Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2005
ВИД ДЕЛЬФТА Я с поезда сошел, пошлялся по Гааге, Жокейский тот базар облазив раза два - был рядом ипподром? - сплошные седла, краги, Подпруги и узды... Как буквы на бумаге, Лежали на лотках, все не сходясь в слова. Июньская жара, речная влажность, кони Повсюду... Странный мир! Ни гида, ни друзей. Кварталы бедноты: на европейском фоне Индонезийский ад с бельишком на балконе Метался и галдел... Я, собственно, в музей. Зашел - и заставлял себя на натюрморты Смотреть: и Клас, и Калф, и Хеда хороши. Подспудно в голове все заслоняли морды Коней и сбруи те, что были так потерты, Как масло на холстах... Молчание души. Боялся, что наткнусь... К тому же, накануне Я ездил в этот Дельфт: кувшинки на воде, Соборы... Мной владел подспудный ужас, втуне Лелеемый душой. Как душно тут в июне... Катился градом пот... Ну где он, где он, где?! Я чувствовал спиной, не смея обернуться, Тот баснословный вид, что краем глаза все ж Увидел... Нет-нет-нет. Кувшинки словно блюдца Зеленые. Они под катером не бьются, Качаясь на волне... Душа, зачем ты врешь? И смел я сладкий страх внезапным разворотом. Передо мной сиял, переливаясь весь, Жемчужно-дымный рай, - ну вот он, вот он, вот он, Предсмертный тот восторг, испытанный Берготом! Ну, что же ты? Умри, раз оказался здесь. Как это объяснить... Представьте, что две пары Вам выдали очков. Сознание в пятно Сливается... Хотя глаза мои не стары, Все в них тогда плыло... Уж лучше те базары, Балконы и белье, чем это полотно! Зачем прочитан Пруст? Меня обогатили - клянусь, не понимал в тот миг, ошеломлен - Тем предвкушеньем, тем смертельным чудом - или Я обокрал себя?! Скакали кони, плыли Кувшинки, Дельфт сиял, - скорей отсюда вон! Я вышел сам не свой... Шесть лет прошло... Не густо - Но крупных перемен уже не счесть в судьбе, Во взглядах на людей, на жизнь и на искусство. Душа моя пришла, как говорится, в чувство. И, кажется, теперь я верен сам себе. Прекрасен Дельфт. И тот, цветущий на картине. Гаагский конный торг и нищенский квартал. Все стало на места, смешенья нет в помине. Настиг меня восторг: я вспоминаю ныне, Как мир передо мной сиял, сиял, сиял! ПЕРЕД СНЕГОМ Когда в этом мире не стало Тебя, то я в жизни другой Присел на скамейку устало - Три года спустя, дорогой. А впрочем, почти уж четыре... Твой томик в руках теребя - Не в силах читать, ибо в мире Навеки не стало тебя. У самого Летнего сада Я тайно шепчу декабрю: Жить как бы не стоит, а надо, Я точно тебе говорю. Хотя бы затем, чтоб от боли, От горя вдруг стало светло, И от осознания, что ли, Всего, что здесь произошло. И чем-то уже вроде смысла Наполнится жизнь - и тогда... Но пауза тут же повисла: Нигде, дорогой, никогда. И с недоуменьем дебила Гляжу я куда-то вперед: Так что ж это все-таки было? Зачем умирает, умрет? Наполнятся тучною тучей Заниженные небеса, И выпадет снег неминучий - На брови, ресницы, глаза. 19 ОКТЯБРЯ 2004 В начале дня купив бутылку пива, Я двинул от Потемкинской к метро: Вот на Фурштатской - тихо и красиво (второе слово, в общем-то, старо), Когда фасады смотрятся друг в друга Сквозь листопад бульвара... Вон дворец "Малютка", где, спеленутому туго, Мне имя дали мама и отец. А бабушка меня крестила рядом, В Преображенском, позабыв навек Второе имя, данное обрядом... Ответ у сфинкса смерти: человек. Ну да. И все мы - вроде Хлестакова Подложного, Киже... Но у кого Узнать логин, пароль, короче, слово, Что навсегда покончит с квипрокво? Все кончится. И пиво первым делом. Пора на "Чернышевской" всей толпой, Гурьбой, гуртом, вполне безликим в целом, Идти, переставая быть собой, На эскалатор, чтобы подивиться: Как много нас под сводами земли, Какие люди, а! Какие лица! Кого из нас еще не погребли! С кого спросить? И где искать причину: В родительской ли спальне, в храме том, Что возведен Тому, кто был по чину Мельхиседека осенен крестом?! Такие, значит, опыты. В стихах и Презренной прозе. Батюшков, ау! Бессмысленны, болезный, даже страхи, Поскольку кое-как еще живу. И как нам быть, единственным на свете, Когда и так нас больше, чем имен? Вот старики, вот взрослые, вот дети, Младенцы, что не вышли из пелен, - А дальше мрак подземного туннеля, Гул поезда, летящего туда, Где и младенцы - без году неделя, Где никого не будет никогда. ЖАРЕНАЯ КАРТОШКА Мама и бабушка жарят картошку, Мне предлагают поесть... Женщины милые, все понарошку: Родственны ль связи? Бог весть. Чем-то я занят был... Тщетностью, что ли, Общих усилий, - и тут Мама и бабушка мира как воли И представленья как тут. Эти шестой и девятый десяток Жизни - несли от плиты Смачно скворчащий и нужный порядок В хаос всеобщей тщеты. Эта забота, ответить которой Не в состоянии я... Но аппетит устремлялся, как скорый В пункт назначения. Только зачем, почему я, с тарелкой В комнате скрывшись второй, Крупно давился слезой своей мелкой Над золотистой горой? * * * Еще до смерти Бродского, в те дни, Когда ничуть не слаще, но, конечно, Стишки легко выводятся одни. Жить было страшно, но не безнадежно. Скамьей зарывшись в первую сирень, Читаешь сто седьмую заv год книжку, Уйдешь из дома в май на целый день... Халява жизни, дайте передышку! Теперь дырявой памятью живешь За три нечетных дома до аптеки, Кого-то помнишь, но не узнаешь. Себя, к примеру, в этом человеке, Который знает, как они мертвы, Закатаны в асфальт под каждым домом, Те, кто у нас бездомнее травы - Под небом опрометчиво бездонным.