Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2006
Не театр нас любит, а мы его.
В. Панина. В разговоре
Опять, опять к моим воспоминаниям.
М. Булгаков. Из письма
1
Однажды бывший артист БДТ Борис Лескин, приехавший из своей Америки в Ленинград после долгого отсутствия, попытался рассказать артисту Р. о вчерашней встрече с двумя старыми сослуживцами. Поскольку и Р. прежде служил в БДТ, он слушал Лескина с большим интересом, но никак не мог понять, о чем, собственно, шел вчерашний разговор.
— Понимаешь, Воля, — подытожил Борис, — была одна черная пьянка, и это все, что я могу тебе сказать…
— Но вы не виделись столько лет, — удивился Р. — Ты жил в Америке, они — в России, неужели тебя ни о чем не спросили и ты ничего не спросил?..
— Воля, когда окончилась бутылка, пошли за второй…
— И она появилась?..
— Да, она появилась, это я помню твердо. Но о чем шла речь, вспомнить не могу, была одна черная пьянка…
— Боря, ты меня потряс…
— А что ты хотел услышать?
— Да хоть что!.. Ведь это же событие — твоя встреча с В. и К.!..
Вот тут Лескин и спросил:
— А ты что, уже летописец?
— Почему летописец? — растерялся Р. и тут же неожиданно для себя сказал: — А впрочем, может быть. «Еще одно последнее сказанье, и летопись окончена моя…»
— Ну, тогда запиши, — сказал Лескин. — «Была одна черная пьянка…»
Цитируя пьесу Булгакова о Мольере, а точнее, реплику летописца Лагранжа, начитанный Р. отбил:
— «Этого писать нельзя, но в знак ужаса ставлю черный крест».
Как ни странно, после этой сцены он наладился посещать архив…
«Кабала святош» возникала на наших глазах и пошла в Больдрамте с названием «Мольер». Ставил спектакль и играл заглавную роль Сергей Юрский, Людовика XIV — Олег Басилашвили, Мадлену Бежар — Эмма Попова, Бутона — Павел Панков, Арманду — Наталья Тенякова, Одноглазого — Михаил Волков, летописца Лагранжа — Михаил Данилов…
Декорации и костюмы сочинил Эдуард Кочергин…
Вернее, так. Сначала художником спектакля была назначена Софья Юнович, и образ будущего спектакля обсуждался именно с ней. А Эдику Кочергину, который только что перешел в БДТ из Театра имени Комиссаржевской, Товстоногов сказал:
— Вы пока походите, присмотритесь…
Но Сережа Юрский хотел во что бы то ни стало воплотить на сцене идею «Черного квадрата» Казимира Малевича и во всех разговорах с Софьей Марковной толковал именно о нем. Может быть, я, как обычно, ошибаюсь, но мне кажется, что на «Черный квадрат» могло навести Юрского первое название пьесы или тот черный крест, который упоминает в пьесе Лагранж… Тем не менее Софья Марковна никак не могла взять в толк, что именно от нее хотят и почему шедевром Малевича стесняют ее творческое воображение. В конце концов она сказала Товстоногову, что делать «Мольера» не будет, и квадратная тягота легла на плечи Эдика Кочергина.
— Квадрат так квадрат, — сказал он и, как обычно, пошел своим путем.
Такие светильники стояли в театре Пале-Рояль.
Внизу, у лож.
Надо хорошо знать материальную культуру прошлого, считает Кочергин.
Но этого мало.
На длинных вервиях, сделанных из переплетенных черных тряпок, сквозь которые пропущено серебро, он решил укрепить по пять светильников сразу.
Сверху донизу.
Как в многоярусном театральном зале…
Шандалы или жирандоли?..
«Ах, как пылали жирандоли / У Лариных на том балу!.. / Мы руку предлагали Оле, / А Таня плакала в углу», — писал мой друг Герман Плисецкий…
Многосвечные люстры одна под другой пылали, меркли, вспыхивали, мерцали и медленно гасли по всему зеркалу сцены…
Вот они-то и создавали невидимый квадрат.
А черную геометрию Малевича Кочергин дал в плане, то есть не показал во весь рост, а уложил на пол в виде черных станков…
Закончив работу, он показал макет Юрскому и сказал:
— На, возьми линейку, промерь… И так квадрат, и так, и так…
И Сережа, конечно, ничего мерить не стал, а тут же согласился.
Как не согласиться, когда перед тобой такая магическая и торжественная театральная красота…
— Я его обманул, — сказал Эдик артисту Р. тридцать лет спустя, употребив другой глагол, более близкий ему со времен беспризорного военного детства…
Нельзя сказать, что архивный фонд Большого драматического театра сказочно богат. Но кое-какие любопытные документы в нем, конечно, сохранились. И, может быть, в первую очередь тут следует назвать тонкую серую папочку под номером 63.
Назовем адрес точнее. Государственный архив литературы и искусства, ул. Шпалерная, 34, ф. 268, оп. 1, д. № 63.
Впрочем, можно зайти и с набережной Робеспьера в арку под номером 22.
И открыть другие папочки — № 67, 68, 70, 71… И большую амбарную книгу №… Ну, ладно, не в номерах дело… Хотя почему?.. Именно в номерах…
Читальный зал невелик, но уютен. Удобные столики. Настольная лампа для каждого читателя. А из кабинета директора, Ларисы Сергеевны Георгиевской, видна Нева. Встанешь у окна — не оторваться…
Как вышло?.. Пушкинскому театральному центру в Санкт-Петербурге, которым четырнадцатый год руководит Р., пришло время сдавать в архив первоначальные документы. При оформлении и познакомились. Попутно Лариса Сергеевна стала подбивать артиста Р. открыть и свой личный фонд, мотивируя тем, что именно здесь хранятся дела Большого драматического. От персонального участка в архивных пространствах Р. из актерского суеверия уклонился, но в прошлое БДТ, где прослужил четверть века, успел заглянуть…
Музыку к спектаклю «Мольер» писал Олег Каравайчук, человек странный и возвышенный, ловящий новые звуки прямо из космоса…
Р. часто встречался с ним на комаровских дорожках. Олег всегда спешил, узкоплечий и стремительный, то ли на электричку, то ли в будущее, узнаваемой прыгающей походкой. Без парика и берета никто нигде и никогда его не видел.
Как-то чуть ли не год обсуждалось представление о «Моцарте и Сальери». Моцарта, конечно, должен был играть сам Каравайчук, и они вдвоем, артист Р. и композитор К., часами бродили по анфиладе Дома Кочневой, где прижился Пушкинский центр, сочиняя воображаемый спектакль. Вечный мальчик, пришелец и импровизатор пробовал звучание всех роялей…
Партитура Булгакова на редкость точна. «Клавесин играет нежно».
А если нет клавесина?
Тогда между струнами и молоточками подержанного пианино «Красный Октябрь», за которым у выхода на сцену ждет сигнала концертмейстер Тамара Ивановна Ломова, опускаем свежую газету и получаем клавесинный эффект…
«Орган зазвучал… Орган умолк… Орган в высоте… Спели детские голоса… Орган загудел…» Да, здесь нужна запись…
О записи по дружбе рассказывал Р. завмуз БДТ Семен Розенцвейг.
Нот и партитур не было. Когда собрались оркестранты-разовики, Каравайчук потребовал принести в студию велосипедные камеры, но они были скоро забракованы, и пришлось доставать презервативы. Их раздули до размеров человеческого роста и включили в состав оркестра. Возможно, в рассказе Розенцвейга было художественное преувеличение, но именно удары по презервативам создавали необходимый таинственный гул. Каравайчук задавал импровизационные задачи, пел на фоне оркестра своим высоким голосом, и его сольные причитания возвышали душу.
Музыка к спектаклю была прекрасна и неповторима.
Так же как декорация Кочергина.
Каково же было удивление звукооператора Рюрика Кружнова, ведущего спектакль согласно партитуре, когда ту же музыку и, кажется, ту же запись он чутким ухом уловил в новом фильме Киры Муратовой…
Рюрик обиделся и сказал об этом Сереже Юрскому.
Но Юрский уже и сам видел муратовскую картину и, удивившись прагматизму нашего небожителя, успел обидеться сам…
В папочке под номером 63 артист Р. открыл для себя три письма Михаила Афанасьевича Булгакова в БДТ и, конечно, ахнул…
Прочтя и перечтя письма и лежащие здесь же документы, Р. вернулся домой и стал листать одну за другой накопившиеся у него книги Булгакова. Они и восстановили полузабытую историю взаимоотношений писателя и любимого театра, отразившуюся в письмах Михаила Афанасьевича его другу и летописцу Павлу Сергеевичу Попову…
Но была ли когда-нибудь опубликована переписка Булгакова с театром?..
Что происходило в начале 30-х годов в ответственных кабинетах и за кулисами на Фонтанке, 65?..
Как складывался этот печальный и увлекательный сюжет во всех его исторических и почти недоступных подробностях?..
Вот какие вопросы волновали артиста Р., несмотря на то что в спектакле «Мольер» он занят не был…
— Олег, ты знал, что у «Мольера» в БДТ была давняя предыстория? — спросил артист Р. артиста Б., то есть Басилашвили, который в день этого разговора по странному стечению обстоятельств озвучивал себя в роли булгаковского Воланда, завершая работу в фильме «Мастер и Маргарита».
— Нет, тогда мы об этом понятия не имели… Я узнал гораздо позже, когда появились дневники Елены Сергеевны, воспоминания Ермолинского…
— Письма Булгакова Попову…
— Да, письма Попову…
— А как ты думаешь, Сережа знал? — Р. имел в виду Юрского.
— Нет, думаю, тогда и он не знал, — уверенно сказал Басилашвили…
— Ты уже в порядке?.. Хвори прошли?..
— Да-да, вполне!..
О судьбе булгаковских писем стоило спросить у знатоков, тех, кто всерьез и в соответствии с правилами науки занимался литературным наследием Михаила Афанасьевича.
У Смелянского?..
Но Анатолий Смелянский более всего ориентирован на МХАТ…
У Мариэтты Чудаковой?..
Да, конечно, она у нас по праву первый булгаковед: и биограф, и знаток творчества, и публикатор…
Р. позвонил в Москву и сказал Мариэтте Омаровне, что, кажется, нашел три письма Булгакова и хочет уточнить степень их известности. Чудакова спросила о датировке писем, рукописны ли они, кому адресованы и пришлет ли Р. эти тексты ей сразу же, то есть до публикации, потому что ей обычно доверяют, но если Р. такой человек, что никому не доверяет, тогда она его поймет, но все равно удивится…
Ответив на вопросы, Р. спросил, известна ли переписка Булгакова с Большим драматическим, и Мариэтта Омаровна сказала:
— Нужно посмотреть, Володя, может быть, письма и не опубликованы. Но у меня идут две срочные статьи в Интернете… Я все проверю и перезвоню вам дня через два…
— Да, конечно, — сказал Р. — Не беспокойтесь, Мариэтта, мне не к спеху.
Чудакова перезвонила через пять минут и стала зачитывать Р. тексты булгаковских писем.
— «27 октября 1931 года, Москва… Уважаемый Евгений Иванович! Первое. Сообщаю БДТ, что «Мольер» получил литеру «Б»…» Это?..
— Да, — сказал Р., слегка приуныв, но тут же утешил себя тем, что, если бы Чудакова не знала о письмах в БДТ, это было бы противоестественно.
Мариэтта Омаровна сообщила, что вместе со всем булгаковским архивом Елена Сергеевна Булгакова подарила машинописные копии всех, в том числе и наших писем Пушкинскому Дому. И снабдила своим комментарием…
Что касается публикации, сказала Чудакова, то это дело чрезвычайно сложное и кропотливое, на которое уходит много времени, так как важно просмотреть не только булгаковские тексты, но и все, что их окружает и сопутствует, выясняя все подробности и обстоятельства…
На это Р. легкомысленно ответил, что его занимает всего лишь один аспект — позиция театра. Потому что в письмах Попову Булгаков, конечно, называет главного карабаса, но чертов карабас в театре не работал, и самое интересное то, как складывалась судьба «Мольера» в самом БДТ…
— Да, да, — сказала Чудакова, — конечно, у нас принято валить все на одного. С этой стороны вашей историей никто не занимался. Тут много возможностей… А пока запишите, Володя: Рукописный отдел Пушкинского Дома, фонд 369… И мой и-мэйл тоже запишите…
Конечно, названивая Чудаковой, Р. повел себя как дилетант. Он будто забыл правила литературной науки, известные ему по любимой пушкинистике. Он не учел, что Булгаков давно стал классиком и десятки ученых защитили кандидатские и докторские, выпустили множество книг, создав серьезное научное булгаковедение. Ну что бы ему заглянуть в «Жизнеописание Михаила Булгакова», выпущенное той же Мариэттой Омаровной еще в 1988 году? Или в исследования и материалы Пушкинского Дома «Творчество Михаила Булгакова» в трех томах, появившиеся в начале 1990-х?..
Нет, он снова вел себя как артист, встревоженный встречей с давними событиями, случившимися в его театре. И эта новая неумелость, желание заново и будто впервые открыть то, что, может быть, давно открыто и никакой тайны не составляет, толкали его по окольному пути. Ведомый лихорадкой неофита, Р. доверялся одной интуиции, ища людей, а не книг, и, может быть, был отчасти прав…
— Сережа, ты знаешь, что у твоего «Мольера» в БДТ была предыстория? — спросил артист Р. артиста Ю., то есть Юрского.
— Во МХАТе — знаю, — сказал он.
— Нет, не во МХАТе, а в БДТ!..
— Ах, да… Но это потом… Тогда, в 73-м, когда начали репетировать, мы, конечно, ничего не знали…
— А кто, по-твоему, мог бы играть Мольера в БДТ в 31-м году?..
— Может быть, Лаврентьев?.. По-моему, он похож…
— Нет, представь себе, в распределении Монахов…
— Монахов?.. Это странно…
— А Бутон — Софронов.
— Софронов?.. Но он же не комик!..
— А вот Людовик — как раз комик — Кровицкий…
— Но, Володя, это какое-то дикое распределение!.. Кровицкий должен был играть Бутона, я его хорошо знал…
— А кого же тогда — Софронов?
— Может быть, Лагранжа?.. Хотя лучше Миши Данилова я в этой роли вообще никого не видел…
— Тогда получается, что Людовик достается Монахову? — спросил Р.
— Да, Людовик — Монахову, — уверенно подтвердил Ю.
Мы любим эту игру — раздавать роли, не считаясь со временем, строить воображаемый театр, исходя из того, что смерти нет…
Они помолчали, и Юрский сказал:
— Я же с ними работал, я их застал: и Софронова, и Ларикова… А Казико и Грановская выходили в «Горе от ума»…
— Понимаешь, Сережа, — сказал Р., — был договор, художник начал работать над макетом, есть переписка Булгакова с БДТ, он очень надеялся на постановку, и все рухнуло… Получается, что твой спектакль исправлял историческую несправедливость по отношению к Булгакову… Так же как «Роза и Крест» — по отношению к Блоку…
— А знаешь, Володя, я ведь репетировал «Розу и Крест» в институте с Макарьевым.
— Правда?.. Это интересно…
— Но я чурался Блока, а Макарьев хотел…
— Сережа, в этом смысле отдаю предпочтение Макарьеву!..
— Володя, я всегда отдам ему предпочтение!..
Спектакль начинался с того, что Юрский в костюме Мольера выходил перед занавесом и, стуча в пол высоким жезлом, требовал тишины…
Напомню себе и читателю: в 1931 году Михаилу Афанасьевичу снова худо и некуда деться, все запретили, в том числе «Кабалу святош», первые экземпляры которой напечатала Елена Сергеевна.
Принесла свой «Ундервуд» в квартиру Булгаковых на Пироговке и напечатала. Тогда их роман был в расцвете.
А теперь они расстались…
«Несчастье случилось 25.II.31 года. А решили пожениться в начале сентября 1932 года», — записал он на последнем листе парижского издания «Белой гвардии». «Несчастье» — временный разрыв…
Стало быть, вся история отношений Булгакова с Большим драматическим театром приходится на время, когда Михаил Афанасьевич с Еленой Сергеевной в разлуке…
Она за него волнуется…
Ему плохо, и он сочиняет новое письмо Сталину.
Первое было написано еще в 1930 году, тогда и состоялся известный телефонный разговор и поступление Булгакова во МХАТ.
«Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!
Около полутора лет прошло с тех пор, как я замолк. Теперь, когда я чувствую себя очень тяжело больным, мне хочется просить Вас стать моим первым читателем…<начало 1931 г.>
С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен…
На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя… <30 мая1931 г.>».1
2
У Миши Данилова не было трудностей в работе над ролью Лагранжа.
Он относился к Юрскому с той же любовью, что Лагранж к Мольеру, и привнес в спектакль свою личную тему.
Никто не смел сказать ничего дурного про Юрского.
Никто не смел его критиковать в присутствии Миши. Даже если эта критика носила частный и узкий характер. Мол, вчера, в самом начале первого акта, у Сережи вышло не совсем так, как позавчера, то есть позавчера в этом месте было на две копейки лучше, а сегодня на копейку хуже. И все!.. И Миша с этим критиканом перестает здороваться. И начинает шпынять его по любому поводу. И долго не прощает…
По словам дружившего с Мишей Рюрика Кружнова, Данилов был человеком ригористическим, не лишенным воспитательных и даже назидательных свойств. И если он даже и видел какие-то просчеты или ошибки своего кумира, Миша не считал возможным их обсуждать.
Он старался промолчать или отойти в сторону.
Или перевести разговор на другую тему.
Он мог проявить настоящую жестокость по отношению к оппонентам или, не дай Бог, недоброжелателям Юрского.
Это была настоящая дружба и настоящая верность.
Выходило полное совпадение или даже слияние с ролью Лагранжа.
Если он что-то и скрывал о кумире, то скрывал идейно и убежденно…
Серебряный бокал на высокой ножке — реквизит королевской сцены — Данилов мастерил дома и сделал так тщательно, что никто не замечал его бутафорской сущности: настоящий бокал, самый настоящий…
И короткую шпажонку, такую изящную, маленькую, будто для накалывания птифуров, тоже принес Миша. То ли в загранке купил, то ли в лавке антиквара.
— Что мне с ней делать? — спросил Басик.
— А ничего, — ответил Данилов. — Верти в руках и все…
И Олегу стало удобно по-королевски указывать шпажонкой на собеседников-подданных…
По причине жарких летних дней Рукописный отдел Пушкинского Дома не работал, и Р. стал звать к телефону Татьяну Краснобородько, хранителя пушкинских рукописей. Татьяна Ивановна всегда на месте и всегда работает. Умно, ответственно, со страстью и даже яростью. Это человек посвященный и просвещенный, и преданный своему уникальному делу.
Однако о ней, о первой комнате-сейфе, где Р. впервые встретился с рукописью «Русалки», о ремонтах, авариях, переезде, взявших у Тани столько здоровья и сил, «о доблестях, о подвигах, о славе» хранителя по судьбе и призванию — в другой раз. А пока — кто, как не Татьяна, поймет острый интерес Р. к булгаковским письмам, кто в неурочное время достанет и просмотрит 369-й фонд, кто посоветует перелистать издания Рукописного отдела и скажет напрямик, что комментариев Елены Сергеевны здесь нет, а копии написаны Булгаковым от руки, что Леша Ершов, сын Леонида Федоровича Ершова, в фонде отметился и, скорее всего, эти материалы опубликовал…
И точно, опубликовал…
Р. держит в руках первую книгу трехтомника «Творчество Михаила Булгакова», открывает статью «Из истории постановки «Мольера» в ГБДТ им. М. Горького. Публикация А. Л. Ершова» и убеждается в том, что вот теперь для него и начинается настоящая работа…
Во-первых, публикатор упоминает договор, хранящийся в Пушкинском Доме, но самого договора не приводит.
Во-вторых, ссылается на протоколы Худполитсовета, которые есть в ЦГАЛИ, но этих протоколов лишь кратко касается в комментарии, а в нашем случае они имеют первостатейное значение…
А в-третьих, забегая вперед, скажем, что публикатор был неточен, так как искомые обсуждения — в папке № 59, а не № 68, к которой он отсылает…
Однако важные эти детали артист Р. прояснил для себя не тотчас, а несколько позднее, когда снова пошел в ЦГАЛИ, в этот же день — в Пушкинский Дом и стал заново листать отравленные веком папки…
Это был тяжелый день…
При Товстоногове «Мольера», так же как «Розу и Крест», начинали до отпуска, в жару, а выпускали в начале сезона.
И точно так же на первый прогон пришел Товстоногов.
Был слух, что Юрский сам просил его прийти.
Больше других Гогу занимали королевские сцены, еще и потому, что отношения искусства и власти тревожили его так же, как Юрского.
И тут со времен Булгакова в принципе ничего не изменилось.
Со времен Булгакова и со времен Мольера…
Ленинградским «королем» вел себя персек райкомгоркомобкома Романов. Сколько подобострастных шуток ходило о его царской фамилии!.. И Бог знает, как сложился бы конец прошлого века в России, если бы там, в ЦэКа победил и возглавил КаПээСэС Г. В. Романов, а не М. С. Горбачев…
Романов недолюбливал Товстоногова, а Юрского просто терпеть не мог.
В обоих случаях это было вполне взаимно.
Как-то была телепередача, в которой пенсионера Романова спросили, почему он плохо относился к интеллигенции. «К кому?» — «К Товстоногову». Романов взял с полки книгу и прочел: «Глубокоуважаемому Григорию Васильевичу Романову, с благодарностью за все то, что он сделал для театра и для меня лично. Г. Товстоногов»…
Романов не уловил здесь «мольеровской», вернее, булгаковской нотки…
Р. казалось, что Ю., так же как и он сам, не умел играть чужое представление о роли. Или не хотел. Или не любил. Он все придумывал сам и сам делал что хотел.
Отсюда тяга к режиссуре. Чтобы никто не мешал…
Но то, что придумывал для роли Сережа, чаще всего совпадало с тем, чего искал Гога. А если и не совсем совпадало, все равно оказывалось приемлемым, потому что подсознательно включало тайные намерения Гоги. Тайные даже от него самого. Речь все-таки об искусстве, а не о ремесле…
Гога вообще любил неожиданный результат. Если его что-нибудь удивляет в том, что ты предлагаешь, считай, что ты — в порядке…
Р. казалось, что Ю. иногда даже испытывал Гогу. Ну что такое, например, его Осип в «Ревизоре» — темные очки, тросточка, господин из другой эпохи, некто вроде Паниковского… По облику и природе чувств это с Хлестаковым Басика и Городничим Лаврова вроде не совпадало… Как будто Серж малость провоцировал Гогу: разрешит или попросит снять излишества?..
Нет, ничего Гога снять не просил, значит, так и буду торчать торчком в этом спектакле, пускай народ удивляется, а иначе скучно и артисту, и зрителю, если не баловаться…
Они вообще были друг другу «на испытание», Юрский и Товстоногов, Сережа и Гога… Во всяком случае, так казалось артисту Р. Он ведь был не рецензент, а наблюдатель, будущий отщепенец, и его интересовали отношения людей, подверженные испытаниям ремесла и искусства.
У Р. были свои отношения с Ю. с тех самых пор, когда Товстоногов ввел его на роль Чацкого, хотя Ю. против этого возражал. При этом Р. невольно встрял в отношения Гоги и Сережи, хотя бы как повод для размолвки или ревности. И, несмотря на то что они были вовсе разные — Чацкий Юрского напоминал о Пушкине, а Чацкий Рецептера — о Грибоедове, повод все-таки был: роль одна, а артистов двое.
Вообще-то Сережа считал, что это не ревность, и возражал против «разрушения монолита». То есть у них с Товстоноговым был «монолит», а Р., встряв в «Горе от ума», его разрушил.
Но если человек переживает, что между ним и Гогой забили клин и клин в виде артиста Р. разрушил «монолит», то что же это, если не актерская ревность, вполне естественная и понятная?..
Между Р. и Товстоноговым тоже пару раз вбивали клин в виде артиста Б., и Р. переживал «разрушение монолита» точно так же, как Ю.
Чуть позже, на телевидении, в «Кюхле» Александра Белинского по Ю. Тынянову, они сошлись в большой и острой сцене, где Ю. играл Кюхельбекера, а Р. — Грибоедова…
И когда Р. вместе с Р. Сиротой поставил на телевидении «Смерть Вазир-Мухтара» того же Тынянова, они опять словно вернулись к «Горю от ума», потому что на этот раз Юрский сыграл уже самого Пушкина, а Рецептер — опять Грибоедова…
Тень давней ревности к роли Чацкого, почти незаметная или хорошо скрытая, как будто намекала на таинственные и труднообъяснимые отношения самых главных в России девятнадцатого века людей…
В «Вазир-Мухтаре» снимали короткую встречу в театре, во время антракта. Пушкин и Грибоедов встречаются и останавливаются минуты на две. Знают друг другу цену, ревнуют к поэзии, а не к славе, а может быть, и к ней. Взаимная тяга, светский холодок, что сказать перед вечной разлукой?..
Грибоедов накануне Персии предчувствует смерть, почти признается:
— Вы не знаете этих людей. В дело пойдут ножи…
Пушкин тоже почти открыт:
— Нас мало, да и тех нет…
Полюбив Грибоедова на всю жизнь, Р. разгадал тыняновский перевертыш. Юрий Николаевич отдал Пушкину фразу из грибоедовского письма, а получилось как надо, как будто Пушкин сам ее родил. Как сказал когда-то Ираклий Андроников артисту Р., по другому поводу и о других: «Неоднородны, но однопородны и одномасштабны». Оба выше остальных…
Пора снимать, но возникла мелкая заминка: Ю. и Р. — вроде одного роста, а Пушкин, как известно, росточком поменьше, как быть?..
Придумали на точке встречи ящичек поставить. Сирота и придумала, чтобы Р. потихонечку, плавно, почти незаметно при встрече наступил на ящичек и чуток приподнялся, чтобы тот и другой, миновав друг друга, развернулись, Ю. на полу, а Р. на ящичке, и Грибоедов взглянул на Пушкина маленько сверху вниз…
— Вы не знаете этих людей…
— Нас мало, да и тех нет…
Не могу оценить, как вышло у Р., но Ю. очень хорошо сказал свою фразу, правдиво и одиноко… Потом по поводу ящичка посмеялись…
А позже была «Фиеста»…
Тем летом они укатили в Кацивели и сняли соседние комнаты — Сережа Юрский с Наташей Теняковой и Олег Басилашвили с Галей Мшанской.
Юрский, как рассказывал Басик, вставал в семь утра, делал зарядку и уходил в горы, чтобы там, наверху, поучить «Спекторского» и принести готовую часть домой. Слушатели большей частью бывали отвлечены Аю-Дагом и морем внизу, и, не найдя должного понимания, артист Ю. в строгом одиночестве садился рисовать диспозиции выезжающих станков и мизансцены будущего «Мольера». Иногда казалось, что он проигрывает пьесу сам с собой.
Потом, надев кожаное пальто и натянув на глаза кепку, Сережа заваливался прямо во дворе и спал до часу дня…
После Кацивели в положенные сроки в театре родился спектакль «Мольер», у Гали с Олегом — Ксюша, а у Наташи с Сергеем — Дарья…
«Все лето 1931 г. Булгаков работает над экземпляром «Кабалы святош» и 30 сентября посылает его Горькому со следующим письмом: «Многоуважаемый Алексей Максимович! При этом письме посылаю Вам экземпляр моей пьесы «Мольер» с теми поправками, которые мною сделаны по предложению Главного Репертуарного Комитета. В частности, предложено заменить название «Кабала святош» другим. Уважающий Вас М. Булгаков» (курсив мой. — В. Р.). Перемена заглавия (то, что такая инициатива исходила от Главреперткома, сам по себе поразительный факт — казалось бы, что Комитету защищать святош, обличенных названием?) во многом усложнила судьбу пьесы, как показало будущее».2
3 октября пришло разрешение Главреперткома, а 6-го Булгаков писал в БДТ:
«Милый Рувим Абрамович,
сообщаю, что «Мольер» разрешен Главным Репертуарным Комитетом к представлению в театрах Москвы и Ленинграда.
Разрешение № 2029/Н от 3-го октября 31-го года.
Итак, если Ваш Театр желает играть «Мольера», прошу заключить со мной договор».3
Рувиму Абрамовичу Шапиро тридцать три года, но у него уже большой стаж. Студентом университета в первые годы после революции он начинает заведовать театральным отделом (ТЕО), потом становится Председателем Реперткома, потом — Председателем Совета фабрично-заводских театров. В интересующее нас время совмещает должности управляющего театрами Ленинграда и директора БДТ, потом будет назначен директором Малого оперного (бывшего Михайловского) театра, а еще позже возглавит Мариинский. Перед нами советский театральный начальник…
Прежде всего артисту Р. бросилось в глаза обращение «милый». Так к незнакомому человеку не относятся. Значит, знакомы. И значит, возникла симпатия. Вряд ли Михаил Афанасьевич станет лицемерить…
Деловые отношения начались давно.
10 апреля 1926 года Булгаков заключил с БДТ сразу два договора — на «Белую гвардию» и «Зойкину квартиру». Второй подписал от театра Рувим Шапиро4 , стало быть, знакомству не меньше пяти лет.
12 октября 1928 года подписан новый договор, предмет которого — только что разрешенный и почти тут же запрещенный «Бег».
26 августа 1931 г. писатель опять бьет по рукам с Больдрамте, на этот раз по поводу инсценировки «Войны и мира», еще не готовой. И вот, спустя полтора месяца, едва получив записку Булгакова, директор театра Шапиро спешит договориться о «Мольере».
Каков ряд: «Белая гвардия», «Зойкина квартира», «Бег», «Война и мир»,
«Мольер»!.. Каков ряд, и ни одной премьеры…
Конечно, Рувим Шапиро двоился…
Как партийный чиновник и председатель «Реперткома», который в нем, как видно, не умер, он понимал «опасность» булгаковской драматургии. А как театральный директор, любящий свое дело, не мог не тянуться к пьесам, обещающим успех и полные сборы…
Итак, два, а то и три дня должна была взять почта СССР; булгаковское письмо директор прочел 8 или 9 октября, и уже 11-го в Москву выезжает его помощник Е. И. Чесноков.
Договор на «Мольера» датирован 12 октября 1931 года.
Отметим, что эти документы сохранились только у Михаила Афанасьевича. В архивном фонде Больдрамте ни одного договора с писателем Булгаковым нет. Почему так?..
3
Когда появилась Таня Тарасова в роли Справедливого сапожника с сапогом в руке и стала говорить свои слова, Товстоногов ее прервал.
— Что это за шут?! — воскликнул он. — Шут должен делать кульбиты!.. Ну-ка, попробуйте, Таня… Да!.. И еще раз!.. Кувыркайтесь, прыгайте, дурачьтесь!..
И Таня в угоду Мастеру принялась делать кульбит за кульбитом, пока не набила себе большие синяки на копчике и на сиделке…
Пришлось идти к врачу…
После той репетиции она прихромала к Юрскому и с ужасом спросила:
— Сережа!.. Неужели это будет каждый раз?!
На что Юрский сказал:
— Таня, потерпи!.. Вот он уйдет, и мы опять будем делать по-своему…
Если для Товстоногова «королем», то есть властью, был Романов, то Юрскому «королем» казался сам Товстоногов. Недаром свои воспоминания о Мастере он назвал «Двенадцать глав о короле»…
И так же как остальные «подданные», артист Ю., мне кажется, продолжает выяснять в мемуарных главах свои поныне длящиеся, неизбежно иерархические и навеки загадочные отношения с почившим «королем»…
Его давно нет, а мы все оборачиваемся назад и слушаем прошлое, подчиняясь диктующей воле монарха…
— Сережа, что я должна здесь играть?! — спрашивала Тарасова.
Но Юрский не подбрасывал точных глаголов.
Теперь он сам играл Короля и управлял подданными.
— А я и сам не знаю, что здесь играть, — хитрил он.
— Я была аполитична… Я слишком долго верила в идеи социализма, — сокрушалась Тарасова через много лет. — А в «Мольере» была тема власти, отношений власти и искусства… Я делала кульбиты и не очень понимала, вернее, совсем не понимала, как тут быть!..
— Тебе досталась чудная роль, — сказал Р. — Только сапожник может позволить себе справедливость… Отец Сталина был сапожником, может быть, поэтому и шут — башмачник?..
— Да, ты знаешь, Володенька, в газетах написали, что у Олега Басилашвили были репетиции и съемки по Булгакову, а он вдруг упал в обморок, и у него совсем пропал голос!..
— Это преувеличение, Танюша, — сказал Р., — я говорил с ним на днях, он в хорошем настроении, ходит на озвучание и пашет вовсю…
— Да?.. Ну, слава Богу!.. А то я заволновалась. Понимаешь, это ведь Булгаков, это связано с Воландом, и становится страшновато…
Успокоив Таню Тарасову, Р. обеспокоился сам.
Когда Олег болел в прошлый раз, кто-то из папарацци проник к нему в больницу, стал делать фотки через стекло палаты и выдал плачевную картинку на весь городок. Почти в то же время Р. схлопотал операцию на сердце, и они с Олегом обменивались свежими впечатлениями.
— Прекрасная еда в больнице, не правда ли? — спрашивал Р. — Не удалось ли вам, сэр, отведать вареную морковь с военной селедкой?
— Нет, сэр, — отвечал Бас. — Мясо мне было запрещено, а сельдь, как вы знаете, мясо…
— Разумеется, сэр. Так же, как и морковь.
— Да, но о моркови продолжается спор, тогда как каши рекомендуются всеми. Три каши в день — вот чем я горжусь, сэр.
— Но, сэр, не было ли у вас от каш каких-нибудь затруднений?..
— Нет, сэр, никаких затруднений, кроме обычного сна. Я спал только днем. Вся ночь уходила на подготовку.
— Слушай, — сказал Р. — Операция — хорошая встряска, я тоже сплю днем.
— Володька, — сказал Бас, — может, не стоило делать никаких операций?
— Может быть, — сказал Р. — Но вряд ли я поддержал бы эту беседу…
А теперь я могу сказать: «Прекрасное утро, сэр, не правда ли?»
— На редкость, на редкость удачное утро, сэр!..
Телефон Олега почему-то не отвечал, и Р. решил позвонить режиссеру Володе Бортко. Через два часа тот заехал за артистом Р. после работы на своем навороченном БМВ и повез к себе, на Подковырова.
Калифорнийское красное вино «Айронстоун» шло хорошо, озвучание тоже двигалось полным ходом, но сегодня Басилашвили в городе не было, он уехал в Москву играть свою антрепризу.
— Володя, — спросил Р., — что это за история про Олега? Падение в обморок, потеря голоса, газетные крики?..
— Володя, — отвечал Бортко, — это чепуха. Ну, немного охрип…
— Отчего же такой шум?
— Это не шум, а раскрутка. Есть люди, которые это проплачивают…
— Ты что, серьезно? — удивился Р.
— Я тебе говорю, — солидно подтвердил Бортко, и чем серьезнее он говорил, тем больше это было похоже на розыгрыш в духе Воланда. С кем поведешься, у того наберешься…
— Нужны чудеса? — спросил Р.
— А как же! — ответил тезка.
Они познакомились много лет назад на первой ленинградской картине киевлянина Бортко «Авария», в которой Р. сыграл невезучего инженера атомной электростанции. В любовном треугольнике, который он изображал вместе с Ирой Мирошниченко и Олегом Ефремовым, герою Р. — Зайцеву тоже не повезло, зато повезло с отважным режиссером.
В то время Бортко был владельцем побитого «жигуленка» с неисправными тормозами, и на этом аварийном агрегате они отправлялись с женами в золотой булгаковский Киев, рискуя блестящим будущим автора фильмов «Собачье сердце», «Бандитский Петербург», «Идиот», «Мастер и Маргарита» и тех, которые еще не сняты, а только задуманы.
В достоверности сообщаемой ниже детали Р. не вполне уверен, но Володя Бортко убежденно повторяет легенду о том, что свою первую ночь в Ленинграде он провел не в гостинице, а под кровлей артиста Р. Даже если это и не так, легенда вовсе недурна и открывает перед Р. новые возможности. Превратив свою квартиру в приют для начинающих режиссеров, он мог бы снискать завидную популярность и хоть раз в жизни прилично заработать…
Договор Булгакова с БДТ вклеен в альбом для фотографий, с газетными вырезками, картинками и другими заметными материалами. Кто вел альбом?.. Сперва Р. показалось, что Елена Сергеевна. Но потом, перечтя воспоминания разных лиц, он понял, что альбомы самым аккуратным образом заполнял сам Михаил Афанасьевич, подавая Елене Сергеевне добрый пример на будущее.
Но прежде чем показать сам договор, автор обращает внимание на его черновик. Он затаился в невзрачной серой папочке, по соседству с альбомом. Внимание, дорогой читатель!..
Машинописный лист, скверная желтая бумага, прорванная в месте перекрестных сгибов. Дотошная правка красным карандашом (Булгаков) и редкая — черным (Чесноков). Так и видишь, как они сидят над официальным текстом, правят его и правят, понимая оппонента с полуслова и борясь за интересы высоких своих сторон…
Впрочем, может быть, Булгаков изучал проект в кабинете, а Чесноков ждал его реакции в гостиной? Или даже в гостинице…
«В ту пору он уже поселился на Большой Пироговке, — пишет С. Ермолинский. — При нэпе появились люди, которые имели право построить небольшой дом и становились его частными владельцами. У одного из таких застройщиков Булгаков и арендовал трехкомнатную квартиру, немалая по тем временам роскошь. Из небольшой квадратной столовой три ступеньки вниз вели в его кабинет. Там стояли некрашеные стеллажи с грудой книг и старых журналов (курсив мой. — В. Р.). По квартире разгуливал рыжий пес Бутон, приветствуя гостей пушистым с плюмажем хвостом. Постоянно толпилось множество разных людей».5
Р. захотелось представить себе реальную обстановку встречи Булгакова с Чесноковым, но мешало расхождение в воспоминаниях Ермолинского и
Л. Е. Белозерской. Любовь Евгеньевна помнит, что на Большой Пироговской, 35а, «из столовой надо подняться на две ступеньки (курсив мой. — В. Р.), чтобы попасть через дубовую дверь в кабинет Михаила Афанасьевича. Дверь эта очень красивая, темного дуба, резная. Ручка — бронзовая птичья лапа, в когтях держащая шар… Письменный стол… повернут торцом к окну. За ним, у стены, книжные полки, выкрашенные темно-коричневой краской (курсив мой. — В. Р.). И книги: собрание русских классиков — Пушкин, Лермонтов, Некрасов, обожаемый Гоголь, Лев Толстой, Алексей Константинович Толстой, Достоевский, Салтыков-Щедрин, Тургенев, Лесков, Гончаров, Чехов… Две энциклопедии — Брокгауза-Ефрона и Большая Советская под редакцией О. Ю. Шмидта».6
Размыслив, Р. решил, что женская память по поводу обстановки все-таки надежнее. Не свежевыструганные стеллажи, а темно-коричневые полки и ступеньки не вниз, а вверх. Впрочем, может быть, Ермолинский входил в кабинет только до того, как полки были покрашены? Третейским судьей мог быть
Е. И. Чесноков, но он, к сожалению, воспоминаний не оставил…
Кто же такой Чесноков?..
Таких людей называли тогда «выдвиженцами». Еще в 1929 году, будучи рабочим типографии им. Володарского, Евгений Иванович был выбран Председателем Художественно-политического совета, а в январе 30-го назначен Помощником Директора по политпросветчасти БДТ.7
Читая нижеследующий текст, будем иметь в виду, что Р. выделяет курсивом то, что остается в проекте, и помещает в скобки все, что подвергалось сомнению и вычеркнуто.
Пушкинский Дом, ф. 369, ед. хр. 144, № 1.
«Договор …
1. Автор предоставляет Дирекции монопольное право постановки и публичного исполнения на сцене ГБДТ (и других в городе Ленинграде, Москве и провинции неизданного) драматического произведения под названием «Мольер» (название условное) в 4-х актах».8
Таким образом, в пункте первом Михаил Афанасьевич решительно вычеркивает и другие сцены, и другие города — с другими городами будут заключены другие договора! — и привычный штамп: «название условное». И правда, какое же «условное», если Главрепертком «Кабалу святош» запретил, а «Мольера» допускает…
Забавно, что и в 73-м году у нас пошел «Мольер», а не «Кабала святош»… Поклон давнему запрещению?..
Надо бы спросить Юрского, обсуждалась ли тема с Гогой и Диной…9
«2. Дирекция (имеет право) обязуется осуществить постановку пьесы, указ. в п.1 сего договора, начиная с сего числа в срок до 1-го ноября 1932 г. (до какого времени автор обязуется ее не издавать).10
Ну да, дирекция хочет иметь право, а не обязательство, а Булгаков красным карандашом вписывает «обязуется». Сам же пьесу не издавать Михаил Афанасьевич не обещает, была бы возможность, напечатал бы. Опытный автор, многоопытный…
Да и как им не стать в таких обстоятельствах?..
Нужно бороться, нужно выживать…
«5. Автор обязуется вносить все изменения в пьесу, согласно требованиям Дирекции и Худполитсовета в сроки по соглашению».11
Ну уж нет!.. Ни за что, господа, при всех симпатиях!..
Довольно с нас Главреперткома с его поправками!..
Пятый пункт Михаил Афанасьевич вычеркивает со страстью, искореняет красным карандашом дотла, хорошо представляя себе требования политических партийцев и столпов Худполитсовета…
«7. Автор обязуется никакому другому Театру в городе Ленинграде пьесу «Мольер» для постановки не давать и постановки ее не разрешать, (как равно не разрешать ставить пьесу и гастролирующим в Ленинграде театрам) в течение того времени, когда пьеса «Мольер» идет в ГБДТ».12
Понимаете, в чем дело?
Театру бы хотелось никаких гастролеров с «Мольером» в Ленинград не пускать, а Булгаков: пусть едут. Он ведь надеется еще и на МХАТ, а МХАТ любит гастролировать в Ленинграде. И верно, договор на «Мольера» со МХАТом будет заключен через неделю после БДТ, 20 октября…
Булгаков ставит знак вопроса — в течение какого, мол, срока не отдавать пьесу другим ленинградским театрам?.. И, посовещавшись с Чесноковым, разрешает ему вписать черным карандашиком: «в течение того времени, когда пьеса «Мольер» идет в ГБДТ». Договорились…
«8. В случае, если по цензурным условиям пьеса «Мольер» не будет поставлена, выданный Автору Дирекцией аванс перечисляется в счет авторского гонорара за пьесу «Война и мир» или другую пьесу, заказанную автору согласно договора от 26/VIII-31г.».13
Совсем недавно, 30 августа, Булгаков объяснял Станиславскому, как утомили его договоры со МХАТом, с обязательным пунктом о возвращении аванса, если пьеса будет запрещена. «Повторю: железная необходимость руководит теперь моими договорами»,14 — писал он.
Вот так!.. И умно, и осторожно!..
То, что судьбы у «Мольера» на сцене ГБДТ могло и не быть, согласно предвидели и театр, и автор… Обжегшись на молоке, дуют на воду…
Рядом с пунктами девятым и десятым, в которых всего лишь адреса сторон, красным своим карандашом Булгаков пишет: «Не возражаю против девятого и десятого пунктов»…
И правда, против адреса не возразишь. Выправив договор, Михаил Афанасьевич позволяет себе шутку…
Далее вообразим торжественную сцену подписания, улыбки, пожимания рук и передачу экземпляра.
Угощал ли Михаил Афанасьевич Евгения Ивановича чаем или обошлись без чаепития, мы сказать затрудняемся, находясь в плену документальных обстоятельств, однако думаем об этом неотступно…
Надеюсь, чаем гостя все-таки поили, так как на сцене появилась Любовь Евгеньевна. Без встречи с ней Евгений Иванович вряд ли стал бы передавать ей привет в своем письме, а он передавал…
Пушкинский Дом, ф. 369, ед. хр. 144, № 1.
«12 октября 1931
Расписка.
Один экземпляр пьесы «Мольер» согласно пункту 5 договора от 12/X-31 года от Булгакова, Михаила Афанасьевича получил
Пом. директора Е. Чесноков».15
Басилашвили-Воланд позвонил с мобильника и предупредил Р., что будет краток: обычный телефон вырубился, а мобильник финансово истощен.
— Понимаешь, Володя, — весело сказал он. — Вчера открываю окно, смотрю, над нами летающая тарелка, ты не видел?
— Нет.
— Жаль. Настоящая летающая тарелка. Я беру фотоаппарат, у меня новый, цифровой, навожу на тарелку… Бах… Аппарат ломается!..
— Ты смотри, — сказал Р. — Или аппарат боится снимать, или тарелка не хочет сниматься…
— Да, — сказал Басилашвили. — Одно из двух… Иду к телефону звонить тебе, может, ты снимешь… бах… выключается телефон… Что такое?..
— Ты меня спрашиваешь?.. Лучше у Воланда спроси… Или у Бортко.
— Теперь уже завтра, — сказал Басилашвили.
— Ладно, — сказал Р. — Не волнуйся… Скоро все включат…
Ночью Р. приснился кинематографический сон.
Режиссер Володя Бортко в костюме кота Бегемота, со шпагой и в шляпе с пером, как генерал, сидел в кресле.
Басилашвили-Воланд усердно щелкал его цифровым аппаратом.
Юрский совершенно беззвучно читал «Спекторского», а Эмма Попова в роли Мадлены Бежар слушала его с тревогой и удивлением.
Вокруг теснились матросы с Балтики, Всеволод Вишневский грозил всех пострелять, а Николай Федорович Монахов одиноко сидел на балконе.
Сюда же спецрейсом из Америки ворвался Борис Вульфович Лескин и, подходя ко всем, давал подержать только что возвращенный ему российский паспорт…
Потом все задрали головы вверх и приложили к глазам закопченные стекляшки: Елена Сергеевна Булгакова парила на летающей тарелке и, не обращая на нас внимания, переписывала на «Ундервуде» неизвестный роман Булгакова…
Центральный Государственный архив литературы и искусства
Санкт-Петербурга (в дальнейшем — ЦГАЛИ), ф. 268, оп. 1, ед. хр. 63,
№ 83 (пометка театральной канцелярии, без даты).
«М. А. Булгакову Москва.
Согласно договора, заключенного с Вами в Москве 12/X-с/г. Пом. Директора ГБДТ тов. Чесноковым сегодня выслали Вам по телеграфу руб. 500 в счет сумм за монопольное право постановки в Ленинграде Вашей пьесы «Мольер». Просьба срочно подтвердить телеграфом получение указанной суммы».16
4
В. Я. Виленкин одаривал артиста Р. с незаслуженной им щедростью.
14 ноября 1962 года Виталий Яковлевич представил Р. А. А. Ахматовой, а ровно через месяц, 14 декабря, вручил сборник пьес М. А. Булгакова. Если учесть, что этот месяц был началом жизни Р. в БДТ, можно понять, какие надежды на него возлагались…
В 62-м появились наконец булгаковские книги «Жизнь господина де Мольера» в серии «Жизнь замечательных людей» («Молодая гвардия») и «Пьесы» («Искусство»). Достать их было крайне трудно, тем дороже и символичнее выглядел жест дарителя.
Предисловие к «Пьесам» написал Павел Александрович Марков, который вместе с Виленкиным много лет работал в литературной части МХАТа, и экземпляр для артиста Р. добывался «по блату» именно через Маркова. Ему новоявленный ленинградец был представлен несколько позже.
«Милый Володя, — надписывал книгу Виленкин, — мне очень хотелось бы, чтобы Вы когда-нибудь сыграли булгаковские роли, — ну, хотя бы в первых трех из этих пьес, моих любимых».
Пьесы шли в таком порядке: «Дни Турбиных», «Бег», «Кабала святош».
Не довелось, дорогой Виталий Яковлевич, виноват, как видно, не судьба!.. Примите это скромное сочинение как попытку оправдания или репетицию роли… Какой?.. На какую назначите…
В течение многолетней и верной дружбы Виленкин стал постепенно рассказывать артисту Р. о своем общении с Булгаковым, первых слушаньях «Мастера и Маргариты» и даже о том, как они вместе с Марковым от имени МХАТа подбивали Михаила Афанасьевича на создание пьесы о Сталине. Теперь это ни для кого не секрет: опубликованы дневники Елены Сергеевны и воспоминания самого Виленкина, но тогда, в шестидесятых и позже, многое передавалось лишь пошепту и под честное слово…
Тайная тревога, а может быть, и боль Виталия Яковлевича была в том, что несведущим могло показаться, будто они с Марковым толкали Булгакова на трудный, бесплодный и даже опасный путь. Между тем такого пути для Михаила Афанасьевича не существовало, да и они с Павлом Александровичем думали только о творчестве. Булгаков не умел писать плоско и плохо, а отношения с тираном составляли тяжелую часть внутренней жизни писателя.
И правда, поддерживал Виленкина артист Р., у Булгакова мог возникнуть масштабный и глубокий образ властителя, наподобие Юлия Цезаря, Генриха IV, Ричарда III, наконец!.. Сталин потому и остановил работу над «Батумом», что побоялся приближения к своим убийственным тайнам!.. Не только Булгаков, но и Пастернак пытался заглянуть в эту мрачную бездну. Недаром же он хотел поговорить с «Пастырем» «о жизни и смерти». Разве осмыслить и запечатлеть — это не задача для художника?..
И, находя понимание в артисте Р., Виталий Яковлевич доставал из буфета графинчик и звал его к столу…
19 октября, в день Лицейской годовщины, Е. И. Чесноков высылает
М. А. Булгакову еще 700 рублей.
Письмо М. Булгакова крупно и разборчиво написано синим карандашом на двух сторонах обыкновенной блокнотной страницы в линеечку. Р. показалось, что Михаил Афанасьевич держал в руках один и тот же карандаш — с одной стороны красный, а с другой — синий, были такие двусторонние карандаши фабрики «Союз». Впрочем, нельзя исключить, что пользовался он и двумя разными: красным правил договор, а синим сообщал вот что.
ЦГАЛИ, ф. 268, оп. 1, ед. хр. 63.
«27 октября 1931 г. Москва.
Уважаемый Евгений Иванович!
1) Сообщаю БДТ, что «Мольер» получил литеру «Б» (виза ГРК от 25.X.31 г. за прежним № 2029/н имеется на моем цензурованном экземпляре).
2) Прошу Вас в пункт 2-й нашего договора на «Мольера» после слов «до какого времени автор обязуется не издавать ее» внести слова «в СССР».
Мне нужно это для охраны пьесы за границей. Прошу Вас поправку эту, соответствующим образом оговоренную и подписанную, прислать мне в спешном письме.
3) Прошу БДТ не выдавать без моего разрешения для чтения каким-либо лицам вне БДТ экземпляр «Мольера», т. е. прошу помочь мне охранить «Мольера» от списывания и утечки.
4) Собираюсь в Ленинград, но не знаю, когда удастся это, — полагаю в середине ноября.
5) Вы, Евгений Иванович, забыли у меня свои калоши!
Жду срочного ответа. Привет театру.
М. Булгаков. Б. Пироговская 35 а, кв. 6″.
Письмо — карандашом?
Это кажется странным, но в этом — правда времени…
Вот что писал Михаил Афанасьевич Попову по поводу бумаги и чернил: «…убили Вы меня своей бумагой, на которой пишете. Ай, хороша бумага! И вот, извольте видеть, на какой Вам приходится отвечать! Да еще карандашом. Чернила у меня совершенно несносные».17
ЦГАЛИ, ф. 268, оп. 1, ед. хр. 63.
№ 1915. 4 ноября 1931 г.
«Многоуважаемый Михаил Афанасьевич!
Извините, что не писал. Каждый день собирался, но, очевидно, нужен был стимул в виде Вашего письма, чтобы привести свое намерение в исполнение. С удовольствием исполняю Вашу просьбу относительно договора, шлю Вам его в приличном виде, а не написанным моим бездарным почерком. Один экземпляр соблаговолите, подписав, выслать в театр, а старый договор уничтожьте…»18
Если стиль — это человек, то Е. И. Чесноков со своим «соблаговолите» и интеллигентной самоинвективой по поводу «бездарного почерка» производит очень приятное впечатление.
Очевидно, Булгаков его послушался и рукописный вариант упразднил…
Итак, Михаил Афанасьевич настолько кардинально выправил договор, что в Москве Чеснокову пришлось переписывать его от руки…
Причем дважды: для театра и автора…
«Ундервуда» в квартире уже не было, а без договора Пом. Директора возвращаться права не имел, торопился…
Д. М. Шварц, ссылаясь на П. А. Маркова, не раз утверждала, что в борьбе за лидерство завлит-патриот обязан идти на все, не считаясь со средствами. В доказательство она приводила случай, когда завлит Центрального театра Советской Армии, X, известный как мужчина, завел роман с завлитом другого московского театра, Y, известной как женщина, отчего экземпляр пьесы А. Штейна «Океан» и право первой постановки в Москве перешли к Театру Советской Армии…
Но вернемся к письму Чеснокова…
«Теперь наши новости: ставит «Мольера» наш главный режиссер К. К. Тверской, художник М. З. Левин, Мольера играет Н. Ф. Монахов, Бутона —
В. Я. Софронов, Людовика — <Л. А.> Кровицкий. Напишу подробнее о распределении в ближайшие дни. 5-го сего ноября «Мольер» читается на репертуарно-производственном секторе нашего худ.-полит. Совета. Напишите, уважаемый Михаил Афанасьевич, когда собираетесь к нам в Ленинград. Нужно бы использовать Ваш приезд для зачитки «Мольера» на более широкой аудитории. Пока всего хорошего. Пишите. Поздравляю с литерой «Б».
Привет Любови Евгеньевне.
Уважающий Вас <Чесноков>».
Окончательно выправленный и перепечатанный в театре договор выглядит как образец и для директоров, и для авторов.
Пушкинский Дом, ф. 369, № 163.
«Договор
1931 года, октября «12» дня, мы, нижеподписавшиеся: Дирекция Ленинградского Государственного Большого Драматического театра, в лице помощника директора Чеснокова Евгения Ивановича, именуемая в дальнейшем «Дирекция», с одной стороны, и Булгаков Михаил Афанасьевич, именуемый в дальнейшем «Автор», с другой стороны, заключили между собой настоящий договор в нижеследующем:
1. Автор предоставляет Дирекции монопольное право постановки и публичного исполнения на сцене ГБДТ и других сценах в городе Ленинграде драматургического произведения своего, под названием «Мольер» в 4 (четырех) актах.
2. Дирекция обязуется осуществить постановку пьесы, указанной в п. 1 сего договора, начиная с сего числа в срок до 1-го ноября 1932 года, до какого времени Автор обязуется не издавать ее в СССР.
3. За предоставленное в п. 1 сего договора право постановки пьесы «Мольер» Дирекция уплачивает Автору при подписании сего договора 1200 (одну тысячу двести) рублей.
4. Помимо суммы, указанной в п. 3 сего договора, Дирекция уплачивает авторский гонорар за публичное исполнение пьесы в размере, установленном законом с фактических, за вычетом налогов, сборов.
5. Экземпляр пьесы, скрепленный своею подписью, автор передает Дирекции при подписании сего договора.
6. Автор обязуется никакому другому театру в городе Ленинграде пьесу
«Мольер» для постановки не давать и постановки ее не разрешать в течение того времени, пока пьеса «Мольер» идет в ГБДТ.
7. Указанные в п. 3 сего договора деньги в сумме одной тысячи двести рублей Дирекция обязуется перевести в адрес Автора телеграфом или каким-либо другим способом не позднее 20 октября с. г.
8. Юридические адреса сторон:
Дирекция — Ленинград, Фонтанка, д. 65;
Автор — Москва, Б. Пироговская, д. 35а, кв. 6.
9. Настоящий договор заключен в 2 (двух) экземплярах, из коих один хранится в делах Дирекции, а другой у Автора…»19
— Эдик, — сказал Р. Кочергину, — знаешь, в 31-м году художником «Мольера» должен был быть Левин Эм Зэ…
— Шикарный художник! — сказал Кочергин.
— Левин был конструктивистом, — убежденно сказал Изиль Заблудовский.
Изиль поступил в студию в 1944 году, тогда же был включен во вспомогательный состав и тайно отметил шестидесятилетие работы в БДТ.
У него единственная весь век жена Кира, по счастью, никогда не работавшая в театре, и двое самостоятельных сыновей. Старший — инженером-строителем в Америке, а младший — в популярном ансамбле «Секрет».
Никто лучше Заблудовского не знает даты рождения наших коллег, никто не осведомлен в истории искусств, как он.
Живопись и рисунок ценит он, как настоящий знаток…
— Изиль, я не ошибаюсь, ты играл в «Мольере» Брата Силу, а Брата Верность — Толя Гаричев, да?..
— Да, — уверенно сказал Изиль и тут же добавил: — Впрочем, может быть, Брата Силу играл как раз Толя, а Брата Верность — я.
— Конечно, — сказал Р. — Одно из двух…
Толя Гаричев ушел из театра давно, ушел, твердо уверенный в недооценке своего дарования и заслуг. В этом убеждении его постоянно поддерживала жена Инна. А потом она не прошла голосования на худсовете и должна была из театра уйти. Подробности процедуры из памяти артиста Р. как-то исчезли, и ему пришлось, как всегда, уточнять у Заблудовского.
Оказалось, что ежегодно пятая часть труппы проходила голосование. В течение пяти лет такой тест прошел весь состав. Большинство худсовета поднимало руку или отмечало бюллетень: нужен, не нужна…
За Инну голосовало меньшинство, и она оказалась вне театра.
Поговаривали, что Инна убеждала Толю в его гениальности, в том, что он равен одному Товстоногову, а себя считала актрисой не меньше Дорониной. И Гаричев стал говорить с Гогой на равных, а с другими — свысока. С кем, например?.. Например, с Заблудовским… И хотя Заблудовский — человек вполне демократический, он не любил, когда с ним говорили свысока…
После разговора с Изилем Р. перечитал сцену «Кабалы», и ему показалось, что Брата Силу играл все-таки Гаричев, артист с низким голосом, лысый и коренастый, а Брата Верность — Заблудовский — высокий, худой, теноровый. Хотя Юрский мог пойти от противного, и Брата Верность дать Толе, а Брата Силу — Изилю…
Много лет Гаричев провел в гримерке «на троих» с Юрским и Басилашвили и всегда проявлял себя не только как артист, но и как художник. В свободное время он рисовал портреты, наброски, шаржи, а иногда даже на репетиции его можно было заметить с рисовальной тетрадью в руках.
Занимали его довольно часто. Вот, и в «Розе и Кресте» он уверенно сыграл роль Капеллана. А когда Толя ушел вслед за Инной, Р. ввел на роль Капеллана Мишу Данилова…
Потом Гаричева можно было встретить в садике напротив Александринки, с мольбертом, тушью и альбомом рисунков.
Потом по сходной цене у него можно было купить талантливый эскиз аникушинского Пушкина или балерины в полете.
Лет за пять до своей смерти Инна с Толей неожиданно развелась, но продолжала жить в той же квартире на Анникова, вместе с неженатым сыном.
И Толя всю жизнь любил одну ее…
Что-то еще задело Р. в ответе Евгения Ивановича Чеснокова… Что-то еще… Ах да, калоши!..
Почему он ни слова не пишет Булгакову о судьбе собственных калош?..
Евгений Иванович, товарищ Чесноков, как же так?..
Неужели вам безразлична судьба этой пары, забытой в прихожей Михаила Афанасьевича?.. Вернулась ли она к вам?..
Не у кого спросить, вот беда!.. Разве только вопрос долетит до самого Чеснокова… Повышаю голос…
Так что же, Евгений Иванович, вернулись к вам ваши калоши?!
И если вернулись, каким путем?..
По железной дороге, с оказией?..
Или остались на всю осень, а то и на зиму в прихожей у Булгакова?..
И не казнила ли вас жена за беспутную забывчивость?..
Как в Ленинграде жить без калош в дождливом октябре?!.
И ведь, страшно подумать, но если они вдруг подошли по размеру, и сам Михаил Афанасьевич обдуманно или по рассеянности надел их и прошел по мокрой Пироговке, что тогда?..
А тогда, дорогой Чесноков, они превратились в музейный экспонат и обессмертили ваше имя и ваши стопы!..
Обещаю, что, со своей стороны, стану неусыпно разыскивать ваши мокроступы, а найдя, начну ходатайствовать перед зав. музеем БДТ Вениамином Наумовичем Капланом о выставлении бессмертных калош непосредственно перед публикой и прямо под гоголевскою шинелью!..
Вот вам, господа, гоголевская шинель, а вот булгаковские калоши!..
— Венечка, вы, конечно, знаете, как задробили «Мольера» в начале 30-х годов, — спросил Р. названного главу музея.
— Конечно, Владимир Эммануилович, — сказал Каплан. — Там Вишневский перекрыл кислород… Мне кажется, где-то в библиотеке был даже экземпляр пьесы… И я помню, на нем эпиграф на французском языке…
— Да, — сказал Р. — «Для его славы уже ничего не нужно. Но он нужен для нашей славы». Надпись на бюсте Мольера… Попробуйте найти экземпляр!..
— Хорошо, постараюсь… Там главную роль, мне кажется, играли Монахов и Шапиро. Монахов хитрил, а главным идеологом был директор… Но когда против «Мольера» выступила «Красная газета», это было для них как шлагбаум: за черту не заходить!..
— Может быть, есть еще какие-то документы?..
— Документов в театре нет никаких. Но я все время читаю журналы, «Жизнь искусства», «Рабочий и театр», они постоянно давали хронику, и историческая картина ясна… Мне кажется, Шапиро был политкомиссаром… Но и Монахов вел себя выдержанно. Сын ламповщика, депутат Ленсовета… Хотя его, конечно, ущемляли… Жена была арестована. А до этого скакала на лошадях, как амазонка…
— Да, да, вспоминаю! — сказал Р. — Мне про нее рассказывал Карнович-Валуа, сосед по гримерке… Как же я не записал!.. Но вот что помню… Жена была намного моложе, очень красивая, он ее баловал… Потом появился какой-то чекист… Возник роман… Взяли чекиста… Потом ее… Монахов затосковал, умерла собака… И он скончался, сидя на балконе… Не то дома, не то на даче… Совершенно один… Факт или легенда?..
— Этого я не знал, — задумчиво сказал Веня. — Но есть фотография, как чествовали Монахова по поводу 35-летия творчества… Там пионеры, военные, начальство… И похороны были очень пышные, везли по Невскому, с конной милицией, провожал весь город… А могила в нескольких шагах от Гоги…
— Михоэлса тоже пышно провожали, — сказал Р. — А Кирова — еще пышней…
Ни в 30-м, ни в 31-м годах Николай Федорович ни одной роли не сыграл, и «Мольера» брали, конечно, для него.
Сегодня трудно даже вообразить то бесспорное верховенство и безупречное первенство, которое отдавалось ему, создателю и столпу Больдрамте. «Королем» в театре был он и один он.
Рувим Шапиро писал в юбилейном сборнике Монахова: «Он все время стоит в самом центре строительства театра, как Член Правления, Управляющий, Председатель Художественного Совета».
Между тем, когда Монахову поручили принять участие в создании БДТ, он «согласился с условием, что, по окончании организационного периода, он будет в театре работать исключительно как актер» (курсив мой. — В. Р.).20
В книге воспоминаний Н. Ф. Монахова, над которой трудились и С. С. Мокульский («Литературная редакция»), и С. К. Абашидзе («Художественная редакция»), голос Николая Федоровича время от времени явственно различим, и нас покоряет обаяние художника-самородка, в чем-то наивного, в чем-то лукавого, но, главное, светлого и мужественного человека.
О «Мольере» в книге, разумеется, ни звука, но вот что там есть.
«Так как в течение 1930 года у меня не было работы над новыми ролями (конечно, Монахов. — В. Р.), то это дало мне возможность уйти с головой в общественную работу (конечно, Абашидзе. — В. Р.).
<…> В 1931 году среди моих работ по театру не было ни одной, которая художественно захватила бы меня (Монахов. — В. Р.). И опять общественная работа наполнила мою жизнь (Абашидзе. — В. Р.).
<…> Осенью 1932 года после длительного актерского бездействия, я впервые сыграл Егора Булычева»…21
Ни в одном обсуждении булгаковского «Мольера» Николай Федорович участия не принимает, но его заинтересованное молчание хорошо прослушивается.
ЦГАЛИ, ф. 268, оп. 1, ед.хр. 63.
1978 17/XI-31
«Директору Государственной Публичной Библиотеки
Культсектор ГБДТ настоящим обращается к Вам со следующей просьбой: театром начата работа по постановке пьесы М. Булгакова «Мольер». Для работы над этой пьесой необходимы разного рода материалы (иконографические, критические работы, разного рода исторические исследования), освещающие: а) век Людовика XIV, б) самого Людовика XIV-го, театр XVII-го века, в) жизнь самого Мольера…
Материалами будут пользоваться исключительно режиссура, причем Культсектор ГБДТ берет на себя обязательство материалы из кабинета Политпросветработы театра не выдавать и берет на себя целиком ответственность за эти материалы…
Зав. Культсектором /С. Абашидзе/
Консультант /Б. Мазинг/».22
Такое же письмо с просьбой об иконографических материалах и помощи «опытными специалистами» в деле устройства выставки «Мольер и его время» С. Абашидзе и Б. Мазинг отсылают и директору Эрмитажа.
Да, расчет был на подробную работу, с большими материальными и художественными затратами. Расчет был на премьера и традиции блоковских времен. Вот что значит лаконичное сообщение Чеснокова «Мольера играет Монахов».
На Булгакова делалась крупная ставка, и, судя по письмам в Эрмитаж и Публичку, Дирекция была почти убеждена, что спектакль состоится.
Сергей Константинович Абашидзе — театровед и музейщик, «изучал» нового зрителя. Он был создателем и директором театрального музея в БДТ (1929-1935). Он же первым руководил театральными журналами «Еженедельник Академических театров», «Театр» и «Рабочий и театр». Позже, очевидно вслед за Шапиро, перешел в Мариинский театр и там снова руководил музеем. Абашидзе — тоже своего рода «Лагранж». Он хорошо знал, о чем следует умолчать, а
что — выписать курсивом.
«Пользуюсь, кстати, случаем, чтобы подчеркнуть, — сообщал читателям своей книги Монахов, — что самая инициатива издания моих воспоминаний и организация всей этой сложной работы полностью принадлежит музею театра и персонально С. К. Абашидзе» .23
Нужно сознаться, что к этому петербургскому грузину Р. относился с особой приязнью, так как именно он первым предложил назвать Малую сцену БДТ именем Александра Блока.
Ну да, дело не вышло ни у Абашидзе, ни у артиста Р. …
Но ведь старались же…24
5
Первой режиссерской работы Юрского в БДТ — «Фиесты» Хемингуэя — Товстоногов не принял.
Тогда Юрский снял «Фиесту» как телефильм.
Тогда Товстоногов сказал: «Это самодеятельность… зря он занялся режиссурой» и заявил Юрскому напрямик: «Вы хотите создать театр внутри нашего театра. Я не могу этого допустить» .25
Тогда возникла опасность, что Сережа может уйти.
Тогда Гога вызвал его «и сказал вдруг очень кратко и прямо: └Давайте забудем всю историю с «Фиестой». Назовите пьесу, которую вы хотите поставить, и я включу ее в план сразу»» .26
Это было похоже на сцену из «Мольера».
Людовик. Твердо веря в то, что в дальнейшем ваше творчество пойдет по правильному пути, я вам разрешаю играть в Пале-Рояле вашу пьесу «Тартюф».
Мольер (приходя в странное состояние). Люблю тебя, король!.. (В волнении.) Где архиепископ де Шаррон? Вы слышите? Вы слышите?27
Назавтра Юрский назвал «Мольера»…
В историю с «Фиестой» артист Р. оказался плотно замешан: и в театре, и на телевидении он играл Роберта Кона, влюбленного в Брэт Эшли.
На театре он влюблял себя в героиню Зины Шарко, а на телевидении — в Брэт Наташи Теняковой.
То ли Зина сама отказалась от телеверсии, то ли вышло как-то иначе, Р. не уловил. Но то, что это было непростое время для Сергея, Наташи и Зины, кое-кто чувствовал. Здесь выходила своя тайна, точно так же, как с не допущенной до сцены «Фиестой»…
Входя в свою роль, артист Р. сильно ревновал героиню к соперникам Кона — Джейку Миши Волкова и Майклу Славы Стржельчика.
Ярость ревнивца Кона, писателя и боксера, слепила ему глаза и на том самом показе, когда все играли с полной выкладкой, а Мастер ни разу не хмыкнул, Кон-Рецептер, нанося сокрушительный апперкот Майклу-Стржельчику, вскользь задел его по руке, и стекляшка Славиных часов звонко брызнула в сторону Гоги…
Нет-нет, Р. бил, как положено, мимо, Стриж, как положено, защищался, но в последний момент слишком высоко поднял левую руку…
Через много лет, на поминках Миши Данилова, который играл в «Фиесте» Монтойю, стали вспоминать одно за другим…
Со дня его смерти прошло больше года, а урну с прахом привезли из Бостона только сейчас, чтобы положить в материнскую могилу…
Р. запомнилось новое в Сереже Юрском.
Как внятно он прочел за столом знакомую молитву:
— Внезапно Судия приидет, и коегождо деяния обнажатся, но страхом зовем в полунощи: Свят, Свят, Свят еси, Боже Богородицею помилуй нас…
Говорили о Мише, как его не хватает, о том, что приходит время воспоминаний, и Р. внезапно сказал, что «мемуар» надо бы как жанр упразднить, мол, что угодно, только не «мемуар», где все и всегда так уважают себя и любят, все «я» да «я»…
— А все-таки этот жанр читают, — сказал Юрский.
— Я говорю о себе, — сказал Р. — В себе хочу его упразднить. Это надо выстраивать по-другому… Как прозу… Надо над собой смеяться, вышучивать себя… Тогда возникнет дистанция между тем, кто пишет, и тем, каким он был тогда…
— Над собой смеяться? — переспросил Ю., и тут получилась пауза. — Когда другие — понятно.
Тогда Р. спросил его о «Фиесте»:
— Почему не пошел спектакль?..
Сергей начал отвечать, и стало ясно, что он об этом много думал.
— Ты помнишь, как повел себя Гога после премьеры? — Р. ответил «нет», и Ю. продолжил: — Он вообще ничего не сказал. Весь прогон сидел мрачный. Потом: «Спасибо артистам. Завтра поговорим», встал и ушел. Но ни завтра, ни послезавтра разговора не было. Наконец позвал в кабинет: «Сережа, это оказалось более готово, чем я думал. Но есть вещи совершенно невозможные». — «Что же, Георгий Александрович?» — «Волков в роли Джейка. Это недопустимо». — Сергей помолчал. — По-моему, он мотива не мог придумать…
— А может, ему правда не понравилось, — сказал Р. — Я тоже не пришел в восторг. — Миша Волков был еще жив, и Р. продолжал его ревновать то ли к Брэт, то ли к роли Джейка…
— Ну, что ты, — сказал Ю. — Внешность такая…
— А тебе он не предлагал играть? — спросил Р.
— Да, он сказал: «Вот если бы это делали вы…» Но он же запретил мне играть в своем спектакле… С этого началось…
— И что же ты? — спросил Р. Когда он выпивал, особенно днем, ему хотелось разглядеть прошлое острей, чем на трезвую голову.
— Но он мог хотя бы сказать о двух составах, сделать какие-то оговорки…
— В этом случае ты поступил как романтический герой, — сказал Р.
— Он не хотел давать шанса, — сказал Ю. — На моем веку такого вообще никогда не было. Он всегда находил, что сказать режиссеру, что-то поддержать, кого-то похвалить… А тут…
Вышло так, что на Мишиных поминках многие хвалили «Фиесту», которая недавно снова прошла по телевизору, Барышникова-Тореадора, Данилова-Монтойю, Борю Лескина, который сыграл зрителя на корриде.
И Дина Шварц тоже хвалила многих, не обойдя и отщепенца Р.
И тогда он задал ей тот же вопрос:
— Дина, почему спектакль не пошел в театре?
— Как, вы не знаете? — удивилась она, как будто речь шла о чем-то давно известном и всем понятном. — Из-за Зины Шарко. Она вообще не понимала эту роль. «Она плохая, Брэт, просто плохая!» Я говорила ей: «Зина, так нельзя, это — комсомольская точка зрения!» А она свое: «Плохая — и все!..»
— Вот и пойми вас, — сказал поддатый Р. — Гога сказал: из-за Миши, вы — из-за Зины, а Зина говорит, спектакль Гоге просто понравился…
Все помолчали.
Гоги не было в живых, и вопросы к нему вяли в редеющем воздухе…
В отношениях театра и автора возникла обширная пауза, насыщенная драматическими событиями, о которых Булгаков ничего не знал.
Нижеследующие три письма, как мы уже знаем, были опубликованы малым тиражом в сборнике Пушкинского Дома,28 однако в контексте нашего повествования их необходимо повторить…
Надеюсь, к этому моменту читатель успел понять, что, ввиду исторических обстоятельств и невоздержанности характера, роль ученого публикатора артисту Р. явно не удалась, и он решил не стеснять себя правилами.
ЦГАЛИ, ф. 268, оп. 1, ед. хр. 63.
«4 II 1932 г. Москва
Дорогой Рувим Абрамович!
Я, к сожалению, давно что-то не получал писем из БДТ. Надеюсь, что все у Вас живы и здоровы?
Мне было бы интересно знать, как обстоят дела с «Мольером». Напишите, будьте добры, мне спешно.
Что касается меня, то загружен я работой сверх головы. МХТ срочно возобновляет «Дни Турбиных» (об этом, впрочем, Вы, наверное, уже знаете), а кроме этого «Мертвые», а кроме этого, на днях должны начаться репетиции «Мольера», а сверх всего этого многоэтажная постройка «Войны и мира».
Каковую «Войну и мир» в последних числах этого февраля я, согласно договору, отправлю в Большой драматический театр.
Итак, жду письма. Посылаю привет!
М. Булгаков».
Письмо, адресованное Р. А. Шапиро, на такой же блокнотной странице в линейку, как первое, но вместо карандаша — перо и фиолетовые чернила.
Однако Рувим Абрамович снова безмолвствует, хотя дело, по-видимому, давно и бесповоротно решено.
Михаил Афанасьевич вынужден напомнить о себе вторично. Теперь его текст отпечатан на машинке и снабжен собственноручной подписью.
Чья же это машинка, если «Ундервуд» все еще у Шиловских и разлука с Еленой Сергеевной тягостно длится?..
ЦГАЛИ, ф. 268, оп. 1, ед. хр. 63.
«Москва. 4 марта 1932 года.
Милый Рувим Абрамович!
Я не получил от Вас ответа на мое письмо, в котором запрашивал о «Мольере». Будьте добры, сообщите мне спешно, пойдет ли у вас «Мольер» или нет.
27 II 1932 я заказной бандеролью отправил в Ваш театр экземпляр написанной мной по роману Л. Н. Толстого пьесы «Война и мир». Прошу Вас подтвердить получение экземпляра и срочно перевести мне (по телеграфу) следуемые мне по договору четыреста рублей.
Жду ответа.
Б. Пироговская, 35-а, кв. 6
Телеф. Г (Арбат) 3.58.03″.
Спрашивать о том, что уже спрошено, неприятно и унизительно. «Я не получил от Вас ответа… Жду ответа…»
Вот уже девять месяцев Булгаков ждал ответа на второе письмо Сталину, ждал и не мог дождаться и, кажется, перестал ждать…
«Заканчивая письмо, хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам. Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти…» .29
30 мая 1931 г.
Это похоже на письменное обращение Мольера к Людовику XIV, без которого в пьесе все-таки обошлось…
Между первым и вторым письмом в БДТ проходит больше месяца.
Конечно, Михаил Афанасьевич и тут чувствует неладное. Такое с его пьесами случалось многажды, но он обращается к Рувиму Абрамовичу по-прежнему дружественно и нежно — «милый» и «дорогой»…
Почему же молчит Шапиро? На что-то надеется или не решается нанести удар? Может быть, прежде чем написать Булгакову, он вновь и вновь возвращается к прошлогодним событиям и ищет, в чем ошибся?..
За двадцать дней до заключения договора с Булгаковым, а именно 22 сентября, в Больдрамте произошла организационная перемена, которая, хотя и отчасти, могла сказаться и на судьбе «Мольера».
ЦГАЛИ, ф. 268, оп. 1, дело 59, л. 1-2.
«Протокол № 3
Пленума Худ. Полит. Совета Гос. Большого Драматического Театра
от 22 сентября 1931 г.
…Т. Шапиро: └Как вам известно, что руководит ХПС тов. Чесноков, выдвинутый от типографии «Красной газеты». В настоящий момент т.Чесноков является Зам. Директора, а потому встает вопрос о целесообразности руководства, так как лучше было бы, если бы возглавил ХПС представитель от завода. Этот вопрос рассматривался на фракции ХПС. Фракция рекомендует на Председ. ХПС тов. Горенбурга, заместителем т. Чеснокова…»» .30
Ах Рувим Абрамович, Рувим Абрамович!
Зачем вы это предложили?!
Или это предложили вам, а не вы?..
Не надо бы менять Чеснокова в роли Председателя, ох не надо бы!..
Командированный в Москву и лично знакомый с Булгаковым Е. И. Чесноков тверже стоял бы на ногах и имел бы больше веса на обсуждении!.. К тому же он из помощника успел превратиться в заместителя и мог активно вас поддержать, зачем же было его менять?..
Или товарищ Горенбург был не столько заводской, сколько засланный, и вы исполняли чье-то негласное указание?..
Ошибка это или уступка обстоятельствам?
Двоился, двоился Рувим Абрамович, трудно ему было…
6
Вадиму Медведеву было трудно репетировать Шаррона. В нем, таком большом и красивом, словно не хватало желчи и ненависти, предположенных характером архиепископа. Шутка ли сказать — глава «Кабалы»!.. Для этого нужен опыт шайки, а Вадик в партию не ходил. Наш Шаррон преследовал Мольера скорее по должности, чем из личного чувства…
Так казалось артисту Р.
А Миша Волков влетел в роль Одноглазого, как говорится, на раз, и она сидела на нем словно влитая. Словно пиджачок, купленный в зарубежных гастролях. И он красовался в нем, как хотел.
Волкова тянуло на эстраду, а Медведев тяготел к серьезным работам, например к А. С. Пушкину.
Миша В. выходил с улыбкой, подтянутым, французистым шансонье, но пел советские шлягеры и романсы. Женщины зрелых лет были в восторге, толкали локтями своих мужей, и зал скандировал Мише. Но Волков мог и рассвирепеть, а в роли Одноглазого своей свирепостью пользовался.
Хуже было, когда он свирепел по житейским вопросам…
Медведев учил и учил Пушкина, хотя роскошно играл эстрадные скетчи. Сам или с Валей Ковель.
В застолье он мог показать одесского циркача, который в новых жмущих штиблетах идет по крутой лестнице с букетом в руке. Он идет на последний этаж, чтобы доказать тете Соне серьезность намерений и пригласить ее дочку на Приморский бульвар. Он играл этот так, что хотелось помочь ему сбросить наконец эти чертовы колодки!.. Сюжет расцветал, и его герой творил чудеса под куполом цирка «без страховки, батута и лонжи». Вадик играл вдохновенно, и на панихиде по товарищу вместо речи его акробат делал свой тройной «фляк», приходя «точно на крышку гроба»… Потом он «работал» снайперский номер «Томагавк» и кидал индейские томагавки вокруг фигуры любимой жены, дочки тети Сони, но однажды она сказала ему что-то не то, в точности, как Валя Ковель, рука дрогнула и «томахаук» оказался не «у доске», а «у третем секретаре одесского горкома»…
А пушкинский сюжет Вадик Медведев исполнял с Валерой Матвееевым, который тогда был похож на молодого Пастернака и читал на Малой сцене свое пастернаковское отделение. Композиция на двоих называлась «Оставь любопытство толпе», и Вадик играл в ней разные роли, но защищал, конечно, Пушкина. «Подите прочь, какое дело Поэту мирному до вас! В разврате каменейте смело…» Темперамент большой и пафос благородный… Он даже искал консультантов и однажды, погорячившись, вызвал на экспертизу артиста Р. и показал ему всю программу прямо у себя в новой квартире на Четвертой Красноармейской, правда, когда Вали не было дома, и серьезность его намерений была так высока, что Р. был совершенно подавлен и долго думал, что же ему сказать…
Финал третьего акта, когда Шаррон-Медведев и Одноглазый-Волков с чувством плюют друг в друга, был поставлен Юрским и сыгран Волковым и Медведевым по точной партитуре, и зрители принимали плевковую дуэль с большим энтузиазмом…
Это были настоящие артисты, Волков и Медведев, редкие артисты, но оба рано ушли…
Когда заболел Волков, он старался держаться, крепко старался, следил за собой, сколько мог. Учил, учил, учил слова старой роли, которые вдруг куда-то девались, под сцену валились, что ли?.. И Миша взял в руки подлянку, на время, но взял, особенно после Бехтеревки, где его как-то подвинтили…
Уже немного было у него спектаклей, но все-таки были. Например, «Энергичные люди» Василия Шукшина. И он наизусть знал даты спектаклей, знал их на месяц вперед, как даты красного календаря.
На этот раз «Энергичные люди» должны были идти три раза, и Волков три раза должен был в них играть. И вот к ним домой звонит Марлатова Оля, заведующая труппой, и говорит Мишиной жене Алле:
— Алла, надо как-то сказать Мише, что третий спектакль отменяется. Будет губернатор Яковлев, и мы боимся, как бы чего не вышло. Третий спектакль за него сыграет Толя Пустохин.
— А что эти два? — спросила Алла.
— А эти два — нормально. Пусть Миша играет…
— Оля, — сказала Алла, — вы сами должны ему сообщить об отмене. Он все равно будет звонить вам.
Миша взял трубку, и Ольга ему сказала:
— Миша, такого-то ты свободен, такого-то спектакля нет…
— Хорошо, Оля, спасибо…
И он весь день гулял на свободе, а вечером сел смотреть телевизор, пощелкал кнопками и остановился на городских новостях.
— Сегодня в Большом драматическом театре имени Товстоногова на спектакле «Энергичные люди» был губернатор Петербурга Владимир Анатольевич Яковлев…
Ну да, конечно, вы правы, в театр Пале-Рояль опять явился Король…
Но Мишу это убило. На него напала свирепость, он стал метаться по дому, как загнанный зверь, и не мог взять себя в руки.
— Миша, Миша, не надо!.. Успокойся, Мишенька, Миша!.. Хорошо, что ты был свободен, мы целый день провели вместе!.. Скажи им лучше «спасибо»!..
— Алуся!.. Ты не понимаешь!.. Я не хочу быть свободен!.. Я хочу играть и быть занят!.. Я — артист, артист, Алуся!.. Чего они испугались?! Я играл, я так старался. Все!.. Не пойду в театр!.. Никогда, никогда больше!..
И он заплакал, как ребенок.
А потом болезнь победила, и гериатрический институт на Фонтанке требовал дикие суммы, и театр выделял Мише деньги, но Волков так и умер, не выбрав проплаченного лимита…
И Оля Марлатова тоже умерла, хотя и чуть позже.
И Валя Ковель… И Вадим Медведев еще прежде нее…
У него был тяжелый инфаркт, и ему не велели в гастроли, а он сказал: «Поеду». И поехал. Сначала в Омск, где была зима, но было страшно жарко, плюс двадцать пять, вот как!..
И в Омске ему стало так плохо, что пришлось его заменять…
А он потому и поехал в Омск, что впереди была Индия, куда ему очень хотелось, но было вовсе не надо!.. Вадику так и сказали:
— В Индию вам не надо!
Но он уперся, и ни в какую:
— Сказал поеду — и поеду!..
В Индию ему тоже взяли замену, взяли Бориса Рыжухина для страховки, а Рыжухин тоже больной и уже старый…
И вот в Бомбее идет спектакль, и видно, видно, как Вадику плохо, как он борется с чем-то страшным и что-то одолевает… А когда выходил со сцены, у него в глазах это уже было… Страшное в глазах, когда поневоле видишь, что у него впереди — подлянка…
Вернулись домой, слава Богу; показалось, что все нормально, и пошли с Валей играть спектакль, «Смерть Тарелкина» они играли оба, ты подумай, какое названье!.. Сыграли, пошли домой вместе, и вдруг ему сделалось плохо…
«Скорая» довезла до дома, стали делать уколы, а Валя вышла в кухню…
И вот она входит с вопросом:
— Будешь чай пить или кофе?
А ей говорят:
— Он умер…
Нельзя было ему колоть чего-то, и именно это ему вкололи…
Так ушли Волков и Медведев…
Не театр нас любит, а мы его…
В папку № 67 ни одна душа не заглянула. Но именно в ней обстоятельства времени: финансовый план театра на 1931-й…
Вот графа — «Новая пьеса», под которую мог попасть «Мольер»…
В начале года неизвестно, какие пьесы появятся, какую из них разрешат, какую отставят. Одно дело — план, другое — жизнь, которая все меняет.
Таблицам предшествует «Художественно-политическая установка», прочтя которую, перестаешь удивляться действиям и речам.
Какова установка, таково выражение лиц…
Никаких доказательств Р. не приведет, но готов дать голову на отсечение, что нижеследующий текст сочиняли на пару Шапиро и Абашидзе.
Хочется встать в позу и читать установку, как Шиллера и Шекспира.
ЦГАЛИ, ф. 268, оп. 1, дело № 67.
«…Перед современным советским театром есть только один путь: быть художественным агитатором и пропагандистом важнейших задач, стоящих перед коммунистической партией и пролетарским государством.
В период упорной борьбы за выполнение пятилетнего плана реконструкции советского хозяйства театр становится боевым орудием в руках пролетариата.
…Разрешить эту задачу театр может только соответствующим образом перестроившись внутри самого себя… это не простое механическое использование арсенала творческих средств и возможностей старого дореволюционного театра в применении их к новой тематике. Театр… должен найти новые формы работы, новый творческий метод, отвечающий тому содержанию, которое вливает в театр революция…
В соответствии с этим Государственный Большой Драматический Театр стоит в настоящее время перед задачами полного перевооружения во всех областях своей работы по линии создания новых и перевоспитания старых кадров, по линии отыскания новых форм драматургических и социалистических, по линии овладения методом марксистской диалектики… по линии отыскания новых форм обслуживания потребностей широких рабочих масс, а также… взаимной связи театра с рабочим зрителем для обеспечения пролетарского влияния на театр…
В соответствии с этими же задачами разрабатывается… художественно-политическая платформа…»31
Читатель, не переживший наших времен, имеет возможность представить себе собрания и обсуждения, ритуально идущие на этой платформе. И еще.
Установки и требования, которые предъявлялись театру гораздо позже, при Толстикове или Романове, немногим отличались от тех, что мы прочли…
Первая ремарка в «Мольере» обширна. Булгаков обставляет встречу героев: в Пале-Рояль пришел Король…
«На всем решительно — и на вещах и на людях (кроме Лагранжа) печать необыкновенного события, тревоги и волнения»…
Когда в БДТ приходило начальство — Романов, Собчак, Горбачев, Ельцин, — к встрече готовились заранее, те же «тревоги и волнения» охватывали первый советский театр.
В правой боковой ложе сервировали столик — икра, коньячок, фрукты. Там суетились директора, замдиры, буфетчики, охрана… Их охрана, не наша: ребята с белыми глазами и тонкой спиралью за ухом, чтоб услышать приказ…
Артисты редко попадали туда, только члены ЦэКа или депутаты, но роль Мольера играл Гога.
Не они шли к нему, а он к ним…
Волнуясь и дымя сигаретой, шагал по всему виражу бельэтажа…
Потом передавались державные реплики и оценки: что было сказано и как… По секрету… Всему свету…
Людовик. Кушайте… Скажите, чем подарит короля в ближайшее время ваше талантливое перо?
Мольер. Государь… то, что может… послужить… (Волнуется.)
Людовик. Остро пишете. Но следует знать, что есть темы, которых надо касаться с осторожностью…
Ярко сияют восковые свечи в люстрах…
Вот откуда родилась бессмертная декорация Кочергина…
Лагранж, не занятый в спектакле, сидит в уборной, погруженный в думу. Он в темном плаще. Он молод, красив и важен.
Фонарь на его лицо бросает таинственный свет.
«Молод и красив» — не совсем про Данилова, но «важен» — да, про него.
Небольшое брюшко, пингвинья походочка, любовь к фотографии, курительная трубка, которую вырезал сам…
Опасная болезнь налетела внезапно, и хлопотать за «Лагранжа» взялся «Король». Басилашвили, как делегат Съезда народных депутатов, оказался близок к Ельцину…
— К нему можно было свободно войти в кабинет, — сказал Олег как о чуде. — Я пришел и говорю: «Борис Николаевич, нужны деньги на лечение артиста Данилова, десять тысяч долларов». Он говорит: «Хорошо. У меня издается книга в Англии… Где он лечится?» — «В Америке, в Бостонской больнице». — «Я мог бы вам дать сейчас, но вас ограбят на таможне. Узнайте номер счета больницы, я переведу деньги прямо туда…» У него было какое-то чутье… Он понимал, что люди искусства хотят чего-то не для себя… «Конечно, Олег Валерьянович, Россия должна возрождаться своей культурой…» Он трижды требовал от меня стать Министром культуры, я трижды отказался… К нему можно было ходить, это был такой человек… Глыба… Луспекаевский характер… Одержимый и слабый…
— Тебе бы теперь Людовика сыграть! — сказал Р. — А может быть, Мольера…
Пока Булгаков ждал, как решится судьба спектакля в Ленинграде, на Фонтанке, 65, происходило вот что.
ЦГАЛИ, ф. 268, оп. 1, дело 59, л. 3.
«Протокол № 8
Засед. Реп-произв. Сектора ХПС Г.Б.Д.Т. от 5/XI-1931 г.
Присутствовали: т.т. Чесноков, Стрельцова, Бернер [М. А.], Панов [А. А.], Гринкова [С. П.], Хорошилов, Треплев, Федоров [В. Ф., режиссер], Колбановская, Мальцева, Трескунов, Марголина, Зельцер, Шостак, Костромин, Шапиро, Горенбург, Шубин, Тверской [К. К.], Белобородов.
Повестка дня:
1. Читка пьесы Булгакова «Мольер»…»32
Кто читал?.. В протоколе почему-то не указано. А ведь это важно. Здесь артист Р. отвлекся и стал гадать. Гадал он довольно долго, перебирая присутствующих артистов, некоторое время почему-то думал о Чеснокове, который привез пьесу из Москвы. Наконец, до него дошло, что скорее всего читал будущий постановщик и главный режиссер БДТ Константин Константинович Тверской. На этой версии он и остановился.
«2. Обсуждение пьесы…
Слушали:
Тов. Костромин: В пьесе не отражен сегодняшний день. В этом ее главный недостаток. Для постановки в театре необходимо пьесу переработать.
Тов. Марголина: Постановка пьесы в ГБДТ вызовет критику репертуара ГБДТ и кроме того она не даст полноценной картины нашего строительства…
Тов. Федоров: Пьеса отражает борьбу религии с искусством… может быть поставлена в ГБДТ.
Тов. Горенбург: Пьеса Булгакова «Мольер» очень художественно написана, но не всякое художественное произведение имеет право на постановку в театре, особенно в передовом театре, по которому равняются другие театры… пьесу «Мольер» ставить на сцене ГБДТ не стоит.
Тов. Трескунов указывает на незнание им эпохи Мольера, но считает, что ставить пьесу необходимо, несмотря на то что пьеса не отражение сегодняшнего дня, но показывает культуру прошлых веков и развитие искусства. Этим пьеса особенно ценна…
Тов. Тверской: В эпоху Мольера мы видим очень яркую картину классовых негодований. Помимо того, мы видим борьбу феодализма с нарождающимся капитализмом… пьеса «Мольер» должна быть поставлена в ГБДТ. (не могу не выразить восхищение стилем главного режиссера: «Классовые негодования» — это незабываемо. — В. Р.)
Тов. Шостак: Когда государство занимается стройкой социализма в одной стране, а все культурные очаги должны содействовать этому, ГБДТ собирается ставить пьесу, которая не отражает укрепления социализма нашей стройки…
Тов. Стрельцова не видит препятствий к постановке этой пьесы…
Тов. Шапиро (твердо. Решительно. Молодец, Рувим Абрамович. — В. Р.): Некоторые товарищи считают, что кроме пьес, посвященных ударничеству и соцсоревнованию, ставить ничего не следует. Мне бы хотелось возразить им, опираясь на слова тов. Боярского, указавшего, что театры замкнулись в один круг и надо подумать о расширении этого круга. (Кто такой Боярский? Очевидно, начальник, раз дает «указания»… Чего начальник?.. Очевидно, Ленискусства, где Шапиро руководит всеми театрами. Вероятно, там его основная работа, а БДТ — совместительство. — В. Р.). Не плохо заняться постановками, обрисовывавшими эпохи прошедших веков. Я считаю, что наступил момент, когда необходимо показать культуру прошлых веков, так как культурный уровень масс повысился. Из выступления товарищей я вынес впечатление, что пьеса, хотя и художественно написана, но т. к. написана Булгаковым, ее к постановке принять нельзя. Это в корне неправильно.
Тов. Шубин: Я считаю, что зритель достаточно вырос и те постановки, которые функционируют в нашем театре, уже не могут их удовлетворять. Необходимо ставить классические вещи.
Тов. Зельцер (обратим внимание на «цветок в виде тов. Зельцера». Как и «цветок в виде Вишневского» (Булгаков), он — моряк, и драматург. Написанная им в соавторстве с кем-то неразборчивым пьеса «Декада» «о растущей мощи Балтфлота и культурном росте краснофлотцев» была выпущена в апреле текущего 1931 года «для обеспечения роста молодежи» и «целиком силами молодежи». Теперь автор-военмор считал себя вправе поучить Булгакова. — В. Р.) указывает на то, что какое бы то ни было решение будет вынесено ХПС, пьеса все же будет поставлена на сцене ГБДТ, т. к. в газетах уже было объявлено распределение ролей. Тов. Зельцер согласен с тем, что пьеса понравится зрителю, но только не массам. Если бы Булгаков написал не биографию Мольера, а вскрыл бы целую эпоху, это было бы ценным вкладом в драматическое произведение и такую пьесу необходимо было бы поставить на сцене ГБДТ. Но в «Мольере» Булгакова этого нет и ставить ее в БДТ нерационально.
Тов. Шапиро (бьется, как лев. — В. Р.): Я не согласен, что Дирекция не считается с мнением ХПС. Наоборот, мы всегда прислушиваемся к мнению ХПС, но здесь наши мнения разошлись и разрешение этого вопроса будет поручено вышестоящим органам.
Предложение: 1) Пьесу Булгакова «Мольер» в театре ставить.
2) Пьесу Булгакова «Мольер» в театре не ставить.
Постановили: «Ввиду одинакового количества голосов как за постановку пьесы, так и против, вопрос вынести на Пленум ХПС»» .33
7
Постепенно артисту Р. стало казаться, что Булгаков написал все-таки про «Кабалу». Именно «Кабала святош» мешает бедному Мольеру и его театру жить и трудиться во славу великой Франции.
Ни в коем случае не король. Ни за что не Людовик.
Король выше «Кабалы», выше всех на свете, он может раз и навсегда расправиться с Шарроном и его приспешниками…
Бедный Мольер лишь тогда выкрикивает о «королевской тирании» и ненависти к ней, когда «Кабала» побеждает самого короля и тот начинает действовать по ее указке…
«Главрепертком» не мог не почувствовать, что пьеса — про него и против него. И веля Булгакову изменить название на «Мольер», и защищал себя, и подставлял автора. Вполне в духе «Кабалы»…
Когда начались репетиции во МХАТе, гениальный старик К. С. Станиславский тут же попался на удочку. Если пьеса называется «Мольер», нужно показать, какой он был в полном масштабе, и тогда роль гениального Мольера нуждается в доработке…
И прежде всего потому, что булгаковский Мольер ведет себя как актер, актер до мозга костей, актер и худрук театра, а не великий писатель, который понимает, что главное для него — именно это, что он — выше короля и может быть спокоен за свое будущее. Хотя бы и после смерти.
Не будучи писателем, Станиславский гениально почуял «зерно роли»…
Как и Николай Федорович Монахов, который очень хотел сыграть именно Мольера, а не короля… Короля Филиппа он грандиозно сыграл в «Дон Карлосе». Выше этого было не подняться. Нет, Мольер и только Мольер!..
Все Мольеры, которых видел артист Р. — Юрий Любимов в постановке Анатолия Эфроса, Олег Ефремов в спектакле Адольфа Шапиро, Сергей Юрский в своей режиссуре, — играли именно актерскую, а не писательскую ипостась, и играли прекрасно…
И, несмотря на то что Юрский давно выступал в роли писателя, он всегда старался подчеркнуть, что он — актер, актер…
Во всяком случае, в разговоре с Р.
— Привет, Сережа!
— Здравствуй, Володя!
— Я понял, как тебя называть, тебя надо объявлять с ударением на последнем слоге: артист Юрской.
— Да, так меня называют многие…
— Вон что, а я думал, что сам придумал… «Смотрю на сцену день-деньской, а там все время Эс Юрской»…
— А вот стихи еще никто не писал, кроме одного моего приятеля, который написал: «На сцене нужен Юрский, как черт знает какая ерунда». Видишь, какая плохая рифма.
— Рифма как раз хорошая, стихи плохие — вранье…
— А почему ты не на съезде?..
— А что мне там делать?..
— А мы бы тебя куда-нибудь выбрали.
— Надо выбирать кого поумней…
— Мы бы выбрали тебя зав. пушкинским сектором…
— Хорошо, считай, что в этом разговоре из нас двоих ты выбрал меня…
— Завтра об этом и скажу на съезде.
— Скажи что-нибудь посмешней… Слушай, Сережа, в качестве информации, в этом году я был счастлив, потому что почти месяц жил в Михайловском, и подумал о тебе, почему бы тебе туда не поехать.
— Я не могу, я играю в четырех театрах.
— А зачем?
— Так получилось. Я — артист.
— Я бы теперь и в один не пошел…
— А я вот в четырех…
— Говорю тебе как литератор Р. литератору Ю. — тебе нужно поехать в Михайловское.
— А я там был, и не раз…
— Но ты был как артист, а я тебе предлагаю поехать туда писателем. Выбрать дней десять или неделю и поехать… Ну, попутно дашь один непарадный концерт…
В этом разговоре Р., конечно, хитрил, он был заинтересован в выступлении Ю. в Михайловском, с тем и звонил.
— Я и дня сейчас не могу выбрать, — сказал Ю.
— Ну, нет так нет. Но ты выбрал меня пушкинским сектором, я тебе и предложил…
— Прости, начальник, сейчас не могу…
— Это ты меня прости… А ты читал мою историю?
— Читал.
— Что же ты молчишь?..
— А ты что молчишь?..
В этом году Р. напечатал в «Знамени» «Ностальгию по Японии», а Ю. в «Октябре» «Двенадцать глав о короле».
— А я говорил Наташе, тебя дома не было… Самое сильное впечатление на меня произвело то, что она с тех пор не переступала порог театра.
— Теперь переступила, — сказал Ю. — Мы с ней играли в БДТ.
— Вот и молодцы, что играли…
— Да, вот видишь, — сказал Ю., — у нас было одно время, а видим его так по-разному…
— Но это же нормально, — сказал Р. — Еще сколько-то лет протянем, будем сослепу видеть одинаково, наступит время полного братания… Счастливо тебе, Сереженька, ты там не шали, на съезде!..
— Счастливо, Володя, до встречи!
— Да, до встречи в Михайловском!
Когда коромысло Худполитсовета застряло в горизонтальном положении — половина «против» «Мольера», половина «за», — на сцене появился представитель «Кабалы», балтийский морячок, братишка и драматург Всеволод Вишневский. С пьеской и наганом.
Появился «Брат Сила».
Брат Сила (заплечным мастерам). Принесите сюда испанский сапожок.
Интересно, что в наши времена «братанами» называют друг друга участники организованных преступных группировок (ОПГ). И фильмы о них очень популярны: «Брат», «Брат-2″…
Те были «братишки», и эти «братаны»…
И Булгаков угадал: «Брат Верность», «Брат Сила»…
Именно после первого обсуждения — 5 ноября — и накануне второго решающего — 19 ноября — появилась заметка братана Вс.Вишневского.
Время выбрано иезуитски точно: 11 ноября…
Читая заметку, не забудем главного: завистник Вишневский готовится сунуть в БДТ пьеску своего сочинения.
«Вс. Вишневский. Кто же вы?
Каковы генеральные пути ГБДТ? В брошюре «ГБДТ, 1931-32» подчеркивается, что театр стремится к закреплению ведущей роли пролетдраматургии и к борьбе за высокое качество спектаклей.
Тем с большей силой, удивлением и недоумением хочется спросить ГБДТ сегодня, узнав о некоторых новых фактах:
— Кто же вы, идейно-творчески? Куда же вы, в конце концов, идете?
…Театр, многажды заверявший общественность о своем желании выдвигать пролетдраматургов, принял к постановке пьесы «Мольер» Булгакова и «Завтра» Равича. Идейно-творческая позиция Булгакова известна по «Дням Турбиных» и «Дьяволиаде». Может быть, в «Мольере» Булгаков сделал шаг в сторону перестройки? Нет, это пьеса о трагической судьбе французского придворного драматурга (1622-1673 гг.). Актуально для 1932! Можно понять и одобрить замысел постановщика «Тартюфа»: покажем классиков. Но зачем тратить силы, время на драму о Мольере, когда к вашим услугам подлинный Мольер?
Или Булгаков перерос Мольера и дал новые качества, по-марксистски вскрыл «сплетения давних времен»? Ответьте, товарищи из ГБДТ!
…Скажите в дружеской дискуссии, как принципиально совместить мейерхольдовскую выставку, мхатовский натурализм (в спектакле «Дело чести») и пьесы Булгакова и Равича?
…Вопросы я задал из желания двинуть дискуссию и из желания выяснить, что же идейно-творчески защищает ГБДТ, который, кстати, предложил дать ему мою новую пьесу» .34
Именно здесь, господа, и зарыта собака, именно здесь!..
Брат Всеволод возмущен!.. Вместо того чтобы тихо ждать, когда военмор и пролетарский писатель закончит пьесу, и тотчас приступить к ее постановке, БДТ обращает взор на другую, уже готовую пьесу, и на другого, уже готового драматурга!.. А Булгаков пишет получше Вишневского, что известно любому и всякому, в том числе и грызущему собственные локти военмору…
Теперь вернемся к хронологии событий, как учит нас голая и счастливая историческая наука, сбросившая наконец как марксистские, так и буржуазные одеяния. 22 сентября 1931 года, практически накануне получения театром булгаковского письма о разрешении «Мольера», на заседании Худ. Полит. Совета ГБДТ, в присутствии большого количества участников, один из его наблюдательных членов сказал:
Т. Массевицкий: «Я сегодня посмотрел — в зале театра совершенно пусто. Все те пьесы, которые имеются в замысле театра, в других театрах сняты, а поэтому теперь надо подумать о новых пьесах…»35
Кто бы ни был т. Массевицкий, он открыл нам глаза на реальную ситуацию жизни Большого драматического в рассматриваемый период.
В зале пусто. Нет, в зале «совершенно пусто».
И Вишневский тут театру не поможет. А Булгаков может помочь.
Теперь, внимая гордым речам членов Пленума, учтем, господа, что все товарищи доносную заметку Брата Всеволода прочли и на ус намотали…
Отмечено также и личное мелькание в БДТ Вишневского с его в буквальном смысле слова недоделанной пьесой «Германия» .36
Вы читали?.. И я нет…
ЦГАЛИ, фонд 268, оп. 1, дело № 59, л. 7.
«Протокол Заседания Пленума ХПС от 19-го ноября 31 г.
Председатель: Зельцер. Секретарь: Белобородов.
Повестка дня.
1. Чтение пьесы Булгакова «Мольер» и обсуждение.
Костромин: Мое мнение, что эта пьеса не подходит, так как она эпоху Мольера плохо освещает, дает только характерно одно лицо, а кроме того, нет ничего современного и поучиться от этой пьесы нечему.
Георгиевский: Для чего эту пьесу ставить? Она не раскрывает борьбу этой эпохи и эпоху Мольера не вскрывает. Современную эпоху она тоже не освещает, и я не вижу цели этой пьесы и не знаю, что получит театр от постановки этой пьесы.
Шапиро: ГБДТ — первый театр, который повернулся к пролетарским драматургам и их постановкам. Но надо ведь отметить, что зритель культурно вырос и ему постановки, которые сейчас у нас функционируют, уже надоели («в зале театра совершенно пусто». — В. Р.) и им надо показать картину старых веков. Мне кажется, эпоху, вскрытую Мольером, мы имеем право показать зрителю, так же спокойно, как и Робеспьера. Потому что мы должны раскрыть двери классической литературе. Что мы видим в пьесе «Мольер»? Мы видим, как он старается искусство перетянуть на свою сторону, а религия — на свою сторону, и все же религия этой эпохи находится в гораздо лучших условиях, чем искусство, которое имеет свои рамки и за пределы их не может выйти. Мольер гибнет. Мне кажется, что эту пьесу для разнообразия нашего репертуара ставить нужно и следует, так как она вызовет живой интерес со стороны зрителя и в театре сколотит хороший актив актеров.
Цырлин: Мы должны раскрыть эпоху, но не царей. Здесь мы не имеем противопоставления классов, мы здесь имеем борьбу Мольера с царем. Наша задача раскрыть целую эпоху, вот хотя бы, как, например, «Робеспьер». Я бы согласился, что эту пьесу ставить надо. Здесь мы видим пропорцию, а в пьесе «Мольер» этого нет, никакой пропорции. Если поставить эту пьесу, то театр, шедший впереди других театров, потянет все назад. Этой пьесой мы не помогаем ни строительству социализма, ни застрельничеству, ни ударничеству, что ставится сейчас во главу для искусства. Я против постановки этой пьесы в Большом Драматическом Театре.
Абашидзе: Тов. Цырлин говорит, что «Робеспьер» — пьеса, вскрывающая эпоху, а «Мольер» ее не вскрывает. Я бы хотел обратить внимание на то, кто открыл «Робеспьеру» новую эпоху. Правда, с большими поправками, но эту пьесу ставить надо.
Марголина: Вот если бы «Мольер» показал борьбу этой эпохи, тогда эту пьесу надо было бы поставить, а в настоящем ее виде ее ставить нельзя, т. к. она ничего не дает.
Георгиевский: Я считаю, что здесь нет отражения пятилетней борьбы (очевидно, пропущено «за». — В. Р.) Тартюфа, и если эту пьесу отдать на переработку, то гораздо легче написать новую и поставить ее на сцене, а в настоящем виде ее ставить нельзя.
Горенбург: Я считаю, что говорить об этой пьесе много не приходится. Мнений уже достаточно, и я считаю, что эту пьесу ставить не стоит.
Шапиро: Мы знаем, что ХПС — это лаборатория. К мнению ХПС мы, конечно, прислушиваемся. Но ведь все говорили, что тема Мольер — хорошая, но только не Булгакова, а кого-нибудь другого. Значит, вопрос только в этом и вы все с этим согласились. Мы же с этим не согласны и приложим все усилия, чтобы, с разрешения Ленискусства, поставить эту пьесу в ГБДТ.
Предложения 1. Пьесу Булгакова «Мольер» в репертуар БДТ не ставить.
2. Пьесу Булгакова «Мольер» в репертуар БДТ ставить.
Постановили: Пьесу в репертуар театра не ставить» .37
Кто читал «Мольера» во второй раз?.. Почему нет списка участников?..
Был ли здесь Чесноков?.. А Тверской?.. А Монахов?.. Не отмечено…
Ставя такую сцену, Р. назвал бы ее «Наступлением кабалы», но у него оставались вопросы.
Еще 22 сентября на Пленуме Худ. Полит. Совета Шапиро заметил:
«По-моему, ХПС у нас превратился в Репертком!..»38
И многие это запомнили…
8
Всякий приход Товстоногова на репетицию другого режиссера, происходящую в БДТ, был обставлен примерно так, как приход Короля в театр Пале-Рояль. Это был, конечно, спектакль.
Особенно когда репетировали свои режиссеры.
А тем более режиссерствующие члены труппы.
— Режиссура деформирует артиста, — говорил он.
И правда: режиссер обязан смотреть на сцену со стороны, а артист не имеет на это права. Поэтому, играя в «своем» спектакле, артист-режиссер в той или иной степени поневоле двоится и этим мешает, а не помогает своим партнерам и подопечным. Они видят в нем не столько коллегу и товарища, исполнителя соседней роли, сколько режиссера, автора спектакля, который всегда может поправить и упрекнуть…
Так казалось артисту Р.
Спектакль «Мольер» в режиссуре Юрского практически выстроился, и только Басик не мог успокоить себя в роли Короля. По отношению к Мольеру в нем жила какая-то симпатия, даже родство. Недаром они с Юрским столько лет приходили в одну гримерку…
Правда, там был еще Гаричев. Но, во-первых, Толя не занимал такого ведущего положения, как Ю. и Б. А во-вторых, он был членом партии. В поведении всех троих по отношению друг к другу ни то, ни это никак не сказывалось, а лишь подспудно осознавалось…
Мольер — Юрский, Король — Басилашвили, а Брат Сила и член Кабалы — Гаричев. Такой расклад…
Так вот, Басик считал, что если он, Людовик — Король земли, то Серж-Мольер — Король искусства и может при нем сидеть в шляпе.
А государство?.. А как править?.. А то, что Король — Божий Помазанник?.. Про это Олег пока не очень думал. «Два гения и взаимный интерес»…
Наконец Гога явился смотреть прогон в верхний репетиционный зал, тот самый, где он смотрел «Фиесту», «Розу и Крест» и многое другое.
Весь первый акт он сидел, выпрямив спину, чуток посапывал, чувствовалось, что ему нравится.
Налажено было, налажено, и шло довольно гладко…
Когда прогон окончился, Гога стал хвалить всех: Наташу Тенякову — Арманду, какое редкое дарование и как интересно живет на сцене, Эмму Попову — Мадлену, хорошо, хорошо, как всегда, и Мишу Волкова — Одноглазого, и Вадю Медведева — Шаррона, и Мишу Данилова — Лагранжа, и самого Сережу-Мольера, всех-всех, включая Михаила Васильевича Иванова, который играл маркиза де Лессака, жульничающего в карты, и Ивана Матвеевича Пальму — бродячего проповедника Отца Варфоломея.
— А что касается вас, Олэг, — сказал он Басилашвили, — то я ничего не понял. Такое ощущение, что вы выучили текст и просто его проговариваете. Ни образа, ни смысла, ничего! — И тут он встал и объявил: — Завтра в одиннадцать часов — сцены с Королем…
По мнению Басилашвили, Гога был прав лишь отчасти. Многое было намечено, и рисунок, устраивающий Юрского, просвечивал. Хотя на фоне других, более благополучных сцен эти еще не сверкали.
Разумеется, после таких Гогиных слов Олег впал в положенный транс.
И это еще не все. Самое ужасное заключалось в том, что на него обиделся Сережа, ужасно обиделся!..
Ему показалось, что Басик его подставил и сыграл плохо специально!..
— Но это было совсем не так! — сказал артист Б. артисту Р. тридцать лет спустя. — Специально плохо я играть не умею, я умею просто плохо играть…
— Хорошо сказано, — одобрил Р. — Когда югослав показал мне все, что я должен делать и я постарался все это сделать, Севка Кузнецов сказал, что я специально плохо играю, чтобы соскочить с роли!..
— Вот видишь! — сказал Бас. — Чужое не сыграешь… И я оказался между двух огней… И у меня полный упадок…
Назавтра в 11 часов началась репетиция на сцене, и посмотреть ее пришли многие, в том числе и незанятые в спектакле. Кроме подлинного интереса, это был хороший шанс изъявить преданность и попасть на глаза Королю. Артиста Р. там не было, но он слышал несколько изустных рассказов, из которых возникла общая картинка.
Людовик должен был выехать из глубины на станке, сидя в кресле, лицом к зрительному залу.
И Гога начал с того, что станок отменил.
На совершенно пустой сцене, в ее глубине, на счет «три» должен был появиться Бас — костюмы были уже готовы, — блистая королевским нарядом и совершая изысканный жест: «Вот он я, полюбуйтесь!» Король разводит руками, и на его завершенный жест, как на реплику, вспыхивает свет: Король Солнце!
Товстоногов сам взбежал на сцену и показал, как именно должен появиться и развести руками Король.
Конечно же, все придворные радостно засмеялись. «Наконец, наконец он появился, наш Мастер, наш Король, наш обожаемый Гога!..»
Так возникло общее воодушевление, обычное и даже положенное в тех случаях, когда Товстоногов приходил репетировать или помогать…
И вправду это было настоящим зрелищем.
Гога быстренько поднялся на сцену, пересек ее в глубину, стал спиной по центру, вдруг повернул лицо к зрительному залу и, счастливо улыбаясь, сделал ручками: «Вот так!..»
И тут же, без малейшей задержки, на Гогин бесподобный жест заведующий осветительным цехом Евсей Маркович Кутиков осуществил мгновенное и ослепительное зажигание всех кочергинских люстр, шандалов и жирандолей!
«Король Солнце!» — вот что легко и мгновенно прочиталось всеми присутствующими. Сцена залилась сияниями неслыханной красоты, вертикальные шандалы и жирандоли предстали в своей волшебной красоте и стали походить на королевские подвески, из-за которых трепещет вся Франция в «Трех мушкетерах», и одно это показалось чудом, какое не часто увидишь на театре за всю жизнь.
Да-да, праздник театра не бывает каждый день, что бы вам ни толковали присяжные демагоги. Праздник случается только тогда, когда этого хочет Бог. И тут все начинает дивно совпадать и бесспорно сходиться в общую точку, в один-единственный сияющий фокус!..
Да!.. Вы меня поняли!.. Я рассказываю вам о спектакле «Мольер», но имею в виду что-то еще, да?..
Все просто. Сцена Большого драматического, на нее выходит Гога Товстоногов, делает ручками: «Вот он я, полюбуйтесь!» — и вспыхивает свет. Стоя в глубине, он улыбается, коротковатый, очкастый, носатый, некрасивый, сияющий Гога…
Он спешит вперед, выходит на авансцену, снова делает ручками, и ему аплодирует зал…
ЦГАЛИ, ф. 268, оп. 1, дело 59.
«В Ленискусство
Выписка из протокола № 9
Заседание Пленума Х.П.С. при Г.Б.Д.Т. от 19/XI-31 г.
Слушали: пьесу «Мольер» Булгакова.
Постановили: Художественно-Политический Совет Большого Драматического Театра считает невозможной постановку в театре пьесы Булгакова «Мольер» по следующим мотивам:
1) «Мольер» Булгакова является поверхностной, неглубокой пьесой о жизни, личных переживаниях и трагической смерти писателя и актера Мольера.
2) Пьеса не отражает подлинной, исторической сущности мольеровской эпохи, в ней нет показа классических сил, действовавших на исторической арене того времени, нет борьбы нарождающегося класса буржуазии против абсолютизма и духовенства.
3) «Мольер» Булгакова ни в какой мере не показывает даже Мольера как борца, бичующего в своих сатирических произведениях ханжествующий клерикализм. <…>
II. Считая, что в репертуаре театра должны иметь место показы художественно ценных произведений классиков, имеющих не только литературную значимость, но и отражающих социальные сдвиги и классовую борьбу на отдельных этапах исторических эпох, предшествующих нашей, причем не должно иметь место механическое перенесение содержания пьесы на сцену, а необходимо критическое освоение и подача содержания в свете марксистской диалектики.
Одновременно с этим в репертуар театра должны быть включены также пьесы современной драматургии, освещающие исторические проблемы большого значения (напр. «Робеспьер» — Раскольникова).
III. Художественные и литературные достоинства «Мольера» Булгакова и его ценность, высококачественный материал для работы актера не может являться решающим моментом к постановке пьесы «Мольер» в ГБДТ.
Председатель ХПС — Горенбург.
Секретарь ХПС — Белобородов» .39
Третий пункт благородного доноса особенно тронул артиста Р.
— А теперь садитесь! — скомандовал Товстоногов Олегу.
— Как садиться? — спросил Бас. — Я же упаду, на сцене ничего нет!..
— Это не должно вас волновать, — надменно сказал Гога. — Если вы упадете, кто-то будет казнен!..
Басик попробовал сесть…
За его спиной оказалось кресло…
Так работали в Больдрамте все цеха, в том числе и мебельщики…
— Мэ-э-бельщики!..
Однажды Мария Александровна Призван-Соколова, игравшая в «Мещанах» мать Петра, показала «сыну» — артисту Р., как знаменитая актриса Больдрамте Каратыгина, которую она еще застала, звала театральных «мебельщиков», то есть тех, кто отвечает за мебель на сцене.
Клеопатра Александровна играла комические роли и обладала твердым характером. Со дня основания театра, то есть с 18-го по 34-й год, до самой своей смерти она трудилась в БДТ. Скончалась она 85 лет от роду и, по ее словам, проработала в театрах 78 лет…
— Старушка обладала воистину юной памятью, — говорил о ней Монахов, — она одна из первых приходила на репетицию с абсолютным знанием текста!..
Была середина дня, ни репетиций, ни спектакля, и, заговорив о Каратыгиной, Призван вдруг приосанилась и задрала подбородок, превратившись в горделивую, властную, старую дворянку, и приказным тоном, протяжно и зычно на все закулисье позвала:
— Мэбэльщики!.. Мэ-э-эбэльщики!
И они тут же прибежали.
Конечно, наши, а не те, которых призывала далекая Клеопатра…
Призван сыграла так точно и остро, что Р. при случае тоже мог бы воспроизвести этот характерный зов. Тогда бы и вы, быть может, увидели старуху Каратыгину.
А в 1931 году, когда воевали за и против «Мольера», Клеопатра Александровна в бой уже не рвалась, но звание заслуженной артистки республики носить не отказалась…
Когда появился Мольер-Юрский, Товстоногов распорядился:
— А тэперь дайте Олэгу курицу!.. Настоящую вареную курицу!.. Не кусками, а целиком!..
И, можете себе представить, те, кому положено, вынесли на сцену исходящий реквизит, а именно вареную курицу на серебряном подносе!..
Да-да, не сомневайтесь, они мгновенно исполнили распоряжение, как будто приговоренная курица легла в кастрюлю заранее, начала готовиться к выходу, окружив себя морковью, луком, лавровым листом, сварилась минуту назад, присыпалась солью и перцем, украсилась зеленью и рванулась на сцену играть свою последнюю роль!..
Как будто наши реквизиторы получили спутниковый сигнал, денежки взяли из своего кармана и попали, попали прямо в десятку!..
Так работали наши реквизиторы.
— А тэперь займитесь своим цыпленком, Олэг, — скомандовал Гога. — Отдайтесь этому занятию целиком!.. Рвите ее руками, не бойтесь испачкаться!.. Выбирайте куски, ешьте, дайте кусочек Сереже… Та-а-ак!.. Ваши физические действия очень просты: съесть цыпленка, получая удовольствие от еды!.. Понимаэте?.. Вам совершенно не нужно тратиться на всех этих людишек, ни-ка-ких затрат!.. Это — игра, понимаэте, игра!..
Булгаков «не только потенциально, но фактически был великолепным актером. Может быть, именно это качество и определяет вообще подлинную сущность драматурга… Если бы его попросили сыграть сочиненную им пьесу, он сыграл бы ее всю, и сделал бы это с совершенством» (курсив мой. — В. Р.).40
Уж если мхатовец Марков, блистательный театральный критик Павел Марков, повидавший всех великих русских актеров чуть ли не от начала века, пишет такое, ему можно поверить вполне.
Вернее, можно быть уверенным, что Павел Александрович, как и другие мхатчики, говоря на эту тему, сдерживает себя в оценке. Не могут же они сказать, что Булгаков был актером не хуже, если не лучше мхатовских звезд!..
Его домашние и театральные читки, о которых Р. слышал от Маркова и Виленкина, превращались в незабываемые моноспектакли. Именно так, очевидно, для понятности, оба они формулировали свои впечатления артисту Р., играющему свои представления в одиночку.
К чему я это говорю?..
К тому, что М. Чудакова имела веские основания считать, что промедление и неприезд Булгакова в Ленинград в ноябре 31-го года могли сыграть «роковую роль» в судьбе «Мольера».
Хотя нетрудно вообразить и обратное: появление Булгакова в БДТ и его чтение могли насторожить и испугать членов Худ. Полит. Совета еще больше, чем действия Вишневского.
И все-таки «нужно бы использовать ваш приезд для зачитки «Мольера» на более широкой аудитории», — писал ему Чесноков…
Конечно, конечно!..
Он умел делать все, что умели актеры!..
Он был суперактер, Михаил Афанасьевич Булгаков, это было настоящее чудо, они удивлялись, видя это…
Они пугались этого, вот что я вам скажу!..
Угадать актера в Булгакове было вовсе нетрудно, стоило на него взглянуть.
А они гордились своей проницательностью…
Когда Булгаков попросился во МХАТ на режиссерское место, а потом, для заработка, — пьесы-то не шли — предложил себя в актеры, — это был настоящий розыгрыш, роскошная мистификация, грандиозный спектакль, неужели они не поняли?..
Это был спектакль одного актера для одного зрителя, ясно?..
Как для кого?.. Для Сталина, конечно!..
И уж он-то все понял, все оценил…
И решил посмотреть, что из этого выйдет…
А с «Батумом» Михаил Афанасьевич, конечно, заигрался…
И единственный зритель сказал: «Хватит».
Неизвестно, чем бы кончилось, если бы Булгаков не умер от болезни в 40-м году… Впрочем, почему неизвестно?..
Там началась война и вступили в силу законы военного времени; там пошли бы игры вокруг романа, выяснения, кого напоминает Понтий Пилат…
Нет, хорошо бы эта игра все равно не кончилась…
А пока она длилась, он вел себя как актер.
Он играл в актера, понимаете?.. Все его одевания, выходы в свет, читки, появления или непоявления на поклонах… Он разыгрывал свои этюды в письмах, за бильярдным столом, в ресторациях…
Он только и делал, что скрывал главный свой дар и дивную тайну: обожание слова, великую преданность сцене русской словесности!..
Р. сидел за столом вместе с Басилашвили, на его даче в Репино, и Бас рассказывал о той репетиции, тридцать два года назад, когда Гога потребовал на сцену цыпленка. И Галя, как будто к рассказу, приготовила именно цыпленка, и его окружала свежая зелень, молодые огурцы и яркие помидоры. Красное вино было тоже подано для того, кто захочет, как будто неясно, что кто-то захочет, хотя Бас в присутствии Гали сделал вид, что не захотел.
Время от времени они встречались на пару, Р. и Б., запасая избранную однажды укороченную закуску — охотничьи сосиски, черные маслины и бородинский хлеб. Под нее волшебно шла ливизовская водка «Дипломат», которой они старались держаться, хотя здесь могли быть небольшие, но неслучайные отклонения.
Начало традиции было положено однажды в Москве, в коммунальной квартире на Покровке, где рос и воспитывался будущий артист Б., лелеемый его чудесной мамой, которая в свободное от Баса время составляла «Словарь языка Пушкина».
Кухня, где родилась добрая традиция, по летнему времени была свободна от соседей, но к трапезе, а равно и к выпивке проявляли острый интерес рыжие тараканы, ведь в те времена Басик наведывался в Москву лишь изредка, а его дочка Ксюша там еще не жила.
Но тут, на репинской даче, посреди трудного лета, в присутствии Гали, которая так славно готовит цыпленка, не говоря уже о ее дивных телепередачах «Царская ложа» и многих, многих других, здесь, по окончании работ над ролью Воланда, с одной стороны, и составлению новой книги — с другой, здесь, в виду деревьев, цветов, ягодных самобранок, встреча обретала другой колорит, и это было обещаньем отпуска для обоих…
Р. и Б. стали есть цыпленка, и Олег не выдержал и стал показывать прямо за столом, как он ел того, другого цыпленка, репетируя тридцать два года назад, и сделал это так хорошо, что Р., который собрался наконец уехать в сельцо Михайловское, чтобы писать эту историю, был искренне тронут и соблазнен: как глубоко застряла в Басике славная роль и как неисправима щедрая актерская природа…
— Ты понимаешь, — сказал Бас, — он отвлек меня от внутренней задачи и занял другими делами.
— Он вывернул тебя, как чулок, — сказал Р. — Спрятал второй план за первым…
— Но я все время видел перед собой Сережу. Был между двух огней…
— Это был Сережин спектакль, — сказал Р. — По всем приметам… А главное — по выбору.
— Ну конечно, — сказал Бас. — Но тогда он на меня обиделся…
— Это был не Гогин выбор, — сказал Р. — И не Дины Шварц. Но молодцы, что они согласились… Где-то перед вашей премьерой я был у Дины, входит Гога, и она говорит: «Георгий Александрович, вы еще придете на «Мольера»? Надо помочь Юрскому с финалом». А он говорит: «Нет. Пусть Сережа справляется сам». Показал, как он может, и отошел в сторону…
— Вот как? — сказал Бас. — Это интересно…
9
Монахов тоже держался в стороне.
Первое лицо театра, назначен на заглавную роль и стоит в стороне…
Что же это?
Деликатность или осторожность? Вот вопрос, который мучил артиста Р.
Если бы «Мольера» прочел Николай Федорович, это было бы даже лучше, чем Булгаков. Лучше для судьбы спектакля. К выраженной прямо позиции прислушался бы еще кто-нибудь, хоть двое или трое, и тогда за «Мольера» было бы «большинство».
Но Монахов почему-то держался в стороне…
Он пришел в театр будто случайно, будто забыл книгу в гримерке и задержался, читая. Но он и не думал ее читать. Он приносил в театр только те книги, которые производили нужное впечатление обложкой, и эта была такая, с серпом и молотом. Пока шла катавасия, он сидел в своем кресле и ждал, чем она кончится. Догадывался, конечно, но ждал.
Монахов смотрел в зеркало и видел, каким будет его Мольер.
Тут и Маковецкого не надо было звать, хотя он привык с ним работать.
Сначала он называл его Сергеем Марсельевичем, потом Сергеем, потом Сережкой. Когда Маковецкий завел казацкие усы, Монахов стал дразнить его «Бульбой». А однажды, после удачной выпивки с французским коньяком, приклеил мастеру грима женское имя «Марселина» и этой манере не изменял.
Правда, такое панибратство Монахов позволял себе только за закрытой дверью, а выглядывая в коридор и призывая мастера, раздельно и вкусно выговаривал имя-отчество…
— Сергей Марсельевич!..
Николай Федорович почему-то знал, что Мольер терпеть не может парика. Знал не из книг. То есть, когда Жан-Батист на сцене Пале-Рояля играет роль, он прикроет голову чем-нибудь, что подберет «Марселина». Но «за кулисами» — только со своим лицом, только. Начесать волосы на лоб и запустить виски…
Разумеется, в королевских покоях — в белых буклях, по форме, а так…
— Отстань, Марселина!
Он представил себе сцену с Бутоном в четвертом акте, она с первой читки сделалась сладкой приманкой.
— Тиран, тиран, — скажет он в отчаянье, но совсем просто, как будто объясняя, и зал замрет, замрет…
Мало ли что он будет думать в это мгновенье, кого себе представлять и ненавидеть… Об этом они и не догадаются!.. Не посмеют догадаться!.. И Софронов -Бутон так и спросит: «Про кого это вы?..» А я отвечу: «Про короля Франции». — «Молчите!» — крикнет он. А я свое: «Про Людовика …» И опять просто-просто: «Тиран»…
У Монахова зашевелились губы, и там, в глубинах старого зеркала, он увидел рябую рожу и ненавистные усы…
Только страх рождает такую ненависть, а с недавних пор его временами тошнило от страха…
Никто не узнает, никто и никогда, как он ненавидел эту братию, эту гнусную большевистскую «кабалу», в которую он попал…
По ошибке, но непростительной глупости!
Вон Шаляпин, умница, не застрял, не засиделся и поет на весь мир!.. Правда, у него голос повыше моего, стало быть, другие возможности. А я куплен за гроши… Нашивками и орденами… Посиделками за красным столом!.. Куплен, конечно, но продана одна шкура, только шкура, а душа — свободна и готова лететь!..
И тут в гримерную, едва постучав, закатился директор Шапиро. Не поднимая глаз, он обошел Монахова со спины, сел на диван и поджал губы.
Они помолчали.
— Ну что, Рувим Абрамович? — спокойным и красивым голосом спросил наконец Монахов. — Наша взяла?
— Нет, Николай Федорович, — упрямо сказал Шапиро. — Не наша взяла… Пока!.. Но это еще не конец!.. Я так не оставлю, верьте мне!.. Я пойду к Боярскому, поеду в Москву… А как же!.. Ведь это дичь какая-то!..
И замолчал…
— Ехай, ехай, — по-извозчичьи сказал Монахов, с одобрением и холодком. — Но смотри, экономь себя, Шапирузи, тебе еще жить!
Он тянул четыре месяца, Рувим Абрамович Шапиро, он сделал все, что мог, и больше. Он знал, что «Мольер» станет спасением для театра и радостью для Монахова. И перед Булгаковым он был без вины виноват: пятый договор, и все — мимо!..
Наконец ему дали понять, что он — излишне горяч, и 14 марта Рувим Абрамович взялся писать письмо…
Беда усугублялась тем, что прочесть его должен был одинокий человек, совсем одинокий, знаете ли…
Любовь Евгеньевна сказала ему недавно: «Ты — не Достоевский!» — и была увлечена скаковыми лошадьми, наездниками…
Забавное совпадение: точно так же ими скоро увлечется жена Монахова…
«Ты — не Достоевский!» — надо же такое придумать! Булгаков бледнел, вспоминая разящую реплику…
От сцены с военным мужем Елены Сергеевны у него сохло в горле.
Шиловский вошел в комнату, пистолет появился на сцене… Они стояли бледные, будто играли дуэль, и муж Елены сказал, что детей не отдаст…
«Муза, муза моя, о лукавая Талия!..»
Сегодня потомки Шиловского — наследники Михаила Афанасьевича. У них — право решать авторские вопросы, и Володя Бортко долго не мог приступить к «Мастеру и Маргарите», потому что выставлял свои условия какой-то из них…
«- Я смалодушествовала, — признавалась Елена Сергеевна, — и я не видела Булгакова 20 месяцев, давши слово, что не приму ни одного письма, не подойду ни разу к телефону, не выйду одна на улицу…»41
И она держала свое слово, а он оставался совсем один…
ЦГАЛИ, ф. 268, оп. 1, ед. хр. 63.
«14 марта [1932 г.]
Глубокоуважаемый Михаил Афанасьевич!
К моему большому сожалению должен уведомить Вас о том, что Худполитсовет нашего театра отклонил «Мольера». Наши протесты по этому поводу перед вышестоящими организациями не встретили поддержки. Нам неизвестно, как решится этот вопрос в будущем году при составлении нового репертуарного плана, но в этом году я считаю необходимым освободить Вас от обязательств, принятых Вами по договору с нами.
О «Войне и мире» ждите сообщений через некоторое время.
Не будете ли Вы в ближайшее время в Ленинграде?
Было бы хорошо с Вами лично поговорить.
Уважающий Вас».
Подписи нет, но, как показало дальнейшее развитие событий и новое посещение Р. Рукописного отдела Пушкинского Дома, это был Рувим Шапиро…
— Сережа, как складывалась жизнь «Мольера»? — спросил Р. Юрского, имея в виду его спектакль.
— У него вообще не было жизни, — сказал Ю. — Никогда не было.
— То есть как?..
— Он прошел сто семь раз. Но театр всегда жил двойной жизнью. Зимой — дома, а весной и летом — на гастролях. «Мольер» не выезжал никогда. Было два таких спектакля: «Горе от ума» и «Мольер».
— Во МХАТе «Мольер» прошел всего семь раз… А сколько раз шло «Горе»?..
— Я сыграл сто тридцать семь раз, а ты шестьдесят или чуть больше.42 Всего около двухсот. Но если бы был двухсотый спектакль, была бы отметка…
— Сергей, я хочу задать тебе вопрос, — сказал Р. — Когда я уходил сначала в отпуск, а потом совсем, был разговор. И Гога сказал: «Я надеюсь, что играть «Мещан» вы не откажетесь». Я сказал: «Конечно». И играл, уйдя, и потом, после его смерти…
— Я понимаю твой вопрос, — сказал Ю. — Ничего такого не было. Я ушел, и все, как отрезало. К этому времени я сыграл «Цену» сто девяноста девять раз и был уверен, что на двухсотый меня позовут. Этого не было. «Мольер» шел до последнего месяца, это было в конце семьдесят седьмого. Монтировщики подарили мне деревянную медаль, вырезанную из сцены…
— Сегодня я побывал в двух архивах, — сказал Р.
— Я никогда не занимался историей, — сказал Ю.
— Понимаю, — сказал Р. — Но это история «Мольера»…
— Я читал старую книжку о театре, — сказал Ю. — Толстая, страниц четыреста. В меру этой книжки я и знаю историю. И потом, я же ученик Евгении Владимировны Карповой. Но в архивах я не бывал…
— Я нашел обсуждение «Мольера» на художественно-политическом совете в 31-м году, — сказал Р. — Это нельзя спокойно читать. Это — продолжение пьесы, это Брат Сила и Брат Верность, это — «Кабала святош»…
— Да, в этом театре случалось многое, — сказал Ю.
— Хорошо бы сегодня выпить, — сказал Р.
— Сегодня можем это сделать врозь, — сказал Ю., — а в другой раз вместе.
Говорили по телефону, Юрский был в Москве, а Рецептер — в Петербурге.
— Когда начнем? — спросил Р.
— Я думаю, через полчаса, — сказал Ю.
— Давай через час, я успею дойти до дому.
— Давай, — сказал Юрский. — Что ж, будь историком!..
— Поздновато, — сказал Р. — Но иногда вхожу в роль Лагранжа…
— Обнимаю, Володя!..
— Обнимаю, Сережа, привет Наталье!..
Наталья была пронзительно хороша, репетируя Арманду, как будто Булгаков писал прямо для нее. Она вынашивала ребенка и роль, дитя было от «Мольера», и, подходя к этой сцене, она сияла, а он…
Бутон уходит.
Мольер (закрыв за ним двери на ключ). Целуй меня.
Арманда (повисает у него на шее). Вот нос, так уж нос. Под него не подлезешь.
Мольер снимает нос и парик, целует Арманду.
Арманда (шепчет ему). Ты знаешь, я… (Шепчет ему что-то на ухо.)
Мольер. Моя девочка… (Думает.) Теперь это не страшно, я решился. (Подводит ее к распятию.) Поклянись, что любишь меня.
Арманда. Люблю, люблю, люблю…
Потом появлялась Эмма Попова в роли Мадлены. Она была заряжена прошлым и будущим, каждое появление грозило взрывом…
Эмма не могла переиграть и жила правдиво, как тигрица. Но в ней гудела трагедия, и трагедия ее ожидала…
Мы все восхищались ею, быть может, немного боялись. И поделом. Даже Паша Луспекаев опасался Эммы…
«Страшный ты человек, Мольер, я тебя боюсь», — говорила она низким голосом, и странная тревога заливала зрительный зал…
Полушутя-полусерьезно мы повторяли за ней при случае, подставляя нужное имя: «Страшный ты человек, Мишель, я тебя боюсь…»
Ее не побоялся Александр Гладков, и это было счастливое для них время, подарок судьбы за все испытания — ее одиночество, его лагеря… Р. повезло: он еще тогда прочел рукописи Гладкова о Пастернаке и Мейерхольде, когда их никто не читал.
Когда Гладков умер, Эмма сожгла его письма, из которых вышла бы пьеса покруче «Милого лжеца»…
Почти двадцать лет мы играли с ней в «Мещанах» брата и сестру. Такого родства на сцене не даст мне никто. Мы были открыты друг другу до дна. Даже когда за нее играла другая актриса, Р. видел Эмму…
Трагедия жила за спиной, дома…
Сын, странный мальчик… Такой одаренный… Помните, в «Даме с собачкой» герой Баталова возвращается домой, семья и гости в сборе, и мальчик, сынок, стоя на стуле, читает «Стрекозу и муравья»?.. Это Эммин мальчик. Эммин и режиссера Нолика Бирмана. Наума Бирмана, «Хронику пикирующего бомбардировщика» помните?.. Это его фильм.
Но сын, странный мальчик, помолись!.. Жены его и дети, и неспособность к труду… Его нездоровье, ее нездоровье, и ее мама, Нина Ивановна, бывшая актриса, давно лежит…
Холодильник совсем пуст, рыжий котенок не хочет знать своего места, везде гадит…
Странности, заявления об уходе, которые Гога складывал в стол…
Болезнь, ранний побег со сцены, бедность, бедность, беда…
Кажется, это сын сказал ей об Ирине в «Трех сестрах»:
— Ты слишком стара для этой роли…
И она отказалась ее играть. И Татьяны в «Мещанах» стала стесняться…
Такая смертельная впечатлительность…
Она и раньше сама отправлялась в больницу, почувствует, что пора, и — ходом на Петроградскую, в психиатрический дом, что всегда назывался желтым. А однажды Гога ее спас, написал теплое письмо прямо в больничную палату: Эмилия Анатольевна, Эмма, вы мне нужны, начинаем репетировать «Игру в карты», главная роль для вас…
Она воспрянула, мигом поздоровела, репетиции, репетиции, сцена, свет. Эмма Попова играет… «Ах, как пылали жирандоли!»
Нина Горлова, преданная душа, реквизитор с фотокамерой, полжизни, кажется, Эмме отдала, верный друг и летописец, сказала:
— Эмма была не одна, было три Эммы: светлый ангел, больная женщина и дьяволица…
Сережа репетировал с Эммой бережно, иногда тайком, прячась от чужих глаз, запираясь часов на пять… Мадлена Бежар — слишком ее роль…
Через много лет он приехал из Москвы, пошел навестить Эмму. А Эмма надела седой парик, играет взаперти, сама с собой…
— Ой, Сережа!.. Видишь, какая я седая стала!..
Он снял кепку и показал голову:
— А какой я?..
Эмма все поняла, сдернула парик, черная, худая.
— Прости меня! Входи, входи!..
Говорили о ее странном письме Товстоногову — ровные строчки, подчеркнуты, подчеркнуты, красным, синим, зеленым, красным, зеленым, просьбы о прощении, клятвы, уверения, мольба…
Когда Гога умер, она затворилась и не выходила из комнаты, кажется, года три… Пряталась от всех, молчала, скрывалась…
И вдруг вышла сияющая и сказала:
— Знаешь, Нина, меня Георгий Александрович простил!.. Пришел во сне и простил!..
Лет пятнадцать, до самой смерти она не работала в театре и не бывала нигде. Ни-где… Ни-где… Ни-ко-гда…
Шаррон. Значенье слова никогда, понимаешь ли?..
Страшно было слушать ее в этой сцене, как будто Эмма сыграла не роль, а свою судьбу…
Шаррон. Вы больны, бедная?
Мадлена. Больна, мой архиепископ…
Шаррон (страдальчески.). Что же, хочешь оставить мир?
Мадлена. Хочу оставить мир.
Шаррон. Чем больна?
Мадлена. Врачи сказали, что сгнила моя кровь, и вижу дьявола, и боюсь его…
Близкая подруга называла ее ведьмой и колдуньей, говорила, что она вместе с матерью ворожила на Лысой горе, чтобы отомстить Пашке Луспекаеву за то, что не принял ее любви, что мучится теперь за грехи колдовства.
Легенда, легенда, не верю!..
Но почему про нее?..
Шаррон. Чем грешна, говори.
Мадлена. Всю жизнь грешила, мой отец. Была великой блудницей, лгала, много лет была актрисой и всех прельщала.
Дайте перевести дух, я с ней в этой сцене…
«Эмма — это я!» — как сказал Флобер про свою Бовари!..
— Эмма — это загадка большая, — сказала Ниночка Горлова, а она знает.
Если бы не она, не Флора Малинова — друг, ангел света, и Нина Усатова — актриса, кормилица, если бы не они, Эмма раньше бы погибла, они спасали втроем… Приходили, беседовали, кормили…
В самом конце был просвет. Эмму взяли из домашнего плена, повезли в Дом ветеранов сцены, на Петровский, 13…
— Кого вы нам привезли?.. Это же дистрофик!.. А одежда где?
— Нет одежды…
Только здесь пришла в себя, стала забывать голод, ужас и тьму…
Захотела читать стихи Ахматовой…
И вдруг ниточка оборвалась.
— Ее проводили с достоинством, — сказала Нина, — с большой сцены…
В гробу лежала такая красивая…
10
Из Москвы в Ленинград
19 марта 1932 года
«Дорогой Павел Сергеевич!43
Разбиваю письмо на главы. Иначе запутаюсь.
Глава 1. Удар финским ножом.
Большой Драматический Театр в Ленинграде прислал мне сообщение о том, что Худполитсовет отклонил мою пьесу «Мольер». Театр освободил меня от обязательств по договору…
Прежде всего, это такой удар для меня, что описывать его не буду. Тяжело и долго. На апрельскую (примерно) премьеру на Фонтанке я поставил все. Карту убили. Дымом улетело лето…
Не говорите никому, чтобы на этом не сыграли и не причинили бы мне дальнейший вред.
Далее это обозначает, что, к ужасу моему, виза Главреперткома действительна на всех пьесах, кроме моих…
Кто же снял? Театр? Помилуйте! За что же он 1200 рублей заплатил и гонял члена дирекции в Москву писать со мной договор?
Наконец грянула информация из Ленинграда. Оказалось, что пьесу снял не Государственный орган… Убило «Мольера» частное, неответственное, не политическое, кустарное и скромное лицо и по соображениям совершенно не политическим. Лицо это по профессии драматург. Оно явилось в театр и так напугало его, что он выронил пьесу…
Что же это такое?!
Это вот что: на Фонтанке среди бела дня меня ударили сзади финским ножом при молчаливо стоящей публике. Театр, впрочем, божится, что он кричал «караул», но никто не прибежал на помощь.
Не смею сомневаться, что он кричал, но он тихо кричал…
Сейчас ко мне наклонились два-три сочувствующих лица. Видят: плывет гражданин в своей крови. Говорят: «кричи!» Кричать лежа считаю неудобным. Это не драматургическое дело!
Просьба, Павел Сергеевич: может быть, Вы видели в ленинградских газетах след этого дела. Примета: какая-то карикатура, возможно, заметки.
…Когда сто лет назад командора нашего русского ордена писателей пристрелили, на теле его нашли тяжелую пистолетную рану. Когда через сто лет будут раздевать одного из потомков перед отправкой в далекий путь, найдут несколько шрамов от финских ножей. И все на спине.
Меняется оружие…
Пасмурно у меня на душе.
Ваш М. Булгаков».
Следует обдумать фразу: «Грянула информация из Ленинграда».
В письме Шапиро подробностей не было, он только намекнул: хорошо бы «лично поговорить».
Но в письме Попову приведены и подробности. Как же они донеслись, откуда «грянули», если от 14 (письмо Шапиро — Булгакову) до 19 марта (письмо Булгакова — Попову) Михаил Афанасьевич оставался в Москве?
Междугородный звонок, командировка из театра или дуновение нездешних сил?..
Не ездил ли в Москву Р. А. Шапиро специально, чтобы объяснить дело Булгакову?.. Или опять послал Чеснокова?..
Тогда Евгений Иванович мог получить обратно славные свои калоши…
Из Москвы в Ленинград
30 апреля 1932 года
«Дорогой Павел Сергеевич!
… Очень, очень признателен за выписку. После получения ее у меня на столе полный паспорт гражданина Вишневского со всеми особыми приметами. Этот Вс. Вишневский и есть то лицо, которое сняло «Мольера» в Ленинграде, лишив меня, по-видимому, возможности купить этим летом квартиру. Оно же произвело и ряд других подвигов уже в отношении других драматургов и театров. Как в Ленинграде, так и в Москве. Подвиги эти такого свойства, что разговаривать о Вс. Вишневском мне просто нежелательно. Но несколько слов все же придется сказать о «Днях Турбиных». Вс. Вишневский был единственным, кто отметил в печати возобновление. Причем то, что он написал, пересказу не поддается. Нужно приводить целиком. Привожу кусочек: «… все смотрят пьесу, покачивая головами, и вспоминают рамзинское дело…» Казалось бы, что только в тифозном бреду можно соединить персонажи «Турбиных» с персонажами рамзинского дела…
Мне хочется сказать только одно, что в последний год на поле отечественной драматургии вырос в виде Вишневского такой цветок, которого даже такой ботаник, как я, еще не видел…
Довольно о нем. В Лету! К чертовой матери!
Опять, опять к моим воспоминаниям…
Ваш М. Б.».
— Толя, — спросил Р. артиста Гаричева, — мы с Заблудовским вспоминали, кто из вас в «Мольере» кого играл…
— А что я там играл? — переспросил он.
— Брата Верность или Брата Силу…
— Я даже не помню, в чем наша роль состояла…
— Вы состояли в «Кабале святош» и портили жизнь Мольеру…
— Ну да, — сказал Толя. — Скорей, Брата Силу…
— И мы так подумали, — сказал Р.
— Знаешь, Володя, — сказал Гаричев. — У меня есть такое желание отдать свои рисунки… Олегу, Сереже, Кириллу… И тебе… Это в основном будут оригиналы… И ксерокопии работ, которые я ценю… Делайте с ними что хотите…
— В связи с чем такое желание? — спросил Р., хотя, конечно, понял. В таких случаях делаешь вид, что не понимаешь…
— Вот почему, — сказал он. — Они лежат и лежат… И потом исчезнут… Окажутся на помойке…
— Есть театральный музей, — неуверенно сказал Р.
— Там есть мои рисунки, — сказал он. — Твой хороший шарж… Улыбающийся. Ты можешь себе заказать ксерокопию, только лучше один к одному… Слушай, у тебя есть пять минут?..
— Конечно, Толя…
— Я отобрал четырех человек, чтобы отдать оригиналы… Олегу я хочу подарить рисунок с Шагалом… Когда Шагал был на «Ревизоре», я его быстро нарисовал и попросил расписаться: «Марк Захарович, вот…» А его жена говорит: «Марк! Это не ты!..» Я говорю: «Что, я с такой задачей не справлюсь? Нос, лоб и так далее?..» Он мне говорит: «Давайте я поправлю». Взял фломастер и сделал несколько штрихов поверх моего наброска. Никто не знает, что этот рисунок — оригинал…
— Ну да, — сказал Р.
— Я отдам… Делайте с ними что хотите… У Олега есть дочка, Ксения, может быть, у нее родится желание написать об этом… Тебе хочу портрет Пушкина подарить… Не тот, что ты когда-то купил, это не совсем то… Это было начало моей голодной жизни… Хороший, настоящий портрет… У меня есть еще «Сказка о рыбаке и рыбке», пятнадцать иллюстраций… Черно-белые, точечная техника… Больше виртуозных точек. Понимаешь… Сейчас… Мы прожили жизнь… Сейчас… Отдали время, силы… А ничего не оставили после себя… И вот я хочу отдать… Но при одном условии: никакого гонорара мне не надо… Может быть, получится книга, в хорошем выражении… Хорошее издание, книга об артистах БДТ, о времени… Там Пол Скофилд, Лоренс Оливье…
— Ты в гастролях много рисовал…
— А уж про это я не говорю… Пол-Европы зарисовано… Хорошие авторские копии я продавал, на что мы жили… А оригиналы все дома… Актеры, которых уже нет… И Каморный… И Юрий Толубеев… И мне обидно, если пропадет… Если сын выбросит на помойку. Найти хорошего богатого спонсора… Какой-то банк… Чтобы они дарили книгу… Ксения могла бы все это аккумулировать… Ты, она, Олег…
Со дня смерти Инны Гаричевой прошло месяца два, и Р. подумал, что Толя чуть отошел, но этого не случилось. Скорее, наоборот…
— Я уже два месяца не рисую, — сказал он. — И никуда не хожу. Занимаюсь приборкой дома. Олег дал денежки, я сделал поребрик, оградку. Выбрал Ковалевское, знаешь Ковалево?
— Знаю, — сказал Р. — Пискаревка, Ржевка, Ковалево… Почему там?..
— Во-первых, близко к дому… Место очень хорошее, солнечное, окружено лесом, асфальтовые дорожки… Нормальное, культурное… Местом я очень доволен. И оказалось так удобно… Погода разная бывает, а тут — в любую погоду…
Я на всякий случай взял два места, чтобы было благообразно… Теперь, через год-два надо бы набрать средства на памятник. Но это — мои проблемы…
Р. вспомнил, что они были коротки с Пашей Луспекаевым, у одного жена — Инна и у другого, вспомнил историю Пашиных похорон и то, что Толя Гаричев, а не кто другой, взялся делать его последний грим…
— А сын? — спросил Р.
— А сын работает, программист, человек хороший, работает хорошо… Кроме личной жизни… Сейчас… О чем я говорю?.. Вообще ровных отношений нет уже нигде… Связи с людьми… Видишь… Мысли путаются… Я позвонил Т., они же дружили, и она не пришла…
— Извини, я не знал, — сказал Р.
— Ты сам позвонил, и это было больше… Позвонил Сережа… Кирилл смог подойти к больнице. А больше никого и не надо… Она была дикой красоты… Дикой… Ей Гога сказал: «Вы должны играть └Бэсприданницу»». Захотела развестись, но я был против. И судье сказал, что жизнь больше всего этого… Вот, может быть, она слышит…
— Толя, она слышит…
— Я к ней наклонился… Перед самым концом… И она мне сказала: «Спасибо тебе»… Она поняла… А это для меня все…
ЦГАЛИ, ф. 268, оп. 1, дело № 70, л. 8.
«Протокол совещания дирекции
Репертуарное совещание
8.X.1932
Присутствуют: Шапиро, Тверской, Бережной, Люце, Морщихин, Чернобильский.
1. Обсуждаются пьесы:
п. 3. О постановке «Мольер» поднять вопрос».44
(«Бег» запрещен Реперткомом.)
На этом же совещании прочли пьесу Вишневского «Германия».
Зависть — сильное чувство, о ней трагедия «Моцарт и Сальери», сочинения А. С. Пушкина. Как всякое сильное чувство, она может не только разрушать личность завистника, но и посильно приподнять.
Зависть расколола сознание Всеволода Вишневского, и он написал не только газетные доносы на Михаила Булгакова, но и одну не лишенную сценичности пьесу. Называется — «Оптимистическая трагедия». Прочитав ее после «Бега» и «Дней Турбиных», заметишь внятные булгаковские влияния. Все лучшее в пьесе Вишневского — от Булгакова…
«Оптимистичку», как ее называли артисты, ставили во многих театрах, особенно к революционным датам или съездам КПСС. К ней не раз обращались яркие режиссеры, начиная с А. Я. Таирова.
Дважды ставил эту пьесу и Г. А. Товстоногов. Первый его спектакль, в Александринке, имел большой успех, получил Ленинскую премию и был показан в Париже.
А второй Гога затеял в Большом драматическом, и будущий спектакль представлялся ему как спор с первым, то есть «спор с самим собой», именно так он сказал однажды артисту Р.
По мнению того же Р., «спора» не вышло, и не по одной, а по нескольким причинам. Одна из них — Е. А. Лебедев, который в роли Вожака, легендарно сыгранной в Александринке Юрием Толубеевым, надел красные штаны и стал «жать» на все педали, превращая трагедию в оперетку или фарс. Этот большой актер в какой-то момент перестал слушать Товстоногова, и такое непослушание становилось общей бедой…
Но гораздо важнее то, что после доноса и борьбы с булгаковским «Мольером» Вишневскому мстил сам театр. Большой драматический, как живое существо, отторгал это имя и эту пьесу.
Слишком он ждал тогда Булгакова.
Это была месть судьбы, и Гога ничего не мог поделать…
Наше счастье, что, в отличие от МХАТа, Булгаков простил Больдрамте и не назвал его «кладбищем своих пьес»…
Хотя в его личном архиве осталось пять неисполненных договоров…
Он оценил усилия тех, кто был за него…
Вопрос о «Мольере» почти через год после решения Худ. Полит. Совета (19.XI.1931) был поднят в октябре не случайно. Истекал срок договора с Булгаковым, по которому Дирекция ГБДТ обязывала себя поставить пьесу до 1 ноября 1932 года. Помните правку Михаила Афанасьевича?
На этом совещании, скорее всего, и решили предложить Булгакову пролонгацию договора, о чем говорит несколько документов: черновики писем Булгакова Шапиро и Бережному, другому его заместителю, и две ноябрьские телеграммы…
Пушкинский Дом, ф. 369, ед. хр. 144.
«Глубокоуважаемый Евгений Иванович!
В ответ на Ваше письмо от 14 марта с. г. за № 501 сообщаю Вам, что я изъявляю свое согласие на изменение (зачеркнуто) пролонгацию Вашего (зачеркнуто) монопольного права ГБДТ (знак вставки) на мою пьесу «Мольер» до 1 января (зачеркнуто) ноября (ноября — карандашом) 1934 года, принимая во внимание невозможность осуществления постановкой моей пьесы «Мольер» (зачеркнуто) ее до первого ноября с. г. (неразборчиво) по причинам, независящим от Вас и изложенным в Вашем письме от 14 марта с. г.
Однако, учитывая необходимость (зачеркнуто) то обстоятельство (зачеркнуто), что вследствие (зачеркнуто) что вследствие я не имею возможность получения в настоящее время авторского гонорара за публичное исполнение моего произведения, я прошу Вас выдать мне авансом… рублей в счет причитающегося мне в будущем авторского гонорара по этой (зачеркнуто) пьесе «Мольер».
Вы (зачеркнуто) О Вашем согласии прошу меня уведомить…»45
Читая этот черновик, Р. подумал, что предложение о новых выплатах, так же как просьба о пролонгации договора, исходили от театра. Отступная сумма пока названа не была, но предложение звучит эксцентрично. В таких случаях договор прерывается либо с возвращением (как во МХАТе), либо с невозвращением (как в БДТ) полученного аванса. А тут — вон что!..
Но предпринимающие свои действия Чесноков и Шапиро, так же как молчащий Монахов, продолжают надеяться, и БДТ идет на все…
Пушкинский Дом, ф. 369, ед. хр. 144.
26.10.1932 г., карандаш.
«В Дирекцию Большого Драматического Театра.
Настоящим письмом изъявляю согласие на пролонгацию нашего договора, от 12 октября 1931 г. на пьесу «Мольер» с тем, чтобы пьеса была выпущена БДТ театром (зачеркнуто) не позднее 1 ноября 1933 г.
Однако, учитывая то, что вследствие оттяжки постановки я не получаю авторского гонорара за исполнение моего (зачеркнуто) «Мольера» я прошу Дирекцию Большого Драматического Театра выдать мне аванс (зачеркнуто) в счет аванса (гонорар «Мольер») две тысячи рублей
(оборот листа) с тем, чтобы погашение этого аванса производилось путем вычетов из моего авторского гонорара по пьесе «Мольер» в размере не выше 50 рублей с (знак вставки) каждого спектакля.
Одну тысячу рублей Дирекция (знак вставки) БДТ уплачивает мне не позднее 26 октября 1932 г. и одну тысячу рублей не позднее 15 ноября 1932 г.
Михаил Булгаков».
Этот черновик датирован 26 октября 1932 года, и повторение даты в тексте — одна тысяча «не позднее 26 октября 1932 г.» — привели Р. к выводу о том, что
Е. И. Чесноков (или Т. И. Бережной) первую тысячу привез в Москву нынче же и, скорее всего, сидел рядом, в кабинете Булгакова, участвуя в составлении хитрого письма…
Почте предоставлялась доставка второй тысячи, и тут Михаил Афанасьевич был вынужден о себе напомнить.
Пушкинский Дом, ф. 369, ед. хр. 144.
«6 ноября 32 г. Москва
Милый Тимофей Иванович,
У меня есть 12 срочный платеж. Поэтому у меня к Вам просьба — пришлите мне следуемые мне деньги именно к этому сроку.
Если кто-нибудь от Вас едет в Москву, было бы хорошо, если бы он передал деньги мне лично. Если же нет, — я полагаю, что лучше всего было бы перевести их мне молнией с одновременной посылкой мне молнии-телеграммы, где был бы указан номер перевода.
Привет театру. М. Булгаков
Б. Пироговская, 35а, кв. 6″.
Пушкинский Дом, ф. 369.
«16 ноября 1932 г.
Телеграмма. Ленинград, Фонтанка, 65, Театр. Шапиро, Чеснокову
Жду условленную тысячу молнией.
Бережной не ответил на спешное письмо. Булгаков».
И тут же квитанция от 16 ноября 1932 года за № 126, документ о приеме телеграммы и уплате за нее 2 рублей 75 копеек…
Ответ Чеснокова — молниеносен…
«Телеграмма. Булгакову, Б. Пироговская, д. 35а.
17 ноября 17 ч. 15 м.
Связи финансовыми затруднениями (высылаем) декадный срок не сердитесь Привет Чесноков» .46
Здесь становится очевидно, что стороны исполнены взаимной приязни и мучатся одним — невозможностью увидеть «Мольера» на сцене БДТ… И еще…
Чем хорош архивный документ?..
Прикасаешься к тому же листку, которого касался автор.
В момент касания время скрывается в небесную щель и исчезает, как летающая тарелка…
Здравствуйте, Михаил Афанасьевич!..
11
Прежде ноябрьской переписки случилась сентябрьская встреча, о которой рассказала Елена Сергеевна.
«- Но, очевидно, все-таки это была судьба. Потому что, когда я первый раз вышла на улицу (после 20 месяцев сидения взаперти. — В. Р.), я встретила его, и первой фразой, которую он сказал, было: «Я не могу без тебя жить». И я ответила: «И я тоже». И мы решили соединиться, несмотря ни на что. Но тогда же он мне сказал то, что я не знаю почему, но приняла со смехом. Он мне сказал: «Дай мне слово, что умирать я буду у тебя на руках…» И я, смеясь, сказала: «Конечно, конечно, ты будешь умирать у меня на…» Он сказал: «Я говорю очень серьезно, поклянись». И в результате я поклялась…
Потом была странная переписка с ее мужем, и Булгаков вывел на листке: «…я виделся с Еленой Сергеевной по ее вызову, и мы объяснились с нею. Мы любим друг друга так же, как любили раньше…» Он просил ее мужа «пройти мимо» этой любви, но Шиловский, не заботясь о тоне, вызвал его для разговора один на один, и Елена Сергеевна, проводив Булгакова, пряталась на другой стороне переулка, за воротами церкви…
При встрече соперников на сцене снова появился пистолет, и бледный Булгаков, чувствуя себя персонажем еще ненаписанной пьесы, сказал:
— Не будете же вы стрелять в безоружного?.. Дуэль — пожалуйста!..»47
Но, как бы там ни было, они соединились, «Мастер» и «Маргарита», и вместо новой квартиры Михаил Афанасьевич подарил Елене Сергеевне нечеткую фотографию того же кабинета на Пироговской с двумя ступеньками вверх и надписал: «Елене от Михаила»…
Это случилось в начале сентября 1932 года. В середине октября они уехали в Ленинград для переговоров с театрами…
Сперва не могли вспомнить, с кого началось…
Ни Юрский, ни Басик, ни Кочерга…
И Р. ломал голову… Никак…
Память подводит, когда повтор становится ритуалом.
С кого же начался ритуал?..
Стали рассуждать вместе и порознь: Изиль Заблудовский, зав. костюмерным Татьяна Руданова, главный машинист сцены, заслуженный работник культуры Велимеев Адиль…
Большинство считало — с Паши Панкова, но двое называли Ефима Захаровича Копеляна…
Логика была такова: «Мольер» вышел в 1973-м, Юрский уехал в Москву в конце 1977-го и до последних дней в Ленинграде «Мольера» играл. Не могло же быть, чтобы декорация идущего спектакля пошла на другой…
— Неэтично, — сказала Таня…
Сомнения сняла Люся Макарова, вдова Копеляна. И тут все прояснилось.
Событие было настолько катастрофическим, что логику никто не искал, а этика была одна: сделать для него все, что только возможно…
Растерянный Гога так и сказал Кочергину:
— Сделайте что-нибудь…
И Эдик вспомнил, как, уезжая в санаторию, Копелян бросил ему в актерской раздевалке:
— Ну, держись, работай!..
Как будто прощался… Как будто было предчувствие…
Для Р. началось со звонка Гриши Гая, который глухим голосом без всяких подъездов сказал: «Умер Фима». Было 6 марта 1975 года.
Р. сказал свое «не может быть» и, связанный с Гаем тяжелой паузой, увидел первую встречу и вторую…
Когда при знакомстве с театром показывал худсовету сцены из «Гамлета», обратился к Копеляну как к Первому артисту, сказал лично ему — «Старый друг», а тот хмыкнул в знаменитые усы…
Потом — «Синьор Морио пишет комедию», и Р. поражается, как мощно думает Копелян на авансцене, как плавятся темные глаза в жару воображения…
«Автор, автор, и впрямь сочинитель, а не актер», — подумалось ему…
Однажды Р. взял газетный портретик на телепрограммке, зашел в гримерку через две двери от своей, сказал вполушутку:
— Подпишите, Ефим Захарович.
Все помнили, как Кира Лавров беззаконно затесался в массовку в «Традиционном сборе», подошел к Фиме за автографом, а тот чуть не упал со смеху на сцене. Копелян газетный свой портретик взял, надписал, и получилось серьезно, память на всю жизнь. По щедрости душевной он отметил талант молодого артиста и — по ошибке — ум его, что, разумеется, льстило самолюбию, но, главное, убеждало в сердечном расположении самого Копеляна, а уж этим можно было гордиться, не задумываясь о наличии отмеченных качеств…
В «Карьере Артуро Уи» Копелян-Эрнесто Рома, а Р. — Инна, его правая рука, оба предчувствуют смерть, оба падают, расстрелянные штурмовиками в железном гараже…
В «Трех сестрах» — однополчане, мечтатели, офицеры, он — Вершинин, Р. — Тузенбах, споры о будущем, пожар, его расставанье с Машей, моя смерть…
Его смерть…
Кочергин до сих пор уверен, что виноват театральный доктор, лечил от желудка, отправлял дважды глотать кишку, а был инфаркт…
Ни «Дюн», ни «Белых ночей» еще не построили, несколько домишек в «Мельничных ручьях» — вся санатория…
К нему приехала Люся, привезла вкусненького, позвала домой:
— Поедем, Фима, поживешь на даче, с человеком, с собакой…
У них был фокстерьер по кличке Пеле, веселый мальчик, прыгучий, любил Фиму больше всех, лизал в усы, глаза, уши…
— Нет уж, я тут доживу свой срок, — опять странная фраза…
Проводил Люсю до станции, пошел обратно… Плохо…
Пока вызывали врача, пока что…
Привезли мертвого на Бассейную, в первой комнате ходили, говорили, Люся упала в другой, Пеле забился под кровать, дрожал…
После Фимы прожил еще пару лет…
Копелян пришел в БДТ как раз в том году, «мольеровском»… В книжке о театре, издания 1939 года, сказано: «Копелян Ефим Зиновьевич — артист. Поступил в 1931 г. Швейцар, 1-й носильщик — └Человек с портфелем», Мальчик, Слуга в гостинице — └Слуга двух господ»» и т. д.
В книгах того времени много ошибок и опечаток. Мы знали его не как Зиновьевича, а как Захаровича. А потом, когда прославился в десятках фильмов и озвучил народный сериал «Семнадцать мгновений весны», стали любя называть Ефимом Закадровичем…
Александра Павловна Люш сказала о начале тридцатых:
— О нем шутили тогда: «У нас один армянин в театре, и тот — еврей!..»
Однажды, пробегая мимо Монахова, Фима сказал ему «Здрасьте!» — и сделал ручкой «Привет»…
Монахов, как громом пораженный, остановился, низким голосом оскорбленного короля спросил:
— Это вы мне сделали ручкой?..
Теперь, как громом пораженный, застрял у стены Копелян.
Других вольных жестов по отношению к Монахову в истории БДТ не отмечено…
Через четыре года Фима Копелян играл выпускной спектакль студии «Бешеные деньги» и в роли купца Большова, в подобранном костюме, был юрок и смешон. Тонкая шея вертелась в широком воротнике, но уверенность в себе была отменная.
Когда действие завершилось, Монахов положил ему на плечо руку и сказал:
— Лет через двадцать будешь настоящим актером…
Николай Федорович Монахов медленно шел по Фонтанке. По той, другой ее стороне, чтобы, дойдя до Лештукова моста и переходя по его дощатому настилу, как всегда, поклониться Пушкину и Глинке.
Так было у него заведено.
С тех самых пор, как Больдрамте переехал в зеленый дом суворинского театра, Монахов держал обычай заходить с Лештукова и, вглядываясь в бюсты, шептать про себя: «Здравствуйте, Александр Сергеевич!.. Здравствуйте, Михаил Иванович!..» И, покосившись по сторонам, не пялится ли кто, отдать по легкому поклону одному и другому…
Пушкина и Глинку прилепили слишком высоко, и мало кто задирал голову, чтобы их разглядеть. Кроме того, если Александр Сергеевич все-таки узнавался по кудрям и бакенбардам, то Глинку было вовсе не узнать. Но, поскольку Николай Федорович знал, что это они, и чувствовал тайную неловкость перед зеленым домом, он стал здороваться с ними и прощаться, благо никто этого не знал.
Тайная неловкость возникла от того, что история овладения домом была обнажена перед ним, как женщина. И никто, кроме Монахова, лишних подробностей не знал…
Но именно лишние подробности смущали его теперь, в душное время, и сама по себе возникала в уме тревожная молитва.
Он начал думать о своем деле еще до войны. Вместе с ним в Свободном театре играла Маша Андреева, и Горький был, конечно, при ней…
На квартире Андреевой разговор поддерживали настоящие антрепренеры — Незлобин и Резников. Но первым лицом среди будущих акционеров был, конечно, Шаляпин, Шаляпин, а не кто-либо другой…
Пили хорошо, а ели еще лучше…
Шел счастливый, предвоенный 1913 год, с которым весь век потом историки сравнивали свои шаткие цифры: выплавка металла, хлебные урожаи, доходы на душу российского населения. Весь двадцатый век проигрывал тринадцатому году, с какой-то бесстыдной легкостью…
Наконец деловые мечтатели сделали первый эскиз, а Незлобин подсчитал доходы «сосьетеров», исходя из того, что они снимут здание суворинского Малого театра на набережной Фонтанки, под нумером 65…
Выходило, что дом легко освободить, так как владелица здания, графиня Апраксина, была недовольна его арендаторшей, актрисой Анастасией Сувориной, дочкой самого Алексея Суворина…
Организация Акционерного Общества поручалась Шаляпину, Монахову, Горькому, Незлобину и Резникову. Одни давали средства, другие — вкладывали талант и известность…
Дело задумали как «театр трагедии, романтической драмы и высокой комедии». К советскому будущему замысел был совершенно равнодушен и относился лишь к стилю, о котором Николай Федорович давно мечтал…
В июле четырнадцатого, отдыхая в Италии на острове Лидо, вблизи Венеции, Монахов получил письмо от Маши Андреевой, что организационные хлопоты завершены, все подготовлено, и с Апраксиной договор подписан…
Но в последний момент старуха узнала об отношениях Андреевой с Горьким, «этим босяком», о его участии в затее и отказала акционерам наотрез.
— Бандитских революсьёнэров в дом не пущу! — сказала она.
Дело «накрылось»…
Потом война, европейские бедствия, переворот, которым они гордятся, и его, Монахова, сомнительная игра в новую жизнь…
Если говорить напрямик, то руками большевиков акционеры отняли театральное здание у владелицы и, наконец, добились своего. Они думали, что, создавая первый советский государственный «театр трагедии, романтической драмы и высокой комедии», то бишь оставаясь верными своей старой художественной триаде, ничем не рискуют. Ну слегка закроют глаза на нравственную сторону дела. Да, с помощью бандитов отнимут чужое, но ради высокого искусства!.. Зато у них будет именно тот театральный дом, в который они стремились. И они будут сеять разумное, доброе, вечное, пойдут в народ…
Во всяком случае он, Монахов, думал именно так.
Когда из компании выпал Шаляпин, Монахов заколебался, у него возникло недоброе предчувствие, но отступать было уже некогда. И некуда. Его не выпустили на гастроли в Украину. И он оказался в плену…
Да, ему дали возможность строить свое дело, и это не он, а Маша Андреева размахивала большевистскими лозунгами. В конце концов, он просто готовился к роли Короля Филиппа в «Дон Карлосе», это было его мечтой давно, задолго до революции. Встретился на отдыхе с Шаляпиным, который готовил партию Филиппа в опере Верди, обсуждал с ним тексты либретто, влюбился в роль и возмечтал о Шиллере… И он осуществил мечту с огромным успехом…
Но не знал, не знал, какую цену ему придется платить за этот успех!..
— Внезапно Судия приидет, и коегождо деяния обнажатся, но страхом зовем в полунощи: Свят, Свят, Свят еси, Боже Богородицею помилуй нас…
Через три года после Копеляна умер Панков.
Свою смерть он предрекал, а может быть, накликал, и умер, как обещал, пятидесяти шести. Место было непредсказуемо — кардиологический центр на улице Пархоменко…
В отличие от Бутона, которого он легко и мягко сыграл в «Мольере», Паша Панков был человеком смелым и отдельно стоящим, ни в чье окружение не входил, а, наоборот, сам оказывался притягательным центром для многих…
Тут вестником смерти подоспел на Невском молодой артист Юра Стоянов, встретил Р. на углу Маяковского и ударил:
— Здравствуйте, Владимир Эммануилович, знаете, умер Панков.
Р., как всегда, «не может быть», и холодеет. «Мещане» — семья в семье, как жить без «Тетерева», как жить без Павла Петровича, Паши?..
Без него — другой театр…
И так каждый раз…
Нет, слава Богу, не мучился — тромб в сердце.
Вспомнились его детские обиды — обошли Госпремией за «Мещан», не дали родной ему роли Фальстафа…
И опять, как бывает в таких случаях, начальство судит да рядит, с какой сцены хоронить — с большой ли? Или из буфетного фойе, с завешенными зеркалами?.. «Заслуженный» ведь, не «народный»!..
Есть версия, что большой сцены добился сын, работавший где-то среди начальства. Есть и другая. Из Театра Комедии, где он работал с Акимовым немало лет, докатился до Фонтанки громкий слух:
— Если они не будут хоронить с большой сцены, заберем Пашу на Невский, проводим с большой у себя!..
Ну, так и мы — с большой…
А тут, после Копеляна, с декорацией все ясно, тем более, что «Мольер» больше не идет…
Тогда, в первый раз услышав Гогину просьбу о Копеляне, Кочергин пошел в макетную и уже на лестнице увидел, как это должно быть…
Увидел, что бы он сделал, если бы в «Мольере» была еще одна сцена, вслед за той, которой ставил точку Булгаков…
Риваль (в разрезе). Войдите в положение, господа!.. Разъезд, господа… Спектакль окончен…
Дю Круази тушит люстры, шпагой сбивая свечи…
Последняя свеча гаснет, и сцена погружается во тьму. Выступает свет у распятия. Сцена открыта, темна и пуста…
Лагранж. …В десять часов вечера господин де Мольер, исполняя роль Аргана, упал на сцене…
Да, и через темноту, медленно, осторожно загораются жирандоли, они едва мерцают сверху донизу…
Посреди пустой сцены помост, на помосте гроб, чуть приподнятый в головах, так, чтобы зал видел бледное лицо умершего…
С колосников по центру спускается широкое черное полотнище, и над мертвым лицом с портрета смотрит на нас живое.
Он жив, наш Мольер.
Подходите по одному, коснитесь рукой тяжелого гроба, посмейте поцеловать мертвое лицо, если он подпустит вас близко, если отважитесь…
Прости нас, Мольер…
Прощай и живи в нас и с нами…
Простите, Ефим Захарыч…
12
Куварин и здесь возражал…
С первой встречи они начали враждовать с Кочергиным, ревнуя к Гоге и борясь за свое представление о том, как одевать сцену.
Володя Куварин был самоучкой. Он прошел всю войну, и Р. хорошо запомнилось, как в Польше, перед тем как идти в собор Матки Боски Ченстоховской, Володя показал дом вблизи собора, где был их госпиталь, где он лежал в Ченстохове, получив очередную дырку…
— Я здесь кантовался три месяца, — сказал он.
В Бога Володя так и не поверил, а к театру приник, как однолюб…
Начав макетчиком, Куварин стал первым завпостом города. Собрав лучшую в городе библиотеку старых книг о постановочной части, он, как никто, владел ремеслом осуществления замыслов. Несколько раз помогал Товстоногову воплотить его художнические проекты. Несколько раз делал декорации сам. «Кулибин», — сказал о нем Кочергин в добрую минуту.
А Эдик Кочергин — самородок, Божий дар с высшим образованием. И у него в голове был свой Театр, который оказался востребованным тем же Гогой.
Они враждовали без устали и по любому поводу, потому что не могли не враждовать по самой своей противоположной природе, Володя и Эдик… Они привыкли к вражде и полюбили ее, как часть своей судьбы…
— Володя, — сказал Кочергин, — нужно взять шандалы из «Мольера»…
— Это плохо, — сказал Куварин.
— Мне Гога велел придумать что-то для Копеляна, — сказал Эдик.
— Так придумай, — сказал Володя.
— Я придумал, — сказал Кочергин.
— Тогда делай, — сказал Куварин.
— Тогда не мешай, — сказал Кочергин.
Однажды Эдик не сдержался и в ответ на куваринские выпады стал крыть его матюками и крыл без остановки минут тридцать, не делая пауз и мобилизовав весь свой запас. Запас был хорош — беспризорное военное детство, воровские малины, скитанья, детприемники, побеги, детские дома…
Куварин оторопел. Потом стал бегать по макетной, не зная, что сказать. Наконец остановился и торжествующе сказал Кочерге:
— Я тебя на партбюро вызову!
Эдик сказал «вызывай» и построил еще одну матерную высотку.
Володя пришел к Товстоногову и стал жаловаться на Кочергу.
Гога сказал:
— А вы не знаете, что у него три тюрьмы, два лагеря и пять побегов?
Гога, конечно, наврал, но с тех пор Володя поутих. И они стали существовать параллельно, стараясь не слишком мешать друг другу.
Эдик Кочергин сказал Адилю Велимееву:
— Вешаем шандалы из «Мольера»… Задергиваем французским тюлем… Опускаем полотнище… На него крепим портрет…
Евсей Кутиков дал тихое «мерцанье»…
«Смерть актера» — так назывался спектакль, продолжение булгаковского «Мольера», на который собрался весь город…
Даже Романов надел черную повязочку, постоял на сцене…
До отказа набитый зал и толпа на Фонтанке…
Потом был первый вечер памяти…
После роликов и спичей, / и озвученных кассет, / с соблюдением приличий / мы поднимемся в буфет. / Дорогой Ефим Захарыч! / Честь и место. В добрый час. / Мы за вас подымем чары, / может быть, и вы за нас?.. / Подходите ж!.. Разомкните / молчаливую печать. / А не хочется — молчите, / с вами хорошо молчать. / Оглянитесь. Ухмыльнитесь / в знаменитые усы. / Дайте знак, смешливый витязь / миновавшей полосы, / дайте знак любого рода / всей актерской голытьбе!.. / После вашего ухода / до сих пор не по себе. / Отупляет вкус успеха, / точит память о былом… / Не заштопана прореха / в нашем небе холстяном!.. / Отворите ж двери тихо / и постойте у дверей. / Говорят, добро и лихо / вам теперь еще видней. / Если так, на вашей тризне / с отрезвляющей черты / присмотритесь к нашей жизни, / полной страсти и тщеты. / Может, рядом с Копеляном / мы ясней себя поймем / в этом зале, осиянном / вашим сумрачным лицом…
Память о Монахове туманна. В начале девяностых годов было опубликовано несколько романтических писем Николая Федоровича, обращенных к Елизавете Викторовне Половниковой, в одном из них — о встрече с Р. А. Шапиро, которого Монахов называл «Шапирузи»:
«23 августа 1932 г., 10 ч. вечера
Наконец-то состоялось свидание наше с Шапирузи, потолковали о делах, поплакал он, как говорится, на моей груди, выпили по два стакана чая и расстались, соблюдая всякие версальские формы: он благодарил за сочувствие и советы, а я за доверие к моим скромным силам. Сказать без излишней скромности, что я говорил довольно неплохо и аргументировал настолько крепко и безапелляционно, что даже удивил и хорошо знающего меня Шапирузи. А ларчик просто открывается — в моем мозгу светятся «целую, люблю»…»48
После ухода Рувима Абрамовича в Мариинский театр к нему в гримерную подсадили артиста Х. Сославшись на общую тесноту, подставили маленький столик и подсадили… Тот трусил, жался, но приказ исполнял…
«Подумать только!..» — задыхался Монахов, но ничего поделать не мог. Они испортили ему последнюю радость — побыть одному перед выходом…
Книги о БДТ издания тридцать пятого и тридцать девятого годов отличаются друг друга, как день и ночь. Ночь театра была долгой. В первой книжке — почти четыреста страниц, бездна неглупых текстов, семь авторов (Евг. Кузнецов,
С. Мокульский, А. Гвоздев, Адр. Пиотровский, К. Тверской, А. Буцкой, С. Абашидзе), толковые комментарии, приложения. Ее подписали к печати 1 октября 1934 года. А в декабре — убийство Кирова, начало террора. И в 39-м году — другая книжица: из двухсот сорока страниц двести отдано фотографиям разных спектаклей, Шапиро, Абашидзе и другие как будто исчезли, Монахов уже не герой, да его и нет почти, а есть вот что:
«…Налицо была контрреволюционная попытка оклеветать славную и героическую историю великой гражданской войны в России, оклеветать революционные массы, оклеветать большевиков, ведущих их в бой против капитализма… Враги народа нанесли нашему театру немалый ущерб…
Враги, проникшие в театр, принимали заведомо негодные пьесы и ставили их; зритель не хотел их смотреть, в результате — пьесы снимались с репертуара. Классические произведения в руках «модных» штукарей искажались, творческая воля актеров насиловалась. Театр был под угрозой развала. Партия и советская власть разоблачили врагов. И ныне театру дано новое руководство…».49
ЦГАЛИ, ф. 268, оп. 1, № 98.
«Общую творческую линию театра в 1937 году до конца первой половины сезона проводил бывший Худ. руководитель А. Дикий, ныне разоблаченный враг народа. За 1937 год до конца сезона Дикий поставил пьесу авербаховского агента Киршона — «Большой день», Пушкинский спектакль (снятый за формализм и искажение реализма Пушкина), «Мещане» — Горького (исказивший социальную сущность горъковской пьесы)».50
Ночь театра была долгой. Они не могли остановиться в своем палаческом рвении. Евгений Иванович Чесноков, как видно, тоже погиб, как ни старался его спасти из другого времени артист Р.
После каждой премьеры он собирал труппу, разворачивал программку и по ней давал свою оценку каждой актерской работе.
— У А., — говорил Монахов, — роль оказалась вовсе неотделанной…
Все ждали его слов о себе с замиранием и трепетом…
В театре была актриса П., толстая, почти квадратная, любила сплетничать, руки толстенные. Монахов подошел к ней, взял руку, приподнял и показал Лаврентьеву:
— Лавруша, ты говорил, это — нога. Это — ру-ка!..
Как-то Валерьян Иванович Михайлов, при нас — завтрупой, а при Монахове — помреж, давая за кулисами отмашку пианисту, задел Николая Федоровича по лицу.
— Вот и меня уже бьют, — сказал Монахов.
— За что? — спросила его молодая Никритина.
— Вот и я спрашиваю, за что?..
Как только входил в театр, за кулисы звонили из охраны: «Монахов приехал», в коридорах зажигали светильники, и все разбегались по норам.
Наступала звенящая тишина.
Он шел не спеша, опираясь на черную трость, погруженный в свою тайную жизнь и в то, что ему предстояло сегодня.
Стареющие костюмы приходилось отдавать в театральную пошивочную: чистить, пропаривать, гладить. Прежде он ежегодно заказывал их в Лондоне у знаменитого Хилля. А теперь попробуй, уплыви в туманный Альбион, остановись в любимом «Вильдорф-отеле», погуляй в Гайд-парке!.. Нет, костюмы шились и новые, но в сравнение с английскими никак не шли…
Но теперь он идет играть… В чужой одежде, с чужим лицом, он будет играть про свое… Чем дальше от него герой, тем откровеннее страшные признанья… Да, он им покажет…
И они разгадали его тайные мысли, а все их почести — ложь, ложь!..
И вся партийная игра — ложь. Правда возможна только здесь, на сцене…
Он шел за правдой, как за воздухом, и был смертельно одинок в Первом Советском Большом Драматическом Театре… В государстве безумных скорпионов, пожирающих себя и своих…
Когда арестовали Рувима Шапиро, потом Сережу Абашидзе, других, когда пропал Евгений Чесноков, когда начался чекистский погром, Монахов понял, что и его не оставят жить…
Так оно и вышло.
Солнце опустилось за гребешки крыш. Повеяло холодком, и он подумал о том, что зеленый плед не помешал бы в будущих сумерках. Но плед был здесь, на плечах, чего же еще?.. Рука потянулась влево и чуть вниз погладить собаку. Но пса рядом не было, и Николай Федорович вспомнил, что его нет нигде… Ему стало жаль друга, так жаль, как он не жалел никого из людей. От этой несравнимой жалости он стал кивать головой, словно стараясь от нее отмахнуться. Под балконом появилась наездница-жена, амазонка, за ней на крупе белого жеребца неловко сидел сивый чекист, презренный, презренный… Николаю Федоровичу захотелось по-мальчишески плюнуть на него с балкона, но они ускакали в какой-то подвал и там начались пистолетные вспышки. Он знал, как это делают. Чекист доверительно рассказал про одну богатую семью… Наследников не оставляли…
Он спустился в сад, присел на скамейку и задохнулся от счастья: собака была здесь и лизала его руки. Он гордился ею всегда, но плохо видел почему-то… Монахову захотелось встать, но у него не вышло. Ноги отказали в коленях, в коленях была самая боль. От этой тщетной попытки дрогнуло и затрепыхало сердце. Пистолетные вспышки стали чаще, и он побежал по узкому коридору, где ему навстречу стали попадать рожденные им люди — король Филипп, матрос Годун, старый Дубровский…
— Вот я ж его, — низко и страшно сказал он, точно как в фильме, и тут же кто-то повторил еще страшней, обращаясь к нему самому: «Вот я ж его»…
Этот кто-то был очень большой и грозный…
Последним вышел Мольер без парика и тихо сказал:
— Тиран… Тиран…
На ходу Монахов успевал простить каждого из них и просил прощения для себя за искажение образа. «Ради Бога, ради Бога!» — громко шептал он.
Тут в черных капюшонах подоспела «Кабала святош» и схватила его за руки и ноги. Особенно старался Брат Сила. Монахов безумно захотел вырваться от них, вырваться туда, в свет, на свободу, вырваться наконец, но понял, что это невозможно…
И вдруг страх ушел, он миновал какие-то ворота, за ними было светло.
«Здрав-ствуй, смерть!» — неожиданно пропел он честным голосом и совершенно пришел в себя.
Несколько раз Монахов говорил Лике Половниковой, которую называл «Ли», о том, что стал получать анонимные письма с угрозами.
5 июля 1936 года она приехала к нему на дачу в Тосно и нашла Николая Федоровича вниз лицом на влажной земле. Было два часа дня. Собака вне себя металась в истерике, рычала и никого не подпускала к хозяину…
Из тех, кто его видел и знал, в живых остались, кажется, только двое: Екатерина Федоровна Максимова, из гримеров, зав. цехом при Товстоногове, и Александра Павловна Люш, бутафор, побочная дочь Блока…
Катя, Екатерина Федоровна, сказала про Монахова:
— У него были неприятности…
«Неприятности» — арест и расстрел жены, разгром театра…
Аля-Паля, Александра Павловна, вспомнила:
— Монахова похоронили, потом вырыли, потом опять похоронили… Он умер загадочно и совсем неожиданно, был слух, что его чуть ли не пристукнули… Брат, Павел Федорович, тоже был актером, но проколол на сцене шпагой своего партнера и больше никогда не актерствовал, а только преподавал… Он ведь долго ухаживал за мамой… Про Николая Федоровича писали, что он сын ламповщика… Это неправда, он был настоящий аристократ… По всему… Никто и никогда не видел его пьющим…
Володя Бортко позвонил по мобильнику, сказал, что «Мастера и Маргариту» закончил и теперь хорошо бы встретиться и погулять на свободе.
Р. ответил, что был бы рад, да сидит далеко, в сельце Михайловском, подводя к концу «Булгаковиаду», а приедет в Питер в начале сентября, тут-то и будет готов к застольному труду безо всякой обороны…
Наконец собрались в Питере и, как договорено, встретились на Подковырова, вместе с третьим другом, архитектором Славой Бухаевым.
Слава привез эскизы памятника Ахматовой, который наладил поставить во дворе мемориального музея в Фонтанном доме, эскиз дружно хвалили, после чего сказали Р. «читай», имея в виду эту повесть, а Р. был не готов…
— Володя, покажи кусочек из «Мастера», — попросил он.
Бортко достал кассету, минут двадцать возился с домашней техникой, то ли пульт сломался, то ли «видик», то ли сам телевизор…
— «Не открывается», — сказал Р., как когда-то говаривала Анна Андреевна, не найдя в тетрадке искомого стихотворения.
Так и не посмотрели…
Это были уже не люди.
Они били, как будто спасали себя и верили в боль, как в Бога…
Непохожий на себя, тощий, как скелет, беззубый и черный, с закрытыми кровью глазами, Шапирузи тихо сказал:
— Вы нелюди, — и, не дожидаясь новых ударов, быстро: — Я подпишу всё…
Вместо «всё» получилось шепелявое «вшё»…
Самым тяжелым было то, что ни разу за тридцать семь дней беспредельной боли его сознание не помутилось. Это была непрерывная боль.
Чему он служил и кому — вот что угнетало душу Рувима Шапиро…
Когда его несли откуда-то, Бог знает куда, он увидел отрезок яркого неба и стал неумело молиться, мешая забытые еврейские слова с русскими.
— Бог один, — вот что он сказал себе в черном отвале расстрела.
«Шапиро Рувим Абрамович, 1898 г. р., место рождения: Польша, еврей, место жительства: Ленинград, арестован в 1936 году, осудивший орган: Тройка УНКВД по ДС, осужден 27.02.1938, статья: контрреволюционная повстанческая организация, расстрелян 09.03.1938, реабилитирован 22.05.1956 (ДС — Дальстрой). Архивный № Р7752 (по Списку узников ГУЛАГа, вторично осужденных и расстрелянных в Магадане)».51
И Р. догадался, почему в архиве БДТ нет ни одного договора с Булгаковым. Они понадобились опричникам для фабрикации дел…
Они стали пунктами обвинения…
Накануне смерти Булгаков ослеп и боялся, что в квартиру войдут чужие люди. Он боялся не за себя, а за жену и роман.
Елена Сергеевна сказала:
«- Ему казалось, что забирают его рукописи. «Там есть кто-нибудь?» — спрашивал он беспокойно. И однажды заставил меня поднять его с постели и, опираясь на мою руку, в халате, с голыми ногами, прошел по комнатам и убедился, что рукописи «Мастера» на месте. Он лег высоко на подушки и упер правую руку в бедро — как рыцарь… Когда он уже умер, глаза его вдруг широко раскрылись — и свет, свет лился из них. Он смотрел прямо и вверх перед собой — и видел, видел что-то, я уверена (и все, кто был здесь, подтверждали потом это). Это было прекрасно…»52
В декорациях «Мольера» с большой сцены БДТ, после Копеляна и Панкова, провожали В. А. Медведева (2 марта 1988), Г. А. Товстоногова (23 мая 1989), заведующего осветительным цехом Е. М. Кутикова (24 февраля 1991), В. И. Стржельчика (11 сентября 1995)…
Похоронное многоточие продолжили Е. А. Лебедев (9 июня 1997), В. П. Ковель (15 ноября 1997), Э. А. Попова (3 ноября 2001), драматург А. М. Володин (16 декабря 2001), В. А. Кузнецов (4 июля 2003)… (Здесь приводятся даты смерти.)
11 сентября 2005 года оставшиеся в живых и молодые приехали на Волково поле, потому что исполнилось десять лет со дня смерти Славы Стржельчика, и эта дата не оставила нас равнодушными. Кира Лавров сказал теплые слова, и наши «девушки» во главе с Зиной Шарко, обращаясь к портрету «юбиляра» на памятнике, нестройным хором воззвали:
— Владик, не приставай!..
Все засмеялись…
К смерти тоже можно привыкнуть, если она чужая…
Потом поехали во Дворец искусств, поминать…
А в ночь после поминок, 12-го, умер завпост Володя Куварин.
Он давно лежал дома, давно маялся и никуда не выходил из огромной квартиры, которая после смерти жены, Оли Марлатовой, заведующей труппой БДТ, давила его своей глухотой и заброшенностью. В этой квартире, в пряничном доме по правую руку от Александринки, по странному стечению обстоятельств полтора века назад жил шеф жандармов Александр Христофорович Бенкендорф собственной персоной…
Четырнадцатого сентября, в день премьеры американской комедии «Квартет» (Шарко, Фрейндлих, Басилашвили, Лавров), под руководством Эдика Кочергина Адиль Велимеев ставил декорацию «Мольера».
Панихиду назначили на 11 часов утра, а поминки — после вечерней премьеры. «На брачный стол пошел пирог поминный…»
Опять черное полотнище пошло в дело, и живой портрет над повышенным гробом пытался опровергнуть смерть…
Куварин не был христианином, и Кочергину захотелось дать Володе красный фон, как солдату и большевику, но красное полотнище съела моль, и Адиль Велимеев виновато развел руками…
Кирилл вел панихиду о ближайшем друге и держался как стоик. Вечером ему предстояло играть комедию.
Когда заговорил Кочергин, у него сквозь речь полились слезы, и он не попытался их скрыть. Закончив, Эдик вышел вперед и стал на одно колено лицом к гробу. Левую руку он заложил за спину, а правой осенил себя широким католическим крестом. Выходило, что он любит своего верного врага…
— Ты смотри, — сказал он артисту Р. после выноса. — Вокруг Гроба Господня — мусульмане, и у нас всех до одного провожает Адиль. Русский, нерусский — всех провожает наш мусульманин…
На следующий день, 15 сентября, город собирался отпраздновать восьмидесятилетие Кирилла Лаврова, и Кочергин составлял новую декорацию.
Юбилейная планировка тоже была сборной, из семи спектаклей, но без
мольеровских жирандолей не обошлось и здесь…
Когда показывали старую хронику, в роли футбольного вратаря команды БДТ рядом с Кириллом Лавровым мелькнул Борис Лескин…
Еще через день, 16 сентября, в театре «Лэндмарк Саншайн» на Хьюстон-стрит, между 1-й и 2-й авеню в Нью-Йорке, состоялась премьера голливудской ленты «Всё освещается» или «Всё включено», режиссер — Лив Шрайбер. По сюжету фильма молодой человек, которого играет Элиа Вуд, ищет женщину, спасшую его деда от нацистов. Деда, как узнал артист Р., сыграл Борис Лескин, бывший артист БДТ, со встречи с которым началась наша повесть, и эта роль стала его триумфом.
Он позвонил артисту Р. из Нью-Йорка и сказал, что премьера прошла хорошо, с лимузинами, красным ковром, сияющими фонарями…
— «Ах, как сияли жирандоли!» — обрадовался Р. — Поздравляю тебя, Боба, ты заслужил свою славу! Я жду тебя, когда ты приедешь?
— Может быть, осенью, — сказал Борис.
— Пора писать о тебе роман, — сказал Р. — Ты хоть выпил после премьеры?
— Воля, за кого ты меня держишь?..
— Ну, все-таки, ты ведь не мальчик…
— Мне исполнилось восемьдесят три…
— Ты гигант, Боря, я жду тебя осенью. Водка греется в холодильнике!
— Немедленно достань и давай выпьем!
— Давай, Боря!.. Помяни Володю Куварина, третьего дня его похоронили…
Лескин тяжело вздохнул. Они оба солдатами прошли всю Европу…
— Передай, — сказал Лескин, — передай…
— Передам, — сказал артист Р.
И все-таки первым был Копелян.
Люся Макарова оказалась в роли черной вдовы и стояла справа от мужа, еле справляясь с собой. Ни разу в жизни ей не было так тяжело сносить чужие взгляды и лишние реплики, обращенные к ней на этой сцене.
По углам гроба по очереди появлялись все члены труппы БДТ, все его служащие, артисты других театров, режиссеры, художники, чиновный люд…
Стоять в ногах или в головах умершего без траурной повязки считалось дурным тоном, и каждый ее надевал. Специально назначенные дежурные следили, чтобы не было нарушений. Общему правилу обязаны подчиняться все.
Потом пошли зрители, один за другим; к гробу потянулся весь зал…
Булгаковский «Мольер» непредсказуемой сценой втягивал в себя весь Ленинград, и город сдавался событию.
Он менял имена, но был всегда неравнодушен к смерти.
Через двадцать лет Люся сказала:
— У нас у всех одна декорация…
И Р. не стал ее поправлять.
В последних числах сентября Р. позвонил в Москву.
— Когда ты собираешься в Питер? — спросил он Юрского.
— Седьмого октября, но съемки день и ночь…
— Что?..
— Бродский…
— Придется опять пить заочно…
— Ну что ж…
— Скажи, ты вернулся бы сегодня к «Мольеру»?
— Нет, конечно, что сделано, то сделано…
— Тогда скажи что-нибудь бессмертное…
Сергей засмеялся, и Р. сказал:
— Мне кажется, я закончил эту повесть… Ты в ней — один из главных героев… А здесь каждый день то юбилей, то поминки…
— Мне сказал Бас… Что ж, будем молиться…
— Конечно, — сказал Р. — Конечно. — И спросил:- Ты склонен выпить?..
— Я всегда склонен. А именно — каждый день, пора себя останавливать…
— Вот этого делать не надо… Бог Троицу любит: еще раз заочно, а в третий раз свидимся… Назначай время.
— Сегодня у меня концерт, — сказал Ю., — а вот завтра… В десять тридцать… Независимо от качества моего выступления…
— И независимо от качества моей истории, — сказал Р.
Лагранж (Проходит к себе, садится, освещается зеленым светом, разворачивает книгу, говорит и пишет.) … И тут же был похищен без покаяния неумолимой смертью. В знак этого рисую самый большой черный крест. (Думает.) Что же явилось причиной этого? Что? Как записать?..
Летающая тарелка была невелика, но тесноты никто не испытывал. Полет доставлял чистую радость, и довольно было кому-то сделать знакомый жест, будто он берет рюмку, поднимает ее в честь остальных и выпивает, как всем становилось еще веселей. Та, прежняя жизнь, с зарплатой, собраниями и обкомрайкомом, казалась дурным капустником, а теперь и сцена была другая, и пьеса тоже, хотя жирандоли из «Мольера» мерцали и здесь…
Все подходили за ролями к Елене Сергеевне, а она вертела валик «Ундервуда» и раздавала актерам чистые листки.
Михаил Афанасьевич поощрительно кивал головой, а Саша Володин заливался счастливым смехом.
— Ты где здесь, Шапирузи? — спросил Монахов.
— Вот он я, — ответил Шапиро.
— Пошли погуляем, — сказал великий артист и шагнул за борт.
Вся стая, расправив светлые крылья, вылетела за ним в безоблачный космос и полетела туда, где ее ждал заслуженный покой.
Сентябрь 2005 г.
1 Булгаков М. Чаша жизни. М.: Советская Россия, 1988. С. 512-513.
2 Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. М.: Книга, 1988. С. 355. Далее: Чудакова М.
3 Цит. по: Творчество Михаила Булгакова: Исследования. Материалы. Библиография. Кн. 1. Л.: Наука, 1991. С. 276.
4 Пушкинский Дом, ф. 369, ед. хр. 91.
5 Воспоминания о Михаиле Булгакове. М.: Советский писатель, 1988. С. 438. Далее: Воспоминания.
6 Воспоминания. С. 219-220.
7 См.: Большой драматический театр. Л.: ГБДТ, 1935.
8 Публикуется впервые.
9 Г. А. Товстоногов и завлит БДТ Д. М. Шварц.
10 Публикуется впервые.
11 Публикуется впервые.
12 Публикуется впервые.
13 Публикуется впервые.
14 Чудакова М. С. 355.
15 Публикуется впервые.
16 Публикуется впервые.
17 Чудакова М. С. 356.
18 Эта часть письма публикуется впервые.
19 Публикуется впервые.
20 Дела и дни Большого драматического театра. Вып. 2. Н. Ф. Монахов. К 30-летию артистической деятельности. 1896-1926. Л.: Academia, 1926. С. 65.
21 Монахов Н. Ф. Повесть о жизни. Большой драматический театр. Л., 1936. С. 231, 232.
22 Публикуется впервые.
23 Монахов Н. Ф. Повесть о жизни. С. 251.
24 См.: Рецептер В. Хроника юбилейного спектакля (Перед премьерой) // Звезда. 2001. № 7.
25 Юрский С. Четырнадцать глав о короле // Октябрь. 2001. № 15. С. 139.
26 Там же. С. 141.
27 Здесь и далее текст «Мольера» цитируется по изданию: Булгаков М. Пьесы. М.: Искусство, 1962.
28 Творчество Михаила Булгакова. Кн. 1. С. 278-279.
29 Чудакова М. С. 351.
30 Публикуется впервые.
31 Публикуется впервые.
32 Публикуется впервые.
33 Публикуется впервые.
34 Красная газета, № 266 (2933) от 11 ноября 1932 г.
35 ЦГАЛИ, ф. 269, оп. 1, дело 59.
36 Чудакова М. С. 363.
37 Публикуется впервые.
38 ЦГАЛИ, ф. 268, оп. 1, дело 59.
39 Публикуется впервые.
40 Воспоминания. С. 240.
41 Воспоминания. С. 388.
42 Премьера «Горя от ума» состоялась в 1961 г. Артист Р. вступил в труппу БДТ в 1962 г. и вошел в спектакль в 1963 г. До этого Юрский играл Чацкого один.
43 Павел Сергеевич Попов сам назначил себя на роль биографа Булгакова, а Михаил Афанасьевич продолжал ему писать, даже живя по соседству, в арбатских переулках. Ввиду того, что письма публиковались, привожу их с некоторыми сокращениями.
44 Публикуется впервые.
45 Публикуется впервые.
46 Публикуется впервые.
47 Чудакова М. С. 371.
48 История одной случайной встречи // Петербургский театральный журнал. 1992. № 0. С. 123.
49 Государственный Большой драматический театр имени М. Горького: 1919-1939. Л.: ГБДТ, 1939. С. 18, 25-26.
50 Публикуется впервые.
51 http://www.memo.ru/memory/magadan/mag_24.htm
52 Чудакова М. С. 481-482.