Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2005
Слабенькое, трепещущее на ветру пламя коптящего огарка в любую минуту может разжечь мировой пожар…
Й. Хазлингер. “Венский бал” (перевод В. Фадеева)
Самым зловещим фантазиям присуще одно отвратительное общее свойство: они предпочитают сбываться. Может быть, не тогда и не там, но случается нечто похожее на уже кем-то описанное, схваченное пером, кистью, объективом видеокамеры. Словом, образом, человеческой мыслью. Прекраснодушные утопии пребывают в веках на ломких пожелтевших страницах, тогда как продукты нашей боязни реализуются с вероятностью почти стопроцентной.
Роман Йозефа Хазлингера “Венский бал” (СПб.: Азбука, 2004) появился на языке оригинала в 1995 году. Тогда еще стояли на месте башни-близнецы нью-йоркского Всемирного торгового центра и мало кто мог представить себе людей, нацеливших автоматы Калашникова на зрителей мюзикла “Норд-ост”. Но австрийскому писателю вдруг привиделась гекатомба — сотни трупов в бальных платьях и фраках, забивших зал венской Оперы в день ежегодного бала.
Курт Фрейзер — протагонист автора — телевизионный журналист, служащий Европейского телевидения, получает задание от парижской дирекции: провести трансляцию бала. Мастеровитый и старательный человек организует работу десятков техников, операторов, репортеров. Среди них и сын Фрейзера — Фред. Сам Курт остается на улице, в студийном автобусе, у режиссерского пульта. И только потому до сих пор жив. Хотя подозревает, что большая часть его личности погибла вместе с сыном, рядом с телевизионной камерой, которой тот управлял. Фешенебельный праздник добрался только до середины, когда в зал Оперы из вентиляционной системы поплыл отравляющий газ. Погибли практически все, оставшиеся к тому времени на балу.
Фрейзер начинает собственное расследование страшного происшествия. Берет интервью у двух посетителей бала, уцелевших лишь чудом (или причудой Судьбы); умудряется вызвать на откровенность полицейского, стоявшего в тот вечер в оцеплении у Оперы. И он отыскивает террориста; единственного выжившего из той группы, что подтащила баллоны с газом к вентиляционным решеткам Оперы.
Читая книгу, постоянно вспоминаешь, что Хазлингер не только прозаик, но также и успешный драматург. Прежде всего, не Курту Фрейзеру, а ему самому удалось разговорить своих персонажей. Пять полнокровных личностей в тексте — изрядная редкость по нынешним временам и большая удача. Как для писателя, так и для обнаружившего их читателя. Все голоса идут практически параллельно, описывая происшедшее, каждый со своего места, своей социальной позиции. Может быть, домохозяйка и промышленник повторяют одна другого, возможно, стоило вызвать к жизни тени иного плана — политика, принца крови, прелата, но автор отобрал такие фигуры, и нам остается только ему довериться.
В конце романа Фрейзер объясняет, как он вышел на своих информаторов, и тут следует описание их внешности. Эти портреты и дополняют уже сложившиеся представления и — несколько их деформируют.
Торопливая речь фабриканта, мне показалось, должна принадлежать пузатому коротышке, а озлобленный полицейский представлялся несколько старше. Возможно, такое смещение и полезно, чтобы охладить разгорячившегося читателя. Напомнить ему, что в нашем мире действуют и другие правила, кроме таблицы умножения. Да и вообще, Вселенная выстроена вовсе не по законам евклидовой геометрии. Лишь тронувшись с места, мы уже начинаем деформировать пространство и время. Останемся неподвижными — и то внесем свою лепту в событие одним только своим неучастием.
И журналист Курт Фрейзер подспудно считает себя одним из виновнейших в гибели не только своего сына, но и всех гостей бала. Кажется, не без основания. Говорят, что телевидение превратило мир в большую деревню, где слухи обегают земной шар со скоростью, невообразимой для кумушек прошлых лет. Но эти новости не объединяют нас, а разделяют. Слишком многим мерещится пряная Геростратова слава. Они готовы заплатить любую цену, иной раз отдать и жизнь, чтобы только отметиться, застолбить свое короткое существование: свистнуть, крикнуть, лягнуть, нагадить в прямом эфире.
Причем нагадить в истинно фекальном смысле. Так, один из персонажей, художник Ян Фридль, в пример нашему Кулику, отмечается в культурологической дискуссии тем, что, пардон, испражняется прямо на подиуме. Эту историю со смехом пересказывает Фрейзеру фабрикант Рихард Шмидляйтнер, поддержавший лихого акциониста во всех его начинаниях. Веселый амбициозный предприниматель радуется возможности подразнить закоснелых, заскорузлых коллег и клиентов. Но он сам лишь случайно остается в живых, когда десяток примерно таких же Фридлей решается эпатировать уже все человечество в целом.
Сначала они называли себя “друзьями народа”, после — “непримиримыми”. Официант, коммивояжер, продавец, строительные рабочие — вот скромный социальный состав этой компании. Начинающий чертежник получает у них почтительное прозвище “Инженер”. А в пророки выходит недоучившийся студент, нынче — подсобник на стройплощадке.
Они не считают себя нацистами. То есть, разумеется, покрикивают “Heil Hitler” и накалывают на фаланге мизинца две восьмерки. Но из двух равнозначных составляющих национал-социализма второе их категорически не устраивает. Карл Фейербёк, паршивая овца в этом сообществе, призывает товарищей идти в массы, разворачивать пропагандистское шоу, строить новую партию, но его выживают из боевого содружества. А после и вовсе уничтожают.
“Непримиримые” определенно не желают социализма с любой окраской. Так же трудно заключить — националисты они или нет. Да, недолюбливают евреев, но не этот вопрос для них больной и насущный. Больше всего им докучают соседи по лестничной клетке — нелегальные иммигранты из Турции, Восточной Европы. Вот этих людей они готовы уничтожать всеми доступными средствами — от кулаков и ножей до канистр с бензином.
Молодые венцы не понимают боснийцев, хорватов, латышей, турок, боятся их, ненавидят. А потому пытаются избавиться от пришельцев всеми доступными средствами. Последний, решающий удар направлен уже не против людей одного с ними уровня, но против интернациональной европейской элиты, то есть современной цивилизации. И оружие подобрано соответствующее — отравляющий газ, оружие массового поражения. Но синильная кислота не действует избирательно и накрывает своими парами убийц так же, как и их жертв.
Можно предположить, что “непримиримые” оказались жертвами в той же примерно степени, что и убийцами. Они виновники, но — невольные. Они собирались лишь напугать сильных мира сего, однако ими воспользовались люди иного склада и положения. Некто Ляйтнер, майор венской полиции, отыскал руководителя подпольной группы (тогда еще “друзей народа”) и предложил выгодное сотрудничество. Снабдил документами и деньгами, открыл им явочную квартиру, прикрыл от следователей и помог разработать план атаки. А может быть, и сам подбросил недоумкам такую идею. И — уничтожил своих помощников. Не отстреливал по одному, а всего лишь не предупредил об опасности, не включил в список снаряжения еще и противогазы. В живых остался один-единственный, кто не принимал прямого участия в операции. Он успел рассказать Фрейзеру историю своей группы и застрелился.
Ну, а герр Ляйтнер легко добился желаемого. В эпилоге романа его назначают — директором службы безопасности Вены. Гигантская провокация удалась.
“Я же специально придумал весь этот кретинский юбилей, с фейерверками, карнавалами, альбомом, чтобы зазвать на праздник больше гостей: побогаче, пожирней, поэлитней. И тогда всех разом…” Это уже не Австрия, а более знакомая нам страна. Интонация немного похожа, но звучит совсем иной голос. Мэр российской столицы исповедуется частному сыщику на последних страницах новой книги Льва Гурского “Траектория копья” (М.: Время, 2004).
Веселый и настойчивый детектив Яков Семенович Штерн распутывает очередную политическую интригу. Завязывается фабула пропажей модного фотографа, но постепенно в ходе поисков Штерн натыкается на следы зловещего плана уничтожения всего и всех. В первую очередь — европейской цивилизации.
Сразу скажу, что этот роман Гурского мне понравился меньше предыдущих. Как будто бы сохранились прежние качества повествования: занимательность, динамичность, ирония, но в целом постройка кажется шаткой. Раньше была литературная лихость, сейчас появилась небрежность почти масскультовская. Цитата из журнальной статьи на последней странице обложки сообщает читателю, что автор пишет интеллектуальный текст, маскируя его под “макулатурный роман”. Но такое в принципе невозможно! Литература не может вдруг притвориться на секундочку “трэшем”. Она тут же им и становится… Что же до Гурского, то еще в “Перемене мест” он обеими ногами стоял на стороне почти пародийной, но все же литературы. Сейчас он, кажется, начал раздумывать: куда же ему шатнуться. Уважаемый редактор, господин Арбитман! Помогите, пожалуйста, вашему протеже сохранить верное направление…
Но пока еще роман Гурского читается до последней страницы, и траектория копья статуи Георгия Победоносца прослеживается до наипоследнейшей жертвы. Которой, разумеется, оказывается самый главный злодей: мэр Москвы Игорь Михайлович Круглов, сменивший на этом посту Лужкова. Допущение совсем фантастическое, но беллетристам виднее.
Круглов, как и его предшественник, оказался почитателем монументальной скульптуры. Гигантские подобия святого драконобойца заполонили весь мир за счет московских налогоплательщиков. Но невинная, казалось бы, страсть отечественного политика едва не обернулась мировым катаклизмом. И только детектив Штерн сумел остановить преступление, раскрыв ужасную тайну: полости всех подарков начинены современной взрывчаткой, а главный его клиент, градоначальник, хозяйственник, филантроп, и есть первостатейный убийца. И не Игорь он Михайлович, и не Круглов, а — генерал Гамаль, предводитель горского джихада.
Звучит в пересказе как анекдот, но недаром же говорят, что даже трагедийная история, повторяясь, оборачивается разухабистым фарсом.
В сущности, оба литератора, и австрийский, и русский, говорят читателю об одном: в современной цивилизации решения принимаются внутри узкого слоя политической элиты и никакие демократические процедуры им в том не помеха.
Можно попытаться обосновать иной постулат: миром управляет толпа, тупая, необразованная и жестокая. Но такая посылка работает предположительно на большом временном интервале: жизни нескольких поколений. Хронотоп современной литературы размещается на промежутках мелких, почти ничтожных. Не знаю — радостна ли такая ситуация, или прискорбна, но — оставим века историками и займемся, вслед романистам, короткой человеческой жизнью. Она случайна, пути ее извилисты и темны, а каждый изгиб в большой степени определяется настроением субъекта (или Судьбы?).
Человек редко осмысливает свою жизнь длинными периодами, тянущимися больше десятилетия. Чаще всего — неделями, месяцами, годами. А на таких отрезках безусловно властвуют случай и государство со всеми институтами и четырьмя ветвями власти: законодательной, исполнительной, судебной, а также информационной. Сегодня мы a priori предполагаем, что свобода распространения информации помогает депутатам формулировать правильные законы, чиновникам — следить за их исполнением, а судьям — наказывать виноватых. Но так ли это на самом деле?
Военный корреспондент Курт Фрейзер находит в Ираке (после “Войны в Заливе”) цепь бункеров с трупами сотен иракских солдат. Американцы не штурмовали укрепрайон, а лишь завалили его песком. Репортажи Фрейзера о раскопках делаются “гвоздем” нескольких выпусков новостей. Кто наказан — остается читателю неизвестным. Но прежде всего, неясно — кто виноват? Генерал, полковник, сержант или же машинист бульдозера, подвинувшего гигантским ножом тонны песка?
Единственный реальный результат журналистского расследования Фрейзера: его собственный, индивидуальный взлет. Ему повышают зарплату, ему дают в управление большую команду менее успешных коллег. Миллионы же зрителей воспринимают гекатомбу в пустыне как еще одну скверную новость в ряду прочих плохих.
Несчастные иракские парни ввинчивались в толщу песка, пытаясь пробиться навстречу глотку свежего воздуха. Их изломанные тела спустя всего лишь несколько лет отразятся в хроникальных кадрах венского бала, где люди также умирают в конвульсиях. И среди них сын Фрейзера — Фред.
Себе в наказание, нам, читателям, в назидание, Курт вспоминает еще историю из своей репортерской жизни. В бывшей Югославии на его глазах солдат оставляет в руках маленькой девочки страшную игрушку — гранату. Одна мысль проскальзывает в голову журналисту — а не выдернул ли он чеку?! Но он не бросается помогать, а продолжает фокусировать камеру на ребенке. И спустя несколько секунд того разрывает в клочья.
И этот сюжет покупают все ведущие телекомпании мира. Все довольны, все получают награды и призы… Так что Фрейзеру не так сложно заподозрить собственное начальство в причастности к трагедии на балу. Вряд ли они сами организовали эту диверсию, но, случайно прослышав о грядущем теракте, вполне могли решить обернуть чужую трагедию себе на пользу. Директора Европейского телевидения выхлопотали себе право эксклюзивной трансляции и понимают, что самые зловещие кадры послужат к их личной выгоде.
Чем быстрей человек карабкается по служебной лестнице, тем резче он изменяется. “Ты опустишься до отдела рекламы”, — предрекает Фрейзеру мать, следя за его карьерой. Но что такое средства информации нынче, как не реклама определенного стиля жизни. Образа существования масс. Однако опасность еще и в том, что существует обратная связь. СМИ, прежде всего телевидение, предполагают, что именно они определяют массовое сознание, манипулируют многомиллионной аудиторией. Но коварное понятие “рейтинг” заставляет продюсеров, авторов и режиссеров приспосабливаться к вкусам толпы.
Лев Гурский в одном из своих романов предложил ироничную версию изменения личности у людей, поднявшихся к власти. Якобы некая сила и воля, подкрепленные миллионами зеленых рублей, заменяют депутатов их двойниками. Подставных слуг народа выудили из нищей российской провинции, вымыли, причесали и воспитали в духе преданности гениальному кукловоду. Занятная фабула с креном в сторону изысканной притчи. Но не больше. Жизнь, как
утверждал Зощенко, устроена куда проще. Люди, попавшие в беличье колесо Системы, меняются на ходу сами, легко, быстро и безболезненно. Негибких, неуступчивых, непроворных подминают под себя обстоятельства.
Мы до сих пор уверены, что живем в эпоху представительного правления. Боюсь, что это убеждение понемногу оборачивается иллюзией. Все четыре ветви власти в любом развитом государстве — от Китая до Великобритании — давно уже представляют только самих себя. Подозреваю, что демократическое государство — в лучшем случае экспонат Красной книги политики. Демократия (или народовластие) крайне сложная и хрупкая система управления обществом. Она постоянно норовит выродиться в охлократию, как грустно заметили еще античные политологи. Может быть, она сумеет смениться монархией по схеме Полибия, а может быть, чернь прежде затопит мир ненавистью и страхом.
Еще раз напомню о противостоянии двух персонажей Хазлингера — Джоу и Файербёка. Последний — истинный национал-социалист. Для него массовость движения важна не меньше его идеологической подкладки. Джоу — человек современный и не видит смысла тратить время и силу на пропаганду. Народ уже не способен на правильные решения — заключает он и ставит иную цель: одним броском, одним ловким и рискованным ходом вскочить на вершину власти. Не разрушать враждебную систему извне, а использовать ее изнутри. Мысль, кажется, перспективная. Другое дело, что ему и его группе такой шаг не по силам. В мечтах они видели себя тиграми в диком лесу, но на поверку оказались всего лишь хорьками. Более сильные звери дали им порезвиться в курятнике, а после быстро прикончили.
Власть так и осталась у власти. Современное государство превращается в самодостаточную, самовоспроизводяющуюся систему.
Вероятно, впереди нас ожидает новый вид мутировавшего Левиафана, еще хищней, еще невыносимей для существа мыслящего, но и неодолимей. Тоталитарное государство, а мы помним его в мягком, “брежневском” варианте, выступает в качестве скорлупы, ограждающей аморфное общество. Собственно, любое государство представляется нам таким ограждающим панцирем, раковиной, хижиной из хитина. Но в тоталитарной его разновидности деятельность государственных институтов кажется их клеркам основой и причиной всего существующего в природе. Они уже не согласны просто служить и начинают предписывать.
Грядущий тип государственного устройства — назовем его просто “тотальным” — уже не может оставаться одной оболочкой, а прорастает сквозь общество. Место Бога и Кесаря занимает одна казна. И потребности этой бездонной кубышки ее подданные искренне будут принимать как свои собственные.
Силой, приводящей в движение такую систему, энергией, ее питающей, окажется страх. Страх всех и каждого перед наплывающей извне непонятной угрозой. Ведь и “непримиримые” тоже боятся. Среди своего окружения им не удалось отыскать народ, которому они могли бы стать “друзьями”. И они объявили, что не согласны мириться с такой средой.
Хазлингер не прямолинеен и не наивен. Он не рассказывает нам сказки о мирных, добропорядочных боснийцах и отвратительных австрийских расистах. Это у Генриха Бёлля, помнится, в романе “Групповой портрет с дамой” героиня выходит замуж за турка-мусорщика, и сын Лени принимает новость философически, даже симпатизируя отчиму. Хазлингер описывает быт гастарбайтеров — восточных и южных, без ретуши, так что у читателей в самом деле возникает вопрос — как можно ужиться с такими людьми?.. Да что там Вена! Почитайте-ка объявления на фонарных столбах города Питера: “Русская семья снимет комнату, квартиру, домик в деревне…” Нашим современникам уже ясно, что образовалась проблема — как уживаться рядом представителям различных народов и рас?!
“В ответ столичные власти возобновили охоту на вероятного противника приезжей национальности и случайных прохожих…” — снова иронизирует Яков Штерн. Хорошо, что Лев Гурский пока сохраняет такое расположение духа. Может быть, и наш мир, действительно, уцелеет, если сохранит способность смеяться. Но, помнится, в году 1991-м мы тоже с улыбкой покидали бухарскую чайхану. Местным мужчинам не понравились вольные костюмы наших двух спутниц. Не привыкли они видеть женщину в шортах. Толерантней надо быть, толерантней, убеждали мы себя и друг друга. В конце концов, это их город… Но недавно одна моя молодая знакомая отправилась прогуляться по Лондону летом, тоже, разумеется, в шортах, и случайно забрела в мусульманский квартал. Тебя предупреждали, сказали ей знакомые англичане… Бог с ними, Узбекистаном и Альбионом. Но готовы ли мы к коммунальному обществу в Петербурге? Смогут ли существовать рядом на равных люди с разной ментальностью, иерархией ценностей да просто культурой быта?!
Человеку свойственно опасаться. Я человек, и мне тоже знакомо это неприятное ощущение… Летом 1990 года в Туве вспыхнула старая вражда двух общин республики — тувинцев и русских. А наша туристская группа свалилась в Кызыл, ну, не с Луны, но с неба, перепрыгнув горы на пассажирском “Як-40”. Потом цель была единственная — поскорей убраться из города к верховьям реки Енисей. Но двое суток пришлось побегать по автотранспортным предприятиям в поисках попутного вездехода. И каждый раз, когда я возвращался на центральную улицу, огорошенный очередным отказом, устрашенный историей еще одного поджога или убийства, и замечал омоновца, дежурившего у почты в полном боевом снаряжении, только с поднятым пластиковым забралом, что-то теплело внутри, где-то у солнечного сплетения. Хотя и вряд ли этот парень сумел бы помочь мне своевременно и существенно.
Так же, как полицейский Фриц Амон в романе Хазлингера. Несколько десятков служителей правопорядка должны сопротивляться тысячной толпе, не ограниченной в своих действиях уставами или инструкциями. Фрицу безразлично, за что ратуют его оппоненты. Исламисты-фундаменталисты, европейские антиглобалисты или же просто городская шпана, отыскавшая возможность повеселиться? Перед Фрицем и его сослуживцами оказывается орда, вооруженная любимыми орудиями пролетариата — булыжниками, металлическими прутами, бутылками с зажигательной смесью. Могут ли противостоять этой толпе резиновые дубинки и пластиковые щиты? И человеку, оказавшемуся даже сторонним наблюдателем этой стычки, непременно войдет в сознание элементарная мысль: да черт с ними, со всеми ценностями и правами! Хочу только, чтобы рядом с моим домом было тихо и безопасно!
Так народ, собрание независимых личностей, превращается неотвратимо в толпу, которая даже дышать пытается в унисон. Так и грядет тотальнейшая структура. Еще Ясперс писал в шестидесятые годы, что в современном государстве свобода и безопасность всегда противоречат друг другу. Похоже, что, не успев обустроиться при свободе, мы готовы опять нырнуть в душную и тесную, но безопасную норку.
Но так ли она безопасна, как нам представляется перед входом? Отдав голодное первородство за сытнейшую из похлебок, мы рискуем отхлебнуть ядовитого пойла. Если мы откажемся размышлять и действовать сами, кто-то другой с удовольствием возьмется управлять нашей жизнью за нас — исключительно ради своей же пользы. И кто тогда сможет противостоять этой всенаправляющей силе? Надеяться ли нам на мастерство одиноких и отважных рыцарей справедливости?.. “Добейте Ляйтнера и Резо Дорфа! Расскажите миру, что это за сволочи!..” — кричит террорист “Инженер” внимающему ему журналисту.
У Гурского Яков Штерн все же умудрился расправиться с коварным злодеем в привычном бондовском стиле. А вот Фрейзер, видимо, так ничего и не сумел предпринять. Не смог или не захотел? По мне, вероятней второе. Помните грустную сентенцию честертоновского сыщика-аматёра Горна Фишера? “Крупную рыбу я всегда отпускаю в воду”. В ту самую реку, где весело резвятся невинные караси. Или премудрые пескари. Вроде нас с вами.