Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2005
Метафорическая жизненная битва похожа на настоящую войну — в ней больше искалеченных, чем убитых…
Робертсон Дэвис
В предыдущей статье я посетовал, что современные авторы любят простодушных героев. Но вот Александр Мелихов упорно выбирает своих персонажей в среде интеллектуалов.
В романе «Нам целый мир чужбина» (СПб.: «Ретро», 2003) свою жизнь вспоминает математик, доктор наук, профессор. Человек образованный, сведущий в литературе, истории, музыке, философии, живописи… Он отнюдь не пародия на высоколобого технаря, не карикатура и, конечно же, не фантом. Наверное, каждому приходилось встречать физиков, инженеров, вполне профессионально занимающихся гуманитарными дисциплинами. Хрестоматийный пример — академик Раушенбах.
Как и герои других книг Мелихова («Исповедь еврея», «Чума»), математик родом из провинциального городка. Нормальный мальчишка, первое воспитание получил на улице, точнее — в местном Доме культуры. Тем миром правил «авторитет» по кличке «Москва». Город Москва, мы знаем, не верит ничьим слезам. Человек «Москва» не верил еще и словам, и жестам.
«- Что там у тебя в кармане, дрочишь, что ли? Сунул руку — доставай! Достал — пори! Дай сюда пику! — Кончиками пальцев он перебрасывал заточку за приземистый диван, кряхтя приподымался и, неловко дотянувшись, словно муху смахивая, хлопал дешевку по малиновой щеке свернутой «Правдой»…»
Замечательно выписанная сцена поставлена в самом начале книги и задает тон остальному повествованию. Только на месте «неловко дотянувшись» хотелось бы прочитать другой оборот. Но такие эллиптические конструкции («открывая нехватку половины зубов», «соображал бы даже и терпимо») — один из важнейших атрибутов мелиховского письма. С первого взгляда они кажутся неуклюжими, но подобное неловкое сцепление чуть смещает смысл и подталкивает читателя в сторону, нужную автору. Видишь, как этот самый «Москва» нехотя отлепливается от спинки дивана, склоняется вперед с явным усилием и вытягивает руку с газетой, «всегда зачем-то торчавшей у него из кармана».
Этот провинциал, так, увы, и оставшийся безымянным, еврей, умница и боксер, приезжает к Балтийскому морю (Финскому заливу, Маркизовой луже), поступает в Университет имени товарища Жданова и успешно заканчивает математический факультет. Обзаводится друзьями, женится на сокурснице, занимается усердно наукой. Преуспевает — правда, не в академической области, а прикладной. «Лакотряпочной», как иронизирует сам рассказчик. Звания и должности его не слишком-то радуют. Ведь для истинного ученого задача, достойная его усилий, только та, что не имеет служебного значения. В идеале она не должна иметь решения принципиально.
К такому классу задач относятся и любимые нами последние, больные вопросы — что делать?.. как быть?.. кто виноват в том, что не удается ни то, ни другое?.. Об этом и размышляет герой Мелихова, пускаясь в пешеходную прогулку от Казанского собора к зданию Двенадцати коллегий, где когда-то был матмех, alma mater нашего героя. Идет он по Петербургу, но в памяти его оживают ленинградские улицы. Друзья, женщины, дети, его собственная судьба, которая то ли состоялась, то ли канула в стылую и грязную невскую воду. Об этом он и размышляет на протяжении почти шести сотен страниц.
Лев Толстой как-то сравнил жизнь с быстротекущей рекой (потом эту метафору подхватил Владимир Маканин). Течение, мол, все равно снесет ниже — а потому, переплывая, следует выбирать цели (идеалы) как можно выше… Кому приходилось перебираться вброд через горные ручейки, оценит точность сравнения. Только поддайся напору неширокой вроде струи, только начни отступать шаг за шагом — сам не заметишь, как тебя отодвинет на глубокое место, собьет с ног, а там — поминай как звали…
Когда же, рассуждает протагонист Мелихова, начал откатываться и он? Может быть, в тот самый день, когда покинул университетское общежитие ради взрослой семейной жизни? Переехал к родным жены, куда-то в Ленинградскую область, и одновременно попытался устроить честную карьеру в среде академиков, докторов, кандидатов и менеэсов. Не вышло. Пришлось переходить в отраслевую контору — за докторской и квартирой.
Теперь дважды остепенившийся человек, по-прежнему безымянный главный теоретик «лакотряпочной» отрасли, не знает — то ли винить подвернувшегося ему искусителя, то ли благодарить. «Уваров в самом деле обеспечил мне довольно свободную жизнь и возможность читать что вздумается».
Хотя читать по собственному выбору герой мог и пребывая в слякотном Заозерье. Оттуда — на службу, и обратно — домой, он катался в электричке более двух часов ежедневно. Чтобы не тратить даром огромные куски времени, он читал. Но не какие-нибудь «Труды института Стеклова» или там «Вестник лакотряпочной технологии», а — Пруста, Толстого, Шиллера. «Смолоду читал не просто так, а с каким-то дурацким подъемом — будто набирался сил перед неведомой битвой. А когда понял, что битвы не будет…»
Интерес героя к высокой прозе никак не обыгрывается. За перо он так и не взялся. Но для его создателя русский, немец и особенно француз значат довольно много. Что выводится из самого текста.
Пруст предположил, что прозаик поступит правильно, если не будет рассказывать о женщине, которую любит его герой. Какова она — читатели должны догадаться по реакциям персонажа. Так и Мелихов старается избегать пространных прямых описаний. При том, что автор и герой весьма и весьма наблюдательны. Но подмеченные детали не вываливаются чохом на страницы, отведенные для психологического портрета или урбанистического пейзажа, а выплывают одна за одной, каждая в свое время и в нужном месте: «На фотографии почти не видно до чего у нее ноги кривые — всегда так ловко выдвинет вперед, согнет в колене…»
Усердное чтение Пруста угадывается и в манере повествования, когда редко какая история рассказывается сразу и «в лоб». Так воспоминания о запутанных отношениях с подопечной аспиранткой Юлей герой протягивает через все повествование, то отпуская ниточку памяти, то снова ее натягивая, выхватывая сцену то там, то здесь… Лишь перевернув последнюю страницу, разместив прочитанное в порядке почти хронологическом, мы можем как-будто понять — что же у них стряслось, когда, почему и как…
Таким образом безымянный математик вспоминает пятьдесят лет своей жизни, разматывая клубок воспоминаний, трагедий, обид, иллюзий. Он не брюзжит, но выказывает высокую скорбь. Хотелось бы, правда, уяснить — кому он все это рассказывает, кому изъясняет?..
В литературной игре каждый пишущий устанавливает свои правила. Один заключает с читателем негласную конвенцию: будто бы я эту историю от кого-то услышал, да вам и передал. Другой пытается обосновать свой рассказ более рациональными методами. Так у Робертсона Дэвиса первую часть его «Дептфордской трилогии» (СПб.: «Азбука», 2004) главный герой якобы разворачивает в пространном письме директору своего колледжа.
Профессор Данстан Рамзи уходит на пенсию. Один из давних выпускников провожает состарившегося учителя статьей в местной газете. Опус возмущает Рамзи ернической интонацией. Ему кажется, что в «подвале» многотиражки выставлен на посмешище «старый маразматик, сорок пять лет кряду вдалбливающий ученикам свои поверхностные, на уровне «Занимательной истории войн и сражений», представления о предмете…» И старый «Пробка» (школьное прозвище) пытается показать — чем же на самом деле была его длинная жизнь.
У Дэвиса, как и у Мелихова, в центре внимания интеллектуал с грузом его проблем, пристрастий, фобий, обычаев и занятий. Но — гуманитарий. Что читателям как будто привычнее… Рамзи родился в конце позапрошлого века в маленьком канадском поселке. Пятьсот человек жителей, притом — пять (!) церквей. Издается газета, которую редактирует отец Данстана. Парнишка растет человеком грамотным и читающим. Но, чуть повзрослев, отправляется за океан, чтобы принять участие в мировой бойне. В ночном бою Рамзи удается перебить немецких пулеметчиков, строчивших из блиндажа, но, раненый, он едва не погибает в соседних развалинах. Последнее, что он успевает заметить, — фигурка Мадонны с Младенцем. Деревянная статуя, вырезанная не слишком искусно. Но лицо Матери удивительно похоже на женщину, в которую Данстан влюбился еще мальчишкой.
Миссис Демпстер приехала в далекий поселок, выйдя замуж за священника-баптиста. Совсем молодая женщина, слегка не от мира сего — по мнению умудренных соседок. Спустя несколько месяцев она тронулась вовсе, после того как в голову ей угодил снежок. Твердый леденистый комочек, который слепил Бой Стонтон — одновременно недруг и приятель Рамзи. Он и предназначался Данстану, но тому удалось увернуться. Беременная женщина неожиданно получила сильный удар в затылок. Результат — преждевременные роды и помрачение рассудка. Через пару лет она сконфузила обитателей городка: ее застукали в щебеночном карьере с одним из бродяг, шлявшихся в окрестностях Дептфорда. После этого муж в буквальном смысле привязал ее к дому: обмотал талию крученой веревкой, которую пропустил сквозь ввинченное в стену кольцо.
Единственный, кто навещал несчастную женщину, — наш герой. За то она отплатила ему чудесным воскрешением брата-астматика. По убеждению Данстана, Вилли уже был мертв, а миссис Демпстер вернула его к жизни. С чем, разумеется, не согласился домашний врач. А потом, в образе Мадонны из бельгийского городка, она спасает уже самого Данстана. Пробыв около полугода в коме, он очнулся, обнаружил, что потерял ногу, зато приобрел крест Виктории.
Рамзи возвращается на родину, заканчивает университет и начинает преподавать в колледже для мальчиков. Тем временем Бой Стонтон делает быструю карьеру в бизнесе и политике. Данстан же, кроме своей профессии, занимается небезуспешно агиографией. Пресвитерианин по рождению и воспитанию, он увлекается составлением жизнеописаний малоизвестных святых католической церкви. В одном путешествии сталкивается с сыном Демпстеров. Пол убежал из дома еще до войны и сделался фокусником.
Годы идут, и однажды в квартире профессора собираются трое мужчин: хозяин, Стонтон и Пол. После нескольких порций виски Данстан показывает гостям реликвию своего дома: кусок гранита величиной с куриное яйцо. Оказывается, несколько десятилетий назад злой мальчик Стонтон запустил в приятеля не просто снежок, но — закатал в него еще щебенку. Оттого и помешалась бедная миссис Демпстер, оттого и родился семимесячным Пол… На следующий день полиция находит машину Стонтона в море. Двери заперты, следов насилия на теле захлебнувшегося нет. Но во рту его — тот самый камень…
Через неделю Пол дает очередное представление. Один из коронных номеров иллюзиониста — оракул, «медная голова Роджера Бэкона». Зрители задают ей обыденные, невиннейшие вопросы — и вдруг с галерки слетает истошный выкрик: «Кто убил Боя Стонтона?!» Ответ загадочен и пространен: «Те же, что и всегда, персонажи жизненной драмы: во-первых, он сам, а еще — женщина, которую он знал, женщина, которой он не знал, мужчина, исполнивший самое заветное его желание, и неизбежный пятый, хранитель его совести и хранитель камня…» Расшифровке этого туманного сообщения посвящены две другие части трилогии…
Как видим, фабулу книги Дэвиса можно пересказать, хотя занятие это требует и немалого времени. Интрига мелиховского романа заключается во всем его тексте. Уверен — если спросить автора, о чем рассказывает его сочинение, он повторил бы снова все написанные слова от первого до последнего, как и умерший давно литератор, царь отечественной словесности, образец для всех русских писателей. Независимо от того, притягиваются они к нему или отталкиваются.
Однако, на мой взгляд, амплуа беллетриста требует умения придумать историю. Если не вымыслить, то хотя бы подслушать, подглядеть, а после раскрасить в воображении. К сожалению, отечественные авторы, видимо, уверены, что интрига нужна только в «жанровых» видах литературы. Их интересуют прежде всего «последние вопросы» — те, перед которыми рано или поздно останавливается любой живущий. И, прежде всего, коварнейший из всех — в чем смысл жизни?
Можно и увильнуть от точного и прямого ответа, объявив, что смысл дел наших и дней заключается в самом их неторопливом течении. Но тогда следует восстановить их в памяти, разместить сообразно весу и значению каждого. Чем, собственно, и занимается мелиховский герой. Однако при этом случается странная аберрация — рассказчик исчезает из поля нашего зрения. Он сосредоточивается на собственных мыслях и впечатлениях, а мы перестаем его видеть.
Повествователь у Дэвиса больше озабочен окружающим миром, тем не менее сам он представляется вещественным, зримым. Мелиховский математик (как не хватает ему имени собственного!) в начале романа бросает читателю деталь, выхваченную у отражения в зеркале: «…псевдочеховская бородка с асимметричной проседью, напоминающая потек изо рта». И это все. Ни друзья, ни коллеги, ни жена, ни любовница, ни сын с дочкой не пытаются высказать свое отношение к его внешности. Он остается не только безымянным, но и безликим. Эдакий чистый, незамутненный разум, наблюдающий за волнующимся вокруг миром.
Можно было бы объявить такой подход стремлением к чистому же литературному эксперименту. Но математик, конечно же, знает, что по представлениям квантовой физики свободное наблюдение невозможно. Соглядатай влияет на процесс одним только своим присутствием. Мы изменяем мир просто собственным существованием.
Данстан Рамзи до самой смерти мучается сознанием детской своей вины. Он увернулся от снежка, запущенного Боем Стонтоном, и тяжелый снаряд угодил в миссис Демпстер. Во всем монологе петербургского математика нет намека на схожее чувство. Напротив, в финале он все-таки дожидается (добивается?) похвалы от взрослого сына: «Вот ты сумел сделаться героем… как когда-то вдолбил себе в голову что-то свое — не важно, глупое, умное, хорошее, плохое, но свое, — так всю жизнь на этом и простоял».
Вообще-то, вдалбливать лучше кому-нибудь постороннему. В свою голову обычно вбивают. Но, да, можно и себе «с усилием, долго объясняя, втолковать, заставить усвоить что-нибудь» (Толковый словарь Ушакова). Собственно, ретроспективному восстановлению этого процесса и посвящена книга Мелихова. Оговорка сына действительно примечательна. Хотя он противоречит себе же. Его отец не простоял всю жизнь на кочке, выбранной в юности, а воспитал себя, сформировал каждым прожитым годом. Задача, решению которой посвящают себя многие и многие. Но еще большее количество человеков — отказывается от решения. Однако математики — люди особенные.
Интеллектуала удобно делать главным героем потому, что его личность позволяет автору рассуждать о проблемах загадочных и интересных. Но этим же такой персонаж и неудобен. Писатель вынужден постоянно подтягивать себя до уровня своего же создания. Но и от читателя такой прозы требуются немалые усилия. Вы не хотите больше слышать о спецназовцах и специалистах из ГРУ? Давайте поговорим о теореме Гёделя — зазывает нас герой Мелихова. (Сразу признаюсь честно, что в подобной беседе могу принять участие лишь как заинтересованный слушатель.)
А ведь петербуржец не предлагает ничего исключительного. В последнем романе С. Витицкого персонажи постоянно разделяют собственные высказывания на два класса — в гёделевском смысле, не в гёделевском… Можно сгоряча отмахнуться от такого примера — мол, проза для технарей! Да что тогда останется на долю гуманитариев?
В последнее время персонажи прозы — нашей и зарубежной — частенько оказывались людьми без определенных занятий. Симптом тревожный. Сегодня я с удовольствием прочитал бы уже не то что о плотниках, но даже о вечно бухих могильщиках, не говоря об инженерах и физиках. Но эти профессии в современной литературе словно вытеснены за скобки. Понятно, что прозу пишут гуманитарии, но читают ее и другие люди. Напомню, что большую часть нашей «широкой публики» составляют как раз люди технических специальностей. Им, наверное, интересней было бы увидеть героя, стоящего не только за мольбертом, но и за кульманом.
Мне возразят, что писать надо не о профессиях, но о людях. Однако возможно ли вообразить человека, который абсолютно ничем не занимается? Так сказать, homo per se. «Ты стоишь столько, сколько стоит твое дело», — напоминает нам присказку былых времен математик Мелихова. И как главный теоретик «лакотряпочной» отрасли оценивает себя не слишком серьезно.
Однако разговоры о «стоимости» нехороши тем, что мы измеряем не себя, но свое отражение. Нам нужно знать, как нас оценивают другие. Ибо в своих глазах постоянно проигрываем вымышленному некогда идеалу. От подобной опасности Данстана Рамзи предостерегает сельский священник, когда профессор приходит к нему за советом — нельзя ли объявить миссис Демпстер святой? И отец Риган разражается негодующей речью: «Малоумный святой полон благочестия, он всех любит и неустанно творит добро — по своему разумению. Но ему не хватает ума, а потому его старания кончаются ничем — или хуже чем ничем, ведь когда добродетель запятнана безумием, от нее можно ждать чего угодно. Вам известно, что благоразумие названо одной из семи добродетелей? В том-то и беда всех малоумных святых — ни капли благоразумия».
Благоразумие, здравый смысл — кому они нужны в обыденной нашей жизни? Напротив, люди хотят чуда, даже разумные и проницательные. Изучая святых, Рамзи убеждается, что все народы, все поколения жаждали чуда. Верили, что оно не только возможно, но и случается. О том же заявляет и Мелихов. Его герой уверен, что само существование нашей цивилизации основано на психологических фантомах, иллюзиях, которыми люди замещают истинное знание о себе, о других, о мире.
Персонажи Чехова приходили к горькой истине: никто не может знать всей правды. Математик Мелихова, знающий о Гёделе не понаслышке, понимает, что никто ни в чем не может быть уверенным безусловно. Но он уверен, что никто и не хочет взглянуть на мир пристально и беспристрастно. Хотя, на мой вкус, в некоторых случаях лучше взгляд свой расфокусировать. Так, встретив свою былую любовь Юлю, математик с отвращением замечает, как обвисло, ослабло ее некогда прекрасное тело. «Я привыкну, привыкну», — уверяет он ее и себя. Но женщина все понимает и отворачивается… Впрочем, почти все книги Мелихова повествуют, как наше тело, разрастаясь и расплываясь с годами, калечит заключенный в нем изначально свободный дух.
А Робертсон Дэвис, напротив, рассказывает нам, как душа прорывается в мир сквозь сковывающую ее вещественную субстанцию. И лучшая женская роль в «Дептфордской трилогии» отдана человеку, изуродованному с подросткового возраста. Некие гормоны переусердствовали, безобразно увеличили кости, зато пробудили ум, чувства и сердце. В конце трилогии автор с иронической умиленностью набрасывает сцену, где в огромной кровати посреди гостиничного номера нежатся три любовника — фокусник Айзенгрим (бывший Пол), профессор Рамзи и Лизелотта, сделавшая людей из обоих мужчин. Да еще подтолкнувшая на путь истинный стонтоновского сынка.
Не озлился на мир и Пол Демпстер. Хотя ему досталась судьба куда сложней и страшней, чем Рамзи, Стонтону и — ленинградскому математику. Он не бежал из дому, его забрали оттуда силой: сначала изнасиловал, а потом увез бродячий актер передвижной ярмарочной труппы. Но Пол на него не в обиде, как не упрекает он и Боя Стонтона. Камень, которым тот отбил разум у его несчастной матери, в какой-то мере оказался вещественным знаком судьбы. Его жизнь повернуло туда, где ей надлежало двигаться. Он не мстил Стонтону, не убивал его, не крал булыжник со стола Рамзи, не выбирался, подобно Гарри Гудини, из запертого наглухо лимузина. Он мог это сделать, но все-таки Стонтон покончил с собой сам. Таков печальный финал этой внешне успешной, блестящей, но — совершенно бесцельной жизни.
Демпстер же выжил, превратился в великого иллюзиониста Магнуса Айзенгрима. Теперь в его распоряжении весь континент от Канады до Аргентины. В любом месте он чувствует себя своим. Тогда как для российского ученого целый мир до сих пор представляется чужбиной. Никакой политики, все совершенно личное. Его ощущения комментирует сын Дмитрий, который покинул родные болота и обосновался в Израиле: «Никто не знает своих детей. Главное, что мы не хотим понимать — чем более беззаботное детство мы им устраиваем, тем сильнее они цепляются за него. И потом им всю жизнь весь мир чужбина».
Да ведь и Пруст, как заметил Андре Моруа, всю жизнь тосковал по «молочному запаху детской». И русскому поэту, которого цитирует Мелихов, все на свете казалось чуждым, кроме кружка одноклассников. Что наша жизнь? — спрашивал он себя и отвечал — только одно старение. «Блажен, кто смолоду был молод, / Блажен, кто вовремя созрел, / Кто постепенно жизни холод / С годами вытерпеть сумел». Вот она, та самая «метафорическая битва», о которой упоминает Робертсон Дэвис. Мелиховский математик, напротив, убежден, что никакого сражения не было, а друзья его только гнили в третьей резервной линии и пропадали, не успев даже выдвинуться на огневые позиции… Но помнится, что один американский писатель, тоже, должно быть, входивший в круг чтения мелиховских героев, был уверен, что достоинство человека не в том, чтобы победить, но — выстоять (Фолкнер. Нобелевская лекция).
Все мы ерепенимся в юности, безумствуем, горячимся. Но что происходит после? Может быть, в самом деле, седина в бороде, на висках — только легкое отражение густого инея, что оседает с годами на душу? И тогда внешние знаки успеха только отягощают. Что там слава, чины и деньги, когда нет настоящей цели?! Конечно, многим людям удается закончить свое существование естественно. Но кое-кого случайная встреча вдруг заставляет оглянуться на путь, пройденный с молодости, от самого беззаботного детства. И завтрашний губернатор, финансовый гений, промышленный магнат, успешный любовник в свои без малого семьдесят — вдруг направляет роскошную машину в море, зажав в зубах твердую память о мальчике, которым, может быть, он и был несколько десятилетий назад…