Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2005
* * * Дед прошел до Берлина войну у мартеновской топки в Сибири, без оркестра вернулся в страну, где победные марши трубили. В новый век производственных льгот вышел улицей Кто-то-там-града и катал на плечах каждый год мою маму во время парада. Все, что было по справкам потом, как и то, что действительно было, лишь тире, через время понтон. Не спасло, но убить не убило. Лишь игрушечный полк прочесал кабинет с нежилым интерьером, где гнездилась кукушка в часах и, разбужен соседским терьером, по инерции вздрагивал дед, опустивший газетные складки и уснувший, как был, нераздет, своим старческим сном без оглядки. * * * Просыпается страх, и глаза велики у глядящего страху в глаза. Линзой зренье для четкости заволоки; линзы нет, подойдет и слеза. Обращаем утекшую воду в вину, а карманную мелочь - в вино. "Я один и тебя оставляю одну, это значит: с тобой мы - одно", - добормочет шарманка в вокзальном тепле. В мыльной пьесе ружье довисит. Видишь, как провожающих много в толпе, знать, встречающих тут дефицит. Знать, не время встречать, дежа-вю начинать, а пора, до развилки дожив, как бутылку письмом, будний день начинять длинным перечнем станций чужих. * * * По пустырю в основе всех основ пройду, текущей жизни не тревожа. Тем, кто ложится спать, - счастливых снов; тем, кто проснулся и встает, - того же; тем, кто причислен к спящим, но не спит; кто сотворен Всевышним, но в пробирке; кто надевает по утрам носки (один - махровый, а другой - без дырки) и в зеркало глядится заодно (в том плане, что слаба на лица память), но там, где было зеркало, - окно, в котором должен снег идти и падать; в котором снег идет, вкрапляясь в фон с часовней над доминиканским гетто, и падает на колокол, но звон не слышится, душа моя, нигде-то... * * * На ветру сутулится кипарис в уголке зеленой, как змий, страны. На неглавной улице гитарист стряхивает музыку со струны. Тут трактир с кофейней и к морю спуск, фауны и флоры диапазон; снижены все цены и город пуст, потому что пляжный закрыт сезон. Как сказал один, обращаясь в тишь, жизнь на суше с жизнью морской - одно: пока не потонешь, не ощутишь под ногами почвы. Не встать на дно. И спасатель с берега не зовет там, где, эволюции вопреки, превращаясь в точку, пловец плывет за буйки сигнальные, за буйки. * * * Безработный ли N., много евший в своих стихах, написавший много про борщ, заливную рыбу, беззаботный ли M., челку вскинувший впопыхах, наводя марафет к поэтическому порыву, или кто-то еще из прошлого, если сейчас навести о них справки, порыться в архивных завалах, обнаружится казус: никто никуда не исчез, просто-напросто их никогда не существовало. Просто длилась зима; в одной из снежных пустынь буксовало такси; что-то, как готтентот, щелкал счетчик. Пересели в автобус и дальше - маршрутом простым от окраин до самого моря светящихся точек. Взгляда не отрывая, глядеть в этот свет-перманент, этот снег за стеклом в день, когда тебя больше не станет. В том и фишка, что кажется, можно отсрочить момент, если только заранее четко его представить. Остановка такая-то. Мерзнет в ларьке продавец. Подкрепляется N., стильный M. поправляет прическу. Снег идет все сильней, и скрыться нельзя под навес. Отраженье к стеклу прилипает. Видится четко.