Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2005
Лифты уже отключены. Сперва в их шахты хотели бросать мусор,
теперь для него построили отдельную фанерную трубу, она как знак разрушения
проходит сквозь все этажи, их прошивая безобразием распухшей
сыплющейся известки, разрывающей фанеру, которая, не выдерживая натиска, лопается.
Еще остается лепка очень внушительных колонн —
они прочны, но у их подножия мелкая белая липкая пыль по щиколотку.
Еще не поддались разрухе мраморные лестницы,
по ним как муравьи потные маленькие солдатики
(не оловянные — человечки, но ростом не вышли, недомерки вроде правителей)
пыхтя тащат куски дверей из тех номеров обесточенных верхних этажей, где уже выламывают из стен звукозаписывающие устройства —
я увидел зияющую дыру, оставшуюся от одного такого прибора в номере 921, там на девятом этаже шестьдесят лет назад во время войны жили мои родители,
к ним в гости приходил Пастернак и говорил о несвободе,
а вместе с другими гостями и хозяевами его слушали и записывали стены.
Мы продолжаем говорить со стенами, они нас записывают, но не понимают и не могут дешифровать.
Эти стены разрушают, они скоро рухнут
вместе со всеми колоннами, всем мрамором и всеми лестницами
Вавилонской башни социализма, о котором мечтал Маркс —
его переиначил Ленин, придумавший вскоре после революции концлагеря, учреждение с трехбуквенным названием («гэ-пэ-у»), полицейскую систему несвободы.
Несвобода поселилась на всех этажах башни, в том числе и на самых верхних.
Во время «перебора людишек» (по терминологии Ивана Грозного) в этой гостинице останавливались вызванные в Москву для ареста высокопоставленные чиновники,
они ждали неделями, им не велели выходить из номера, но — пан или пропал — некоторым — особенно актерам и ученым — везло:
к молодому Аркадию Райкину, которому после спектакля в Москве приказали не возвращаться в Ленинград и ждать, ближе к полночи в номер вошел человек в форме и повез его не на Лубянку, а по соседству в Кремль —
там, посидев сначала в кресле с рентгеновским аппаратом, проверявшим, не спрятано ли в Райкине оружие, он попал вместе с другими знаменитыми актерами на пирушку — день рождения Сталина и видел, как вождя в ухо, еле до него дотянувшись, целует подползший к нему коротышка Поскребышев, а тот брезгливо морщится и говорит:
«НЭ ВЫТЭКАЕТ»,
а позднее, уже после войны, в номер этой же гостиницы «Москва» к грузинскому лингвисту Арнольду Чикобава, на много дней в нем запертому, тоже вошел человек в форме и тоже повез его к Сталину, на этот раз на дачу,
и там Сталин сам наливал ему и Берия суп из герметически закрытой кастрюли, а потом выжидательно смотрел на едоков, не скажется ли на них мгновенный яд, которого он боялся (в вечном страхе была его несвобода) — и только удостоверившись в обратном, он наливал суп в свою тарелку и начинал хлебать и говорить об аракчеевском режиме в языкознании,
а теперь затеяли рушить стены с памятью и записанными в них рассказами о посещениях Сталина, болевшего бредом преследования и антитерроризмом.
Здесь в мае сорок третьего в номере у Зощенко я слышал, как он тихим голосом читал «Перед восходом солнца»; тогда ему казалось, он нашел наконец избавление от мучившей его всю жизнь хандры, и он спешил поделиться открытием со своими читателями в надежде, что и им этот метод поможет, но ему не дали —
книгу запретили после того, как в журнале были напечатаны первые главы, и Зощенко после травли снова был во мраке, а Сталину тогда он один посмел написать: «Иосиф Виссарионович, Вы ошиблись».
Колонны гостиницы «Москва» были обманчиво прочны, они не сдержали развала полицейского режима несвободы, который теперь хотят восстановить;
но разрушение колонн неизбежно, все полицейские здания и все бастилии рано или поздно рушатся,
хотя на смену одним полицейским приходят другие жандармы,
но им уже трудно построить прочные сооружения, они, не преодолев страха, ночуют во временных палатках или юртах, как гунны, взявшие Рим и не знавшие, что делать со складами, где огромные запасы пряностей были заготовлены для патрициев.
Гостиница «Москва», 6-10 августа 2003