Перевод с английского Ольги Ворониной под редакцией Александра Сумеркина. Вступительная заметка Ольги Ворониной
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2005
Карл и Эллендея Проффер, основатели (1969) и редакторы издательства «Ардис» и журнала «Russian Literature Triquarterly», стали одними из самых близких друзей Иосифа Бродского в Америке. Вызов Бродского в «органы» в мае 1972 г., когда поэту было ультимативно предложено уехать из Советского Союза, состоялся во время визита Профферов в Ленинград. Как пишет Эллендея Проффер, они с Карлом ждали возвращения Бродского из ОВИРа в его «полутора комнатах» на улице Пестеля и, узнав об угрозе высылки, немедленно предложили поэту помощь с переездом в Энн Арбор, штат Мичиган, где жили сами. Когда 4 июня 1972 г. Бродский приехал в Вену, Карл Проффер встретил его и помог отыскать У. Х. Одена, боготворимого Бродским. Оден ввел Бродского в литературные круги Европы, а Профферы помогли ему начать новую жизнь в Америке. Благодаря рекоммендации Карла Проффера (помимо работы в издательстве он преподавал в Мичиганском университете), Бродскому предложили вести два курса в этом учебном заведении: семинар по русской и курс по мировой поэзии.
С переездом в Энн Арбор началось почти десятилетнее сотрудничество Бродского с Мичиганским университетом — он ушел оттуда в 1981 г. — и издательством «Ардис», опубликовавшим семь его книг: «Конец прекрасной эпохи» (1977), «Часть речи» (1977), «Новые стансы к Августе» (1983), «Мрамор» (1984), «Урания» (1987), «Остановка в пустыне» (1988), «Пейзаж с наводнением» (1996). Карл Проффер умер от рака в сентябре 1984 г. Через семь месяцев, 1 апреля 1985 г., в Нью-Йоркской публичной библиотеке состоялся вечер памяти Карла Проффера, на котором Бродский выступил с воспоминаниями. Текст этого выступления публикуется впервые. «Звезда» благодарит Фонд наследственого имущества Иосифа Бродского за предоставление разрешения на публикацию.
Мы собрались здесь сегодня, чтобы почтить память Карла Рэя Проффера, профессора русской литературы в Мичиганском университете и основателя издательства «Ардис», умершего в сентябре прошлого года в Энн Арборе, (штат Мичиган). Там он и похоронен, этот уроженец Среднего Запада, который вырос и прожил большую часть жизни на Среднем Западе, но который, тем не менее, своими начинаниями вызвал определенные изменения на значительной части остального света. Если бы не слепящая боль его последних дней, он вполне мог бы заметить, что покидаемый им мир выглядит или, как минимум, мыслит иначе, нежели мир, который он знал всего лишь пятнадцатью годами раньше; эту разницу он мог бы частично зачесть и на свой счет.
Запряженная лошадьми коляска, изображенная на ваших приглашениях, — это «марка» «Ардиса», издательства, которое Карл Проффер с женой Эллендеей основали в начале 70-х годов. Этот дилижанс наглядно иллюстрирует знаменитую пушкинскую фразу: «Переводчики — почтовые лошади просвещения». Во многих отношениях «Ардис» действительно стал дилижансом, преодолевавшим громадную, временами весьма враждебную, территорию — я имею в виду реальность русской литературы за последние сто лет.
Помимо прав, предъявленных на нее советским государством, к моменту выхода первых «ардисовских» книг эту территорию колонизировали самые разные предвзятые представления, местнические идеи, сознательный и бессознательный самообман. То здесь, то там, наподобие коварных индейцев, таились в засаде злобные литературоведы, восторженные невежды. И все же, несмотря ни на что, бoльшая часть этой территории оставалась невидимой и неведомой.
Проще говоря, где-то в начале 70-х годов Карл Проффер осознал, что три четверти русской литературы двадцатого века не переведены на английский. И он взялся исправить это положение. По ходу дела он вернул русской литературе ее целостность и чувство собственного достоинства.
Это — громкие слова, а Карл Проффер терпеть не мог громких слов. Но каким-то образом само количество сделанного им побуждает к преувеличениям. Сдержанный и чрезвычайно ироничный человек, он бы поморщился при малейшем намеке на великие замыслы и цели. Даже фраза «он взялся исправить положение» звучит слегка фальшиво, ибо это была работа постепенная и повседневная. Чисто практическая сторона дела с легкостью затмила бы любой великий замысел, даже если бы изначально он там и был.
Ибо «Ардис» был — и по сей день остается — в большой степени семейным предприятием, в котором немалую роль играли дети-подростки. Я имею в виду не только лизание марок и заклеивание конвертов, но и многочисленные поездки в Россию, в которые Профферы неизменно брали своих детей. Дети сбивали с толку кагебэшную слежку, разбегаясь в разных направлениях, пряча важные передачи под зимними куртками и вообще создавая великую суматоху.
Ключевой составляющей деятельности «Ардиса», конечно, были добыча и вывоз рукописей из страны. Связанные с этим сюжеты порой были хитроумнее вымыслов Ле Карре или Лена Дейтона. Но, помимо этого, когда в конце концов тексты оказывались в профферовском подвале, их надо было перевести, набрать, отредактировать, сдать в типографию, разослать, отрекламировать и оплатить. Все это Карл Проффер делал после занятий в университете и на собственную зарплату. Он старательно избегал любого внешнего финансирования — федеральных программ, грантов и услуг каких бы то ни было полугосударственных агентств, включая сам университет. Сведение концов с концами тоже требовало интриг не менее византийских, нежели контрабанда рукописей из России.
Суть в том, что все это делалось не честолюбия ради и не из нежелания поделиться прибылью. Никакой прибыли и не было, а когда удавалось заработать немного денег, они немедленно вкладывались в другие проекты, в новую серию книг. Что же до честолюбия, то это слово менее всего ассоциируется у меня с Карлом Проффером. Полагаю, что его единственный честолюбивый замысел заключался в том, чтобы сохранять независимость в своей деятельности и видеть свою семью счастливой и довольной. Так оно в результате и получалось. Насколько сторонний взгляд может быть точен в подобных делах, одно подкрепляло другое, и наоборот.
Независимость, автономность, психология спортсмена на матче — вот слова, которые чаще всего приходят мне на ум, когдя я пытаюсь описать себе или другим, каким он был человеком. Эти качества лучше всего объясняют его упорство, его готовность идти на риск, причем далеко не только профессиональный: то, что он делал в России с рукописями, было чревато опасностью в прямом физическом смысле. Тем не менее, он не назвал бы это риском — скорее, азартной игрой. И не потому, что хотел бы преуменьшить опасность или подчеркнуть собственное хладнокровие. Нет, жизнь для него во многом была авантюрой, игрой, сопряженной с неизбежным риском, но игрой по правилам. Он хотел делать — и делал — то, что было ему интересно и что с его точки зрения, а не с точки зрения посторонних людей, заслуживало усилий.
Я понимаю, что эта черта иначе называется индивидуализмом, но сколько жизней, сколько умов уже извлекли и еще извлекут пользу из усилий этого индивидуалиста! Фактически пользу извлекла уже целая литература — наша великая русская литература, — и я говорю не только об отношении к ней на Западе, но и о ее положении в самой России. То, что Карл Проффер сделал для русской литературы двадцатого века, сравнимо с изобретением Гутенберга, ибо он снова начал печатать книги. Издавая по-русски и по-английски произведения, обреченные никогда не видеть черноты шрифта, он спас многочисленных русских писателей и поэтов от забвения, искажения, неврозов, отчаяния. Более того, он радикально изменил климат этой литературы. Сегодня автор, произведение которого отклонено или запрещено, стал более свободным, ибо он знает: случись самое худшее, он может отправить свое сочинение в «Ардис». Это, конечно, опасно, но такая возможность высвобождает его психику из тисков государства: он стал менее управляем. Кроме того, сама эта возможность заставляет государство чуть-чуть ослабить свою хватку и допустить пусть ограниченное, но все же более обширное пространство для стилистических и философских маневров в литературе. А главное, русская литература постепенно перестает разделяться на официальную и подпольную; первая даже претерпевает изменения благодаря весьма ощутимому давлению последней: запрещенное наследие становится достоянием настоящего.
Не следует, конечно, предаваться чрезмерному оптимизму: лишь небольшому проценту изданий «Ардиса» удается просочиться в страну, и читает их очень малая часть нации. И все же чудом проникшая туда книжка возбуждает куда более сильный интерес, нежели те, что приносит регулярное снабжение, а упомянутая мною часть нации представляет собой литературное сообщество, наиболее восприимчивое к стилистическим и философским новациям, которое так или иначе никогда и не бывает многочисленным. Следует также учитывать и особую привлекательность книги, опубликованной за рубежом: она много желанней, чем местный продукт, и ее стремятся заполучить как читатели, так и тайная полиция.
То есть я хочу сказать, что ситуация, сложившаяся в русской словесности, благодаря Карлу Профферу и его «Ардису», необратима и что ситуация эта гораздо более здоровая, чем то имело место на протяжении большей части этого века. По сути, она постепенно начинает напоминать последнюю четверть XIX века, когда русские книги, изданные за рубежом и внутри страны, воспринимались как одна литература — чем они и были.
Я не думаю, что Карл Проффер ставил своей целью внедрение этой перемены. Я редко встречал американца, который питал бы меньше иллюзий насчет Советского Союза, и уже по одному этому ничто не могло быть более чуждо его сознанию, чем идея повлиять на ход событий в этой стране. Он делал то, что делал, из простой любви к русской литературе. Как всякая любовь, она была смесью подлинной зачарованности, любопытства, влечения, подозрительности, сострадания и — превыше всего — сильнейшего тяготения к своему объекту. Он просто хотел, чтобы она была, существовала в печати, на бумаге, стояла на ногах наравне с другими и была с ними сравнима. Он не мог стерпеть, когда у него на глазах ее мучили, увечили, оскорбляли. Но, в отличие от многих, разделяющих эти чувства, он решился действовать. Или, говоря еще проще, он сделал для русской литературы то, что сами русские хотели бы, но не могли сделать.
За это, за возвращение русской литературе ее целостности и достоинства, мы ему благодарны. Обычно, когда человек читает книгу, он редко думает об издателе: благодарность достается автору. Однако специфика русской истории сделала издателя не менее важной фигурой, чем писатель; она привела к значительному сокращению этого различия — при неблагоприятных условиях с различиями такое случается. Если Карла Проффера будут вспоминать вместе с его авторами, то потому, что подобно им, он действовал исходя из внутренней необходимости. Следует добавить, однако, что в его случае эта необходимость не была окрашена неизбежной у авторов примесью эгоизма.
Он был добрым, чрезвычайно добрым человеком. Казалось, он излучал доброту, но доброту своеобразную; он не душил вас добротой, ровно наоборот: в его присутствии ощущалось, что он раскусил вас без остатка и не питает по вашему поводу никаких иллюзий — и все же он был к вам добр.
Я не знаю, откуда это у него бралось. Может, из-за того, что он был таким высоким, таким сильным физически — хотя в его присутствии никто не чувствовал себя ни ниже, ни слабее — отчасти из-за его тихого голоса, из-за сонливого умного выражения глаз за очками, из-за сутулой осанки. Вы как бы понимали, что негативное прочтение того, что вы сказали или сделали, не исключено, но придет оно ему на ум в последнюю очередь и к тому же почти против воли. И что даже тогда этот человек скорее простит вас, нежели осудит.
Он не жалел усилий, если вам нужна была помощь. Кому, как не мне, это знать. В 1972 году, когда я покинул Россию, он прилетел в Вену меня встречать, и несколько лет Профферы заботились обо мне, как будто я был их четвертым ребенком. Дилижанс, как видите, по пути подбирал и пассажиров. Двое из них сегодня здесь… И все эти годы я был спокоен, как ребенок, хотя он был всего на пару лет старше меня. В любое время дня и ночи — я знаю это по личному опы-ту — он был готов за тебя заступиться: ворча, ругаясь, но без оговорок.
Ничто не приносит более сильного ощущения тщетности, нежели попытка словами воссоздать того, кто умер. Будь такое возможно, профессия писателя была бы самой уважаемой. Я бы хотел на этом закончить, но позвольте мне добавить еще несколько слов.
В определенном возрасте, когда начинают скапливаться человеческие потери, когда они превосходят человеческие приобретения, каждая смерть начинает казаться приглашением, призывом: уйти. И не столько потому, что чувствуешь себя брошенным, но и потому, что от тебя уходит определенная часть тебя самого, той твоей жизни, которую ты делил лишь с тем, кто умер. Иногда это очень большая часть, как в данном случае: почти пятнадцать лет.
Чем больше людей ты теряешь, тем меньше остается от тебя самого, и наступает момент, когда, если посчитать, оказывается, что у тебя отнято больше, чем остается в наличии или ждет в будущем. Каждая потеря ощущается как приглашение, каждый умерший друг напоминает родственника, родителя — потому, что тебе уже не удастся снова скопить ничего подобного, потому, что родителей у тебя больше не будет.
Отказываться от приглашения как можно дольше заставляет тебя не трусость и не жалость к самому себе. Скорее дело здесь в том, что ушедшие оставляют тебе на хранение какую-то частицу самих себя, и тебе надо продолжаться, чтобы продолжались они. К этому в конце концов и сводится жизнь, осознаем мы это или нет.
Ибо практически любой, с кем вам доводилось некоторое время общаться, оставляет отпечаток на вашей сетчатке, не говоря уже о психике. И чем сильнее был этот человек, тем глубже проникает этот отпечаток: в кожу, в мышцы, в нервы, в мировосприятие.
Каким-то незаметным образом он меняет вас — приспосабливая, присваивая — вашу оболочку. Вы становитесь им, ею, ими: начинаете подражать их жестам, манерам, идеям, предубеждениям. Короче говоря, вы становитесь носителем чьей-то души, сами того не замечая, ибо ноша эта легка. То, что вы сейчас слышите, не обязательно является Карлом Проффером, но во мне и в том, что вы слышите, есть и его частица. Он живет в этих шести людях и во многих других. Но больше, чем где-либо, он живет в своих книгах. Собранные вместе, они образуют внушительную пирамиду, внутри которой он покоится. И каждый раз, когда вы открываете одну из вот этих «ардисовских» книжек, вы прикасаетесь, независимо от ее содержания, к частичке человека, которого звали Карл Проффер.
Перевод с английского Ольги Ворониной под редакцией Александра Сумеркина
Вступительная заметка Ольги Ворониной