Разделы: на Новый год, на свадьбу, на день рождения. Стихи безымянные, можно переписать и выдать за свои. Я списала четверостишие «На юбилей женщине».
Тебя, родная, поздравляю
И от души тебе желаю,
Чтобы сбылась твоя мечта:
Квартира личная была.
Интересно, сколько лет юбилярше? Шестьдесят? Восемьдесят? Здоровье не вернешь, счастья в жизни не было, а личной квартиры скоро все мы дождемся — три аршина земли.
Получила пенсию и поплелась за визой в финское консульство: решила съездить в Великое княжество Финляндское на три дня, на автобусе. Цены, как говорится, разумные.
Перед дверью консульства толпа и десяток страховых агентов, желающих тебя застраховать. Некоторые из них, сунув тебе брошюру и визитную карточку, прятались в машины, стоявшие неподалеку, и оттуда махали рукой: идите сюда, в тепло, застрахуем и чаем угостим. Самые опытные страховщики определяют жертву на выходе из метро и ведут до дверей консульства.
Оказывается, мне выплатят страховку при «утрате одной руки полностью или при полной потере бедра». Обидно вернуться из тихой протестантской Финляндии с одним бедром вместо двух. Цитирую дальше: «Страховщик не будет нести ответственности и компенсировать последствия в случае участия Застрахованного Лица в саботаже, восстаниях, забастовках, локаутах. В случае смерти фирма оплатит покупку гроба и организует репатриацию тела Лица к месту его постоянного пребывания».
Я представила себе картину: комфортабельный поезд «Илья Репин». Багажное отделение. Я лежу в чудесном финском гробу, и поезд мчит меня по Карельскому перешейку. Промелькнул поселок Хеппо-Ярви, где мы с тобой жили летом у дедушки на даче, и наконец — «Здравствуй, Москва!».
Помнишь ли ты молочницу Аннушку, нашу дачную соседку? Некрасивая невозмутимая старая финка. Ее легко было передразнивать, что мы (ты, я и брат) и делали.
Однажды Аннушка пришла в неурочное время.
— Ропки карэлы.
Но как выяснилось, жаловалась она не на робких карелов, а на то, что перегорели пробки. Свет погас, а чинить некому. Муж давно сгинул, а сыновья убили друг друга по пьянке.
Между прочим, у меня третьего дня тоже ропки карэлы.
Май 97. Опишу тебе, как я провела вчерашний день. На скамейке в сквере я забыла зонтик, не новый, но любимый, из Финляндии. Через пять минут спохватилась и вернулась. На скамейке сидели те же парень и девушка. Он, Ален Делон в молодости, пил пиво из банки. Она, хорошенькая блондинка с тремя колечками на губе, смотрела, как скачет голубь со сломанной лапкой.
— Молодые люди, я тут зонтик оставила. Вы не видели?
Молодой человек даже не поднял на меня глаза.
— А мне по барабану.
Девушка улыбнулась.
— Без понятия.
Между прочим, прошлой зимой, когда нога была в гипсе и я ходила с палкой, молодые ни разу не уступили мне место в транспорте. Только пенсионеры. Однажды в вагоне стою со своим костылем напротив девушки, которая спокойно меня рассматривает. Какой-то старик не выдержал:
— Девушка, перед вами женщина со сломанной ногой.
Девушка (фотомодель) ответила философски:
— Ну, и дальше что?
Вот, мать моя, кто идет нам на смену.
Итак, посеяв зонтик, я отправилась покупать тюфяк на раскладушку. Есть такие магазинчики в Москве: второй двор, пять ступенек вниз, полуподвал. Продают утюги, корыта, ведра, швабры, пятилитровые баки для воды — темно-зеленые, тюремные, — всё родное, знакомое, неудобное, оставшийся ширпотреб советской эпохи. Тут же продают синие резиновые тапки с черными шнурками. Эти тапки пережили войну, восстановление народного хозяйства, застой, путч. Они пахнут всеобщей нищетой. Я их ненавидела с первого класса.
В общем, тюфяк я купила, перевязала его бечевкой и пошла к метро. В вагоне встала в угол у двери, еду. Старуха и внук, сидящие напротив, уставились на меня.
Внук: Бабуля, у нас такой же тюфяк.
Бабушка: Извините, почем тюфяк брали?
Я (хмуро): Сто пятьдесят рублей.
Внук: Ой, а мы по сто семьдесят.
Бабушка (тоже заволновалась): Женщина, а ширина какая?
Уже весь вагон смотрел на меня.
Я: Девяносто.
Бабушка (радостно): Вам узко будет.
Я выскочила на платформу остановкой раньше, успев показать старой и малому язык. Наконец добралась до своей станции. В вестибюле стоял старик, пахнущий лесом и полем. На груди табличка «Шью тапки».
Я: Вы шьете тапки?
Он: А ты что, слепая, не видишь, что написано? Кому надо-то, мужу, себе?
Я: Сыну.
Он: А старые что? Протер? (Раздражаясь.) Нет чтобы ноги поднимать, небось возит ногами, а мать покупай новые.
Я подумала: двойка тебе, старый, за маркетинг. Заказала три пары тапок, без предоплаты, на доверии. Через три дня встречаемся здесь же, в вестибюле. Вышла на улицу с думой о русском народе. Мужчина, гость столицы, окликнул меня.
— Не подскажете, как проехать на Севастопольский бульвар?
— Не знаю.
— А вы симпатичная.
Пишу тебе об этой ерунде, которой был заполнен долгий день короткой жизни, — может быть, что-нибудь в рассказ вставишь?
Октябрь 98. Звонил режиссер с телевидения. Снимает серию из цикла «Писатель и власть», уже снял про Горького и Шолохова, теперь взялся за Алексея Толстого. Хочет, чтобы я ему рассказала, что думаю о дедушке. И ведь снимет без моего участия и с великой радостью обольет А. Н. Т. грязью. Постараюсь по мере сил испортить ему обедню.
Режиссер явился. Ему лет пятьдесят, но из-за отсутствия чувства юмора выглядит старше. Уверял, что прочел об Алексее Толстом массу архивных материалов и воспоминаний. Ну-ну. Спрашиваю, почему он решил снимать меня, а не других сестер. Режиссер ответил уклончиво: одна на него накричала. А другая не стала и разговаривать, повесила трубку.
Я заранее предупредила режиссера по телефону: болею, по магазинам не хожу. Чаю дам, а что к чаю, несите сами. Режиссер с оператором, явившиеся с пустыми руками, сразу попросили чаю, который и пили с прошлогодним печеньем, отложенным для кормления синиц.
Как я и предполагала, вопросы задавались или мифологические, или провокационные, чтобы было поострее.
— Был ли у Алексея Толстого лакей?
— Лакеев было много. Один всегда на запятках, когда дедушка в золоченой карете отправлялся на заседания Верховного Совета. Другой, в парике и ливрее, встречал в прихожей гостей: Бухарина, Горького, Ворошилова. А в людской в это время крепостные девки пряли пряжу, варили варенье. Разве вы не знаете, что Толстому оставили крепостных?
Режиссер внимательно посмотрел на меня и сменил пластинку.
— А как вы относитесь к картине Кончаловского? Алексей Толстой на даче, с рюмкой в руке, среди снеди, а год, между прочим, сорок первый?
— Вы-то, изучивший всё об Алексее Толстом, должны бы знать, что эта дача и эти разносолы — не его, а Кончаловского. И что картина писалась до войны.
— Есть мнение, что Алексей Толстой вовсе не граф, а сын еврея А. Бострома.
— Вы знаете, нашу семью очень умиляет, что недоброжелатели набрасываются на Толстого с противоположных сторон. Одних колбасит, что был графом: красный граф, понимаете ли. Другие, как вы только что сказали, злорадствуют: да вовсе он не граф, ха-ха. Опять плохо. Эмигрировал во Францию — трус. Вернулся назад, в Россию — приспособленец. Умер своей смертью — нет ему прощения. Ну, никак не угодить.
Режиссер хмыкнул и стал сматывать провода. А я подумала: а ведь права и та сестра, которая на него кричала, и та, которая повесила трубку. Опытные, знают телевизионщиков.
Май 99. Позвонили из деревни, сказали, что в мою избу залезли. Кто, что, неизвестно. А ведь если пойти по избам, многое найдешь… Самое для меня ценное — электроплитку, самовар, велосипед, пилу — я хранила у бабы Зои, которая, как выяснилось, умерла в апреле. Земля ей пухом.
Баба Зоя жила в деревне почти безвылазно. Один лишь раз она отправилась на Кубань навестить дочь и внуков. На эту поездку баба Зоя год откладывала с пенсии. Пересадка в Москве. Перед самой столицей у нее схватило живот — понос. А ожидать на вокзале поезд на Кубань нужно было шесть часов. Каждые десять минут баба Зоя бежала в вокзальную платную уборную. Потом долго сокрушалась:
— Всю пенсию просрала.
И это, увы, не метафора.
Баба Зоя, полежав в районной больнице, делилась впечатлениями, а я, придя домой, записывала по свежим следам.
«Болезнь у меня такая — хроническое воспаление природы страдания».
«Во мне разошелся весь нерв организма. Лежу на койке и думаю: да, бабка, получишь ты здесь летальный исход».
«Студенты-практиканты — все хорошенькие, в белых халатах. Я прислушалась, а они всё «жопа» да «жопа»».
«Говорили, в Осташкове Лазарь какой-то есть, глаза лечит. А овощи с Украины есть нельзя: радиофицированы».
Нет больше моей подруги Зои Ивановны, не с кем в деревне поговорить по душам. В моей избе оконные стекла разбиты, дверь нараспашку, унесли всё: кастрюли, посуду, одеяло, топор. Не тронули только книги, журналы и пианино. Музыковедческую литературу не взяли даже на растопку: «В сонате по-дебюссистки точная высота звука в субконтроктаве».
Пошла по соседям. Дед Илья, парализованный, все так же лежит на печи. Его жена, бывшая учительница, с прошлого года очень сдала. Ей, бедной, всё самой приходится делать. Топить печь, носить воду из колодца, мыть старика, готовить и стирать. При этом она не теряет чувства юмора. К старику, говорит, приходил фельдшер. Спрашивал, был ли стул. Старик ответил: «Поди знай».
Дед Илья прошел всю войну. На стене у них висит большая фотография — черноусый офицер и молодая женщина с прической «вшивый домик», грудь прикрыта букетом цветов.
Перед уходом я спросила:
— Илья Яковлевич, где вы воевали?
Старик с печи ответил:
— Я — человек-легенда.
И заплакал.
Заглянула к Олегу Константиновичу. Ты должна его помнить, московский писатель. В избе тепло, светло, уютно, горит лампада перед иконой. Неразлучные друзья, собака и кот, спят, обнявшись, в углу. Олег Константинович пишет на ноутбуке очередную нетленку «О путях России». Жена уехала в Москву пристраивать его прозу. Завидую Олегу: народ поставляет ему растительную и животную пищу, жена выбивает гонорары, дети и внуки давно устроились в США. Из одного окна виден лес, из другого — поле да плат узорный до бровей. Сказал, чтобы я не расстраивалась. Народ — несомненно богоносец, духовность у него высочайшая, хотя за изделия из цветного металла могут и пришить. В соседней деревне в подвале был врыт огромный алюминиевый котел. Его так рьяно выламывали, что повалили избу на спину. Залезают ко всем. В общем, утешил.
Провожая, писатель вышел со мной на резное крыльцо и напутствовал:
— Не собирайте, Катя, сокровищ на земле.
Хотела я ему ответить, но промолчала. О чем сейчас и сожалею.
Январь 2000. На днях смотрела по телевизору фильм о блокаде. Хроникальных кадров не так уж много, знаем их почти наизусть, но смотрела не отрываясь. Ведь это было, когда мы начинали жить, а жизнь этих людей так страшно заканчивалась.
Вот женщина держит на руках мертвого грудного ребенка, смотрит на него не отрываясь. Сколько ей лет, не определить. По виду работница. Такие лица — простых работниц — я знаю по няниным племянницам. Они приходили к ней, а значит, и к нам в гости в конце сороковых. Плохо, но чисто одетые крестьянские девушки, когда-то миловидные, но огрубевшие и подурневшие от тяжелой физической работы. Они смотрели на нас, барских детей, без зависти, добродушно. Угощали липкой конфеткой «барбарис», а от маминого предложения пообедать отказывались всегда. Любая из них могла быть на месте той, с мертвым коконом в руках.
Другой кадр, всем известный. Женщина, волосы спутаны, платок сполз, падает в обморок на улице. Ей неловко, что ее поднимают и при этом снимают камерой. На лице виноватая улыбка. Смущается на пороге смерти.
Вот молодая женщина быстро проходит мимо трупа, лежащего на снегу. Торопится — не то на работу, не то с ночной смены. Сама она давно сгинула, но снова и снова спешит мимо лежащего тела, а мне всегда хочется пробежать вместе с ней, заглянуть на несколько кадров вперед. Добраться до квартиры на Кронверкской, и может быть, дверь откроет бабушка Наталия Васильевна.
Когда фильм кончился, я перечла бабушкины блокадные стихи:
Смерти злой бубенец
Зазвенел у двери.
Неужели конец?
Не хочу. Не верю!
А ведь она всю блокаду была готова к тому, что
Сложат в братскую,
Сложат, как дрова,
В трудовую, ленинградскую,
Закопав едва.
Прекрасно понимаю тех, кто, пережив блокаду, хотел бы окончить свои дни в Ленинграде, а не в Петербурге.
Сентябрь 2000. Давно тебе не писала, всю неделю одолевала суета.
В понедельник принимала некоего инвалида со следами былой красоты и университетского образования, который покупает дом в нашей деревне. Он хочет знать, в какое общество попадает. Кормила его простой пищей (селедка, картошка, квашеная капуста), с которой он ловко справлялся своими пятью зубами. Уважение оказала, но дала понять, что я человек занятой, пишу портреты. Философский склад ума помог ему это усвоить. Жевал и беседовал четыре часа.
В среду принимала своего бывшего научного руководителя. Кормила его остатками от инвалида, добавив тертую свеклу, жареную капусту и сосиску. От рюмки водки он стал клевать носом, но свои пять часов просидел.
В четверг была приглашена на тридцатилетие Федора, Олиного сына. Всё происходило на последнем этаже Академии наук, в зале с незаконченным ремонтом, с лесами, прикрытыми полиэтиленом (для авангардной сцены уже не ново). Было три стола: два со спиртным и едой, третий с подарками. Пирожки, как сообщил Федор, пекла внучка Троцкого. Было человек триста. Одни появлялись, другие удалялись. Объединяющих моментов не было — ни речей, ни тостов. Желающие, приняв на грудь, льстили в индивидуальном порядке. Жена Федора блистала красотой и крайней обнаженностью. На ее платье ушло не более квадратного дециметра черной ткани. В общем, как говорят переводчики американских фильмов, вечеринка была удачной.
В субботу ездила к старому знакомому, художнику Д. — ты знаешь, к кому. Из темной мастерской без сортира он переместился в квартиру нового элитного дома на углу Тверской, с охранником в подъезде, попав на содержание к жене рижского олигарха. Благодетельница была в отъезде.
Квартира — метров четыреста. Круглый холл с зеркалами от пола до потолка, так что видишь себя упятеренную и с тех незнакомых сторон, с которых видеть себя не хочется. Плафоны на потолке гостиной расписаны самим альфонсом. В комнате под мастерскую, метров шестьдесят, с белым ковром, на который он стряхивает краску, попутно создавая еще один шедевр, стоит громадный синтезатор. На нем не знающий нот художник импровизирует для пущего впечатления от своих картин. Спальню, где куются все блага, мне показать не решились. Кроме вышеописанного честолюбец, деля с олигархом его жену, пользуется джипом величиной с паровоз, виллой на Рижском взморье с бассейном и кортом, и квартирой в центре Парижа. А жизнь начиналась в бараке при доме инвалидов под Волоколамском. Слава тебе, мое благополучное детство, надежно оберегающее от зависти к роскоши!
…Катины письма я сохранила и иногда перечитываю. Пока она была жива, я не показывала их никому. А теперь решила: пусть прочтут.
2005