Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2005
П/п 12739 «Б»
Дорогие бойцы Красной Армии!
Мы, ученицы 9-го класса 2-й средней школы, поздравляем вас с наступающими праздниками 7 ноября! От души желаем вам здоровья, бодрости, мужества в борьбе с ненавистными фашистскими захватчиками. Мы уверены в том, что война, развязанная фашистами, обернется гибелью для них самих; так было и так будет со всеми, кто решился напасть на нашу страну. Мы уверены в вашей победе!
С комсомольским приветом —
Лида Волкова, Таня Грачева, Маша Жмеевская
1942 г. Октябрь
Свердловская обл., Каменка
Дорогие девушки!
Спасибо за теплое письмо и поздравления! Мы — бойцы, командиры, политработники П/п 12739 «Б» — также поздравляем вас с этими праздниками и желаем всего наилучшего.
Нам очень приятно все, что вы написали! Мы получили возможность еще раз убедиться в том, какой любовью и поддержкой своего народа пользуемся мы в борьбе с ненавистными захватчиками; нам пишут даже девушки-школьницы, пишут просто на фронт, надеясь, что это послужит добром тем, кого они никогда не видели и не знали.
Вы не ошиблись, солдат должен знать, за что он воюет. Это — важнее его оружия, важнее личного мужества. И, конечно же, ему особенно приятно услышать, что и вы, милые девушки, ждете его возвращения с победой.
Нам противостоит очень серьезный враг. И все мы даем себе отчет: потребуются еще огромные усилия и жертвы, чтобы добить его окончательно. Но заверяем вас: будет только так. И никак иначе!
Давайте переписываться. Нам все интересно: как вы учитесь, работаете, как живет наш советский тыл.
Всего вам доброго
По поручению командира полка —
Афоненков Д. Н.
1942 г. Ноябрь
Ленинград, пр. Щорса
Дорогая мама!
Ты все жалуешься, что мало пишу я о солдатском своем житье-бытье. Но, мамочка, у меня пока и нет новостей. По-прежнему все в порядке, а военные наши успехи вдохновляют. Да еще как! Чувствуешь, что творится под Сталинградом?! По накалу страстей — Бородинская битва. Какие же молодцы собрались там!
Да, если о моих новостях: переписываюсь я с недавних пор — можешь себе представить? — с тремя школьницами. Вернее, уже с одной из них. Прислали нам эти провинциальные барышни поздравление с Ноябрьскими праздниками — как только полевую почту узнали? И вот мне — самому архиграмотному и писучему, да еще молодому-холостому — и писать ответ. Имею черное подозрение: хотят с кем-нибудь познакомиться. Слышал я про такие переписки. Дикость, конечно. Что только не разрушила и чего только не породила на свет эта война. Ответил я им, разумеется, очень сердечно. И… предложил переписываться. Хочу провести любопытный эксперимент: узнать, «что может письмо». Иначе говоря, что можно сказать о человеке по одним только его письмам. Любопытно и происхождение их письма. Что это — собрание постановило? Учительница посоветовала? Но вот о чем писать этой таинственной незнакомке — представить себе не могу! Ну да пишут же чего-то люди, ответы получают. Даже фотографии: «Лучше вспомни да погляди, нежели наоборот». Фотографию, будет случай, попрошу непременно — уж как любопытно! Короче — намечается легкий «роман». Берусь описывать его тебе во всех подробностях, такое цензурой не возбраняется. А пока чего — и война кончится!
Мой сердечный привет всем нашим. Очень жду писем. Целую.
Твой Митя
1942 г. Ноябрь
Свердловская обл., Каменка
Здравствуйте, Таня!
Письмо Ваше с адресом я получил. С удовольствием отвечаю. Ну, прежде всего, давайте познакомимся.
Итак, кто я такой, чем увлекаюсь, каким конкретно образом бью этих проклятых немцев и т. д.
Мне двадцать три года. Рост 172 см, а на весах «тяну» только шестьдесят семь килограммов; как говорят в этом случае охотники про своих собак — «поджарый». Волосы у меня русые, но до есенинских им далеко — не «волнятся». Я считаю — как хотят! Про характер могу сказать определенно: отцовский. Впрочем, есть у меня и кой-чего своего. Например? Невероятно «писуч»!
Фанатичный организатор и бессменный редактор всяческих комсомольско-молодежных стенгазет; заваливаю письмами даже родную мать; что будет под старость — представить не могу. Основное занятие мирного времени — студент Ленинградского университета (в будущем — юрист). Военного — комсорг роты автоматчиков, а вообще — доблестный защитник своего отечества в почетном звании русского солдата. Замечу: многие великие начинали именно так же!
Мои увлечения? Их подозрительно много! Охотник-утятник, лет этак с пяти уже присмотревший у себя на стене местечко для медвежьей шкуры… Философ. В том смысле, что не так давно запойное увлечение всем, что было когда-либо писано на эту тему. Едва не «свихнулся», зато лично пришел к исключительной важности выводу: наш советский строй — наилучший в мире! Музыкант. Но вот уж тут все — мать! И купила, и учила, и не доучила — все она. А живем мы с матерью в Ленинграде, на улице Союза Печатников. В октябре 1941 года (я был уже на фронте) неподалеку от нас упала бомба, и, судя по всему, солидная: стекла из окон вылетели все до единого! Мать сразу же уехала к сестре, и с тех пор в нашей чудной философской библиотеке хозяйничают мороз да ветер. Все думаю: заботливые они хозяева или не очень?
Больше писать не могу — нет времени! О проклятых немцах и прочем — в другой раз.
Жду ответа! С солдатским приветом.
Митя
1942 г. Ноябрь
П/п 12739 «Б»
Здравствуйте, Митя!
Ох, и посмеялась я над Вашей самохарактеристикой! Но знаете что? Я перечла сейчас оба Ваши письма. Первое — такое серьезное и душевное; я была просто уверена, что писал его пожилой человек. И теперь вот это… Впрочем, оно тоже довольно серьезное.
Что рассказать Вам о себе? Мне скоро семнадцать лет. Живу я с мамой и братом, ему еще только четырнадцать. Отца нашего убили полгода назад, а служил он где-то у вас, мы ведь и писали в адрес его бывшей полевой почты. У нас свой дом, по-моему, очень хороший. Отец построил его сам и очень давно, когда еще не был директором лесопункта. А мама у нас учительница, преподает в старших классах историю.
Я, наверное, тоже должна написать, чем увлекаюсь. Но я никогда не задумывалась над этим серьезно! Могу только сказать, что очень хочу стать врачом, наверное, это и есть мое увлечение. Медицинские книжки я читаю как художественную литературу, и даже сама удивляюсь, что совершенно все в них запоминаю. Что было в нашей районной библиотеке, кажется, уже все перечитала и в школе все время помогаю врачу. Мама все шутит, что я плохой врач: лечить их с Колей лечу, а вот самое главное — бюллетень — выписать не могу.
А до войны я еще увлекалась танцами, ходила в балетную школу. И вообще очень люблю музыку. Мы с Колей иногда поем: на два голоса, конечно. Коля у нас пошел «в отца» и характером, и внешностью, а я — «в маму». Она, между прочим, москвичка: они с отцом познакомились, когда он служил где-то под Москвой.
Просто не знаю, что еще написать? С нетерпением буду ждать Вашего рассказа о том, «каким конкретно образом» бьете Вы немцев…
Желаю всего хорошего.
Таня
1942 г. Декабрь
Свердловская обл., Каменка
Добрый день, Таня!
С каким удовольствием прочел я твой рассказ о школьном вечере, посвященном Ноябрьским праздникам! Я будто снова на часок окунулся в эту сказочную мирную жизнь… Жаль, что его подпортила вам какая-то драка. Чего уж не смогли ребята поделить? Знаешь, что сказал бы в этом случае француз? «Ищи женщину!» Ну да шут с ними.
Я давно собираюсь выполнить твою просьбу насчет «как бью немцев». Кстати, одного фашиста на сегодняшний день я все-таки убил. Об этом, пожалуй, и расскажу.
Зимой 1942 года, во время боев под Москвой, между нашим КП и соседями вдруг прервалась телефонная связь. Провод тянули через лес; сразу же ушел туда связист и… не вернулся. Пошли еще двое — и их нет! Но связь вдруг восстановилась; правда, на короткое время. Послали еще двоих, а вернулись через полчаса все четверо: трое несли тяжелораненого. Левая рука выше локтя разбита пулей вдребезги… Что же произошло?
Первые двое, отслеживая провод, выбрались на широкую просеку. Долго шли по ней и вдруг впереди, метрах в трехстах от себя, увидели на снегу труп. Поняли: засада, связист убит снайпером при попытке соединить оборванный провод.
Оба тут же сошли в лес и, двигаясь вдоль просеки, вышли напротив того места, где лежал убитый. Каких героев, каких самоотверженных людей встречаю я, Таня, на фронте! Пожилой, тучный мужчина, отец троих детей, приказал молодому солдату оставаться в лесу, сам же, скинув полушубок, с одними плоскогубцами в руках выбежал на просеку. Он в считанные секунды соединил оборванные концы, но встать уже не успел: «Как дубовой палкой по руке ударили». У него еще хватило сил забежать обратно в лес, где напарник уже зубами рвал индивидуальный пакет. На обратном пути он потерял сознание. Помощь подошла вовремя.
Но связи нет! И новый приказ: немедленно и любой ценой уничтожить диверсанта. Собран отряд — лейтенант и пять бойцов, среди которых и я. На сборы — десять минут, а как «брать» негодяя — ни малейшего представления!
Иду и соображаю: дело-то смертельное. Стреляет из укрытия, кроме винтовки с оптикой может иметь и автомат. Но вот где сидит, догадаться, пожалуй, можно. Метрах в сорока от убитого, в лесу, и на той стороне просеки, по которой шли наши. Иначе убил бы обоих. Явилась идея: взять диверсанта «загоном», как делают это охотники, преследуя крупного зверя. Если идти по лесу шумно, перекликаться, создавать видимость крупной облавы, немец покинет свое укрытие. А уходить будет, по всей вероятности, своим же следом, тем путем, каким и пришел сюда. Следы его в лесу отыскать несложно, обойти лишь кругом место, где он сидит. Тут и устроить засаду.
Сказал лейтенанту, тот подумал, распорядился: всем идти в загон, мне — выходить на след (пошел было сам, да вернулся — задыхается, снег глубок).
Торопясь, весь в поту, делаю лесом широкий полукруг. И натыкаюсь… на лыжню! Его или нет? Смотрю на часы. Ну и кашку я заварил! Загон пойдет уже через десять минут, а куда я денусь? Вокруг редкий смешанный лес, «он» увидит меня и за полсотни метров; стрелять же из винтовки по мелькающему меж деревьев лыжнику с такого-то расстояния, да еще надеяться убить его наповал — это же бред! Подойти ближе? Но будет дуэль, и снайпер тут же укокошит зеленого новичка. Отчаяние охватывает меня… Именно в эти минуты и дал я себе клятву: останусь живой, научусь стрелять. Первоклассно!
Бегу вдоль лыжни. Чудо! По другую сторону от нее — группа невысоких, густых елочек. Перехожу лыжню, даю хорошего «крюка» и возвращаюсь к елочкам «с тыла». (Нехитрая эта уловка и спасла мне жизнь.) В елки забиваюсь, уже слыша голоса загонщиков. Лежа в снегу, вижу лишь небольшой кусочек лыжни напротив себя. Несколько минут, и улавливаю скрип снега, постукивание лыж. Смотрю — глазам не верю: на лыжне, разглядывая мои следы, стоит… советский солдат! Белый балахон поверх дубленки, наша же серенькая ушанка, простое русское лицо. Как оказался тут этот солдат?! Неужели переодетый диверсант? А ну как ошибка! Убить своего… Это же еще страшнее, чем упустить врага.
Стоящий на лыжне поднял голову, внимательно разглядывает уходящие вдаль мои следы. Но почему волнуют его они? И если это маскарад, так он и рассчитан на таких вот «сознательных», как я! Едва лыжник двинулся дальше, я встал и кинул ему «на ход» ручную гранату. Его бросило в снег, а я начал стрелять…
Помню, подойдя к убитому, с ужасом смотрел я на валяющуюся рядом ушанку с пятиконечной звездой. Вытянулись лица и у подошедших бойцов.
Документы доставал лейтенант. Раскрыл, протянул мне: ну-ка, прочти. Латинский шрифт!!! «Эрнст Вольдемар Гутермахер» — перевел я то, на что он указывал.
Вот такие дела. Признаться честно, натерпелся я тогда здорово, это только рассказать — чепуха.
Жду твоих вопросов, комментариев. А еще жду твое фото! Ты не забыла? (Свое прошу у матери, тут у меня просто ничего нет.)
Ну, с солдатским приветом.
Митя
P. S. Как с моей «клятвой»? Я ведь теперь автоматчик, и стрельба тут специфическая. Но о «клятве» помню, делаю все возможное.
1943 г. Февраль
Ленинград, пр. Щорса
Дорогая мама!
Вот не ожидал: ты осуждаешь меня за легкомыслие! «Ждут одни взаимные разочарования», «это не совсем порядочно»… Я очень внимательно прочел твое письмо и хорошо подумаю. Но вот мой «Отчет».
Я только что получил от Тани ее фотографию. Откровенно удивлен! Неважное любительское фото (об эффектах нет и думушки!). На стуле — девочка, нога на ногу, руки сложены на колене, с чуть заметной улыбкой смотрит в аппарат. Умное, интеллигентное, очень спокойное лицо! И очень приятное: просто невозможно представить, чтобы этот человек мог лукавить, хитрить, участвовать в сомнительных делах. А знаешь, что прочел на обороте? «Вернуться с победой. Таня». Вот так! Но что любопытно: фотография только конкретизировала внешность; она лишь подтвердила то, что я, в общем-то, уже знал… Хорошие письма от нее получаю! Даже очень. А что пишу — понимается с полуслова. Кстати, знаешь, что она мне советует? Записывать события, адреса, даты, фамилии, собирать даже вырезки из газет — короче, все интересное и памятное, что связано у меня с войной; не исключает, что стану писателем. Какая умница!!!
Не беспокойся. Я, конечно, подумаю, но только никого обижать мы не собираемся. И себя в обиду не дадим. Со дня на день жду от тебя мое фото. Нужно срочно послать, а то неловко…
У меня пока все хорошо, а условия для переписки вообще идеальные.
Мой привет всем. Целую.
Твой Митя
1943 г. Март
П/п 12739 «Б»
Здравствуй, Митя!
Какие письма я от тебя получаю! Просто зачитываюсь! А вчера вот получила и фотoгpaфию. Все думала, на кого же ты так похож? Знаешь, на кого? На декабриста Рылеева! Я показала фотографию маме, читала и некоторые письма. Она говорит, что ты и вообще декабрист. Скажу «по секрету»: по нашим семейным меркам это очень почетно. Мама так называет вообще лучших представителей интеллигенции своего времени. Ты не загордился? Смотри, декабристу это не к лицу!
Ты задал мне столько вопросов… Что нового у нас в разделе «хроника»? Даже не знаю, что тебе рассказать! У нас ведь тут тоже немножко война. Мужчин совсем мало, а женщины работают, работают. И сама жизнь… Нам-то еще хорошо, у нас большой огород, а вот эвакуированные… Интересно: вместе с войной у нас появились и всякие, как мама говорит, «побочные промыслы». Мы вот с Лидой собираемся завтра идти за колосом. Ведь ты, наверное, и не знаешь, что это такое! Осенью, после уборки хлебов, на полях всегда остаются колоски. Сразу собирать их не разрешают, ну а весной ходим все. Сколько можно собрать? Я однажды собрала почти три килограмма чистого зерна, но это мне очень повезло. Собираем и подснежную клюкву. А скоро пойдем с Колей в леспромхоз, драть бересту; из нее потом гонят деготь. Весной береста сходит с дерева очень легко, Коля сперва подрубает ее топором, ну а я уж потом руками. Эта работа считается очень выгодной, за нее даже платят мукой.
Вот что давно хочу тебе рассказать — у нас новая учительница немецкого языка! Она ленинградка, приехала совсем недавно. Пожилая, худая, некрасивая, да еще с бородавкой на носу. Но, оказывается, такая заслуженная, член партии, сын у нее на фронте. Мама говорит, приехала почти без вещей, только целый портфель всяких благодарностей привезла. Мы думали, ну и посмеются над ней наши ребята! А она пришла в класс и говорит: «Я, ребята, очень рада, что смогу пожить у вас на Урале. Учиться вам будет у меня легко, на дом я задаю всего по десять слов и совсем немного текста. Но, если вы отнесетесь к этому серьезно, будете прекрасно знать язык. А вообще, я уверена, мы будем с вами большими друзьями». Можешь себе представить?!
Митя, какая она толковая! Ведь если к каждому уроку по десять слов… А знаешь, как проходит урок? Сперва, конечно, слова. Мы сами спрашиваем друг у друга и сами отвечаем. Потом читаем. Один читает, другой переводит, а третий как судья, все ли правильно. Он только «дирижер». Получается, весь класс головы от книжки оторвать не может, а урок будто за пять минут… А потом еще рассказываем по-немецки, как провели воскресенье, задаем вопросы. Такой бывает смех! На первом уроке ребята разговаривать стали. Она так удивилась! И говорит: «Ребята, мы же с вами работаем! Какие могут быть во время работы посторонние разговоры?» И с тех пор больше никто… Мама говорит, что она очень сильный человек, а нам кажется, что она очень добрая. С ней о чем угодно договориться можно, и так всех нас уважает. Мы знаешь, что решили? Вскопатъ ей огород и посадить картошку. Всем классом. Только боимся, что она не согласится, очень принципиальная.
Митя, я никогда в жизни не писала таких длинных писем, даже сама удивляюсь! Ну, пока все. Да, у тебя же прошлую зиму в Ленинграде была мама. То, что мы слышали про это… Ты не включишь эту тему в свой «план мероприятий»?
Всего хорошего!
Таня
1943 г. Апрель
Ивановская обл., Заволжье
Здравствуй, Клавушка, дорогая сестренка моя!
Как вы, мои милые, поживаете? У нас большая новость. Не поверишь, вчера взяли на работу моего Ивана! И опять же в милицию. Пришел, документы показывает, а я глазам не верю, левая рука у него ведь совсем короткая. Пуля угадала пониже плеча, кости все переломала, собрать их, видно, уже не сумели. На эту проклятую пулю он, оказывается, сам и напросился. Фашисты провод нам нарушили и связиста убили, так мой же сызмальства за каждого заступник, за всякого ответчик. Если, говорит, мне доверяете, я партийный свой долг соблюду. И без малого не помер, столько крови потеряно было… А стрелял фашист в него с дерева, с елки; у ней и ствол поцарапанный оказался, видать, на «кошках» проклятый лез. Я, Клавушка, горюю-горюю за него, а после раздумаюсь, что доброй волей он на такое дело пошел, и полегчает. А ребята узнали, так что было! Девка ладно, а парни село обошли, на ходу людей останавливали.
Уж как долго нет от тебя писем. И не виделись мы уже сколько. Я что хочу тебя попросить: пошли мне, выйдет случай, своего луку. Он у тебя больно хороший, думаю, сколько и у себя посадить. Желаю тебе всего наилучшего.
Крепко целую.
Ираида
1943 г. Май
Свердловская обл., Каменка
Добрый день, Таня!
У меня новости: вчера видел тебя во сне. Притащился зачем-то в нашу медчасть, а там — ты. (Зачем пришел? Ни разу не болел за всю войну!) Белый халатик, этакая косыночка на голове. Я, конечно, сразу… Ну, да это уже не интересно. Подозреваю: в «подкорке» у меня, видимо, блуждает твоя фраза о том, что подумываешь ты на фронт медсестрой. Она, верно, не блуждала бы, кабы я знал, что на нее сказать. Но отнесем-ка эту тему в конец письма — еще немного подумаю…
Ты задаешь мне любопытнейшие вопросы! За одним из наиболее «любопытных» мне пришлось пробегать целую неделю. Ты слышала, что на фронте становятся суеверными? Ну так вот, общее мое впечатление: к нормальному, здравомыслящему русскому солдату с такими вещами опасно и близко подходить! Но люди, конечно, есть всякие. Только вот что думаю лично я: никакой мистикой тут и не пахнет! Тут — всего-навсего итог многолетних наблюдений разного рода вояк, вероятно, даже не одного поколения. Так, например, считается: пошел на задание — нельзя возвращаться, даже если чего-то не додумал или забыл при сборах. Что ж, понятно! Растяпа и трус, что от страха не может даже собрать как следует свое «имущество», скорее других попадет и под пулю. Еще? Пожалуйста! Нельзя во время боев ездить на побывку домой. Тоже ясно. Расслабишься, разнежишься, наслушаешься охов да вздохов… Нельзя передавать свое оружие другому, пользоваться чужим. Тут и пояснять нечего. Есть, правда, и приметы, объяснить которые с ходу не берусь. Кстати, согласно одной из них, и сам я, и дружок мой Леша Калашников — оба должны вернуться домой целыми и невредимыми: нас обоих (редкий случай) провожали на эту войну без слез. Новость, право же, неплохая!
Кстати, есть у меня и одно мое личное наблюдение, никакого отношения к приметам, правда, не имеющее. У войны, по-моему, очень «длинные руки»! Много длиннее, чем можно думать. Она губит и калечит далеко не одних солдат. И не только врачи, санитары, артисты на передовой и т. п. — она добирается и до тех, кто вообще не принимает в ней, казалось бы, никакого участия. Я имею в виду не только Ленинград — я знаю такие примерчики… Давай-ка занесем и их в «план мероприятий», они стоят того!
Теперь о моей гражданской специальности. О-хо-хо! Среди послевоенных проблем она числится у меня под номером один! И сегодня о ней разговор, пожалуй, тоже уже не получится — в моем распоряжении всего двадцать минут.
Возвращаюсь к твоим серьезным намерениям. Ничего не придумал! Фронтовая медсестра… Представляешь ли ты себе, что это значит?! Волосы дыбом!!! Нет, не только кровь и смерти. Но что они видят! Что они слышат! Как приходится им подчас защищать самих себя — и от чужих, и от своих… Кончится война, не нам — мужикам, это им нужно ставить памятник высотой до небес. Сколько тебе еще учиться? Почти год? Давай-ка будем пока надеяться, что и в самом деле придет к тому времени конец войне. Пора ей кончаться! Исход не вызывает уже ни малейших сомнений, только вот фашисты, убежден, будут защищаться до последней крайности. Просто нет у них иного выхода. Ну, поживем — увидим.
Закругляюсь. С дружеским приветом.
Митя
1943 г. Июнь
П/п 12739 «Б»
Митя! У меня столько накопилось всякого тебе сказать, что я даже не знаю… Ладно, начну с «Сирано де Бержерака». Я только что прочла его в переводе (как ты и советовал) Щепкиной-Куперник. Какая прелесть!!! Ты спрашиваешь мое мнение? Мне, Митя, наверное, придется подумать, я еще под таким впечатлением… Но нет, кое-что все-таки скажу.
Во-первых, какой чудеснейший перевод! Мне почему-то кажется, что он даже лучше французского оригинала. Потом. Ты обратил внимание? Ни одного отрицательного персонажа. Просто чудеса! Де Гиш? Его, по-моему, все-таки тоже можно понять… Теперь Сирано. Образ, конечно, великолепный. Но мне знаешь что кажется? Все это произведение построено на ошибке! Какой? Дело в том, что если бы действительно существовал такой Сирано, он, я думаю, пользовался бы успехом у женщин буквально всей Франции! Каким бы ни был при этом у него нос. Просто непонятно, как могла Роксана, своими глазами видя такие подвиги…
Да, кстати, про его нос. Мама уверяет, что в большинстве спектаклей артист, играющий Сирано, бывает совершенно неправильно загримирован. Какой только ни делают ему нос! И картошкой, и лопатой… А ведь он француз, гасконец. И нос у него поэтому должен быть тонкий, «орлиный», только очень уж большой. Ну, а о всем прочем в другой раз.
Теперь дальше. Твое письмо «с соображениями» о будущей работе я получила. Почему не отвечала? Но ведь ты столько там всякого накрутил!..
У меня знаешь какое впечатление? Ты просто немножко запутал себя сам. Это бывает, когда много думаешь все об одном. А тебе совсем не нужно ничего выбирать! Знаешь, почему? Прокурор, судья, адвокат — это же так близко друг от друга. Мне, например, кажется, что хороший адвокат должен обязательно уметь быть и прокурором, и судьей. И наоборот тоже. Они иначе просто не смогут использовать все свои возможности. И тебе, если получится, нужно побыть каждым из них. Хотя бы недолго. Я не права? А уж потом, когда… Ну, да ты понял меня! Митя, уже час ночи. Мама и Коля давно спят, а я вот…
Ну, всего хорошего.
Таня
1943 г. Июль
Свердловская обл., Каменка
Танюша, ты — ясновидящая!!! Я не только собираюсь вступить в партию, но уже и подал заявление. Что же касается «очередного идейного запоя», то ошибка ничтожна: не стратегия и тактика немцев, а они сами. Как нация, как народ. Расспрашиваю (с пристрастием!) жителей освобождаемых сел и городов, не отхожу от ребят, имевших любой контакт с немцами, изучаю случайные документы, слушаю сводки и т. д. Зачем? Я убежден: нам, Танюша, уже пора смотреть на немцев как на людей — мы же вот-вот войдем в Германию! А там — народ богатейшей культуры, своего образа жизни, своих понятий. И это — не шутка! Группу немецких военнопленных, сталинградских бедолаг, решили хоть как-нибудь использовать на земляных работах. Норма выработки? Сказали: обычная. Просто так сказали. Хоть и подкормили основательно — измученные, истощенные люди — что никто с них эту норму не потребует, дураку ясно. Так вот: не прошло! Каждое утро скандал: не можем, не в силах, не беремся… Наконец, поняли: они же на эти «липовые» нормы только что не молятся! Не выполнить их — позор, ибо это уже неясность, неопределенность и вообще беспорядок, сосуществовать с которыми немецкая душа просто не может. Поняли и другое: с немцами вообще легко работать. Исполнительны, обязательны, очень трудолюбивы. Рядом с этими «сталинградцами» работала, между прочим, и бригада наших украинцев. Ребята — на подбор. Ну и выработка, слов нет, выше. Но чтобы они хоть единый раз да выполнили бы задание полностью!
Согласись, есть над чем задуматься. Кстати, ваша учительница немецкого языка, очень возможно, немка. Или полунемка. Почему? Эти вот непременные десять слов каждый раз… Очень, очень на них похоже!
Но я увлекся. У меня в плане Ленинград, ты давно просила об этом. К немцам еще вернемся.
Я храню письмо двоюродного брата — ответ на просьбу подробно описать один из дней ленинградской зимы 1941-42 гг. Я знаю Ленинград, брата, родных; впечатляющая картина встает перед моими глазами.
…Я вижу залитую солнцем, сверкающую замерзшую Неву, а на ней мальчика, медленно, шаг за шагом приближающегося по пpотоптанной в снегу дорожке к Стрелке Васильевского острова — есть у нас в Ленинграде такое чудесное место. Он идет от проспекта Щорса в центр, в Архитектурно-планировочное управление Ленсовета, где сегодня их семье должны выдавать продовольственные карточки. Лицо его до глаз закутано женским шарфом, на поразительно тонких ногах неловко болтаются валенки. В грудном кармане пальто аккуратно завернуты и заколоты булавкой документы; там же сухарик, высушенный на самодельной «буржуйке» и обильно посыпанный солью; он съест его, прежде чем тронуться в обратный путь. Вчера был семейный совет и было решено, что из тех, кто еще «на ногах», он — самый «крепкий». Ему подробно рассказано и указано все: как идти, к кому обратиться, что сказать. И, главное, не торопиться, ни в коем случае не садиться на снег, если потребуется — ждать, настаивать, выяснять…
Могу сказать определенно: мальчик не понимает всей сложности и драматизма ситуации. Он думает лишь то, о чем каждый день говорят родители, — он привык верить им во всем. Он убежден, что наша большая и могучая страна, лишь «оглушенная» внезапным нападением, оправится и соберется с силами. Она разорвет кольцо врагов, окруживших город, и к ним хлынут продукты — хлеб, сахар, крупа… Нет, этого мало — враг поплатится! Он будет наказан за все, что творит сейчас на нашей земле; придет и мир, а с ним — завтраки, обеды, ужины без края и конца… Да, Танюша, нам не просто будет «увидеть» в немцах людей!
125 граммов хлеба на день — это факт. Нет света, нет воды. Очень мало дров (кто же их запасал?) и на редкость лютая зима. Стоит весь транспорт…
А что творилось с людьми!
Можно ли представить: истощенные до предела люди не испытывали чувства голода! Во всяком случае того, что испытываем мы, останься без обеда. Примитивный голод сменили другие симптомы, гораздо более зловещие. Полное отсутствие интересов. Извращение представлений: брат жаждет окончания войны… чтобы иметь возможность поесть каши из какой-то «дуранды». Извращение вкусовых ощущений. Ели медленно, понемногу, сильно солили. Уже весной дядя Гоша попал в какой-то стационар. Туда — на санках, обратно — пешком! И принес… пять пирожных. Настоящих! На сахаре, сливках и т. д. Так вот: они показались всем… безвкусными!
Вот такие дела, больше не знаю и сам, хоть старался, как мог. Танюша, какие серьезные письма я тебе пишу! Что ж, видимо, такими пока и должны они быть, эти наши письма военных лет. Но ведь тем приятнее будет нам писать другие! Да и время их — не за горами.
Ты все пишешь о маме и Коле — не найдется у тебя вашей семейной фотографии? Да и твое фото у меня всего одно — сама посуди…
Ну, пока все. С дружеским приветом.
Митя
P. S. Только вчера раздобыл и не могу удержаться: знаешь, как шутят немцы, рассуждая о бренности мирского бытия? «Alles hat ein Еnde, nur die Wurst zwei». Перевожу: «Все на свете имеет один конец, только вот у колбасы их два». Тут возможны всякие оттенки… Интересно, как ты это поймешь?
1943 г. Август
Ленинград, пр. Щорса
Дорогая мама!
Ты опять ругаешь меня за Татьяну. Ну вот что: посылаю тебе ее фото; только посмотри, с какой славной девочкой первеписывается твой сын! Но это еще что… Ты почитай-ка, что она ему пишет!
«Я, Митя, конечно, тоже об этом думаю — такие ли мы с тобой на самом деле, какими кажемся сейчас друг другу по одним только письмам? Ведь, наверное, не такие! Но знаешь что? В чем-то самом-самом главном мы, по-моему, все-таки не ошибаемся! И вообще стараемся казаться друг другу такими, какие мы и есть. Я не обижу тебя, если признаюсь: это самое для меня симпатичное, что «между строчек» читаю я в твоих письмах?» «Я тронута деликатностью, с какой просишь ты о встрече после войны. Да, Митя, конечно! Но только если мы захотим остаться друзьями, нам ведь с тобой и познакомиться придется совсем-совсем заново… Думал ли ты об этом?»
Какое явное, какое неопровержимое свидетельство ума, искренности, такта!
Успех моего эксперимента превзошел все мыслимое. Мы с ней — словно давние и близкие друзья, которые просто не могут наговориться, не успевают сказать все, что хотят. Поверь, мы не заслуживаем твоего осуждения.
Да, пока не забыл: с письмами от меня могут быть перебои. А посему зря не волнуйся.
Твой Митя
1943 г. Октябрь
П/п 12739 «Б»
Митенька!
От души поздравляю тебя с наступающими праздниками!
Желаю тебе успехов — во всех твоих делах, здоровья и даже счастья — если только оно хоть чуточку возможно в той жизни, какой ты сейчас живешь.
Митя, ведь у нас с тобой сегодня «юбилей»! Ровно год назад, и даже в это же самое время, писали мы у Маши письмо к вам. И знаешь, сколько получила я за этот год твоих писем? Тридцатъ восемь! Да каких писем!! Я решила их все сохранить.
Да, Митя, ты же все просишь рассказать, как случилось, что мы вам написали. Мне не очень хотелось бы об этом, но ведь ты выполняешь буквально все мои пожелания.
Митя, это первое письмо к вам и задумала, и писала не я! Писала Маша Жмеевская, она такая «идейная». Мы с Лидой только советовали, а потом расписались. И мы решили тогда никому ничего не говорить, только потом вот случилось… В 10 классе у нас учился Коля Руденко, он очень хотел, чтобы я с ним дружила. А Женя Осокин и сейчас работает в леспромхозе; он тоже… И вот на Ноябрьские праздники Женя пришел к нам на школьный вечер. И они с Колей подрались; такой был тогда скандал! Колю чуть-чуть не выгнали из школы. Их нужно было хоть немножко помирить, и я сказала, что переписываюсь с другим, он сейчас на фронте. И мы договорились с девочками, что если придет от вас ответ, дадим мой адрес. Ты, наверное, удивлен? Я тоже немножко удивляюсь. Знаешь, чему? Я читаю твои письма и не могу понять, как случилось, что ты, такой-то серьезный и умный, и так легко пошел на знакомство с человеком, о котором не знал, ну, ничегошеньки совершенно! Я никак не осуждаю тебя; ведь в этом не было для тебя и капли корысти. Я, наверное, просто чего-то не знаю.
Еще раз желаю тебе всего, всего хорошего.
Таня
1943 г. Октябрь
Ленинград, пр. Щорса
Мамочка, дорогая моя!
Представляю, в какой ты панике! От меня нет вестей, а теперь еще письмо из госпиталя. Мне пока запрещено читать и писать, делаю это контрабандой. Я попал в очень крепкую передрягу и жив остался чудом. Но у меня обморожены ноги, обожжены руки и лицо. Нe могу прийти в себя от счастья: ноги мне спасли, гангрены не будет! Ну, а остальное, считаю, уже пустяки! В ближайшее время опишу тебе все подробно; мне пиши теперь на Ивановский госпиталь, адрес на конверте. Уверяю тебя: для серьезного беспокойства обо мне уже никаких оснований нет!
Крепко целую тебя, родная.
Твой Митя
1943 г. Декабрь
Свердловская обл., Каменка
Танюша!
Ты поймешь сейчас причину и моего долгого молчания, и дикого почерка, каким пишу. Письмо это передаст тебе мой знакомый по госпиталю, где я сейчас нахожусь (едет домой). Приготовься: тебе предстоит «заглянуть» к нам на фронт; сейчас ты почувствуешь, что это такое — война…
Нас, группу автоматчиков, как охрану и дозор, оставили в крупном, почти покинутом жителями селе. Немцы обошли село ночью, отрезав нам все пути отступления к своим. Большинство из нас погибло; кому-то, пользуясь темнотой, возможно, удалось уйти. Мне не удалось. Мы с Алексеем Калашниковым в последний момент заскочили в какую-то избу; вплотную к ней примыкал сарай с сеном. Мы вскарабкалисъ на чердак и — как ведь догадались! — еще успели втащить за собой приставную лестницу, что вела к нам наверх. Через минуту мы уже слышали под собой немецкую речь…
Мы сидели на каком-то ящике у самого входа на чердак, автоматы держали на коленях, связка из двух гранат лежала на полу у ног. Решили: ждем, сколько возможно; если полезут проверять чердак — подрываемся вместе с ними.
Участь свою мы поняли почти сразу: нашим непосредственным убийцей будет холод; на улице двадцатиградусный мороз, нам же не то чтo побегать — в ладошки похлопать нельзя.
Так, отчаянно борясь со сном, просидели мы ночь, день и еще ночь. А на рассвете поняли: до развязки остаются часы… Помнится, очнувшись от забытья, я приложился глазом к щели в дырявой крыше — над недалеким ельником вставала редкостной красоты заря. Как для Сусанина. Насилу согнувшись, потискал я руками отяжелевшие, уже потерявшие чувствительность ступни ног, и вдруг со всей ясностью понял: и для меня эта заря — последняя. Жизнь кончалась. Бессмысленно и горько! Заметались мысли… Хорошо помню одну: как воздать врагу за собственную погибель? И когда? Где граница, за которой у человека уже не может быть никаких надежд? Да и есть ли она?
Очнулся я от грохота, вздрогнул и наш capай. Еще взрыв, еще один… Обезумевший взгляд Алексея подтвердил мою догадку: бьют наши минометы, скорее всего, последует и атака.
Немцы поняли это не хуже нас. Послышались беготня, команды, а едва голоса стихли, как мы почувствовали запах дыма. Оставляя село, немцы, видимо, решили его сжечь! Мало того — вовсю горит и наш сарай. Помнишь, Танюша, я как-то писал тебе об отходчивости и великодушии русского человека? Не отрекаюсь. Но добавлю: это будет просто чудо, если мы, русские, войдя в Германию, не сожжем ее — всю и дотла!!!
Мы дышали теперь через узенькие щелки между полом и покатой крышей. Горела одна из стен, она подожгла и кровлю — огонь полыхал уже у нас над головой. Лежа в углу, я пытался выломать одну из досок, когда от адского грохота и удара едва не потерял сознание: мина влетела прямо к нам на чердак! Кругом — стена пыли и дыма; в правую пятку мне угодил осколок мины, снес каблук и, видимо, повредил кость: на ногу вообще не ступить. Ну и ну! Среди пылающих разбросанных бревен и жердей нашел я Алексея — то, что осталось от него… Успел еще сообразить: чтобы как-то передвигаться, должен буду использовать, как трости, наши автоматы; я выбросил их через огненный проем в крыше, полез туда сам и… ничего больше не помню.
Очнулся в сугробе. Протирая снегом обожженные лицо и руки, откатился от сарая; волоча за собой автоматы, кое-как переполз улицу и залез в соседнюю избу. Оказалось, школа. Большое, потемневшее от времени двухэтажное сооружение. Вскарабкавшись на второй этаж, я тут же потянулся к выбитому окну — за снегом (немыслимо жгло руки и лицо!). И в ужасе отшатнулся: на самом краю села, метрах в семидесяти от меня, толпа людей в темных куртках. Большие нагрудные карманы, мягкие шапки с длинным козырьком… Так нереально близко! Волею судьбы я уподобился охотнику, затаившемуся на лабазе и вдруг обнаружившему медведя буквально у себя под ногами… Они, безусловно, собрались уходить и, поджидая своих, прятались за избами от наших мин. Неужели я спасен?!
Опустившись на пол, уныло потюкал я прикладом ступни ног — две безжизненные, будто налитые свинцом калабашки — и (что случилось?) словно проснулся! Какая-то теплая, опьяняющая волна вдруг набежала на меня; «включилось» сознание, раскрылись глаза, стихла даже невыносимая боль ожогов; отчаянное, граничащее с самоубийством решение явилось само собою…
Поражаюсь собственной деловитости. Глянул — не забиты ли снегом стволы? Передернул затворы — не примерзли ли? Установил переводчики на автоматический огонь, протер глаза (почувствовал резкий запах горелого мяса), встал перед окном на колени и даже глубоко вздохнул.
Стрелок, Таня, плохо видит поле боя. Перед его неприщуренным глазом — огромная прицельная планка, в прорези которой плавает расплывчатый прямоугольник мышки. Но кое-что я узрел. Едва автомат привычно задрожал у меня в руках, как двое немцев, стоявших возле избы, схватились за животы, сложились пополам и сели в снег. Еще очередь! Еще, еще, еще! С этого летит шапка; сосед его — словно дали ему по зубам — падает навзничь; третий ползет на карачках Но двое, рядышком и как по команде, опускаются на одно колено; два черных «шмайсера» уже поднялись и глядят на меня. Не успели! Эти завертелись на снегу, как ужи, на которых наступили ногой… Что тут поделалось! Они поняли — русские уже вошли в село. Теперь я расстреливал бегущих — ловил на мушку и одиночек, и группы, брал чуть вперед и жал на спуск. Эх, кабы не слезились глаза! Если бы не подвел чужой автомат: непривычно тугой спуск — и я низил и низил… Все кончилось за минуту. Теперь с ужасом вспоминаю: я бил даже тех, кто склонялся над ранеными. Ах, черт с ними!! Когда я снова выполз на улицу, услышал какие-то крики; видимо, я уже снова впадал в прострацию, потому что долго недоумевал, откуда взялось такое? Насилу сообразил: по горящему селу уже бежали наши автоматчики.
Смутно припоминаю: меня подняли и положили на розвальни, а я жестикулировал, силился что-то рассказать и не мог раскрытъ рта… Потом, уже в теплой избе, мне разрезали ботинки, пытались оторвать примерзшие к ногам портянки. Представь себе, не смогли… Потом госпиталь и какой-то новый метод лечения обморожений — электрическими разрядами. И в ногах — признаки кровообращения!!! Когда мне об этом сказали… Нет, я не умею плакать, да и не в этом дело. Знаю другое: эта минута явилась началом моего возвращения к жизни. Я вдруг понял: нет, еще не вечер! Мы еще поживем!!! А сам… чуть не помер. От голода. Не мог есть. Наглотался раскаленного воздуха, сильнейшие ожоги горла, губ, языка.
Каков я сегодня? Физически еще тяжеленько, но морально — в самом радужном настроении ! Нет и тени сомнения: ноги мои будут жить! Они, правда, еще основательно хулиганят: покрылись какими-то пузырьками, распухли и гудят день и ночь. Но это, убежден, уже от избытка радостных эмоций.
Дальше. Вчера получил сведения о результатах своего возмездия: четверо убитых и пять тяжелораненых. Это только тех, что не смогли уйти и были взяты голыми руками.
Нет, еще не все! Я будто бы представлен к награде. Должен получить орден Славы. Ладно, сперва получим, а уж потом…
Но вот что с моей физиономией — представить не могу! Но как о ней подумаю… Зеркало мне не дают категорически, да и что толку: забинтован так, что остались рот да глаза, разумеется, без бровей и ресниц. Руки тоже… Припоминаю; когда-то давным-давно в школу к нам приходил военный летчик. Герой. Рассказывал о Красной Армии. Сам — инвалид, едва не погиб в горящем самолете. Кошмар! Я, помнится, глаз поднять на него не мог. Вот уж не думал тогда… Имеется у меня, если быть педантом, еще и трещинка в правой пятке (хожу на костылях), но это, согласись, вообще не разговор.
Срочно закругляюсь, надо отдавать письмо. Жду — не дождусь от тебя вестей! С сердечным приветом.
Митя
1944 г. Январь
Ленинград, пр. Щорса
Дорогая мама!
Мне все лучше и лучше. Разрешили читать и писать, так что теперь всё легально. Лицо и руки пока в бинтах, но повязки уже легкие, почти не мешают. Гипс тоже еще не сняли, но хожу уже без костылей. Получил твои письма. Спрашиваешь, за что получаю «Славу»? Ну, дорогая, мне даже обидно: ты же ничего не воспринимаешь, кроме одних моих бед да ранений. Я тут, понимаешь, стараюсь, разогнал чуть не целую роту фашистов… Прочти, прочти мое предыдущее письмо.
Не пойму, что случилось с Таней? Не получил от нее еще ни строчки, хотя письмо мое вручено ей давным-давно и из рук в руки. Чудеса!
Твой Митя
1944 г. Февраль
Ленинград, пр. Щорса
Дорогая мама!
Мои дела фантастически хороши! Вчера был консультант, говорят, опытнейший специалист. Так вот: ожоги у меня на лице сильные, но сугубо поверхностные (я так понял), а посему через годик-полтора уйдут бесследно! Начисто!! Я вернусь таким, каким ушел на фронт. Ты что-нибудь понимаешь? Как же мне повезло! На руках, правда, кое-что останется, но мужчину это, пожалуй, только украсит. Гипс с ноги снят, но еще прихрамываю. Вот так!
Можешь себе представить, от Татьяны до сих пор ни слова! Перебрал все мыслимые и немыслимые варианты — объяснений нет. Почта? Она и работала и работает преотлично. Какая-то фантастика.
Твой Митя
1944 г. Февраль
Ленинград, пр. Щорса
Мама, ведь ты, кажется, права! Я потрясен!! Вчера, был случай, я рассказал соседям по палате о Тане и нашей переписке. Так вот: я, оказывается, наивнейший чудак, если еще жду от нее каких-то писем; их нет, потому что и быть не может! Чего это ради она, молодая-красивая, да пойдет за того безобразного «погорельца», каким ей представил себя я же сам! А коли так — чего и бумагу переводить? Обидно, слов нет. Конечно, могла бы для приличия немножко и «потянуть», но — и ее понять можно! Была бы еще невеста или жена. Да и то…
Я чуть не обозвал их идиотами! Но неужели эта милая девочка действительно относится к той отвратительной категории эгоистов, для которых и люди, и вообще все на свете существует лишь до тех пор, пока это зачем-то нужно именно лично им?! Была ли она искренней в своих теплых письмах? Конечно! Но обезображенный ожогами ей не нужен: на такого, пожалуй, жаль и листа бумаги. А что я еще и человек, и солдат, это… Какая дрянь!! Но, может быть, все-таки недоразумение? Ведь я, честно сознаться, все еще жду.
Твой Митя
1944 г. Март
Ленинград, пр. Щорса
Дорогая мама!
Я практически здоров. Следы ожогов на лице еще заметны, уйдут через годик-полтора. Немножко хромаю.
Повремени с письмами. На днях я выписываюсь и убываю. Куда? Послезавтра это решит врачебная комиссия, но, по слухам, куда-то еще долечиваться.
Не пойму, как случилось, что я, негодник, так втянул тебя, дорогая, в свои сугубо личные дела? Стыд и срам! Но — все позади. Не защищай Татьяну: с ней все кончено бесповоротно. Что сказать напоследок?
Полученный урок не пошел мне впрок! Для меня не резон очевидности и факты! Меня можно ругать, стыдить, вразумлять сколько угодно — я не верю тому, что произошло. Не это ли главный итог моих рискованных «изысканий»? Он поучителен. Знакомство по переписке — отчаянная нелепость! Недостаток информации тут же возмещается воображением, и ошибка чудовищна! Ведь я по сей день не исключаю, что эта «бесхитростная» девочка и была моей голубой мечтой, моей «крышкой». Что за крышка? А это выдумали немцы. Они, видишь, утверждают: для каждой кастрюли непременно существует в этом мире крышка. Иначе: для каждого человека — умного и глупого, красивого и безобразного — cуществует другой человек, созданный именно для него, и его же, в свою очередь, ищущий. И если кто-то все же останется одиноким, то не потому, что он никому не нужен, — ему всего лишь не довелось встретить свою «крышку». Что ж, гуманно и мудро! И это — немцы… Вот, мама, что такое фашизм! Тут просто руками пощупать можно.
У тебя Танина фотография, сохрани ее. Я лично верну ее ей после войны.
С дарственной надписью.
Твой Митя
1944 г. Март
Костромская обл., Родники
Здравствуй, дорогая моя Ираида!
Как вы все поживаете? Как Иван Павлович? Ты писала, в милиции работает. Я так и думаю, дорогая, что еще хорошо наладится твоя жизнь.
А я на той неделе наконец-то дров привезла. Рубила caма, три дня с делянки не уходила. А коней дали в леспромхозе, ездили на ночь; днем, говорят, кони у них занятые. Мишку с собой брала, хотъ и десять годов парню, а все не одна. Собрались, а кони не идут, пристали шибко, до леса за узду вела. Думала, одной жердины не привезу. А они обратно-то и с возом ходко пошли.
Вчера сосед Шеманаев заходил, он сейчас за начальника станции. Проводи, говорит, одну девку до больницы, у меня в кабинете сидит. Дура, говорит, набитая. К раненому брату в Ивановский госпиталь поехала, без нее там не обойдутся. Да ведь как торопилась! На пассажирском не уехала, на товарный вскочила. Целую ночь в открытом тамбуре простояла, ну и остыла, а теперь еле на ногах держится.
Пришли на вокзал, сидит у него на диване. Молодая, видная, одета хорошо, а глаза словно у пьяной, все кашляет да морщится. Пошли с ней до второй больницы, совсем недалеко. Говорю ей, совсем ты, девка, сдурела! Себя не жаль, а до него, поди, еще и не допустят. Нет, говорит, не сдурела. А сама заговариваться стала. Еду, говорит, не к брату, а к парню, который меня и в глаза не видал. Он раненый и обгорелый весь. Что торопилась — так могу кедровой смолой ожоги лечить. И что сама там должна быть, знаю точно. Вот как!
Дошли, а ее не берут, местов у них нет. Ну я и раскричалась. Берите, говорю, куда знаете, не пропадать человеку на улице. Взяли. Говорят, все по-хорошему сделаем, а у нее воспаление легких крупяное какое-то.
Проводила я девку, да раздумалась и успокоиться не могу. И сколько же еще будет эта проклятая война да изгиляться над хорошими людьми? Парня вон не человеком сделала, и она, говорят, плохая. Ну, да молодая еще, оклемается. А что инвалидов-то кругом! И уж какие все злые-нервные, слово не так скажи, он уже костылем замахивается.
Ты луку у меня просила, так я послала, еще до холодов. Он сухой, лежать будет. Станет Надежда просить, дай, я еще пошлю, нынче с луком хорошо. Пишу, а девка эта из головы не идет. И всего-то двести верст до него не доехала. Схожу завтра, снесу ей чего.
Ну, до свидания. Пиши.
Целую тебя.
Твоя сестра Клава
1944 г. Январь