Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2005
Время — течет быстро. Времена — меняются, минуют. События — канут в Лету. И свидетели — тоже уходят, все… Хотя каждый — в свой час и заметив на бегу что-то по-своему. Об этих простых истинах случилось вспомнить и мне. Ведь я — какой-никакой, а тоже свидетель…
ВОЙНА НАЧАЛАСЬ
Для многих ленинградцев война началась в полдень 22 июня 1941 года правительственным сообщением по радио о вероломном нападении Германии на СССР. Я, семилетний пацан, хорошо запомнил, как взрослые не раз заново обсуждали слова В. М. Молотова:
«…Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»
И потом — хотя ох, как не скоро — так все и будет!.. А в начале войны — в городе стремительно разворачивались немыслимые ранее события: добровольцы просились и шли на фронт, были введены продовольственные карточки, в обыденную жизнь вошли «окопы» и разговоры об эвакуации, появились жертвы воздушных налетов и многое другое… И все касалось непосредственно нашей семьи, близких людей…
Добровольцем ушел на фронт (оставив беременную жену и восьмилетнего сына) мамин брат дядя Коля. Он вскоре погиб под Ленинградом, так и не увидев родившуюся в августе дочь Алевтину.
Как-то быстро развернулась активная работа по сооружению оборонительных рубежей на подступах к городу, с массовым привлечением гражданского населения.
Отец был токарем на оборонном заводе и к этим работам не привлекался. А маму и соседку по квартире, тетю Феню, несколько раз направляли, как говорили горожане, «рыть окопы»… Организаторы заранее предупреждали женщин-матерей об опасности налетов вражеской авиации и не рекомендовали брать с собой детей. Но мама считала, что погибнуть можно как на позициях, так и в городе, а сыну и матери все же лучше держаться вместе. Видимо, так думали многие — «на окопах» дети бывали.
Там, на моих глазах, множество людей вручную сооружали противотанковые рвы. Кроме военных, командовавших, что и как надо делать, присутствовали еще какие-то люди в форме. При появлении самолетов они дружно выкрикивали команды: «Воздух!.. Воздух!.. Воздух!..» И горожане разбегались по сторонам, бросались наземь, лежали неподвижно, кое-кто руками прикрывал голову… А если немцы пролетали прямо над нами и сбрасывали листовки, люди в форме бросались собирать и отбирать бумажки у тех, кто поймал или поднял с земли. В листовках, по словам взрослых, были призывы переходить на сторону Германии и запомнившиеся рифмованные слова: «…бей жидов… политруков…».
Во время работы женщины переговаривались о том, что их наиболее волновало. И об эвакуации, и даже — с опаской! — о боязни остаться без продовольствия в ближайшее время. Не было секретом: уже с первых военных дней некоторые горожане — осторожничая, чтоб не попасть в разряд паникеров — закупали продукты впрок. Мама хотела поступить так же, но отец был категорически против. Он ссылался на утверждения руководства страны и города о наличии всех необходимых запасов на двадцать лет вперед. И мать тогда, послушавшись отца, не пыталась запастись съестным, о чем позже горько жалела.
В один из первых налетов на город фугасная бомба попала в шестиэтажный жилой дом на Невском проспекте, вблизи нашей Исполкомской улицы. Мы ходили смотреть. Часть фасадной стены обрушилась, и как бы открылись внутренности здания: стали видны межэтажные перекрытия и квартирные помещения, где местами еще продолжала стоять домашняя мебель. Видеть это в первый раз было одновременно страшновато и любопытно. Потом привыкли ко всякому. Наряду с бомбежками немцы стали обстреливать город из дальнобойных орудий.
Жильцов нашего дома прикрепили к бомбоубежищу, находившемуся через улицу в здании напротив. Убежище сохранилось со времени Финской войны тридцать девятого года и представляло собой обычное подвальное помещение, но с побеленными стенами и тяжелой металлической входной дверью. Большую часть помещения занимали деревянные двухъярусные нары. Во время тревог люди сбегались туда с сумками и узелками, стараясь занимать одни и те же места. Мне сперва нравилось бывать там, особенно забираться на нары вместе со сверстниками. Но вскоре бомбежки участились, бегать в укрытие (иногда не раз в сутки) стало тяжело. Ленинградцы привыкли к опасности, и кое-кто во время воздушных налетов оставался у себя дома. Таких становилось все больше, несмотря на рост потерь.
Случалось оставаться дома и нам. В светлое время суток, из окон нашей комнаты, с последнего пятого этажа, хорошо просматривались крыши домов напротив; а на них — дежурные из групп местной противовоздушной обороны, изготовившиеся к борьбе с зажигательными бомбами.
Группы формировались практически на добровольной основе из наиболее подходящих жильцов. А наиболее подходили взрослые покрепче и ребята постарше. Подростки, которые до войны смело гоняли голубей с высоких крыш и были неизменными участниками дворовых драк, считали дежурства во время воздушных тревог не опасным, а престижным делом.
Бравируя друг перед другом, они лежали навзничь на кровле, осматривая небо в бинокли, и без видимой нужды переходили по крутым скатам от одного чердачного окна к другому.
Я очень завидовал старшим ребятам, рвался за ними, но большее, что мне разрешали, — выглянуть на крышу с нашего чердака. На чердаке же хранились длинные щипцы, багры, бочки с водой, ведра, ящики с песком, лопаты и другие противопожарные приспособления. Осматривать их и примериваться к ним было тоже интересно. А ребята дежурили не напрасно: зажигалки тушили на месте или сбрасывали вниз. Так случалось и на нашем, и на соседних домах.
Мы занимали одну комнату в двухкомнатной коммунальной квартире. Окна комнат выходили на противоположные стороны. Вид из комнаты соседей был еще интереснее. Вечерами, после захода жаркого летнего солнца, небосклон в западном направлении становился необычайного рыже-багрового цвета. На этом фоне над городом возникали и парили аэростаты: большие, серебристые — похожие на дирижабли; и меньшего размера, защитного цвета — как огромные сардельки. Аэростаты затрудняли бомбежку города в ночное время, а поднимались, удерживались на высоте и опускались — с помощью тросов-канатов, с земли. Один серебристый красавец базировался вблизи нас, в Овсянниковском саду; и из соседского окна были хорошо видны вечерние подъемы и утренние спуски. Сад был огорожен высоким сплошным забором, но все ребята знали о находившихся там зенитных орудиях, прожекторах и блиндажах для военных.
В какой-то момент недалеко от сада городские власти установили поврежденный немецкий самолет со зловещего вида черными крестами на крыльях и свастикой в хвостовой части. Многие взрослые и ребята приходили на него взглянуть. Мальчишки сочиняли и рассказывали друг другу байки о том, как зенитчики сбили самолет, как спускались на парашютах и бегали по крышам немецкие летчики и как наши военные поймали и забрали фашистов в плен. Нам всем очень и очень хотелось ощутить силу страны, все еще верилось в скорую победу…
НАС РАЗБОМБИЛИ
Во второй половине того злосчастного для нас ноябрьского дня мама развела огонь в дровяной кухонной плите и начала варить щи из мелко-мелко рубленных листьев серой кормовой капусты, хряпы. До войны (уже казалось, что это было давным-давно!) хряпой кормили скотину. А теперь мать добыла немного грязных, рваных листьев лишь по счастливой случайности. Отец еще не вернулся с завода после ночной смены (еще с лета был введен одиннадцатичасовой рабочий день), а я возился с детской игрой «Сделай сам». Рядом со мной на столе лежал и жмурился наш любимец Костюк, сибирский кот, умница и красавец, благороднейшего дымчатого цвета. Кроме нас в квартире был сосед — дядя Осип, инвалид Финской войны.
Внезапно захлопали зенитки. Но из черной настенной тарелки репродуктора продолжала звучать музыка… Мы через окно попытались понять, что происходит, однако на улице все выглядело обыденно. Но вот по радио объявили воздушную тревогу. Донесся стук захлопнувшейся двери в квартире этажом ниже. Значит, жильцы поспешили в бомбоубежище. Нам следовало потушить огонь в плите и поступить так же.
Но к тому времени мы уже пообвыклись в тревогах и все чаще оставались дома. Мне было интереснее наблюдать за дежурными на крыше дома напротив, а маме не хотелось заливать разведенный огонь. Она хоть и неуверенно, но потребовала идти в убежище. Я же, чувствуя ее нерешительность и ссылаясь на присутствие в квартире бывалого солдата, упрашивал остаться дома. И мы остались. Вскоре до нас донеслись глухие разрывы фугасок, и сосед сказал, мол, теперь будет вернее спуститься в укрытие. Он сам для надежности плеснул воду в плиту, и все выскочили на лестницу.
И помнится, сразу же возник какой-то высокий, сильный и быстро нарастающий, гнетущий звук… Мать схватила меня в охапку и бросилась вниз по лестнице. Звук оборвался глухим громовым раскатом. Но тут же стал слышен новый, еще более сильный и показавшийся совсем близким, пронзительный свист… Раздался треск, грохот, все вокруг зашаталось, заходило ходуном, и нас окутал удушливый мрак. Дядя Осип, мы и кто-то еще катились по лестнице, захлебываясь криком от страха. Помню мой (вторя матери) вопль отчаяния: «Боженька, спаси нас!»
Мама, держа меня на руках лицом к лицу, выскочила во двор и (откуда только достало сил?) понеслась к воротам на улицу. Я увидел наш дом: в клубах черного дыма, он шатался и разваливался на глазах. Перебежав через улицу, мы оказались под аркой здания напротив — неожиданно в объятиях отца! Папа, вернувшись с работы и не найдя нас в убежище, ринулся было в квартиру. А тут дом как раз и накрыла фугаска!..
Позже выяснилось, что немцы в тот день бомбили хлебозавод на соседней, Херсонской улице. Но завод уцелел! А рядом с нами, за два дома, в небольшой скверик почти одновременно упали две фугасные бомбы… И сразу же следом за ними третья бомба угодила в канализационный колодец, находившийся во дворе прямо под стеной нашего здания. От первых двух — мы слышали непонятные тогда гнетущий звук и громовой раскат; а от третьей — нашей! — все остальное.
Дом не обрушился, но треснул по фасаду, почти сверху донизу. Кроме того, образовались несколько трещин поменьше и вылетели стекла. А то, что мне в страхе показалось клубами дыма, на поверку оказалось облаком кирпичной и прочей пыли. Еще выяснилось, что женщина и ребенок, спешно вышедшие из квартиры под нами, в момент удара бомбы уже находились во дворе и сильно пострадали. Их сразу увезла «скорая»…
После отбоя тревоги во двор сбежались жильцы. С большой опаской некоторые поднимались осматривать свои квартиры, но задерживаться боялись. Ночь мы провели в бомбоубежище. А наутро приехали из исполкома какие-то начальники. Осмотрели здание и объявили о постепенном расселении. Пока
же рекомендовали устраиваться временно где-нибудь, как-нибудь и кто как сумеет… Все так и поступили, мы тоже… Но об этом — уже совсем другая, трагическая история…
ДВУМЯ НОГАМИ В ГРОБУ
Потеряв жилье, наша семья оказалась во временном пристанище — семиметровой комнатенке в подвальном помещении дома на Херсонской улице. Там приютила нас давняя знакомая родителей, занимавшая две из трех имевшихся в подвале комнат.
К тому времени положение в городе катастрофически ухудшилось. Неоднократно снижались нормы выдачи хлеба по карточкам, и в начале декабря рабочему выдавали всего 250, а иждивенцу — 125 граммов в сутки. Скудные запасы продуктов у большинства горожан были давно съедены. Бесследно пропадали и совсем перевелись собаки и кошки. И у нас, к нашему горю, пропал любимец Костюк… Мы знали: кто-то пытался выжить таким путем… Люди голодали, умирали… Правда, умерших пока еще старались хоронить в гробах, в могилах, на кладбищах.
В январе, благодаря некоторому завозу продуктов через Ладожское озеро, рабочий стал получать пайку хлеба 350, а иждивенец — 200 граммов, но зато к голоду добавился холод!.. Запасы дров иссякли. Электроэнергия подавалась преимущественно на предприятия — так важнее для обороны города. Водопровод и канализация замерзли, воду для питья добывали в проруби на Неве. Транспорт остановился. Город замер. Несмотря на все, горожане пытались работать и работали, но — умирали…
Мастерская, в которой работала мама, больше не существовала. Отец сильно ослаб и уже не мог (тем более без транспорта) добираться до своего завода в Володарском, ныне Невском, районе. И в январе мы трое оказались с пайками хлеба по 200 граммов. Собственно, это был не хлеб, а плохой суррогат. И пайка своими размерами больше походила на спичечный коробок, чем на суточный рацион изголодавшегося человека.
В начале февраля папа слег в постель. Меня безудержно тянуло тоже залечь, но мать с боем меня подымала и таскала за собой всюду: в булочную и в походы за водой на Неву. К реке и обратно мы ходили с бидончиками. Я — посильно, с детским, игрушечным. Ходили по Херсонской улице, мимо хлебозавода и Калашниковских складов.
По дороге мы видели в сугробах заснеженные трупы людей: как запеленатых, не довезенных кем-то до кладбища, так и тех, кто рухнул на ходу… Все это стало привычным, и никто из редких прохожих уже не обращал на мертвецов внимания. Однажды мы сами увидели, возвращаясь с Невы, как едва передвигавшийся впереди нас человек внезапно качнулся к дощатому, грязного цвета забору хлебозавода и безжизненно сполз по доскам вниз, осел в снег. Мы подошли. Оказалось — изможденный мужчина, как бы без возраста. Мама пыталась тормошить его, но он был мертв. Сообщать было некуда, а точнее, просто бессмысленно. Мне шел восьмой год, и запомнил я многое, хотя воспринимал все, что видел, как-то отчужденно…
Наконец в одну постель с отцом слег и я… Нас заедали вши. Все время хотелось есть. Тут же, в подвале, свалилась соседка. Пока еле-еле шевелились только хозяйка и мать. Чего-либо стоящего для обмена на хлеб у нас уже не было…
Для начала смерть прибрала соседку. Ее родственники, из подъезда рядом, забрали и повезли тело на кладбище. Довезли ли, нет ли — не знаю, больше мы их не видели…
Мама еще не сдавалась и пыталась за нас бороться. Она знала, что, имея дрова, можно выменять хлеб. Но где ж взять дрова?! Узнала и это!..
В нашем районе, вблизи Александро-Невской лавры, протекала речка Монастырка. В теплое время года по ней переправляли бревна: из Невы на расположенный поблизости лесопильный завод. Так вот, под снегом во льду, сковавшем Монастырку, можно было попытаться найти этот лес. И в случае большой удачи, бревно следовало вырубить изо льда, перетащить к своему дому, распилить, расколоть, собрать в вязанки и менять на хлеб. При этом с бревном требовалось преодолеть путь общей протяженностью более трех километров (по территории лавры, Невскому проспекту, Исполкомской и Херсонской улицам). Путь в то время безлюдный, с сугробами, глубоким снежным покровом и редкими тропками. Для мамы — истощенной голодом женщины — решение добыть дрова таким способом граничило с полным безумием…
Тем не менее, ранним февральским утром она отправилась на поиски, прихватив с собой штыковую лопату и прочную веревку. Вначале ей повезло: с большими трудностями она нашла и лопатой вырубила-выковыряла изо льда небольшое бревно, скорее, бревнышко. Привязала веревку и потащила по снегу. Вытащила из лавры, преодолела участок Невского, но… при повороте на Исполкомскую бревно уперлось торцом в сугроб… Мама отчаянно дергала за веревку во все стороны, пытаясь сдвинуться с места. Окончательно ослабла и рухнула в снег. Лежала без сил и плакала. Она знала, что дома в одной холодной постели лежат и умирают ее сын и муж, что помочь им, кроме нее, некому, что она сама — не имея сил подняться! — вскоре неизбежно замерзнет и умрет тут же, рядом с бревном… Глотая слезы, мысленно взывала: «Господи, помилуй, сотвори чудо — спаси нас!»
Прохожих на улице не было — дело плохо… Но неожиданно маме повезло еще раз: какой-то военный, в белом полушубке, все ж таки шел мимо! Увидел ее, остановился и помог подняться на ноги. Затем сдвинул бревнышко со злополучного места и отправился своим путем. Ушел, и как будто бы его не было вовсе. Оказанная помощь придала сил, и мать со слезами благодарности и отчаяния поволокла свою добычу дальше. В конце концов притащилась во двор, к подвальному окну нашей комнаты.
Оставлять бревно во дворе — даже на короткое время! — было никак нельзя. Ей пришлось еще долго пилить, колоть и переносить поленца в подвал. Потом появилось живительное тепло от буржуйки и обжигающий губы кипяток…
На следующий день мама выменяла немного хлеба, но это не могло существенно исправить наше положение. Отец и я продолжали лежать в одной койке. Он — почти без движений, а я еще мог бить вшей; правда, безуспешно. Их расплодилась уйма, и избавиться не удавалось никак.
И, на беду, в конце второй — начале третьей декады случились перебои с выдачей хлеба. Я плакал, скулил и все время просил есть. Папа просил тоже, но уже как-то вяло и очень тихим голосом. Мама плакала от жалости к нам, однако сделать что-либо большее была не в силах.
И вот 22 февраля, по обыкновению тех страшных дней, ранним утром она ушла в булочную, в надежде получить хлеб. Два или три предыдущих дня (точнее не помню, но так и было!) хлеб не выдавали вовсе. Отец с вечера уже ничего не просил и только тихо хрипел. А я лежал бок о бок с ним в предрассветной темноте и бесконечно долго ждал мать. Наконец она пришла и принесла наши пайки! За три дня сразу!!! Не раздеваясь, дала кусочек корочки мне и положила щепотку мякиша в рот папе. Но он уже не реагировал даже на хлеб и вскоре затих совсем — скончался…
Мама позвала хозяйку. При регистрации смерти обязательно отбирали месячную продовольственную карточку умершего. Посоветовавшись, женщины решили молчать о случившемся до конца месяца и оформить свидетельство о смерти 28 февраля. А тем временем — за шесть оставшихся дней — полностью использовать пайки отца. Усопшего перенесли на обеденный стол. Мать обмыла отца, одела в некогда любимую им одежду, накрыла белой простыней и пошла сообщить деду, на Лиговку.
День шел на убыль, когда они притащились вместе. Дед постоял у стола, посмотрел на мертвого сына и присел передохнуть. Одобрил решение женщин пока что повременить с оформлением смерти и пообещал помочь рыть могилу. Договорились встретиться с мамой в полдень 1 марта прямо на Волковском кладбище, сразу же за въездными воротами, вблизи церкви. Дед не плакал. Я — тоже, наблюдая за всем в апатии, как бы со стороны… Они договорились, и Николай Иванович побрел к себе.
Оказалось, мы видели деда в последний раз…
Мы дотянули до 28 февраля, и мать оформила смерть отца. Все шесть дней умерший находился вместе с нами в холодной комнате, на столе, возле подвального окна. А на следующий день, чуть свет, мать и хозяйка обернули тело легким одеялом (о гробе нечего было и мечтать) и уложили на детские санки, привязав веревкой вместе с лопатой. Мама потащила сани на кладбище, надеясь встретить там деда. Однако его на условленном месте не оказалось.
Делать нечего, она выбрала свободное место недалеко от церкви, расчистила снег и стала рыть могилу, но промерзлая земля никак не поддавалась ее усилиям. Мать измучилась вконец, а день завершался. Решила положить труп в образовавшуюся совсем мелкую выемку, прикрыть, как сумеет, выбитыми комьями земли и снегом, а недели через две-три («Никто не возьмет — вон их сколько вокруг!..») прийти туда вновь, но уже вместе с дедом, и завершить дело. Решив и сделав так, потащилась прямо домой. На то, чтобы заглянуть к Николаю Ивановичу, сил и времени не хватало — крюк получался немалый…
В конце марта мама отправилась на кладбище с лопатой и ломиком, взятым у дворника. Надеясь на помощь деда, она, удлинив путь, зашла за ним на Лиговку. На ее настойчивый стук в квартиру входную дверь с опаской приоткрыл сосед. Он сообщил, что с Николаем Ивановичем случилась беда.
По словам соседа, еще в конце февраля, вечером, дед истопил кухонную плиту на ночь. И, чтобы сполна использовать драгоценное тепло лег на печь (ведь не впервой!), не снимая ватной одежды и валенок. А далее то ли угорел и потому не почувствовал, как загорелась одежда, то ли умер, а уж потом случился пожар… Так или иначе, тело сильно обгорело; приезжали пожарные и гасили огонь. Останки увезли на машине, но соседу неизвестно, куда.
Мать не заметила явных следов пожарища, но в то время случалось всякое. Она спешила и потому ушла, даже не подумав о возможности воспользоваться комнатой деда или каким-то его имуществом. Это был первый в тот день удар судьбы, а второй — ждал на кладбище.
Там, на Волковском, мама нашла место, где с месяц назад оставила тело отца. но… покойника не было! Проверяя себя, уже тщательно обыскала все вокруг и не нашла! Она — глубоко верующий человек — вовсю казнила себя за случившееся, хотя изначально сделала все посильно возможное. Так и побрела домой, обливаясь слезами.
Потом стало известно, что на кладбище (как и по городу в целом) к весне подбирали покинутые трупы и свозили в братские могилы, чтобы избежать эпидемий. На Волковском такие захоронения есть. И наиболее вероятно — останки отца оказались именно там. Более того, очень возможно, что туда же захоронили и останки деда. Тогда мать не могла выяснить большего: на ее руках имелся едва-едва возвращавшийся к жизни сын — я. Многие ленинградцы в то время жили лишь одним днем…
ВОТ ТЕБЕ И НА…
С приходом долгожданной весны у горожан, сверх меры измученных голодом и холодом, зародилась надежда на выживание. Ведь с потеплением появилась возможность искать какое-никакое подспорье к блокадному пайку — молоденькую травку, проглядывавшую то тут, то там. Однако съедобной зелени было значительно меньше, чем голодающих. Так что даже обычная лебеда оказалась редкостью; а уж крапива — хорошо известная своими полезными свойствами — стала недоступна вообще!
Однажды я и мама тоже искали подходящую траву и оказались на вымощенной булыжником Кременчугской улице, у сплошного забора, ограждавшего территорию пакгаузов железнодорожной станции «Московская товарная». Вдоль забора, внутри, находились караульные вышки, а на них — солдаты, охранявшие территорию. Увидев лебеду, мы радостно бросились к забору и начали собирать ее в сумку.
Охранник с ближайшей вышки заметил нас и крикнул, что будет стрелять, если мы немедленно не покинем запретную зону. Мать, не понимая, почему знакомая улица вдруг оказалась запретной, и потому не веря в угрозу, просила не прогонять нас. Но тут грохнул винтовочный выстрел, затем второй, третий… И я отчетливо услышал, как пуля цокнула о булыжник мостовой… Мы — где силы взялись?! — в страхе ринулись от забора по улице, под громкую брань и смех стрелявшего. И было обидно!.. Обидно до слез: почему свой же солдат не дал двум доходягам набрать обыкновенной, дикорастущей травы?!
Думается, стрелял он не в нас, а мимо. Но кто ж его знает, что руководило охранником: строгость тогдашнего времени, стремление заработать поощрение от начальства за бдительность или просто желание развеять скуку дежурства — таким болезненным для нас, но безнаказанным для него способом; или еще бог весть что?..
ЗАГАДКИ ПРИРОДЫ
И той же весной сорок второго ленинградская жизнь стала оживляться. Мать устроилась на завод и по большей части пропадала там, а меня определила в детский сад, помещавшийся на углу Невского и Бакунина. В детском саду я провел более года, вплоть до поступления в школу. К слову, по иронии судьбы в смежном помещении находилась булочная, когда-то принадлежавшая знаменитому на всю Россию торговцу Филиппову. Но лучше от этого соседства воспитанникам не стало…
Детсад работал круглосуточно. Персонал, принимая ребенка на попечение, забирал его продовольственную карточку и из скудного 300-граммового хлебного пайка умудрялся каким-то образом организовывать хотя и ничтожное, а все ж таки горячее питание.
Но еще более удивительным было отношение голодающих детей к столь редкостной, драгоценной пище! За общим столом мальчики и девочки, получив мизерную порцию жиденькой кашицы, вовсе не стремились тут же проглотить ее в горячем виде. Нет, они демонстративно размазывали еду по своим тарелкам, ели медленно, очень медленно, но зато показывали тарелки друг другу и говорили, дразня: «Вот смотри… смотри… У меня больше… больше… А тебе завидно… завидно… завидно!..»
Разумеется, я поступал точно так же, как остальные. Жижица остывала, хотя в конечном счете вся тарелка вылизывалась начисто. И, казалось бы, все делалось неразумно: ведь ценность съестного снижалась с потерей тепла?! Но, должно быть, неспроста природа задала это весьма странное поведение истощенным детям. Возможно, таким образом они боролись с голодом, подсознательно внушая себе: «У меня еда есть… есть… У меня еды много… много… И мне еды хватит… хватит… хватит!..»
Может быть, действительно в такой форме проявлялся инстинкт. Или это было нечто иное? Пожалуй, сегодня, по известной пословице «Сытый голодного не разумеет», объяснить эту странность трудно или даже нельзя.
…А блокада продолжалась еще безумно долго, и многие тысячи горожан — подобно отцу и деду — ее не пережили.