Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2005
Оставалось почистить пулемет стрелка-радиста. Упершись ногами в землю, а выше пояса стоя в трубе хвостовой части фюзеляжа, Гога освободил стопор, а когда взялся за ручки, внезапно хлопнул выстрел и хвостовая часть самолета осела вниз.
— Мать твою! — донеслось снаружи. — Дутик пробил!
Одуревший от неожиданного выстрела, Гога согнулся и вынырнул из нижнего люка. Пахло серой. Бублик хвостового колеса съежился, висели лоскутья резины. А, чтоб вам всем с вашей авиацией! И чего он, сволочь, стрельнул!
— Ну вот, едрена мать, — причитал механик, — теперь всю ночь возиться! Где ваш старшой, где техник ваш?..
На выстрел сбежались люди.
— Ладно, Степа, — перебил механика Жорик Смаглый, — ну, не поднимай шухера, твой же стрелок патрон не вынул, а парень еще не знает, учится.
— Учится, учится, — не унимался механик, — на моей грыже он учится!
Гога появился у самолетной стоянки две недели тому назад. Худой, длинношеий, в линялой общеармейской форме и обмотках, он стоял словно кузнечик с ободранными крыльями. Трое парней в комбинезонах возились возле бомб.
— Прывэт! — сказал один с утрированным акцентом. — Или мне кажется, это ж мокрое обмундирование висит на палке, чтоб я так жил!
— Не трави, Смаглый, — сказал рябой старшина. — Это наш новый оружейник. Подходи, не бойся. Смотри и учись, все поймешь.
Выяснилось, что ни поставить лебедку, ни подсоединить трос новичок не умеет, и вообще он вчерашний школьник.
Появился техник-лейтенант в гимнастерке с погонами.
— Боевую технику треба знаты! — заявил он на корявой смеси русского и украинского. — Мы уси за вас ответственны и будемо вас вчити, будемо держати вас на боевому узводи!
Ну вот, начинается игра на новенького…
— А пошли ты его… — в спину лейтенанту негромко сказал парень, которого назвали Смаглым. — Он же ж темный жлоб. Имей дело вот с ним, — он кивнул на старшину, — и все будет в ажуре.
Он вытер ладонь о комбинезон и протянул руку:
— Жора, Георгий. У нас звали Жорик, знаешь, это такая манера в моем городе: Марик, Жорик. Вечepом гуляешь от Пассажа до клинкера, так одни Жорики и Марики под ручку с Бэлочками и Сонечками…
— А я тоже Георгий. Только дома меня звали Гога.
— Ты что, с Кавказа?
— Нет, я москвич.
— Ну ладно, Гога так Гoгa. Ты главное, тезка, не тушуйся, привыкай к нашему бардаку. Знаешь, как говорят: где кончается порядок — там начинается авиация.
Ревели моторы. Зеленые ящерицы самолетов выползали из бурых капониров, похожих на лунные кратеры. Поверх всего вуалью светились золотые волны пыли. Машины рулили, взлетали, садились, снова рулили. Пыль оседала на глаза, губы, на комбинезон, на траву, хрустела на зубах. Летчики, штурманы, радисты захлопывали люки своих кабин или, наоборот, устало выползали из них, стаскивали с головы шлемофоны и растягивались прямо на пыльной травке передохнуть, перекурить, пока им подготовят новый вылет. Серо-зеленые комбинезоны на серо-зеленой травке. Вся жизнь полковых оружейников крутилась вокруг трех-четырех боевых вылетов в день, каждый по два — два с половиной часа. Непрерывное катание и подвеска бомб, зарядка пулеметного боекомплекта, взрывателей, чистка оружия длились от зари до сумерек, еле успевали хлебнуть из котелка борща или каши. Тонкие Гогины пальцы всегда горели от порезов и царапин. К реву моторов и бензиновым выхлопам он уже привык и тосковал по карандашу и листу бумаги. Карандаши были у радистов и штурманов и ценились на уровне самогона, а то и дороже: бутылку «буряковки» можно выменять в селе на бензин или портянки, а карандаша, тем более приличного, таким путем не достанешь. Все же как-то вечером Гога нарисовал углем на обложке старой ведомости носатого оружейника Рыбачонка таким живым и похожим, что с дальних стоянок приходили посмотреть и хвалили.
Да ну их с этими похвалами: еще привлекут к выпуску стенгазеты — со школы ненавидел — или, не дай бог, переведут куда-нибудь в штаб чертежником или лозунги писать, вечно отираться на глазах у майоров и полковников.
Армия была для Гоги чужим делом. Нет, он, конечно, понимал, что сейчас идет война. Но он был не из героев, не из спортсменов, не рвался в комсомол, в аэроклуб. Он хотел быть художником, остальное было для других. В школе Гогу считали социально пассивным. Он читал Вазари и Грабаря и не читал «Как закалялась сталь». Все, что трубили ему о нашей жизни радио, кино и школа, смотрелось грубым плакатом. А уж армия — золотые пуговицы и нашивки, равнение в струнку и парадный шаг — была просто опереткой. Слава богу, здесь в полку форму не очень соблюдают, обходятся комбинезоном или ватной курткой. От темна до темна крутишься у самолетных стоянок, офицеры — летчики, штурманы — заняты своим делом. Если не считать этого зануду техника-лейтенанта, который больше насчет порядка и уборки территории, единственный Гогин верховный главнокомандующий — оружейный старшина. Ничего, можно кое-как жить.
Заканчивали с подвеской бомб.
— Что я, мудак, что ли? — сказал Рыбачонок, ворочаясь в бомболюке. — Я хочу жить и после войны.
— Думаешь, если ты не летаешь, то у тебя гарантия? — сказал Мишка Горич.
— Ну нет, я летать не буду, не хочу! — упрямо ответил Рыбачонок.
— Ну и хрен с тобой. А я буду сдавать на стрелка-радиста, — заявил Мишка. — Полетать надо, встряхнуться, в говне ли тут сидеть, катать бомбы! Как считаешь, Гога, а?..
Гога вынул из коробки пиропатрон, подал Мишке и сказал неопределенно:
— Я об этом не думал… Хотя, может быть, интересно посмотреть на все это сверху…
Действительно, с высоты все может выглядеть пятнами и полосами… А еще ругают абстрактных живописцев…
Месяц тому назад начальство разрешило группе оружейников сдать экзамен на стрелка-радиста и даже урвать для подготовки часа полтора ежедневно. Вce свое хозяйство — аккумулятор, зуммер, телеграфный ключ — «студенты» держали в палатке у соседнего капонира, и каждый вечер в Гогиных ушах звучал писк морзянки. Они учились на слух, сами пели буквы и цифры, произнося точки «ти» и тире длинными «та», и против воли Гога уже многое помнил. Ну, не говоря о таких простых, как А, которое поется короткой песенкой «ти-та», очень заметной была Л, которая пелась как слово «пожалуйста», и Гога даже видел, как это Л расшаркивается передней лапкой. Или Ф, которая поется «ти-ти-та-ти», это звучит как «тетя Катя», круглая, руки-в-боки, и выглядит как буква Ф, уже не забудешь. Да, странно, что это унылое телеграфное дело так зримо и музыкально! Катая бомбы, прочищая ствол пулемета, Гога теперь невольно напевал «ти-ти-та», «та-та-ти-ти»…
На листе умещались две головы в повороте три четверти, сзади наброском — кусок моторного кожуха и воздушный винт. Ну прямо плакат «Сталинские соколы». Гога эту туфту не выносил, но летчик Макогон и штурман Вася Фильчук очень просили. Гога примостил их на ящиках возле пожарной бочки сбоку капонира. Погода была дождливой, сидели по готовности номер два: в районе цели была сильная гроза, ни наши, ни немцы не летали. На этот раз Гога работал на обороте старой, пропитанной эмалитом штурманской карты, места хватало.
— Живописный портрет передового экипажа в производственной обстановке! — развлекал зрителей Фильчук. — Пошлю до моего любимого журнала «Днипро» аж у самый Ташкент!
Гогу зрители стесняли, и он их вежливо отпихивал. Однако кто-то упрямо дергал его за плечо. Нехотя Гога оглянулся: позади стоял техник-лейтенант.
— Малюете, — усмехнулся Гогин начальник, — а в авиации з вас не того спрашивают. А от на четверке звенья валяются, усяке смиття — хто убирать буде? Я?..
— Ладно, техник, — сказал Макогон. — Дай ему еще полчасика, он потом и тебя нарисует.
Почему-то сильно обидевшись на это, техник-лейтенант вдруг сорвал с фанерки Гогин рисунок и разорвал его пополам. Это было так неожиданно, что никто не успел что-нибудь сказать или сделать.
— Отбоя мы не давалы! — командно крикнул техник-лейтенант. — Идить до своего места и шоб у полчаса був порядок!
— За його же жито тай його ж побито, — сказал штурман Фильчук. — За що лыхо нам робишь, техник?
Но все это было ни к чему. Такой же лейтенант, как и техник, не мог штурман сейчас пойти против устава и субординации.
— Ну и мудак же у тебя начальник, — тихо сказал он Гоге.
Сержант авиационной оружейной службы Рыбачонок, потягиваясь на утреннем холодке, вылез из землянки. Все работы вчера сделаны, старшому показаны, можно поспешить в столовую: поначалу порции дают полнее. Рыбачонок зашел за ближайший капонир справить малую нужду и вдруг разинул рот: прямо на него смотрело деревянно-жестяное с перекошенным ртом лицо оружейного техника-лейтенанта. Переведя дух и пустив струю, Рыбачонок разглядел, что лицо сделано из круглого с дыркой посередине донышка бомботары, скрепляющие жестяные полоски и картонка образуют волосы и нос. В полном восторге от похожести шаржа Рыбачонок свистнул из землянки двух друзей, и втроем они, скрытые за капониром, стали, икая от смеха, пинать ногами и катать тару с головой своего начальника. Через пять минут в игру включились почти все младшие технари. За этой утренней зарядкой застал их оружейный старшина.
— А ну, стоп футбол! — скомандовал он. — Вам что, завтрака не нужно?
Мгновенно узнав портрет, старшой тут же сообразил, кто автор и каковы могут быть последствия. Гоги видно не было. И тут послышалось:
— Шо тут таке происходит? И почему тара валяется?
И появился техник-лейтенант, решивший проверить порядок на стоянках.
— Тару убрать! — рявкнул старшина, заслоняя карикатуру и увлекая начальника в сторону. — Товарищ техник-лейтенант, я еще вчера хотел обратить ваше внимание…
Но техник, очевидно, успел увидеть свой портрет: он увернулся от старшины, подбежал к таре и, встретившись взглядом со своей перекошенной деревянно-жестяной рожей, пробормотал:
— Ось воно… Та-ак… Организованно пидготовили знущання! Пидрывають авторитет!..
Он вошел в раж и, вместо того чтобы скрыть свою карикатуру от зрителей, начал бить ногой по таре и катить ее из-за капонира на открытую стоянку, крича:
— От, я покажу, хай побачит командование, чем тут занимаються замисто защиты родины!
На шум и крики уже бежали механики и стартех эскадрильи. Деревянно-жестяная голова техника-лейтенанта, грохоча брусьями тары, катилась прямо на них…
Гога в это время еще спал в палатке механиков. Он и во сне знал, что расплата неминуема. И, как предвестие ее, после того, как полк ушел на утренний вылет, к оружейному старшине подошел полковой «комсомольский бог» — повыспросить о Гоге перед обсуждением его поступка на комсомольском собрании.
Старшой был парень тертый и понял, что готовится общественное мнение для поддержания сурового приказа. Но он не был дипломатом и потому кликнул Жорика, объяснив комсоргу, что не мешает знать мнение рядовых тружеников войны. Жорик, в секунду поняв, в чем дело, сделал честные глаза и заявил:
— Я младший специалист, и когда начальство решает — мое дело помалкивать.
И, видя, что комсорг клюнул на подначку, скромно добавил:
— Лично я бы в такой ответственный момент на нашем фронте не стал бы подрывать боевой дух никаким скандальным делом. Сверху не одобрят, чтоб я так жил.
Комсомольский вождь нерешительно моргал.
— Я бы выбрал персональный подход, — вкрадчиво продолжал Жорик и сделал совсем наглый финт под комсорга: — С твоим авторитетом в полку я бы не сомневался в эффекте. Увидишь, он поймет, извинится, а там можно будет ему что-нибудь слегка и впаять…
Пожевав губами, «комсомольский бог» что-то буркнул и побрел в сторону от стоянки. А старшой тут же приказал Жорику держать Гогу вплоть до поздней ночи занятым и недоступным для вызовов и разговоров.
Послe окончания дневных работ Гога сидел на брезенте со «студентами», занятый телеграфным ключом и зуммером. Инструктором был долговязый Гриша Зиль, стрелок Макогона и Фильчука. Он усадил Гогу за прием-передачу и удивился, когда у тoгo многое пошло с ходу.
— Смотри, ты уже почти справный парень, — сказал Гриша. — Знаков тридцать в минуту тянешь. Дуй до горы, до шестидесяти дойдешь быстро.
Под конец Гога выдал на ключе импровизацию открытым текстом, и на середине фразы ребята засмеялись.
— А пошел он, говнюк… — сказал Гриша. — Мы его давно знаем. Что самое страшное на войне? Дурак начальник!
— Ну ты геройский чудак, Гога, — сказал Жорик, — чтоб я так жил! Идем с нами сдавать экзамен, полетишь стрелком.
— Да ну, — махнул рукой Гога, — я как раз не геройский. Не для меня это.
Жорик усмехнулся:
— Не можешь расстаться с техник-лейтенантом?
— Натурально. Из кого же он тогда кровь сосать будет?
— Э! Клопы всегда находят. В армии легко: уставы помогают… И поэтому я тебе советую, — продолжал Жорик, — слушай сюда, я тебе это говорю как близкому человеку: сдам экзамен, начну летать — и я его не видел, он меня не видел. А тебе — пахать… Может, все-таки пойдешь с нами на экзамен? Если поднажать, ты сдашь, я вижу.
Гога пожал плечами:
— От уставов не улетишь. Найдется и в небе такое же говно.
— Э, всё же не так.
— Но у тебя-то лично ведь никто на шее не сидит. Зачем тебе это летающее радио?
— Да надоело ходить в шестерках. А летать дело живое!
— Какое там живое, если убить могут?
— Ну, знаешь, — махнул рукой Жорик, укладывая учебный инвентарь. — Иди знай, кому какая судьба на войне выпадет. Таким манером ничего на свете не увидишь… Я тебе всерьез советую: иди с нами готовиться и сдавать, веселее жить будет!
Два дня подряд погода была дождливой, полком не летали, но послали несколько экипажей на разведку. У стоянки появился стрелок Гриша Зиль, горло у него было забинтовано.
— Я тебе нашел работу, — сказал он Гоге сиплым голосом. — Макогон должен машину облетать, мотор заменили. Здесь, в зоне аэродрома, а без радиста нельзя. У меня уже второй день ангина и температура, сядь за меня, а?.. Делать почти нечего: две-три радиограммы дашь по таблице, квитанцию примешь. Ты прием-передачу освоил, пустяки. Я с Макогоном договорился, твой старшой тоже не против.
— Ну вот, привет… Делать мне нечего!..
Гога оглянулся на старшину, тот махнул ему рукой: иди!
— Ладно, — сказал Гога, — ты мне только покажи, где что переключать, и насчет парашюта я не очень…
— Уладим, — сказал Гриша и повел его к машине.
За настройкой радио Гога почти не слышал рева моторов. Отстучал на ключе позывные, и в шлемофонах задробила морзянка: ему ответили. Слава богу, связался сразу! Внизу за створками пулеметного люка было видно, как от ветра пригнулась трава. Взлет был почти мгновенным. Затем всю Гогину настороженную душу вдруг сильно потянуло из тела куда-то вниз, в нижнем пулеметном люке появились облака, а его самого прижало к боковому окошку, за которым далеко внизу бежала буро-зеленая земля: летчик сделал разворот. В шлемофонах запищало:
— Ну, как ты там? Удобно?
Гога прошептал что-то невнятное. Снова вся гигантская труба фюзеляжа подперла его снизу, а душа ушла куда-то в желудок: пошли на набор высоты. Мимо окошек в серой мгле потянулись белые пряди, в них играло далекое солнце. Пискнуло в шлемофонах:
— Зараз будемо пикировать, — сказал штурман. — Держись крепче.
Ну как тут держаться, сидя в трубе с двумя открытыми дырами сверху и снизу?.. Не успел Гога уцепиться за ручки большого пулемета, как рев моторов изменился по тону, и он почувствовал, что какая-то сила вдруг выдергивает из-под него всю кабину, весь самолет. В последнем усилии Гога впился в ручки пулемета, в то время как ноги его уже почти торчали из открытого верхнего люка, куда выдувал его воющий ураган. Чудовищная сила рвала вниз из его рук пулемет и всю машину, в нос и рот била поднявшаяся пыль, какие-то сохлые травинки, залежавшиеся по углам самолетных ребер. Внезапно с той же невероятной силой Гогу грохнуло и прижало к полу кабины, чуть не разбив ему лицо о ручки пулемета. В глазах потемнело, тело налилось страшной, ни разу не испытанной тяжестью, чуть прояснившимся взором увидел он в пулеметном люке бурый вихрь земли, смешанной с полосами зелени. В ушах запищало:
— Ну как ты там, — спросил летчик, — жив еще?
— Не знаю, — прохрипел Гога.
Все же, когда выровнялись перед посадкой, он вспомнил, что в какие-то спокойные промежутки успел обменяться с землей еще двумя коротенькими радиограммами, и, пожалуй, ругать его не будут.
Когда Гога трясущимися пальцами отстегивал парашют, подошел адъютант эскадрильи. Перебросившись парой слов с летчиком и штурманом, сказал:
— Радиста вызывают на КП полка.
Ну вот! Еще не хватало…
С робостью и тоской в душе, еще пошатываясь после полета, вытянулся Гога перед майором — начальником связи и увидел, как у того тоже вытягивается лицо.
— Вы кто такой? — спросил майор. — Я вызывал старшего сержанта Зильбера.
— Я заменял его по болезни, — ответил Гога. — Оружейник младший сержант Строкин.
— Оружейник? — удивился майор, но тут же вспомнил: — А, из учебной группы?
Запинаясь, Гога попытался объяснить, что он официально в группу не входит, а учился, так сказать, рядом.
— Как так рядом? — удивился майор. — Работали вы не так уж плохо. А вот почему время неточно даете? С радиостанции мне жалуются: радист дает совсем неправильное время… Ну, думаю, как так? Один из наших лучших стрелков-радистов, и вдруг на него жалобы. Решил вызвать его… Ну, а у вас-то в чем дело?
— Виноват, товарищ майор, — пробормотал Гога. — Перед полетом спросил время, а потом наугад давал. Часов у меня нет.
— У штурмана спросить нужно! Это вы должны знать, время — вещь очень важная!.. Ну, а в остальном вы ничего, работали толково.
Было в этом майоре что-то от школьного учителя, и говорить с ним было легко.
— Ну ладно, — закончил майор. — Вас уже вот-вот и можно допустить к полетам. Но давайте так: экзамен — через три недели. Позанимайтесь еще, я прикажу, чтобы вас присоединили к учебной группе. Идите, сдавайте и будьте молодцом!
Вот так! Попал как кур в ощип. Чтоб ему, этому Гришке!.. Сидеть в этой хвостовой трубе, где дует сверху и снизу, почти вылетать наружу при пикировании, а на выводе разбиваться в лепешку — и вот это все привлекает Жорика, Мишку и других кандидатов в герои?.. Ну нет, мне это, как говорит Жорик, до лампочки!.. Все это геройство — из кинофильмов, из пионерских игр. Войну я прослужу честно, даже если всякая сволочь будет мне скипидарить задницу. Но чужой жизнью я жить не умею. У меня своя жизнь художника — если, конечно, уцелею — и другой мне не нужно… Но как теперь дать сачка от этого назначения в герои?.. Вот теперь, пожалуй, вся надежда на техника-лейтенанта. Уж он не простит и поломает мне всю летную карьеру!
Может быть, так бы и вышло, может быть, скандал с деревянной карикатурой вообще отметил бы последний день пребывания Гоги в этом полку — не дай история с порванным рисунком, помимо дисциплинарной, еще одну волну, в обратном направлении. Намеренно оскорбив своего оружейника, техник-лейтенант, не подумавши, оскорбил лучших в эскадрилье летчика и штурмана. И хотя дисциплину и субординацию они понимали — сами офицеры, — но летун не служака. К вечеру того же дня весь летный состав эскадрильи знал, как оружейный техник ни за что оскорбил младшего технаря и двух летчиков. Ребята кипели от возмущения, за ужином никто не говорил ни о полетах, ни о бабах. Очевидно, история дошла и до полкового начальства: на следующий день Гогины друзья-оружейники заметили, что их техник наглухо замолчал; а «комсомольскому богу» полковой замполит сказал:
— Подожди, увидим, как будет дальше.
Так и остался Гога целым и невредимым со своей проблемой: стать ли «сталинским соколом»? Он взвешивал все доводы, набивая магазины,крутя лебедку, сидя на брезенте с телеграфным ключом.
Конечно, ребята ничего в жизни не видели. Для них это достижение: вдруг летать, даже в качестве хвостового пассажира. Это как спорт. Думаете, спортом занимаются для здоровья? Это старички только. А народ помоложе, наоборот, на этом здоровье теряет: смотри, сколько травм, сколько сердечных ударов! Зато — добиться, показать себя! Как у Блока: «Крылья легкие раскину, стены воздуха раздвину…» А у него, Гоги, и так есть, и всегда будет чего добиваться,что показать. Остальное только мешает… Ладно, но как теперь хильнуть от этого дела? Ведь это армия, и время военное. А с другой стороны, что он имеет в команде оружейников? Техника-лейтенанта? Ну, перейдет в другую эскадрилью, там тоже найдется такой же гад: Жорик прав, армия именно таких и воспитывает. А порядочные люди, вроде этого майора-связиста, это те, которые не поддались общеармейскому хамству. И смотри, их как раз больше среди летунов. Вот — Макогон, Фильчук, Гриша — отличные ребята, не хуже школьных друзей. Да, правы «студенты»: среди таких жить веселее. Ну, а если смерть?.. Что ж, за все надо платить, иначе живи в дерьме и кланяйся дерьму.
Вот как вышло, что хлипкий, как кузнечик, Гога Строкин, с детства равнодушный к подвигам, доблести и славе, стал стрелком-радистом пикирующего бомбардировщика в самый разгар самой тяжелой и страшной войны.
Удовольствий, как он и предполагал, было мало. Прежде всего, этот верхний люк, квадратный вырез в спине самолета. Очевидно, в ответ на жалобы, что в критический момент в него трудно пролезть с парашютом на заднице, заводы-изготовители сделали съемной целую раму вокруг люка. Но вся беда была в том, что красная ручка сброса рамы была единственной удобной опорой, когда стрелок, торча из люка, наблюдал за воздухом. Ненароком нажав на ручку, стрелок отделял раму, и при обычной скорости она легко срезала ему голову — было уже несколько случаев. Тогда все стрелки-радисты стали снимать эту раму перед вылетом, открывая дыру, в которую легко могла пролезть лошадь. Летать стало очень неуютно. Голова стрелка мешала и штурману, чей тяжелый пулемет обстреливал пространство над хвостом. Обычно трассы ложились выше, но после боя, при посадке и ударе колес о землю, затвор соскакивал со взвода — и если заранее не вынуть из лапок последний патрон, на пути пули часто торчала голова стрелка-радиста. Не надеясь на штурманскую память, все радисты перед посадкой требовали, чтобы штурман отвернул пулемет куда-нибудь вбок…
Гогу воткнули в экипаж, который часто посылали на одиночную разведку и охоту. В такие вылеты на каждого ложилась двойная нагрузка. Если летели полком, в общем строю, с землей общался только флагманский стрелок, остальные включали на телефонную связь своих пилотов, и те перекрикивались с командиром или с конвойными истребителями. Несмотря на строгие приказы о радиодисциплине, в ушах часто стоял галдеж, как на дворовом футболе. Зато радист отдыхал. А в одиночных полетах у него ни секунды роздыху.
Не обошлось и без игры на новенького. Часов у Гоги не было. Перед каждой радиограммой приходилось пищать по переговорнику, чтобы штурман дал время.
— Спасибо, — автоматически отвечал Гога. Через минут пять снова нужно было время, снова штурман давал.
— Спасибо.
— Да что ты, мать твою, всё спасибо да спасибо! — рявкнул наконец штурман. — В гостях, что ли?!
— Извини, — ответил Гога и больше никогда не благодарил.
Проблема была и с карандашами.
Для полетов Гога свои хорошие карандаши жалел, пользовался ширпотребом, как и все радисты. Выдавал карандаши старшина-каптер очень неохотно, все ломали их на огрызки. Обычно в полете, спешно составив радиограмму и в поисках, куда бы девать карандаш, радист видел перед собой дырочки магазина легкого пулемета ШКАС, высунутого в боковое окно. Как и все, Гога втыкал свой огрызок в эти дырочки и спешил к передатчику. Пока он связывался или следил за воздухом, самолет встряхивало, и карандаш вылетал из дырки вниз, в открытый люк большого пулемета. Гога пытался привязать огрызок веревочкой, как делали возле телефона в московских коммунальных квартирах. Было очень неудобно: короткая веревочка сковывала подвижность, длинная путалась и тоже мешала. Огрызков не хватало. Тогда Гога в письме к маме в далекую эвакуацию, ни словом не намекая на свою военную судьбу, попросил на всякий случай вкладывать в каждое письмо обломок простого карандаша. И через месяц, к всеобщей радости друзей-радистов, в треугольнике материнского письма, проверенного военной цензурой, лежал долгожданный обломок. Теперь уже и мама, больная, ироничная Гогина мама, сама того не зная, включилась в боевые действия советской авиации. И в довершение всех неожиданных поворотов Гогиной военной жизни как-то вечером, после вылета, к нему подошел тот же самый «комсомольский бог» и спросил:
— Строкин, почему ты до сих пор не встал на комсомольский учет?
— А я не комсомолец, — ответил Гога.
— Что?! — в глазах комсорга были изумление и ужас. — Как это так?
— Очень просто, я никогда не был комсомольцем, можешь запросить часть, откуда я прибыл.
— Да ты с ума сошел! — накинулся на Гогу «комсомольский бог». — Ты, способный стрелок-радист, успешно бьешь врага, благодарности имеешь, представлен к правительственной награде — и не комсомолец? Да ты подумал, что скажут все стрелки-радисты нашего полка, ты подумал, как будет выглядеть твой командир эскадрильи?! — Комсорг, казалось, не мог совладать с собой. — Сейчас же! Пошли в мой уголок, я тебе дам анкету, и чтобы заполнил и сдал! Завтра соберем бюро, и чтобы с этим позором было покончено!
С удивлением оглядывал теперь Гога свою военную судьбу: как все изменилось за короткий срок! Война бросила его, школьника, в армию, куда он по своей воле пошел бы только рисовать карикатуры. Авиация не волновала его даже на киноэкране, меньше всего он мог подумать, что сам будет летать, и уж совсем не думал, что примет свои новые обязанности всерьез. Все, к чему он раньше питал равнодушие, недоверие или отвращение, стало теперь делом его жизни. Смешно… А что же не смешно?
А то, что волей-неволей, но попал в своего рода братство людей, рука об руку работающих на краю гибели и не любящих трепаться об этом. Такое братство перекраивает тебя всего. Как говорят, судьба играет человеком, а человек играет на трубе. Какой трубе?.. Да той самой, в которой он сидит, фюзеляжной, конечно.
Теперь Жорик, сидя рядом с ним в ожидании команды на вылет, напевал на мотив песенки Утесова:
Гога был артистом,
Стал стрелком-радистом,
Гога — летчик хвостовой.
То пошлет радиограмму,
То обидит вашу маму,
Если не услышит позывной…
Жорика Смаглого привезли белым, как бумага, сгустки крови облепили всю кабину. Осколок зенитного снаряда порвал ему мякоть ляжки, и где-нибудь в пехоте он отполз бы под кустик и закрутил бы себе жгут из портянки, пока не придут санитары. А на высоте три тысячи, где давление воздуха слабее, кровь из него выбило всю за пять минут. После посадки ребята сразу легли, чтобы дать ему кровь, — но было уже поздно. Возле села Била Криница под Кременчугом, наверно, и сейчас видна солдатская могила со звездочкой и полинялым карандашным портретом Жорика Гогиной работы.
А Гога все еще стучал телеграфным ключом в разведке, отстреливался от немецких истребителей, проклиная авиационные очки, мешающие смотреть в прицел, еле приходил в себя после пикирования и уже привык к своим казенным ста граммам водки за ужином. Война шла дальше, уходили из жизни друзья. В зенитном огне над Прагой вместе с Макогоном и Фильчуком сгорел в воздухе Гриша Зиль, сломал ноги при прыжке с парашютом Мишка Горич.
К концу войны у Гоги было двести двадцать боевых вылетов, двенадцать сбитых немецких истребителей — три лично и девять в групповом огне, пять боевых наград и звание старшины. Ему сказали: ты окончил девять классов, но ты интеллигент, за среднюю школу экзамен сдашь легко. Мы дадим тебе младшего лейтенанта и зачислим в академию, на подготовительный курс. Окончишь академию — будешь командовать связью и учить других. На гражданке тебя ждут жалкие заработки, а у тебя больная мать. Мы устроим ей такое лечение, какого ты не найдешь. Соглашайся, ты заслужил и ты нам нужен!
И Гога согласился.
Он стал старшим офицером авиационной связи. А живопись?.. Какая живопись! Это совсем другой образ жизни. Как сказал бы Жорик, все в ажуре, только немножко наоборот, чтоб я так жил. Не тушуйся, тезка, тебя взяла в свои железные лапы наша героическая эпоха и сделала тебе не ту житуху, какую ты хотел, а ту, какую она считала нужной. Точка. Конец радиограммы. Прием. Ну, а те, которых эпоха не вознесла на вершины доблести и славы, те пусть рисуют или пишут книги. Бог даст, и им повезет.