Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2005
Я научила женщин говорить…
Анна Ахматова
«Откровенно феминистский роман» (аннотация издательства) Анджелы Картер («Ночи в цирке». СПб.: Амфора, 2004) начинается в уборной цирковой акробатки. Под уборной здесь понимается не «сортир», то есть место, куда выходят, а напротив — человеческое убежище, комната, куда прибегают, закончив тяжелый труд на арене. И с первых же строк понятно, что текст, в самом деле, написан женщиной: «Чулки… возможно из чувства солидарности, решили совершить свой спуск с другими, как на подбор интимными предметами одежды… вещами, заношенными до вони…»
Мужчине редко удается разглядеть женскую территорию такой уж запущенной. Литератор способен вообразить, но даже в самой смелой фантазии ему вряд ли ударит в нос запах давно не стиранного белья. Хотя, помнится, в «Записках дрянной девчонки» Дарья Асламова описывала женское общежитие в каюте некоего пассажирского теплохода: там колготки и трусики выбирали из общей кучи, прижимая выхваченный предмет к носу.
Но российская журналистка эпатировала читателя. Американская же писательница сознательно представляет свою героиню в таком неприглядном виде — персонажу своего же романа, заезжему журналисту. Но мисс Феверс на это плевать, плевать и еще раз плевать, с той высоты, на которую поднимают ее огромные крылья.
Дело в том, что знаменитая циркачка — урод. Или уникум, если вам так будет угодно. В четырнадцать лет у нее одновременно начались месячные, стала заметна грудь и — развернулись белые крылья. Никаких аллегорий — самое настоящее оперение. Занятно, что случились эти события на втором этаже заведения мадам Нельсон — недорогом, но уютном борделе, где и воспитывали Софи, будущую мисс Феверс. К дверям сего заведения ее подбросили совершенным младенцем. Девицы же обогрели ее, вырастили, и одна из них, Лиззи, так и осталась с воспитанницей на всю жизнь. Теперь уже не воспитательницей, но горничной, экономкой, компаньонкой выдающейся артистки. Та представляет номер единственный и неповторимый — огромная женщина, хлопая гигантскими крыльями, лениво перепархивает под куполом с одной трапеции на другую. А мужчины Старого Света, так же как и Нового, наперебой добиваются ее благосклонности. Американский репортер Джек Уолсер приезжает в Лондон, чтобы написать историю Феверс, правдивую и увлекательную. Заканчивается интервью тем, что он соглашается принять участие в уникальном турне цирковой труппы: поездка сквозь всю… Россию. От Петербурга до Владивостока. Так завершается интервью и — начинается роман Анджелы Картер.
За каким бесом европейские циркачи отправились через Уральские горы — не совсем ясно. Единственное разумное объяснение лежит, на мой взгляд, за пределами текста. Хотя по романному времени на дворе год тысяча восемьсот девяносто девятый, копирайт датирован тысяча девятьсот восемьдесят четвертым. А значит, еще продолжалась эпоха, когда все русское обещало сенсацию. Маркетинговая служба издательства наверняка приветствовала такой поворот фабулы. Хотя отыскать в романе что-то родное, посконное весьма затруднительно. Что для американца Россия? Князья, медведи и водка. Картер знает, что столица евроазиатской империи — не Москва, но Санкт-Петербург. Столица не культурная, но, замечает писательница, водочная. Местный вельможа на дне рождения Феверс хлопает тридцать пять стопок огненного напитка — по числу прожитых дамой лет. А клоун труппы заболевает белой горячкой, опорожнив перед выходом лишнюю бутылку сорокаградусной.
Россия Анджеле Картер не интересна. Эта страна для нее всего лишь символ дикой, естественной жизни, в которую окунаются с головой персонажи американки. Внимание автора увлечено другой извечной проблемой — противостоянием мужчины и женщины. Точнее, самца и самки, потому как параллельно человеческим судьбам на страницах романа раскатываются истории бенгальских тигров и полуразумных обезьян шимпанзе.
Писательница приводит своих персонажей в жизнь первобытную, чтобы окончательно утвердить прекрасный пол в позиции сильного.
«Уолсер перенес чуму в Судане, удар копья в Африке, содомию в шатре бедуинов на обочине дамасской дороги и много чего еще, но все это почти не отразилось на незримом ребенке внутри мужчины… Уолсер словно не замечал своего опыта; опыт разве что шлифовал его внешнюю оболочку, внутренняя же сущность так и осталась нетронутой…»
Замечание в духе американской литературы. Эрнест Хемингуэй объявил Френсиса Макомбера типичным американским мальчиком-мужчиной, не сумевшим повзрослеть и к четвертому десятку жизни. Но Картер не занимают ни социология, ни этнография. В любой ситуации для нее значима лишь гендерная оппозиция.
» — Грубый секс вышвырнул ее как затертую перчатку, — сказала Феверс.
— …а мы, женщины, подобрали ее и отнесли в стирку! — торжествующе закончила Лиззи».
Здесь компаньонки обсуждают младшую коллегу — жену одного циркача, любовницу другого. Существо забитое, измученное, несчастное, она оказывается причиной многих раздоров внутри небольшой труппы. Пока наконец воздушная акробатка не берет ее под крыло. В обоих, как вы уже понимаете, смыслах. Миньону (она и поет песню Шуберта) помыли, причесали и отдали в услужение храброй укротительнице тигров. Здесь-то она и обрела покой, а также узнала любовь в объятиях энергичной женщины, вооруженной огромным хлыстом.
Поначалу мне показалось, что переводчик с редактором неверно передали одно важное слово: «sex» — в английском языке прежде всего — «пол». И только потом обозначает известное удовольствие. Но, скорее всего, коллеги хотели подчеркнуть амбивалентное значение этого понятия. Весьма важное для романа Анджелы Картер. Ведь секс, которым занимаются муж и любовник Миньоны, прежде всего груб. И только Принцесса тигров нежна со своей новой под ружкой.
Для современных писательниц именно секс, половой акт кажется орудием подавления. Не любовной игрой, а унижением, почему-то назначенным им от природы.
«Какая барыня не будь, все равно ее е-ть…» — констатирует печальный факт бабушка Елизавета Ивановна — героиня нового романа Людмилы Улицкой («Искренне ваш Шурик». М: Эксмо, 2005). Но внуку ее надлежит расплатиться за всех мужчин сразу. И прежде всего — конечно, причинным местом. Пластмассовая голубоглазая кукла на первой странице переплета не похожа на героя романа внешне, но — вполне определенно передает его сущность. Шурик всего лишь игрушка в умелых и безжалостных руках окружающих его женщин. Руках ли?.. Может быть, и руках…
Буквально все женские персонажи Улицкой охотятся за главным героем. Кому-то нужна прописка в столице, кому-то — ребенок без брака. Третьей — защита от страшного непонятного мира, четвертая ищет тепла, пятая — удовольствия, но все они, Евины дочки, укладывают искреннего и безотказного мальчика в постель, распяливают на ложе разной степени прочности и протяженности.
«Господи, как всех женщин жалко, — мелькнуло у Шурика. — Всех…»
Существенно, что и женщинам себя тоже невыносимо жалко. И эту жалость они усердно несут к читателю. Прикидывая сюжет статьи, я перечитал десятка полтора томиков разного объема, формата и литературного веса, но все они сплотились в одно огромное цветастое полотно. Арбатова, Вишневецкая, Москвина, Петрушевская, Славникова, Токарева, Щербакова — все они выпевают будто бы с разных мест, но хором, в унисон и об одном же. Мужики — сволочи и бездельники, а бабы, как на подбор, — несчастные, работящие дуры!..
Героиня повести Марии Арбатовой «Мобильные связи» — современная бизнес-вумен, глава ТВ-студии. Может справиться с запившим оператором, со жмотистым спонсором, отшить шайку бандитов, которых прислал слишком борзый рекламодатель. При том еще волочит по жизни мужа — доктора каких-то наук, который, впрочем, и нынче может заработать на хлеб, но только уже без масла и, разумеется, без икры. И со сторонними мужиками управляется не без лихости, вертит ими как хочет, откручивая напрочь самое болючее место. То используя по назначению, то выбрасывая вон за ненадобностью.
У Марины Вишневецкой («Вышел месяц из тумана») столичная девочка легко сколачивает группу преданных ей киевских юношей. Главное в повести, наверное, не это, но все-таки во главе диссидентской секты оказывается именно женщина.
Галина Щербакова («Восхождение на холм царя Соломона с коляской и велосипедом») заставляет героиню ломиться сквозь жизнь — валить буквально Тамерланом, добывая чины, должности и квартиры. Очередную обыденную потасовку она рассчитывает как генеральнейшее сражение. Жизнь — это бой! Покой же остается на долю одних неудачников.
«Потом я жарила свинину с картошкой, сбрызгивала листья салата оливковым маслом и лимонным соком, потом он смотрел телевизор, а я читала, потом мы легли спать, и вся эта пародия на жизнь, наверное, смотрелась со стороны как счастье…» Цитата из романа Татьяны Москвиной «Смерть — это все мужчины» — пожалуй, самой примечательной книги из тех, что выставляют сейчас на прилавки под вывеской «Женский роман». Притягательна в ней прежде всего энергия, бьющая с каждой страницы. Эх, такую бы силищу да в мирных целях! Женщины Москвиной тоже ненавидят мужчин; может быть, потому, что никак не могут без них обойтись.
Напротив, американская коллега пытается выстроить почти однополый мир. Мир, в котором мужчине остается на долю единственная роль — трутня. После крушения поезда, в котором путешествует труппа, Уолсер полностью теряет рассудок. Посреди снежной сибирской пустыни, вымороженной тайги мы видим, как место социального феномена занимает природное существо: несчастнейший ребенок, которым, по идее Картер, и оказывается любой представитель противоположного пола, лишенный технических игрушек и атрибутов среды. Если бы не своевременная помощь Феверс и Лиззи, Джек так и остался бы безвольным инструментом самоедского шамана.
Однако циркачка и ее компаньонка умудряются выжить не только благодаря собственным воле и разуму. Они опираются на встреченных ими мужчин — аборигенов и поселенцев. Но — тут же забывают об оказанной помощи. Примерно так же передергивают факты и российские авторессы.
Чем зарабатывают на житье персонажи их книг? Библиотекарши, журналистки, учительницы, секретарши?.. Никто из них не создает реальных ценностей, а следовательно, дензнаки, которыми расплачиваются с ними работодатели, обеспечены работой иных людей. Да, мы живем в постиндустриальном обществе, где большая часть населения занимается только обслуживанием. К реальному производству имеют отношение очень немногие. Но именно они остаются становым хребтом общества. В России это — газовщики и нефтяники. Можно ли представить себе персонажей Улицкой, Арбатовой, Щербаковой у буровой вышки? В ватнике, кирзачах, прилаживающими рожковый ключ к прикипевшей гайке, размера эдак тридцать четвертого? Или рачительными хозяйками, принимающими мужа после ночной смены, восьми часов на ледяном ветру?..
Нет, нет и нет. А стало быть, и претензии наших героинь на лидерство или хотя бы самостоятельность оказываются эфемерными. Цивилизация наша по-прежнему держится на плечах мужчин. А женщинам разрешили на время порезвиться в игровой комнате. Они же решили, что башня из кубиков это всерьез и надолго.
Обе цыкают и шикают…
Ох, налейте снова мне «двойных»!
Мне ж — рабы в лицо хихикают.
На войну бы мне, да нет войны!..
Так жаловался на жену и свояченицу псевдоримлянин Владимира Высоцкого. Но что же случится, когда, в самом деле, снова начнется всеобщее потрясение? История, дамы, никак не закончилась. А что она так никого и не сумела ничему научить — это наши проблемы, а не ее.
Один из последних сборников Галина Щербакова назвала «Подробности мелких чувств». Меткая характеристика современной литературы. В России, как и в остальном мире, почти не осталось ни женской, ни мужской прозы. Никого не интересует, как строить дом или растить детей. Всех… ну, практически всех занимают одни примитивные удовольствия. Литература сделалась «бабской», как, собственно, и вся наша цивилизация.
«Теперь болтают о деньгах…» — заметил Юрий Визбор еще лет тридцать тому назад. Нынче же эта болтовня полностью заглушила все прочие разговоры. И «бабы» обоих полов описывают в своих текстах страданья несчастных, что не сумели туго набить бумажник.
Что ж — каково общество, такая ему и литература. Писатель не может быть много умнее своей среды. Во-первых, он сам, как человек, воспитан и образован определенным образом. А во-вторых, в текстах своих он обращается все-таки не к потомкам, а к современникам, надеясь, быть услышанным и воспринятым. Так образуется обратная связь с отвратительным знаком «плюс». Случайные отклонения усиливаются, передаются, накладываются, и — аппарат все дальше и дальше уходит от заданной траектории.
Не знаю, кем, когда и зачем предписано нам наше движение. Пусть о том спорят теологи (телеологи?). Я могу лишь констатировать печальные факты, подобно миссионеру у Джека Лондона. Этому писателю, вспомним, в поисках настоящей жизни, сильных эмоций пришлось отправлять персонажей далеко-далеко на север. Он сам побывал там, впрочем, недолго, но впечатлений набрал на несколько томов увлекательнейших историй. Нынешних же авторов нипочем не оторвать от микроволновой печки. Не верю, чтобы и Картер хотя бы раз провела ночь в диком зимнем лесу, куда она запихнула своих персонажей. Что же касается наших!.. Весь ареал современного литератора — кабаки, библиотеки и офисы. Вот почему в их книгах не отыскать ни одного сколько-нибудь сносного типа. Что мужиков не разглядеть даже в лупу, понятно. И «галстуки их висят» — держит в уме Москвина. Критик иной школы, пожалуй, увидит в том потаенный смысл, символ простейшего замещения. Но мы-то все о разуме, в крайнем случае, о рассудке… Так почему же гендерные пристрастия наших писательниц не позволяют им сделать героинь сколько-нибудь симпатичными? Почему они так невыносимо вульгарны?!
Прежде всего, они матерятся. Страсть нынешних литературных дам к «крепким» словам непостижима. Я знаю, что кричат лыжницы, одолевая длиннющий тягун, слышал, как общаются работницы в путейских бригадах. Но с какой стати подобными междометиями обмениваются журналистки, усевшись за вычурно выгнутый столик в стеклянном кубе модной «кофейни»?.. Кому-то подражают, с кем-то соперничают, куда-то подравниваются. Но зачем?
У той же Анджелы Картер мисс Феверс вспоминает свое детство в публичном доме осторожными, обтекаемыми, вполне благопристойными фразами. Да и экс-проститутка Лиззи старательно убирает из речи приметы древнейшей профессии. Она грубовата, но отнюдь не развязна. И прежнюю работу защищает с неожиданным пылом.
«Брак — та же проституция, только отдаваться приходится одному, а не кому попало, правильно? Никакой разницы! Молодой человек, вы полагаете, что уважающая себя проститутка захочет выйти замуж за вас?..»
Гневная тирада выдержана в духе представлений о жизни на рубеже XIX и XX веков. Более того — обитательницы заведения мадам Нельсон рьяно борются за избирательное право для женщин. (Еще один коллективный фантом, заметил бы, наверно, писатель Мелихов.) И частная жизнь борделя, в рассказах Феверс и Лиззи, уныло благопристойна. Проститутки Картер хотят быть приличными женщинами. А вот Александра Зимина у Москвиной отправляется на панель. То ли спьяну, то ли сдуру.
Может быть, и от — нечего делать. Героини российских писательниц, как правило, лишены всяких обязанностей. Семью презирают, рабочие часы отсиживают с отвращением. Что остается в жизни? Постельные удовольствия? Но и это занятие представляется им печальной данью физиологии, согласно упомянутой же формуле героини Улицкой. Однако, если стандартная поза кажется им унизительной, почему бы не избрать другую позицию, почувствовать себя не распятой рабыней, а лихой наездницей, всадницей матраса. Как Шерон Стоун в известном фильме. «Природа оставила ей всего одну позицию — «женщина сверху»…» — замечает Картер, разглядывая свою крылатую акробатку.
Персонажи американки хотя бы последовательны в убеждениях и поступках. Россиянки же оказываются нелепейшим симбиозом тургеневских барышень и коммунисток Сейфуллиной. Они даже не хотят, но постоянно напоминают окружающим, что им, возможно, иногда чего-нибудь и захочется… Шурика в романе Улицкой окружает десятка полтора женщин. Но всего лишь одна подумывает женить его на себе. И то — Але Тогусовой нужна не семья, а зацепка, чтобы остаться в столице, не возвращаться в казахский город Акмолинск, к уродливой жизни потомков погонщиков овец и верблюдов. Буранный полустанок не для нее.
Прочим же нужна лишь прочная оболочка для собственного аморфного существования. В чем, однако, они не признаются даже себе. Квинтэссенцию женщины Улицкая показывает нам в облике уже совершенно невозможной Светланы — последней из выведенных в романе пассий доброго мальчика, юноши, мужа. Существо несчастное патологически. Герой помог ей дотащить до дому непосильную ношу, а потом — не совратил, но утешил единственным доступным ему способом. И — обрел еще одну тень. Двойника, способного жить лишь в отраженном свете. Финал истории, как и романа, печален. Шурик не может успокоить всех земных женщин. Оставленные им — пропадают.
Но прежде чем отравить бедную Свету, Улицкая демонстрирует любопытную сцену. Только не ей, а читателям. Огромный, свирепый пес почти что на брюхе ползет навстречу длинноногой блондинке, забыв и стоящего рядом хозяина, и наказы дорогого инструктора. Забавная зарисовка в духе известного мифа «Красавица и чудовище». Такими, стало быть, представляют в идеале дамы свои отношения с нами, мужчинами. Понятно, зачем им это понадобилось. Но какой же мир можно построить на такой оппозиции?
Одна из наших проблем в том, что власть в современном обществе получают люди… ну, не совсем адекватные. Я говорю о четвертой власти, о прессе. Издательское дело тоже можно пристегнуть к информатике. Пока ему только здесь и настоящее место. Так вот, в нормальной жизни мужчины заливают фундамент, ставят каркас, засыпают стены, сопрягают стропила с обвязкой. Они, действительно, этим заняты, видел собственными глазами. А женщины пропалывают грядки, подкармливают вишни и сливы, пеленают младенцев, пытаются вовремя впихнуть пищу в подростков. Но эта часть современной жизни не попадает на страницы нынешних книг и журналов. Опять же — по двум причинам. Первая — редактор считает, что читателю это не интересно. Вторая — сам литератор в подобных проблемах не разбирается.
Наш писатель (а пуще того — писательница) похож на инкубаторского птенца — цыпленка, или же индюшонка, если судить по его (ее) задору. Ей страшно хочется написать книгу, но она пока еще не решила — о чем. Как профессиональный филолог она знает, как составляются тексты разных объемов и уровней, но ей пока что неведомо — зачем люди занимаются такой ерундой. Чаще всего она видит в этом занятии одну лишь мужскую страсть к нелепому превосходству и тут же начинает отвоевывать себе место в Касталии. Что из этого получается — мы видим на книжных полках.
Кстати, немного о профессионализме. «Старых журналов, которые ее особенно интересовали, через абонемент не выдавали…» — пишет Улицкая. Неправильная, просторечная конструкция, а их немало в романе, царапает глаз и слух. Хотя, с другой стороны, так и должны выражаться ее анемичные героини. Эдакие оксюморонные создания, которые, признаюсь, все-таки симпатичней зубастых и наглых феминисток двадцать первого века. Но и Улицкая вставляет в роман нескольких дам с железной хваткой. Одна — начальница мамы Шурика, раза в два старше нашего героя, которая требует от него наслаждений. Другая — Лилечка Ласкина, первая и настоящая любовь мальчика-мужа, единственная, кому не нужны были его незамысловатые утешения, кто видит его не добрым, а жалким, смешным, потешным. Но она эмигрировала в Израиль, а на последних страницах саморазоблачается в дневнике как… агент интернациональной сети промышленного шпионажа!!!
Любопытно, что персонажи Вишневецкой тоже не любят «добреньких». И писательница наказывает их за это. Но не всех. Маются одни бывшие мальчики. А девочка превращается в импозантную даму с изряднейшими клыками. Добрым, по мысли автора, должен быть только мужчина. У женщин и без того хватает… Кстати, журналистка у Москвиной расходится с очередным любовником после того, как тот не прибыл на назначенное свидание. Причина достаточно уважительная и для придирчивого начальства — захворал ребенок. Но безмужняя, бездетная героиня искренне негодует: единственная обязанность сильного пола — постоянно пребывать у ног прекрасного. Остается непроясненным вопрос — кто в таком случае будет пахать? И в прямом смысле, и в переносном. Ответа нынешняя литература не даст, поскольку, что такое работа, пот и азарт, давно уже позабыла.
Путешествия опасны, война противна, а мужик, усердно машущий ломом или кувалдой, не держит под рукой модный дезодорант из телевизионной рекламы. Кстати, критик Ирина Петровская возмущалась недавно в «Известиях» неверным образом женщины, что возникает на «голубом экране». Ее напугали даже не тампоны или прокладки с крылышками, а — сковородки, простыни и стиральные порошки. Вот, восклицает она, каковы представления о занятиях женщины в нашем обществе!
Могу привести и другой пример. Как говорят сейчас, — встречный. «Дрели и болгарки — лучшие подарки», — объявляют многочисленные постеры на улице и в метро. И мне кажется, что это правда. Замечательные дары для мужчины не кремы с шампунями, а — перфораторы, дисковые пилы, электрические рубанки, углошлифовальные машины, гидравлические домкраты, наборы отверток, топоры, плоскогубцы… Подарите мне хороший инструмент — клянусь, что он меня никак не унизит. Ни сверло, ни клещи, ни — авторучка.
Но женщинам, пишущим женщинам, уже невмоготу рассуждать о тяготах и радостях бытия. Ни Джейн Остин им не пример, ни даже Жорж Санд. Привычная среда кажется затхлой, а большой мир — чрезмерно опасным. Вязать скучно, водить фрегаты на абордаж, простите, «стремно». Что же остается — трехбалльный шторм в ванне-джакузи?.. Подробности мелких чувств?.. Ох и скучно же это, друзья мои и читатели!