Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2005
— Бродский посвятил вам несколько стихотворений: «Лети отсюда, белый мотылек…» (1960), «Пограничной водой наливается куст…» (1962), «Все дальше от твоей страны…» (1964), «Полонез: вариация» (1981). Он назвал вашим именем поэму «Зофья» (1962). Знали ли вы об этих посвящениях в то время, когда эти стихи были написаны? Как вы реагировали на них?
— Да, я знала о них тогда же, когда они были написаны. Все эти стихотворения были присланы в письмах. А поэма «Зофья» была передана с Дравичем. Дравич привез эту поэму из Москвы, когда они первый раз встретились. Но еще раньше в письмах он упоминал, что пишет эту поэму: «Я тут написал такие стихи, за которые в другое время меня бы посадили». Меня это, конечно, очень заинтересовало, что это за стихи. Я не вижу в поэме «Зофья» никаких опасных вещей. Мне все показалось странно фантастическим в этой поэме. Я всегда удивлялась, почему эта поэма названа моим именем, потому что там гораздо более сложные проблемы его личной жизни. Я думаю, что это был какой-то перелом в его внутренней жизни и в его творчестве. Мне всегда казалось, что это как будто не Бродский, а кто-то другой написал поэму, потому что все стихи, которые я читала и слышала, казались совсем другими.
Есть еще несколько важных для меня стихотворений Иосифа, подаренных мне, особенно «Твоей душе, блуждающей в лесах…» (в письме от 1 ноября 1964 года, написанном рукой Толи Наймана), «В глазах темно…» и, конечно, «Полонез: вариация». Последнее, думаю, написано как реакция на события в Польше.
— Поэма «Зофья» действительно несколько загадочна, но, как заметила Ядвига Шимак-Рейферова, мы найдем здесь многие варианты тем и мотивов Бродского: мотивы дома, семьи, опасности, бегства, погони, Рождества. Она также находит в поэме следы прочитанного в это время Бродским: Библия, Махабхарата, Бхагавадгита, Лев Шестов, Серен Кьеркегор и многое другое. Профессор Рейферова напоминает нам, что Зофья — это польский вариант русской Софьи и греческой Софии, влекущие за собой «несколько значений: Sophia — Anima Mundi, мистическая Душа Мира, гностическая Душа, которая является Прачеловеком, самого себя приносящим в жертву»1.
— Но Бродскому очень хотелось подчеркнуть, что это Зофья, а не София. И это было очень личное, без символических значений, по-моему. Там страшно много страстей. И у меня такое впечатление, что он удаляется от причинно-логического принципа, в ней много фантастического. Вот что он написал в письме от 21 февраля 1962 года: «Дело, Зошка, в том, что у меня в конце января были крупные неприятности с госбезопасностью… Единственное неприятное обстоятельство во всей этой не кончившейся истории то, что при обыске у меня взяли все стихи и поэмы и среди них ту, которую я только начал, я теперь в какой-то темноте». Я думаю, что он работал над поэмой «Зофья». Это всего лишь догадка. В письмо был вложен рисунок со стихами:
В глазах темно, вокруг темным-темно.
Огонь души в ее слепом полете
не был бы виден здесь давным-давно,
не будь у нас почти прозрачной плоти2.
— Бродский, по-моему, практикует в поэме «Зофья» прием монтажа: фотоаппарат, линзы, зеркала. Известно ли вам, когда Бродский читал Данте? В поэме содержится несколько аллюзий на «Божественную комедию»: образы тьмы и света, ада и рая, запрятанных в рифме «клАД / хлАД», образ души («Ничто твоей души не сокрушит» и «от Страшного суда душа спасет» и многое еще).
— Я не знаю точную дату, когда он впервые прочитал Данте, но через несколько месяцев после передачи мне этой поэмы он мне писал о том, что читает «Божественную комедию». Вполне возможно, что он читал ее до написания и после написания «Зофьи». Ведь Данте становится настольной книгой для многих, кто его начинает читать.
— Наташа Горбаневская утверждает, что Иосиф запретил распространять «Зофью» в самиздате, но поэма эта так ей нравилась, что она переписывала ее от руки и «распространяла вовсю». Вы не знаете, почему Иосиф не велел распространять эту поэму?
— Мне кажется, что могли быть две причины. Одна, что он хотел ее сначала мне подарить, а только потом распространять. А другая, что поэма была неоконченной. Обратите внимание, что вторая часть во многом повторяет первую, я думаю, что это был вариант. Диалоги и голоса в этой поэме как будто идут с разных сторон.
— Поэма эта еще ждет своего исследователя. Она должна быть прочитана в более широком контексте.
— Я еще вот что хотела сказать. В одном из писем Иосиф прислал рисунок — вы знаете, что он довольно хорошо рисовал, мог даже портрет сделать. Я так поняла, что он видел себя как бы поэтом древности, римским поэтом или даже самим Данте. Возможно, он себя отождествлял с Данте.
— Да, вспомним его строки: «И новый Дант склоняется к листу / и на пустое место ставит слово» (II:309). Вы сказали, что не увидели ничего опасного в поэме. Но само слово «душа» тогда находилось под запретом. А в поэме Бродский говорит о «безмерной одинокости Души», «душа моя неслыханно чиста», «душа твоя тебя превознесет», подчеркивая свою индивидуальность и предсказывая свое будущее. Вам посвящено еще одно не менее интересное стихотворение 1981 года «Полонез: вариация». Есть ли у вас объяснение, почему «полонез»? У Бродского обычно все названия значимы.
— Это стихотворение очень важно для меня. Оно написано по-русски, и Бродский сам перевел его на английский.
— Расскажите, как вы с ним познакомились и когда?
— Я слышала о нем и о его стихах гораздо раньше, чем я его увидела. Он дружил с Толей Найманом, с Женей Рейном и Галей Патраболовой, моей подругой по университету. Она тоже была психологом. Она-то и познакомила нас, пригласив его к себе. Это был конец 1960-го или уже 1961 год. Тогда-то я впервые услышала его стихи. На меня его чтение произвело грандиозное впечатление. Возможно, я тогда и не понимала поэзию, но мне казалось, что я все понимаю, что это страшно интересно и важно. Именно его душа взволновала меня: видно было, что это исключительно талантливый мальчик. Про него так говорили: «Мальчик, рыжий мальчик. Такой молодой! Кем он будет через десять лет?»
— Вы не помните, какие стихи он читал тогда, при вашей первой встрече с ним?
— Помню, например: «Зачем опять меняемся местами…», «Теперь я уезжаю из Москвы…», «Приходит время сожалений…», «Приходит март, я сызнова служу…», «Теперь все чаще чувствую усталость…». Потом, когда я приехала в следующий раз, я заметила, что он стал уже довольно известным, признанным поэтом в литературных кругах. Стихи, которые он читал, были гораздо более зрелые и производили необыкновенное впечатление. Тогда он особенно ценил «Рождественский романс», «Холмы», «Ты поскачешь во мраке…» и, конечно, «Большую элегию Джону Донну». Появились большие формы. При нем была рукопись поэмы «Гость», которую он мне показал, когда мы гуляли по Большому проспекту. Это была какая-то новая эпоха. Мы встречались очень мало. Потом я уехала в Польшу, и наша дружба, знакомство, связи, все то, что важно между людьми, все было перенесено в письма.
— Вы сказали в одном интервью, что эта переписка была очень важной и для него и для вас. Какие вопросы вы обсуждали?
— Трудно сказать, что мы обсуждали какие-то вопросы. Главным образом, он выражал свои мнения (и сомнения), свои предчувствия, взгляды на жизнь и на вопросы, связанные с творчеством. Например, он писал мне: «…житейская правда только эхо другой грандиозной правды, которая сейчас мне не по силам. Это все чертовски страшно и мучительно, но здесь есть какая-то справедливость, о которой я догадываюсь, и поэтому разрешаю себе писать тебе письма». Понимаете, я была прежде всего адресатом, хотя он иногда спрашивал мое мнение, например, про поэму «Исаак и Авраам». Я ответила, что суть этой поэмы не в сюжете. Он сказал: «Это гениально». У него был период какого-то душевного перелома, поисков, переоценки всего. Он был полон противоречий. С одной стороны, он был человеком очень целенаправленным, а с другой стороны, быстро менял отношение к другим, делал резкие переоценки, перебрасывался на разные темы и интересы. Был резок и нередко причинял боль другим. Короче говоря, это был период поисков самого себя. Но так же неожиданно бывал очень мягким, с нежностью и вниманием готовый к грандиозной отдаче. Я его помню взволнованным, немного даже истеричным в реакциях, и одновременно — очень спокойным где-то внутри. Сам себя он считал обреченным на одиночество, но все знают, как часто он стремился к людям, к общению, к общине. Стихи — крик души, обращенный к другим. Все-таки.
— Все, о чем вы говорите, нашло отражение в стихах: «Я ищу. Я делаю из себя человека…». Вы упомянули вашу подругу Галину Патраболову. Это ей посвящен «Сонет» 1961 года «Мы снова проживаем у залива…» с инициалами «Г. П.»?
— Нет, не ей, но кому, я не знаю.
— Он знал польский язык, когда вы с ним познакомились?
— Я не думаю, но он интересовался польскими поэтами. Он хотел переводить их, чтобы получать какие-то деньги. Особенно он заинтересовался Галчиньским, может быть, потому, что я подарила ему пластинку с его чтением. По-моему, он прекрасно перевел его «В лесничестве Пране». А «Заговоренные дрожки» — просто чудо, это конгениально. Но Норвидом он заинтересовался по другим причинам, не потому, что надо было переводить: в нем он нашел что-то близкое для себя. Потом как будто до него дошло, что польские поэты, конечно, хороши, но это не то. Он начал искать метафизическую поэзию. И нашел, конечно, в Англии семнадцатого века.
— К какому времени он все-таки овладел польским языком? Вы переписывались по-русски?
— Исключительно по-русски. Но он очень забавно делал польские вставки в письмах ко мне, иногда переводы, иногда сам сочинял на польском языке стишки, смешные, старался меня развеселить.
— Вы сказали, что переписка оборвалась. В силу каких обстоятельств?
— Он уехал из России.
— Вы снова встретились с ним в 1976 году в Америке?
— Я была год в Соединенных Штатах по стипендии Фулбрайта в Питсбурге и приехала на несколько дней в Энн Арбор. Там был очень известный Институт социальной психологии. Я узнала, что Иосиф работает в Энн Арборе, потому что встретилась с кем-то с кафедры филологического факультета в библиотеке, кто знал телефон Иосифа в Нью-Йорке. Я попросила у него номер телефона и позвонила Иосифу. Он абсолютно не ожидал такого сюрприза. У него еще не было своей квартиры в Нью-Йорке, он жил у своего приятеля американца. Пригласил меня в свою «каюту» и читал мне свои стихи. Одно особенно сложное — «Колыбельная Трескового мыса».
— Ну, это один из его шедевров. Продолжайте, пожалуйста, рассказ о вашей встрече в Америке.
— Так вот, когда я позвонила ему, он очень обрадовался. «Это нечто мистическое», — повторял он несколько раз. Я была в Нью-Йорке три дня, потом уехала в Нью-Хейвен, и он звонил мне каждый день. И когда я вернулась в Нью-Йорк, мы встретились. Это было и смешно и страшно. Я боялась этой встречи. Знаете, как люди меняются. Но все было так, как будто мы виделись вчера. Он пригласил меня в китайский ресторан, потом мы пошли в Гринвич Виллидж. И там он читал стихи по-польски в оригинале — «Заговоренные дрожки». И я обалдела, потому что это был прекрасный польский язык без акцента. Он и тогда переводил Галчиньского, исключительно хорошие переводы. Он схватил дух юмора Галчиньского. Официантка спросила, на каком языке мы разговариваем.
— У вас есть любимые стихи Бродского, кроме посвященных вам?
— Стихи о Венеции. Конечно, для меня очень важна его поэма «Исаак и Авраам». Тоже нечто совершенно новое и необыкновенное. Ее привез Дравич из России. По-моему, эта поэма — тоже доказательство его душевного перелома.
— Говорили ли вы устно или письменно на религиозные темы?
— Он сначала писал, что есть что-то, что можно назвать Абсолютом, а потом о своих сомнениях. По-моему, все его личные невзгоды, бедствия, все осложнения жизни служили ему стимулом для творчества и для героической жизни. Но с другой стороны, он все-таки считал, что это несправедливо, что столько бед на него свалилось. А вот что он писал: «Я сейчас подумал, что если понадобятся какие-то мотивы, документы, для поступления когда-нибудь в тот монастырь, можно будет с успехом употребить эти письма».
— Да, самоуничижение и гордость легко в нем уживались. Не потому ли его не принимали за своего ни христиане, ни евреи?
— Может быть, он этого хотел. Он хотел во что бы то ни стало сохранить свою самостоятельность.
— И все-таки мы не должны забывать, что он на каждое Рождество писал стихи.
— Да, это как будто аргумент в пользу того, что он христианский поэт. Я думаю, что Рождество было таким праздником, который даже физически стимулировал его к размышлениям и к творчеству. К какому-то очень тонкому, без дерзости, без иронии писанию.
— Вам не кажется, что он все время осознавал, как близко стоит за плечами смерть. Ведь у него с детства было больное сердце…
— Мне трудно согласиться с этим. Это нечто спекулятивное. Ведь он страшно обожал жизнь и совершенно себя не берег. Мне рассказывали друзья из
Оксфорда, что когда он приезжал в Оксфорд, он мог читать часами, пил, курил и любил поесть. Однажды у него был сердечный припадок, приехал врач, сделал укол и посоветовал лечь в больницу, но Иосиф отказался.
— Я это знаю. Когда я приехала в Энн Арбор в 1980 году, он при первой же встрече попросил меня сделать сибирские пельмени. Я налепила их сотни. Вечером пришли Иосиф и его друзья, выпили и съели все пельмени. А на следующий день он здорово опоздал на нашу встречу и явился только вечером. Спрашиваю, в чем дело? «Да объелся вчера ваших пельменей, ночью плохо стало, и сам себя в больницу увез, думая, что это инфаркт». Вы были в Венеции?
— Да. Я была на похоронах Бродского.
— Вы получили приглашение от Марии Бродской?
— Нет, я получила его от друга Бродского, которому он посвятил «Водный знак» («Набережная неисцелимых»).
— Американский художник Роберт Морган. Когда я его навещала, у него подруга была полька. Недавно он подарил мне копию своего портрета Бродского и разрешил поместить ее на обложке этого сборника интервью. Очаровательный человек.
— Да, да. Мы как раз жили у его подруги Евы.
— На похороны приехал сын Бродского Андрей. Вы говорили с ним?
— Да, конечно. Он совсем не похож на Марину. Бледная копия Иосифа.
— А вы встречали Марину Басманову?
— Да, мы встречались несколько раз. Она произвела на меня сильное впечатление. Я знаю, что она самая важная женщина в жизни Иосифа.
— Действительно хороша собой?
— Да, да. Очень хороша, просто красавица, с лицом холодным, неприступным.
— Самоуверенная и гордая?
— Ох! Но, видимо, ему это нравилось.
— Способствовали ли вы распространению стихов Бродского в Польше?
— В какой-то степени да, потому что у меня была подруга Евгения Семашкевич. Она была первым переводчиком Бродского на польский. Ее переводы были напечатаны в Польше, ее и Дравича, параллельно. Я удивлялась, как можно одно и то же стихотворение так по-разному перевести: «Огонь, ты слышишь, начал угасать…» и «Слепые музыканты».
— Бродский и Польша. Почему его привлекал и польский язык, и польская поэзия, и польские женщины?
— Что касается женщин, не мне судить. Мне кажется, что это был такой момент, такой период исторический, когда в России молодые люди, особенно интеллектуалы, интересовались польской литературой, им нравилось читать польские журналы, например «Przekroj». В Польше в то время было больше свободы, чем в России. И это привлекало. Это был круг людей, которые интересовались польской литературой. Бродский видел некоторые фильмы Вайды, например «Пепел и алмаз», и считал его абсолютно гениальным, и идею этого фильма и как он сделан.
— И конечно, на польский язык были переведены многие западные писатели, как Джойс и Фолкнер, которые были недоступны в России.
— О да, я посылала ему эти книги и на английском языке, потому что у нас раз в год проходили международные книжные ярмарки, на которых можно было купить все, что угодно. Книги, привезенные на выставку, оставались в Польше. Я покупала многие книги и посылала их Иосифу по почте. Может быть, не все дошло. Но и он тоже подарил мне несколько важных книг и сборников: Державина, Тютчева, Баратынского, Цветаевой, Заболоцкого и много рукописных текстов самиздата. Он очень любил «читать лекции», и мне это очень нравилось. В качестве абсолютно необходимой литературы заставил читать Достоевского «Записки из подполья».
— А как и где вы выучили русский язык так хорошо?
— Я пять лет училась в Ленинградском университете и закончила психологическое отделение философского факультета. Вся существенная часть моей молодости прошла в России.
— После отъезда Иосифа из России как часто он посещал Польшу?
— Всего два раза. Первый раз его пригласил в 1991 году Анджей Дравич, бывший тогда директором телевизионного центра. Иосиф был в Кракове три дня, и мы встретились в Кракове. А потом он приехал на неделю в Польшу в 1993 году, три дня был в Катовицах (21-23 июня) и три дня в Варшаве.
— Чья это была идея — дать ему звание доктора Honoris Causa в вашем университете?
— Это была идея директора театра в Катовицах Богдана Тоши. Филологический факультет моего университета решил сделать это совместно, ибо он прежде всего поэт. Я, конечно, была «за». Театр ставил пьесу «Мрамор», и театральная труппа очень хотела познакомиться с автором. Я привезла вам книгу жены директора театра, Эльсбиты Тоши, в которой все описано и есть много фотографий4. Конечно, славянское отделение тоже участвовало в этом торжестве. Приехало много народу: критики, переводчики Бродского, в частности, Станислав Бараньчак, а также Катаржина Кржижевская и другие. Сам Милош представлял Бродского и три дня был в Катовицах. И они вместе читали стихи. Вся церемония описана в этой книге. Речь Бродского «Польша» очень интересна. Она также напечатана в книге Эльсбиты Тоши, Laudatio1 было прочитано Т. Славком, ведущим англистом нашего университета.
— Что произвело на вас самое большое впечатление в его речи на торжественной церемонии?
— Он говорил о том, что научился искусству сопротивления у поляков, что у нас теперь нет «удобного» внешнего врага. Сейчас мы должны встать лицом к лицу со злом, которое в нас самих: «Сопротивление собственному интересу, постоянная забота о других требуют выработки совершенно иного инстинкта, нежели тот, который противостоял полицейскому государству». Что ни Запад, ни Восток не предлагают убедительной модели. Он советовал развивать хороший вкус и сомнение в самом себе. Говорил, что культура, в особенности литература, — единственная защита от вульгарности.
— Вы упомянули Бараньчака. Его переводы хвалил Милош в разговоре со мной.5 Но существует несколько разных переводов Бродского на польский. Чьи переводы вы считаете наиболее удачными?
— Переводы Бараньчака, видимо, самые лучшие, но я бы хотела подчеркнуть большую заслугу Катаржины Кржижевской. Она писала дипломную работу, посвященную поэзии Бродского, и перевела почти все, что он написал. Некоторые стихи Бродского были здесь положены на музыку. Стихи Иосифа вообще очень музыкальны, правда? И потом, как он читает свои стихи!
— Кстати, вы познакомились с ним в начале шестидесятых, и он читал вам стихи при первой встрече. Это та же манера чтения?
— Да, та же манера. По-моему, она производила огромное впечатление.
— Даже если люди не понимали языка, они были загипнотизированы голосом. Где именно в Катовицах читали Милош и Бродский?
— В Силезском театре. Были сотни и сотни слушателей. Был огромный интерес и еще больший успех. Вечер на большой сцене театра считался культурным событием страны. В тот же день вечером была организована встреча с актерами и друзьями театра на малой сцене. Они читали стихи Иосифа, а потом его самого попросили читать. И вдруг… с ним случилось потрясение, он стал рыдать, а Богдан Тоша просил успокоиться. Как оказалось, успешно. На следующий день на пресс-конференции он объяснил причину своего потрясения: вдруг вспомнились Ленинград, где проходила его молодость, друзья и климат тех времен.
— Может быть, ему было грустно, что его чествовали в Польше, а не в России?
— Нет. Посмотрите текст его выступления «Польша» на церемонии. Он выражает свое уважение Польше за то, что она никогда никому не покорялась. И в поляках ему больше всего нравилась их непокорность. Но ему тогда не нравились новые времена — дикий капитализм и тому подобное. Это был 93-й год, самое начало, но он уже видел, к чему это приведет. У него было очень острое зрение. Я наблюдала, как он все видит. Ему достаточно было заметить знаки чего-то, как он уже видел результат, во что это прорастет.
— Его взляд способен был проникнуть за занавес, закрывающий так многое для нас. Вы, конечно, читали его эссе. В них это его качество тоже заметно.
— Да, конечно. У меня есть книги, подаренные им, его любимые — Цветаева, Заболоцкий, у которого сильная метафизическая струя. У меня много его подарков.
— У вас также много его писем. Вы их вернули наследникам Бродского? Они всех нас просили вернуть письма и рукописи Иосифа.
— Я передала им все письма, точнее — копии. Оригиналы я оставила себе.
— Я тоже передала все пленки с его лекциями и семинарами. Все это лучше сохранится в архиве Бродского в Йельском университете. Еще один вопрос. Переводя польских поэтов, имея столько польских друзей, что он взял, позаимствовал, присвоил из польской культуры?
— Я чувствую, в нем есть многое из Норвида, особенно форма стихотворения. Он считал, что у Норвида есть некое прекрасное сочетание абсолюта с конкретным. Он одной рукой брал, а другой — отбрасывал.
— Читают ли сейчас Бродского в Польше?
— Читают. Еще как. Его популярность с самого начала огромная, особенно у молодой публики. Должна заметить, что стихи Бродского были впервые опубликованы в польских журналах раньше, чем в Советском Союзе. Журнал литераторов («Odglosy», г. Лодзь) напечатал сонет в переводе Е. Семашкевич в 1963 году; «Большая элегия Джону Донну» в переводе А. Дравича появилась в журнале «Wspolczesnosc» (№ 21, 1963). Потом, начиная с 1985 года, регулярно появлялись стихи и проза в нелегальных издательствах, например: J. Brodski. «Wybor poezji» (переводчики: Бараньчак, Дравич, Мандальян, Вирпша, Ворошильский, Краков, 1985, 1987). «Zeszyty Literackie» (№ 19, 1987) тоже печатала его нелегально. В течение 1989-1998 годов в Польше изданы следующие книги переводов поэзии Бродского: «82 wiersze i poematy» (пер. Бараньчака, предисловие Милоша, Краков, 1989); «Wiersze i poematy» (пер. Кржижевской, Краков, 1992); «Lustro Weneckie» (пер. Кржижевской, Краков, 1993); «20 sonetow do M. Stuart» (пер. Нэтс, Катовицы, 1993); «Poezje» (пер. П. Фаст, Катовицы, 1993); «Znak Wodny» (пер. С. Бараньчака, Краков, 1993); «Marmur» (пер. Гондович, Катовицы, 1993); «Zamiec w Massachusetts» (пер. Кржижевской, Краков, 1994); «Fin de siecle» (пер. Кржижевской, Краков, 1996); «Poezje wybrane» (пер. Бараньчака, Кржижевской, Ворошильского, Краков, 1996); «Pochwata nudy» (пер. Бараньчака, Колышко, Клобуковского, Краков, 1996); «Wiersze ostatnie» (пер. Кржижевской, Бараньчака, Краков, 1998). Журнал «Literatura na swiecie» (№ 7, 1988) полностью посвящен творчеству Бродского. Похоже, это не полная библиографическая справка, но она достаточно свидетельстует о том, что Бродского знают и читают в Польше. Все его книги, изданные после 93-го года, были бестселлерами. Кроме того, существует много книг и статей о творчестве Бродского.
— Если бы я попросила вас назвать самую определяющую черту характера Бродского, вы бы указали на клубок противоречий?
— Нет, на страсть.
— А как же упреки в холодности, рационализме, отсутствии теплой русской струи?
— Эти критики тоскуют о сентиментальности, которая Бродскому была чужда. Он искал во всем новый смысл, все время шли поиски чего-то над, чего-то выше всего того, что человек видит. И чувствовалось, что он это может, что он это найдет. Что язык, который он считал универсальным средством духовной жизни, выведет его к этому высшему смыслу.
— Вот почему он так идеализировал язык. От кого вы узнали о его смерти?
— Я узнала от моей подруги, которая жила тогда в Петербурге. Она позвонила мне в Варшаву в тот же самый день вечером. Мне кто-то послал его последнюю фотографию. Мне было страшно, я его почти не узнала. Это такая фотография из газеты «New York Times», где много-много сигарет лежит на полу. А у него такое абсолютно безнадежное лицо. Он знает — конец. Потом я слышала, что многие посвящали ему стихи.
— Я одно время собирала их, в моей папке более ста стихотворений, адресованных и посвященных Бродскому. Может получиться целый сборник. Уверена, что собрала не все.
1 Как работает стихотворение Бродского. Составители Л. Лосев и В. Полухина. М., 2002.
С. 30.
2 Строки из стихотворения «Стекло» («Ступенька за ступенькой, дальше, вниз…»). См. небольшие разночтения с версией, включенной в Собрание сочинений Бродского (СПб., 1992. Т. 1. С. 297).
3 Jerzy Illg. Reszty nie trzeba. Rozmowy z Josifem Brodskim. Katowice, 1993.
4 Elzbieta Tosza. Stan serca. Trzy dni z Josifem Brodskim, Katowice: Ksiaznica, 1993.
5 Валентина Полухина. Бродский глазами современников. СПб.: «Звезда», 1997. С. 318.
23 апреля 2004 г., Краков
1 Похвальное слово (лат.).