Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2005
ДОНАЛЬД МАКЛЭЙН
К сожалению, советская власть не показывала мне фильмы о Джеймсе Бонде как идеологически вредные. Я увидела агента 007 на экране ТВ впервые только в семьдесят с лишним лет. Согласитесь, в этом возрасте трудно оценить все его достоинства.
А наш «родной» супершпион Штирлиц вызывал во мне стойкое неприятие. Все-таки, когда смотришь, как Бонд в отличном костюме с безупречной прической сражается с крокодилами, — это смешно. Вся «бондиада» пронизана юмором. Эпопея же со Штирлицем сделана с убийственной, чисто совковой серьезностью. Бонд бегает, прыгает, падает, вскакивает, дерется, стреляет, целуется. Штирлиц же все время размышляет. Не разведчик, а мудрец.
Но бог с ним, со Штирлицем. Отличные актеры играют симпатичных гестаповцев. Да и сам «Бонд», Тихонов, «с выраженьем на лице», тоже неплох. Очевидно, потребность в героях-шпионах так велика, что и «Семнадцать мгновений весны» (это надо же придумать такое название!) стал у нас «культовым фильмом». И все его смотрят с удовольствием…
Кроме меня, дуры. Шпионская романтика мне противопоказана. Несмотря на то, что моему дорогому мужу и соавтору Д. Е. Меламиду все время хотелось писать о немецких разведчиках экстракласса.
Две книги на эту тему мы все же сочинили, одну об адмирале Канарисе, другую о гестапо, РСХА, Гиммлере, Гейдрихе, Шелленберге и т.д. и т.п. Обе книги мне не нравятся.
Самое удивительное в том, что благодаря мужу мне довелось познакомиться с некоторыми настоящими известными разведчиками и даже с двумя супершпионами. Не говоря уже о массе коминтерновцев, которые, по-моему, тоже профессионально занимались шпионажем, вечно что-то вынюхивая в разных странах.
И теперь если в газетах или на ТВ обо мне изредка вспоминают как об авторе, то именно из-за того, что я когда-то кормила яблочным паем у себя дома супершпиона, друга Меламида.
Впрочем, чему удивляться? Добросовестный летописец ИМЭМО, института, где долгие десятилетия проработал муж, П. П. Черкасов, ныне профессор и заслуженный ученый, а в мое время просто милый Петя, ровесник сына, «саратовский дворянин», как я его величала, озаглавил один из разделов своей книги довольно-таки ясно: «Был ли ИМЭМО «филиалом» советских спецслужб».
И почему-то даже без вопросительного знака.
Хотя, как следует из текста, ИМЭМО — Институт мировой экономики и международных отношений — никогда не был филиалом Лубянки.
Зато, внимательно прочитав труд одного из крупных чекистов и при Ежове, и при Берии, и при менее известном Игнатьеве — книгу Павла Судоплатова, я поняла, что истинным филиалом Лубянки был Союз писателей, где уже не муж, а я пробыла несколько десятилетий.
Именно там правил оргсекретарь Ильин, бывший руководящий работник НКВД, комиссар госбезопасности. И помогал ему парторг Аркадий Васильев, тоже из «органов».
Именно там наши прозаики, борцы за высокую, чистую душу советского человека, расправлялись с врагами советской власти в чужих странах и плели шпионские заговоры. Именно в Доме литераторов убийца Троцкого Меркадер, герой Советского Союза, устраивал застолья с друзьями.
А просидевший 15 лет в тюрьме, иначе говоря, почти на своем рабочем месте, сам Павел Судоплатов, освободившись, не захотел пойти в ЦДЛ, дабы не встретить там своих знакомых.
А мы-то, наивные людишки, литераторы, думали, что в Дубовом зале старого особняка на Поварской поглощают жюльены и осетрину на вертеле наши знакомые, наша «компашка». Оказывается, там была их «компашка». 1
* * *
Ну да ладно, все это имеет очень косвенное отношение к тому, что я хочу рассказать. Перехожу к теме. Вернее, к времени и месту, в которых появились герои этой главы.
Естественно, самый-самый супершпион, один из «Кембриджской пятерки», Дональд Маклэйн, познакомился с мужем, а следовательно, и со мной после смерти Сталина. При живом вожде они с Д. Е. не могли бы даже ходить по одной улице.
Но сразу после того, как Сталин умер, начали совершаться большие и малые чудеса.
Большие чудеса всем известны: реабилитация врачей уже в апреле 1953 года и прекращение тем самым государственной и все нарастающей антисемитской компании, грозившей новым Холокостом уже не в нацистской Германии, а в Советском Союзе.
Далее: какие-то непонятные слухи насчет кардинальных перемен. Для меня, простой смертной, эти слухи были связаны со статьей Маленкова в «Правде» — нашем тогдашнем официозе.
Маленков написал, что надо думать не только о промышленности «группы А», т. е. о тяжелой промышленности, в основном военной, но и о промышленности «группы Б», иными словами, о текстильной, обувной, пищевой, наверное, даже о часовой и парфюмерной.
Для меня и моих подруг чуть ли не вся пищевая промышленность ограничивалась после войны производством мороженого (пломбира и эскимо), которое мы поглощали в Москве и зимой и летом (разумеется, после отмены карточек), а вся текстильно-обувная — знакомой спекулянткой, продававшей втридорога венгерские или польские свитера, которые в то послевоенное время стали называться на иностранный манер «пуловерами», а также комиссионкой на Арбате, где можно было купить без талонов и блата довоенные, вышедшие из моды и изрядно поношенные юбки-платья-пальто, а если был какой-то ход к приемщице, толстой хамке Вере, то и вполне приличный секонд-хэнд европейского производства, привезенный офицерами наших оккупационных войск.
Дяди из парфюмерной промышленности тоже попусту не ломали себе голову, знай себе выпускали «Красную Москву» с неистребимо сильным запахом для женщин и не менее ядреный одеколон «Шипр» для мужчин.
Уже сама постановка вопроса о «группе Б» была сенсационной. Стало быть, и впрямь новое веянье: советских людей, видимо, следует как-то получше кормить и одевать-обувать, вообще приводить в божеский вид, к примеру, снабжать часами не только в качестве премии за ударный труд.
О следующем «чуде» мы с мужем также узнали из любимой газеты «Правда», где сообщалось, что все тогдашние вожди, от Молотова до Первухина, посетили балет в Большом театре. Все, кроме Лаврентия Павловича Берии, который на балете не присутствовал. Во всяком случае, его имени в длинном перечне не было.
И тут у нас с Д. Е. начался, как писали в то время, «большой разговор», скорее, семейный скандал. Муж утверждал, что Берия «кончился», его посадят и расстреляют. Я с пеной у рта спорила: мало ли что случилось с Лаврентием Павловичем: он мог схватить грипп, у него могла подняться температура до 40 градусов, он мог лежать на операционном столе с гнойным аппендицитом. Не на «скорой» же ему было ехать на спектакль?
На что муж отвечал, что если бы Берии разрешили, он поехал бы и на «скорой», и на носилках, даже зная, что испустит дух на первом же фуэте Улановой.
Ясное дело, я оказалась дурочкой, а муж — знатоком системы и тогдашнего накала борьбы за власть. Берию и впрямь казнили. Якобы этот прожженный Макиавелли держал у себя в сейфе документы, доказывающие, что он английский шпион.
Для обывателя и прекращение «дела врачей», и казнь Берии, и статья Маленкова казались в ту пору чудесами.
Но кроме этих больших чудес происходили и чудеса малые.
К примеру, самый хитрый, самый чутконосый «инженер человеческих душ» Константин Симонов попал впросак. Будучи главным редактором «Литературной газеты», он сочинил передовую, в которой призвал всех творческих людей посвятить дальнейшую жизнь прославлению Сталина. Дескать, эта задача на века. Я всегда читала «Литературку» от корки до корки, все-таки она была поживее других газет. Но, каюсь, в этой передовой ничего не узрела, а может, и не стала читать. У меня с Симоновым вообще были большие трудности. Через его тягучую, многословную прозу и публицистику без единой мысли, но с беспрерывными виляниями я всегда продиралась с трудом. А его романы вообще дочитать до середины не могла. Но это я. А «кому надо», тот передовую прочел и все узрел. После чего знакомые сказали нам, что у Симонова возникли неприятности. А потом выяснилось («пикейные жилеты» подсчитали), что имя Сталина стало встречаться на страницах газет все реже и реже! Чудеса!
Чудом (маленьким) можно считать и создание журнала «Международная жизнь». Ведь уже существовал аналогичный молотовский журнал «Новое время». Зачем два журнала, если у партии нет никаких разногласий по международным проблемам? Одно мнение, одна установка, один журнал. Однако новый журнал все же появился.
Но уже совсем чудом в глазах простого обывателя стали турпоездки за границу. Турпоездки не для мидовцев, цековцев или газетчиков, профессионально разоблачавших загнивающий империализм, а для рядовых граждан.
Когда милейшая Нина Игнатьева, журналистка, писавшая о театре, не запятнавшая себя ни одной антисемитской строчкой в самые поганые времена и имевшая только одну слабость — любовь к красивым платьицам-кофточкам, двинулась в тур по Скандинавии, мы все поняли, что наступили другие времена. Я сама слышала комментарии Нины к загнивающему Западу: «…Стокгольм — чудесный, замечательный город, там я купила халатик и красные туфельки… Копенгаген — дивная красота. Два джемпера. Осло — безумно интересно — белые босоножки и три шарфика…»
При этом Нина, как намедни Леонид Парфенов в «Намеднях», демонстрировала объекты своих рассказов. И не виртуально по ТВ, а вживе, давая нам пощупать и даже примерить и красные туфельки, и халатик, и шарфики… Это был не кунштюк, а честный прием. И интересно, и наглядно…
* * *
Хоть появление нового журнала «Международная жизнь» можно причислить всего лишь к малым чудесам, случившимся сразу после смерти Сталина, это малое чудо воистину перевернуло жизнь Д. Е. …
Только что (т. е. до марта 1953 года) он буквально висел на волоске в Совинформбюро и Н. С. Сергеева, главный редактор «Нового времени», очень с нами дружившая, с большой неохотой вроде бы соглашалась взять его… корректором в немецкое издание журнала. И вот уже Д. Е. назначен зав. отделом в «Международной жизни», а вскоре и членом редколлегии этого авторитетного в ту пору журнала.
А в 1957 году он оказался среди самых элитных советских международников. Под руководством О. В. Куусинена, секретаря и члена Президиума ЦК КПСС, они пишут новый учебник по основам марксизма-ленинизма (видимо, его международный раздел). И пишут не где-нибудь, а на госдаче в Нагорном.
Госдача в Нагорном — большое число строений, окруженных забором и под охраной, — произвела на меня неизгладимое впечатление. Ни в одном известном мне санатории так обильно и вкусно не кормили и не показывали минимум раз в неделю новые иностранные фильмы. 2
Молодые карьеристы А. С. Беляков, Ф. М. Бурлацкий, наконец, Г. А. Арбатов начинали там большую карьеру. Но для Меламида все скоро кончилось. В Нагорном он не «привился». К счастью.
Д. Е. все время хотел написать нечто оригинальное, новое, но старшим группы (гласным или негласным) был Арбатов, а до него всем правил Лева Шейдин (мой приятель еще по ИФЛИ). Человек умный и остроумный, он был, увы, из породы навсегда запуганных интеллигентов. К тому же очень больной, в Нагорное приехал после инфаркта.
Естественно, сидевший там месяцами «коллектив» ничего путного не высидел, разве что заменил расхожие цитаты из Сталина соответствующими цитатами из Ленина.
Учебник этот я никогда не видела, а главное, не слышала, чтобы его кто-нибудь читал.
В своей автобиографической книге «Человек Системы» Арбатов-старший (есть еще Арбатов-младший, его сын, из «Яблока» Явлинского) превозносит это время с Куусиненом и работу в Нагорном, считая их как бы своими «Lehrjahre», «годами учения», если следовать Гете. Гете называл свой роман «Вильгельм Мейстер», где были описаны «годы учения» героя, романом «воспитания», можно еще сказать романом становления личности. Арбатов прав. Писание учебника в Нагорном было для него и его товарищей не только становлением личности, но и становлением особого жанра.
Именно в Нагорном впервые был создан жанр коллективных работ. Там задумывался не просто учебник определенного направления. К примеру, такой, как учебник либерала Ключевского или монархиста Илловайского, как учебник Платонова или даже учебник одержимого большевика Покровского. Словом, не учебник, где отразились бы взгляды, заблуждения, ошибки отдельного автора. Был коллективный труд. За него никто не отвечал. И у него не было ошибок, ибо это детище коллектива, и, если кто-нибудь сморозит глупость, его поправят товарищи.
Даже при Сталине такого не было. Канонический учебник «Краткий курс истории партии» писал сталинский холуй Емельян Ярославский. Потом Сталин кое-что поправил, вставил (довольно-таки неграмотно) некоторые абзацы. И, как гласит молва, собственноручно написал четвертую главу. После чего «Краткий курс» стал считаться его учебником.
Еще удивительней представить себе, что, скажем, Зиновьев и Каменев, Пятаков и Радек стали бы творить вчетвером или еще более обширным коллективом. Да к тому же на даче.
У «Азбуки коммунизма» было два автора: Бухарин и Преображенский. Но части, написанные каждым из них, помечены отдельно.
Правда, кое-какие попытки коллективного творчества уже были и до войны, в основном в литературе. По инициативе Горького писалась «История фабрик и заводов». Но, по-моему, каждую «историю» писал один человек. Подобное же изобрел другой сталинский холуй, Минц (кстати, и он был в Нагорном), еще до войны годами сочиняя с сотоварищами «Историю гражданской войны»…
Но все это следует считать, так сказать, пробами пера.
Начиная с Нагорного почти всё, т. е. речи вождей, партийные документы, писались «общагой» и обязательно на госдачах, как бы в коммуно-монастырях — без жен, без детей, без «мирских» забот, с многоразовым питанием, в комнатах, обставленных казенной мебелью и убираемых казенными уборщицами, на казенном постельном белье.
Так выработался стерильно-образцово-партийный стиль — все подробно написано, но ничего определенного не сказано. Я когда-то назвала этот стиль «арбатовским». И очень горда тем, что уже упомянутый П. Черкасов использовал мою остроту в своих записках.
Не так давно Бурлацкий рассказал в газете «Известия» на целой полосе, что «потаенный Андропов» (таков загадочный заголовок полосы) собирал тех же Арбатова, Бурлацкого и др., коих называл «аристократами духа», и, сочиняя очередной документ, вслух «мыслил». Говорил какую-то фразу, а один из «аристократов духа» вносил свои поправки, иногда заменял одно слово на другое, иногда формулировал экспромтом новый «стратегический» ход.
Вспоминая те времена, уверена, что ни я, и никто из моих знакомых эти длиннейшие опусы, нечто вроде политического «буриме», не читал. Клянусь, это было неудобочитаемо.
Насколько «бесхитростный» Л. И. Брежнев был умнее — он просто давал другим сочинять за себя и документы, и речи (арбатовским стилем), и даже художественные произведения, но уже другим манером, как писала незабвенная Молоховец в своей книге «Подарок молодым хозяйкам».
Кстати, «арбатовский» стиль не дозволял никакой хулы даже на давно почившее начальство.
Написав и издав книгу аж в 457 страниц, Г. Арбатов ни разу не ругнул «от души» (как ругал авторов «русского экономического чуда» Гайдара и его команду) тогдашних бездарей эпохи Брежнева — Андропова — Черненко.
Если верить мемуарам Арбатова, то все годы застоя вокруг него и над ним были чудесные ребята, например Куусинен, который «не только понимал идеи Ленина, но и мыслил в одних с ним категориях…». Не говоря уже об Андропове, отношение к которому у Арбатова «иногда граничило с восхищением».
И, заметьте, писалось это в… 2002 году.
Но бог с ним, с Арбатовым и с его стилем. Со времени Нагорного муж и я вращались с ним в совершенно разных сферах.
Все же надо сказать, что, просидев, кажется, почти полгода на госдаче, Д. Е. продолжал получать высокую по тем временам зарплату в «Международной жизни» и пользоваться тамошним привилегированным буфетом, где водилась и семга, и прочие деликатесы. Правда, семга была того же качества, что и семга в столовой на Ленинском проспекте, где в 70-х получали спецзаказы академики,
т. е. с кожей и костями. Поэтому я от нее решила отказаться.
Мой отказ от семги вызвал замечательную реакцию нашей «знаменитой» среди друзей и знакомых своими сентенциями домработницы Шуры, она с возмущением сказала: «Вы говорите, семки (так Шура именовала эту благородную рыбу) не надо? А чем же я буду детей кормить?»
Итак, с «семкой» или без «семки», но муж продолжал трудиться в безусловно элитном журнале «Международная жизнь».
И вот в 1955 году в пестром по составу коллективе этого журнала появился Дональд Маклэйн.
Как теперь понимаю, это было чудом. И не таким уж маленьким.
Ведь Маклэйн, приговоренный в Англии, кажется, к 99 годам тюрьмы, был выкраден и нелегально переправлен в СССР. Его работа на нашу разведку, естественно, скрывалась и, думаю, отрицалась всеми официальными лицами. А журнал «Международная жизнь» уже по замыслу своему был связан с политиками и журналистами из разных стран, в которых работа английского аристократа и крупного деятеля МИДа на СССР, а также его исчезновение наделали столько шума, что мало не покажется.
И это при той подозрительности («бдительности»), которая была всегда присуща советской власти. А вдруг Маклэйн свяжется с британской СИС («Сикрет интеллиджентс сервис»). А вдруг…
Недаром тогдашний (подразумевается 1951 год) глава МГБ Игнатьев четыре года продержал Дональда в закрытом для иностранцев Куйбышеве.
Маклэйн был переименован в Марка Петровича Фрейзера, а статьи свои подписывал как С. Модзаевский.
Но, по-моему, вскоре после появления Маклэйна в Москве каждая собака на Западе знала о его местопребывании.
Видимо, в первые годы «оттепели» и центральный аппарат КГБ, и «первые» отделы как-то растерялись. И они поверили в коренное изменение жизни. К сожалению, пришли в себя они куда быстрее, чем многие из нас.
Не помню точно, когда я увидела Маклэйна в первый раз. Во всяком случае, мы еще жили в коммуналке на Цветном бульваре. Стало быть, это произошло до 1959 года.
Большое искушение сказать, что внешне Маклэйн был классическим британцем, или англосаксом, или, того хуже, «нордическим типом». Высокий рост — два метра восемь сантиметров (рост Петра Великого), серые глаза, светлые, постепенно редевшие волосы, короткий нос…
Ах, нет. Насчет «нордического типа» — чистая чепуха. Гитлер и Геббельс, провозгласившие существование «нордических типов», были в сущности уродцами. А наши патриоты красно-коричневого окраса, мнящие себя «породистыми» славянами, вероятно, забыли, что эту веру им внушил грузин Сталин, отнюдь не являвшийся красавцем (равно как и ныне здравствующий генерал Макашев).
Маклэйн был просто очень высоким человеком с приятным интеллигентным лицом. А вот его манеры, поведение, образ жизни (разумеется, когда мы ближе познакомились) ассоциировались у меня с понятием английского джентльмена из романов XIX века или даже из глупых и старых как мир анекдотов типа «на необитаемом острове встретились англичанин, француз и русский».
Он был одинаково вежлив со всеми — с вышестоящими и нижестоящими, не навязывал никому свою точку зрения, никогда не говорил о себе, никогда не жаловался.
Со временем, однако, я решила, что ничего специфически английского в Маклэйне не было, просто он являл собой тип интеллигента во многих поколениях и, наверно, не особенно отличался бы от русского интеллигента, если бы это племя в России не истребили за 70 лет советской власти.
Впрочем, одно исключение припоминаю. Очень часто Дональд долго смеялся, улыбался, хихикал, а я, человек чрезвычайно смешливый, никак не могла понять, что его так развеселило. Видимо, это и был пресловутый английский юмор. Кстати, и в книгах он мне не всегда понятен.
«Международная жизнь» оказалась для Д. Е., моего мужа, очередным разочарованием. Вначале журнал этот, как я уже говорила, был хоть и чрезвычайно пестрым по составу, но явно необычным и с большим замахом. Туда попал и известный международник Борис Изаков, человек опытный, но трудный, с большими амбициями; после войны, потеряв ногу на фронте, он оказался не у дел из-за «пятого пункта». Там стал начальником приятель мужа еще по ТАСС Георгий Михайлович Беспалов, самородок. В молодости, видимо, и одаренный, и обаятельный человек, но пьяница, который к тому времени на все махнул рукой. И способный работяга А. Галкин, на первый взгляд простак, а на самом деле, ох какой непростой. И странный тип Накропин — по виду не то семинарист, не то батюшка-расстрига. Он тоже был способный и образованный и, как мне помнится, происходил из рода, связанного со зловещим Победоносцевым (тем самым, что «над Россией простер совиные крыла»). Пришли в журнал и молодые, только что кончившие МГИМО карьеристы, рвавшиеся на загранработу. Из молодых помню рассказы о Томасе Колесниченко и Сейфуль-Мулюкове.
Ну и, конечно, самым необычным персонажем оставался Дональд Маклэйн, английский аристократ.
Многие из сотрудников, видимо, мечтали о хорошем, прогрессивном, как тогда говорили, журнале. Но верх взяли другие тенденции. И журнал постепенно превращался в официоз МИДа, а потом его главным редактором и вовсе стал Громыко, министр иностранных дел, один из «будущих старых джентльменов», как их называл Маклэйн.
Д. Е. перешел из «Международной жизни» в ИМЭМО (академический Институт мировой экономики и международных отношений), с которым не терял связи еще со времен академика Варги, возглавлявшего до войны похожий научный институт.
На самом деле, я была рада тому, что Д. Е. сменил работу. И потому, что не разделяла его иллюзий по поводу журнала в частности, и по поводу всей этой «хрущевской эпохи». И, не скрою, по чисто личным мотивам тоже. У мужа в журнале начался серьезный роман с одной из сотрудниц, что принесло мне немало страданий. В особенности потому, что я считала: со мной этого не может случиться никогда, т. е. я не из тех женщин, которым могут изменять. Оказалось, из тех!
Но здесь не об этом речь. Я и так все время отвлекаюсь.
Вместе с Меламидом в ИМЭМО ушел и Маклэйн-Фрейзер.
Из труда Петра Черкасова я узнала, что это было для него не таким уж простым делом. Директор ИМЭМО Арзуманян обратился к Президенту Академии наук
А. Н. Несмеянову, который в свою очередь попросил разрешения на переход Дональда в Институт у Международного отдела ЦК и «одобрительную визу» у КГБ…
Таким образом, Маклэйн-Фрейзер снова оказался вместе с Меламидом, и тут-то я с ним и с его семьей ближе познакомилась. Но прежде чем рассказать о совместных застольях у Дональда и его жены Мелинды, процитирую кусок из автобиографии Маклэйна, написанной им в 1972 году:
«Родился 25 мая 1913 г. в Лондоне, Англия. Отец, шотландского происхождения, был юристом и политическим деятелем от партии либералов. Он занимал пост министра просвещения Англии в 1931-1932 гг. Умер в 1932 г. Мать умерла в 1964 г. в Англии. Старший брат погиб на войне в 1942 г. Второй брат умер в Новой Зеландии в 1970 г., сестра и младший брат живут в Англии.
Я учился в платной средней школе-интернате Итона в 1920-1931 гг. и в Кембриджском университете в 1931-1933 гг. Вступил в Коммунистическую партию Великобритании студентом в 1932 г. Учился в Лондонском университете в 1933-1934 гг. По образованию — специалист по Франции и Германии. В 1934 г. вступил в английскую дипломатическую службу, в которой служил до 1951 г., служил заведующим отделом США МИД Англии. С 1948 г. имел ранг советника. Приехал в СССР в 1951 г. Жена и дети — в 1953 г. По просьбе компетентных инстанций принял фамилию Фрейзер, имя Марк Петрович».
Боже мой! Как Дональд «обеднил» свою биографию, вернее, ту ее часть, которую он прожил в Англии.
Отец его был не просто «политическим деятелем», он был видным английским политиком. И, насколько я знаю из отдельных реплик Маклэйна, он родился в замечательно дружной семье. Итон, который Дональд назвал «средней школой-интернатом», известен как самое привилегированное учебное заведение, которое только существует в мире. Лишь дети английских аристократов, фамилии которых являются синонимом респектабельности и безупречности, имели доступ в Итон.
А английские университеты!
Каждый, кто хоть недолго побывал в прославленном Кембридже или Оксфорде, никогда их не забудет. Не забудет ни зданий старинных колледжей с их особой кладкой, ни старого плюща, ни древних мостовых, стертых подошвами десятков студенческих поколений. Не забудет замечательные традиции парадных обедов, где профессора в мантиях и учащиеся сидят за длинными столами при свечах в одном зале…
Я прожила месяц в очаровательном немецком (тогда западногерманском) университетском городе Геттинген, а спустя много лет сын показал мне университетский городок в Джерси-сити, где читал лекции. Но Геттинген не произвел на меня такого ошеломляющего впечатления, как Кембридж, а Джерси-сити показался всего лишь неуклюжей копией подлинного английского шедевра, к тому же непозволительно провинциальным.
И уж совсем убого звучат слова автобиографии о службе Дональда в британском Министерстве иностранных дел. Молодой Маклэйн сделал там головокружительную карьеру. В 1944 году он первый секретарь английского посольства в Вашингтоне, в 1948 году советник посольства в Каире. Быть бы ему британским послом в США, а возможно, и министром иностранных дел.
Да и личная жизнь вроде бы улыбается Маклэйну. В 1939 году он встречает в Париже, работая там в посольстве, свою будущую жену, очаровательную американку Мелинду, а в 1946 году у них уже два прелестных сына. Наконец, в 1951-м, году его разоблачения, у него и Мелинды рождается дочь…
Конечно, по сравнению с Куйбышевым и с преподаванием английского в пединституте, куда Дональда упекли на четыре года, и Москва, и «Международная жизнь» могли показаться счастьем. Как-никак Маклэйн оказался в кругу международников и пишущей братии. Некоторые из них могли открыть глаза наивному английскому аристократу и на сталинский режим, и на его внешнюю политику, ибо несмотря на всю свою интеллигентность и образованность, Дональд, как и все левые европейцы, был донельзя плохо осведомлен о нашей жизни.
Надо сказать, что доблестные чекисты (они и впрямь в случае с Маклэйном оказались доблестными, не только спасли его от пожизненного заключения, но и сумели переправить в СССР жену с тремя детьми) позаботились и о квартире, и о даче в мидовском поселке под Москвой, и, насколько я знаю, о пенсии, которая казалась тогда не такой уж маленькой, ибо равнялась окладу профессора.
Маклэйн жил в «сталинском» доме, из тех, что до сих пор ценятся за высокие потолки и «добротность». Этот дом на Дорогомиловской, у самого Киевского вокзала, очень мне дорог и памятен. Но вместе с тем я всегда видела весь его «неуют». Замусоренный подъезд. А в самой квартире — длинный коридор с кухней где-то подальше от жилых помещений, все как в старых коммуналках, до революции принадлежавших адвокатам, врачам и чиновникам. С существенной разницей — в старых барских хоромах было шесть-семь комнат, а в маклэйновской новой квартире всего три. И по коридору с подносами бегала из кухни прислуга, а не сами хозяева. Для семьи Маклэйнов — муж, жена и трое разнополых детей — их жилище было явно мало и неудобно!
Дачу в Чкаловском мы с мужем посетили много лет спустя, но еще в самые убогие времена. И тогда она поразила меня и своими крохотными размерами, и маленьким участком, и неказистостью.
При этом из газетных публикаций и отдельных реплик друга Дональда, тоже суперразведчика Джорджа Блейка, я поняла, что Маклэйн оказал Советскому Союзу невероятно большие услуги.
Но подробностей не знаю. В шпионских делах я полный профан. А достойнейший Петя Черкасов, когда речь заходит о конкретных делах, пишет: «…о работе Д. Маклэйна на советскую внешнюю разведку, если не все, то достаточно много известно. Поэтому здесь нет необходимости ее освещать».
Вот и пойми теперь, почему Д. Маклэйна осудили на 99 лет.
Попробую все же поразмышлять на эту несвойственную мне «детективную» тему.
Ну, во-первых, известно, что англичане где-то в начале сороковых расшифровали секретную переписку нацистов, в том числе и военную. Но, расшифровав, скрыли это от своего союзника СССР.
Наверно, это было не очень нравственно, но вполне объяснимо. Разве можно было доверять Сталину?
Однако высокопоставленные британские разведчики наверняка делились с русскими полученной информацией.
Много пишут сейчас о том, что технология создания атомной и водородной бомб была передана нашим ученым разведкой. Этим, конечно, занимались на Западе совсем другие люди: Фукс, Абель (Фишер), Понтекорво, супруги Розенберги… Но уже само известие о создании бомбы и ее возможном использовании имело огромное значение. Недаром утверждают, что Сталин в разговоре с Трумэном даже бровью не повел, когда американский президент сказал ему о существовании нового оружия неслыханной мощи! Ну а что говорить о планах устройства послевоенного мира, планах, определивших на долгие десятилетия судьбы Европы! Сталин всегда опережал западных политиков на шаг. И в этом была его сила. Тут уж, безусловно, не обошлось без британских супершпионов…
А вот что говорит П. Черкасов о более поздних временах:
«В 1948 г. Маклэйн получает назначение на должность руководителя американского отдела МИД Великобритании. В этом качестве ему приходится заниматься согласованием позиций двух стран в связи с начавшейся войной в Корее, а также по вопросу возможного использования американского атомного оружия для удара по Северной Корее. Полученная в это время от Маклэйна информация имела первостепенное значение для Москвы, которая была в курсе всех планов и намерений США и Англии в отношении КНДР…»
У нас сейчас бытует странное выражение: «обречен(а) на успех». Обреченным можно быть только на неуспех! Так вот, Дональд Маклэйн, как ни странно, был, по-моему, обречен на неуспех, на страдания. Почему?
Да потому, что не обладал ни одним из тех качеств, которыми должен обладать разведчик… К примеру, умением жить двойной жизнью — в Китае быть китайцем, во Франции — французом, оставаясь в то же время самим собой. Приспосабливаться к обстоятельствам, не тащить с собой в другую жизнь своих близких. А самое главное, подобно каскадеру, подсознательно стремиться
к экстремальным ситуациям, к опасности, к риску…
Что касается рисковости, то, видимо, любители экстремальных ситуаций шли в знаменитую британскую разведку, а не в Министерство иностранных дел.
А уж о двойной жизни говорить нечего — Дональд не только привез в Россию жену и детей, но и ухитрился выписать из Англии свой старый диван, дедовские чашки (склеенные) и чайник из того же сервиза. На маленькой дачке он истово ухаживал за чахлыми кустиками крыжовника. Известна любовь англичан к загородным домам!
Довольно слабый английский писатель Олдридж, в свое время бесконечно издаваемый в СССР, поскольку он был коммунистом, как-то сказал: «Если на осла посадить британского лорда, то и у него будет дурацкий вид».
Когда-то эта фраза очень мне нравилась, но, познакомившись с Маклэйном, я перестала ее повторять.
Нет, несмотря на свой неуспех, непривычные условия, невыносимый быт, Дональд никогда не выглядел смешным.
Кроме всего прочего, следует понять, что он был эмигрантом. А побывав дважды в Америке у сына и воочию увидев эмигрантскую жизнь многих русских, я поняла, какой это трудный экзамен для каждого человека.
Дональд, мне кажется, выбрал единственно правильный путь: если ты, даже не по своей воле, оказался на чужбине, то обязан с самого начала принять правила чужой игры, жить так же, как живут все окружающие, делить с ними и радости, и печали. А (если речь идет о русских эмигрантах) не общаться только с теми, с кем можно поговорить: «А помнишь у Елисеева…», «А помнишь, когда мы были в ЦДРИ…»
Маклэйн сразу же стал учить трудный для любого иностранца русский язык и немедленно включился сперва в жизнь журнала, а потом и в жизнь института.
Уже с самого начала он нашел себе в журнале преданного друга Д. Меламида, моего мужа, хороших знакомых А. Галкина, Г. Беспалова, Колтыпина.
Дональд обожал гулять по улицам. Муж — ненавидел. Если можно было проехать остановку, он с удовольствием выстаивал, ждал переполненный троллейбус (автобус, трамвай), только бы не идти пешком.
Дональд, как я уже говорила, был «баскетбольного» роста, муж, наоборот, — небольшого. Очень странная пара. Но эта пара вышагивала часами — им никогда не надоедало беседовать друг с другом, — они обсуждали политические новости в мире, будущую евпропейскую интеграцию, возможность которой в СССР тогда не желали признавать. И многое, многое другое, чего я не понимала. Как и большинство моих друзей, я интересовалась лишь маленьким мирком московских литераторов, а Дональд и муж жили совсем в ином широком мире.
Но не все из ранних воспоминаний о Маклэйне так лучезарны.
Вот, к примеру, такой эпизод: однажды он явился к нам без звонка, без всякого предупреждения, как-то странно поздоровался со мной и тут же уединился с мужем в другой комнате. Минут через десять муж оделся и ушел с гостем. Потом он сказал мне, что Дональд был в запое и его надо было отвести домой.
Да, в первые годы жизни в Москве Дональд пил.
Почему-то считается, что пьют только русские. Странное заблуждение.
Не могу сказать, пил ли Маклэйн, живя в Англии. Но можно предположить, что немалую роль сыграли и тот шок, который он перенес, и те обстоятельства, в которых очутился. Все это, впрочем, предположения. Одно я могу утверждать с полным основанием: он, единственный из всех пьющих, которых я знала (а их было много), действительно «завязал». Дж. Блейк в своей книге «Иного выбора нет» утверждает, что за 14 лет их знакомства Дональд ни разу не выпил. Но Дональд не был бы Дональдом, если бы в компании у себя дома или у друзей демонстрировал «сухой закон», пусть для себя самого. Нет, он наливал бокал сухого вина и время от времени подносил его ко рту, может быть, и отпивал глоток или два.
На тему преодоленных пороков у нас с ним произошел однажды памятный разговор, было это где-то уже в середине 1970-х.
По мнению Дональда, никто никогда не излечивался от своих пороков, грехов, заблуждений. Они становятся как бы второй натурой человека.
Я с жаром спорила.
Признаюсь, для меня это не был абстрактный вопрос, я все надеялась, что муж перестанет заводить романы. Как ни странно, его «конфидентом» был Дональд. Разумеется, я Дональда ни о чем не спрашивала, а он ни о чем не рассказывал. Единственный более или менее прозрачный разговор был именно этот.
Итак, я уверяла, что люди меняются, а Дональд только скептически улыбался. И вдруг я сказала:
— Не сердись, что я тебе напомню о прошлом… Но ты ведь пил. И уж двадцать лет как бросил. Почему же другие не могут побороть свои пороки?
Дональд задумался, а потом медленно ответил:
— У меня не было другого выбора.
Я постеснялась спросить, почему у других пьяниц был другой выбор, а у Маклэйна выбора не было. Но в общем поняла: он отвечал за семью. Без него в совершенно чужой стране она погибла бы. Так он по крайней мере считал. Хотя дети оказались в СССР еще маленькими, им было куда легче и выучить язык, и привыкнуть к другому образу жизни.
Но у Дональда было гипертрофированное чувство ответственности за все, в том числе за свою семью.
Наверно, чувство ответственности (ох, как оно мне импонирует) — тоже одна из примет интеллигентного человека!
Могу сказать, что в институте Дональда просто обожали. Обожали за скромность, справедливость, отзывчивость. Особенно люди, непосредственно связанные с ним: аспиранты, которым он помогал писать и защищать диссертации, младшие научные сотрудники, перед которыми не задирал нос.
Но и начальство отдавало ему должное, посылая его «записки» в самые высокие инстанции. Любили его и «собратья» по лыжам — сотрудники отдела, которые удивлялись, как быстро освоил Дональд этот вид спорта, а главное, как спокойно он относится к «турбазам», где мужчины спали в одной комнате, а душ и остальные «удобства» — не дай бог врагу.
И все-таки здесь надо дать слово Джорджу Блейку, человеку аналогичной судьбы: он тоже был разведчиком, его тоже разоблачили и приговорили к 44 годам тюрьмы, и он был наиболее тесно связан с Дональдом.
Правда, Блейк («Георгий Иванович Бехтер») приехал в Москву в 1970-х годах, т. е. лет на двадцать позже Маклэйна, и был еще позже по его рекомендации принят в ИМЭМО. Но именно Бехтер-Блейк сумел лучше всех вписаться в жизнь советского общества. Думаю, что он, образец здравого смысла, очень помог Дональду в последние годы жизни: выхлопотал ему «кремлевку», когда Дональд заболел, т. е. какой-то комфорт. Регулярно, а если надо, то и ежедневно посещал его — у него была «Волга», которая работала безотказно, и он, как я понимаю, умел наладить отношения со своими и Дональда «шефами». И, наконец, Блейк говорил с Дональдом на его родном английском.
Процитирую книгу Блейка «Иного выбора нет» (очень хочется переименовать в «Иного выбора не было»). Но вообще книга очень интересная, ибо Блейк был подлинным разведчиком, а не просто коммунистом, которого заставили заниматься разведкой.
Однако, прежде чем цитировать, замечу, что труд Блейка вышел в 1991 году в издательстве «Международные отношения», стало быть, писался он еще раньше. И не думаю, что умный Блейк, если бы готовил книгу к изданию сейчас, так часто подчеркивал бы коммунистические воззрения Дональда.
Хотя, кто может понять этих господ левых, коммунистов на Западе? В данном случае, я имею в виду самого Маклэйна.
Итак, вот что написал о Дональде Маклэйне его ближайший друг.
«В отличие от Кима Филби и Гая Берджисса, 3 он старался стать членом советского общества и помочь построить коммунизм. Со свойственной ему энергией он овладел русским языком и ко времени нашего знакомства писал и говорил по-русски без ошибок. Дональд вступил в КПСС и активно участвовал в работе партийной организации Института мировой экономики и международных отношений, где он работал. Он являлся ведущим экспертом по вопросам британской внешней политики и защитил докторскую диссертацию по теме «Британская внешняя политика после Суэцкого кризиса», изданную потом в Англии в виде книги. Одним из его самых серьезных достижений было то, что он сумел убедить советское правительство, крайне неохотно принявшее эту точку зрения, в необходимости считаться с Европейским сообществом как с третьей мировой силой, обладающей экономическим могуществом. Кроме того, Дональд был членом ученого совета института, присутствовал при защите диссертаций и присуждении ученых степеней.
У Дональда было много друзей и знакомых, сотрудники уважали и любили его. В наш циничный век он привлекал людей не только несокрушимой верой в коммунизм, но и своей жизнью, строившейся в полном соответствии с его принципами. Он отказывался от каких-либо привилегий, одевался и питался очень скромно. «Вместо того чтобы стать алкоголиком, — говорил он о себе, — я стал работоголиком». И правда, Дональд все время писал обзоры, отчеты, статьи и книги или участвовал в конференциях и «круглых столах». Он воспитал целое поколение специалистов в области британской внутренней и внешней политики. Мне кажется, Дональд был единственным сотрудником института, чья работа делалась вовремя. В нем была сильна кальвинистская жилка, унаследованная от шотландских предков. И это как бы роднило нас.
Он обладал мягким характером, у него для собеседника всегда было наготове доброе слово или улыбка. Все знали, что он внимателен к людям, и если обращались к нему за помощью, то никогда не получали отказа. Больше всего его интересовала политика, и он пристально следил за сообщениями в стране и в мировом коммунистическом движении в целом. То, что он видел, ему не нравилось, особенно окружение старика, правившего в те годы Союзом. Но Дональд не переставал верить в способность коммунистического движения, самосовершенствоваться и самообновляться. Он был уверен, что на смену дряхлым лидерам придет молодое поколение технократов, которое увидит настоятельную необходимость реформ. В этом смысле Дональд явился провозвестником перестройки, до которой, к несчастью, не дожил».
В общем Блейк, человек в высшей степени здравомыслящий, пишет то же самое, что и я. Только пишет тогда, когда цензура еще работала в полную силу, да и издательство «Международные отношения» со времени главного редактора Самсонова боялось «взбрыкивать». У академика Самсонова было черт знает сколько неприятностей из-за совершенно невинной книги А. Некрича.
Не пишет Блейк только о том, что Дональд вовсе не собирался стать разведчиком. Будучи студентом левых взглядов, он вступил в Британскую компартию, которая, как говорили злые языки, была у нас на содержании и поэтому очень прислушивалась к советам русских товарищей. И вот, видимо, по совету этих самых товарищей Дональда призвали «для пользы дела» официально порвать с английскими коммунистами. После чего британский МИД решил взять его в штат, а наша разведка попросила не отказываться от столь лестного предложения. Опять же «для пользы дела». Так, по чисто идейным соображениям Маклэйн избрал свой путь.
Естественно, после провала ему не оставалось ничего иного, как нелегально эмигрировать в СССР.
Последние годы жизни Маклэйна и последние годы его работы в ИМЭМО совпали с дремучим «застоем». О времени «застоя» у нас написано очень много и умного и глупого, и искреннего и неискреннего. Но никто, мне кажется, не сказал, что диковинное это время было эпохой какого-то верхушечного странного бурления, «пузырей земли». Нормальная деятельность была заменена для многих лихорадочной псевдодеятельностью.
По всей стране шла бурная переписка.
Академики писали кремлевским старцам: Арбатов — Брежневу. Давали благие советы. И очень этим гордились.
Доктора наук писали академикам. Тоже не обходились без глобальных советов.
Амбициозные интеллигенты сочиняли свои теории, наводили критику и распространяли крамольные письма сперва по знакомым, чтобы те их подписали, а потом и по незнакомым, в результате чего «подписантов» брали на заметку.
И наконец, люди с именами, включая, скажем, Шостаковича, боясь за свое искусство и за жизнь близких, подписывали сочиненные в ЦК гневные тирады насчет «отщепенцев» (от Солженицына до Войновича) и публиковали их в периодической печати. При этом составители анафем прекрасно понимали, что того же Шостаковича они заставляли жить двойной жизнью.
Один мой умный знакомый-инженер вырезал из газет и журналов все письма об «отступниках», подписанные Шостаковичем, Улановой, Игорем Моисеевым и прочими корифеями искусства.
К сожалению, все сто томов его коллекции бесследно исчезли, он отдал их перед отъездом в Израиль своему другу, а тот посчитал это неинтересным и уничтожил.
В общем, в преддверии интернета вся Россия писала письма.
Даже Маклэйна, пользуясь его чувством справедливости, втянули в это довольно бесплодное занятие.
Вот что рассказывает по этому поводу П. Черкасов:
«Когда в мае 1970 г. в г. Обнинске был арестован и помещен в калужскую психиатрическую больницу биолог Жорес Медведев, Маклэйн обратился с личным письмом к председателю КГБ Ю. А. Андропову. Действия калужских чекистов, по убеждению Маклэйна, роняли престиж Советского Союза за рубежом, в частности, среди друзей СССР.
Такое же письмо в защиту Медведева стоило Твардовскому «Звезды героя» в связи с его шестидесятилетием.
В январе 1972 г. Маклэйн выступил в защиту осужденного на семь лет лагерей и пять лет ссылки правозащитника Владимира Буковского, протестовавшего против использования психиатрии для подавления диссидентского движения. Это письмо, как и предыдущее, было адресовано Ю. Андропову. Маклэйн и далее выступал в защиту тех, кого несправедливо преследуют. Буквально накануне смерти он найдет в себе силы заступиться за арестованных КГБ молодых научных сотрудников ИМЭМО.
Он открыто возмущался позорной практикой лишения советского гражданства неугодных режиму лиц — А. И. Солженицына, М. Л. Ростроповича, Г. П. Вишневской и других, а также ссылкой академика А. Д. Сахарова в г. Горький».
Однако Дональд все же не был столь наивен, чтобы думать, что эти письма могут что-то изменить. Мне кажется, он подписывал их только потому, что хотел показать: он полноправный гражданин Советского Союза!
В своих записках, отданных незадолго до смерти на хранение Дж. Блейку, Маклэйн писал: «В Советском Союзе сама инициатива творческих преобразований будет, скорее всего, исходить от партийно-государственной иерархии, а не извне…»
Нет, он отнюдь не был наивным!
Теперь о демократичности Дональда! По словам мужа, в обеденный перерыв они всегда ели в пельменной. Но думаю, не только из демократичности. Чтобы пообедать в ресторане (да и где были эти рестораны?), надо было потратить уйму денег, а главное, полдня минимум.
Недоступна была и одежда: тот же Блейк пишет, что, когда он по дороге в Москву оказался в ГДР, ему в Западном Берлине чемоданами закупали костюмы, белье, сорочки. Он очень удивлялся. Зачем столько костюмов? Не проще ли было купить один, а потом самому, уже на месте, т. е. в Москве, докупить остальное. Только приземлившись в Шереметьево II и сходив в наши универмаги, Блейк понял, как мудро поступили его шефы из КГБ…
Лишь люди, имевшие специальные ателье или постоянно ездившие за границу, могли одеваться по западным стандартам. Или же спекулянты, фарцовщики. Естественно, Дональд одевался очень скромно. Я помню его в клетчатых рубашках без галстука.
Он не ездил на машинах — пользовался, как теперь говорят, «городским транспортом». И тут я его понимаю: мало того, что машину надо было «доставать» — своим детям он покупал автомобили в «Березке» на валюту — деньги у него в Англии не конфисковали, но за ней еще очень сложно было ухаживать. Машина требовала большого труда. А иногда в Москве (!) пропадал бензин. Помню страшные многочасовые очереди. Люди простаивали целые ночи.
Обращаясь ко мне, Дональд говорил:
— Мы машины не признаем.
Но я машину очень даже признавала. Просто из-за близорукости не могла ее водить. А у моего мужа новая, с гигантским трудом добытая машина спустя несколько месяцев превращалась в запущенную бесхозную развалюху. Я называла наши машины «колхозными клячами».
Невыносимый быт был невыносимым даже для людей, родившихся в этой стране. Как же это должно было раздражать неаборигенов! Тем не менее никакого ворчания по этому поводу Дональд себе не позволял.
В 1960-х Маклэйн очень любил застолья. В большой комнате за длинным, красиво накрытым столом мы ели вкусное мясо с еще неведомыми нам пряностями и пили хорошее вино. Но в доме на Дорогомиловской все равно было грустно. Мелинда улыбалась через силу, а когда ставили на патефон английские пластинки, прямо плакать хотелось.
В июне 1972 года Маклэйну возвратили его настоящее имя.
Вот что пишет об этом П. Черкасов:
«Долгие годы он добивался от руководства КГБ возвращения себе подлинного имени и фамилии. В конечном счете его настойчивость возымела действие.
16 июня 1972 года он направляет в дирекцию ИМЭМО заявление следующего содержания: «Прошу впредь числить меня под фамилией Маклэйн Дональд Дональдович». В последний раз подписывается как Фрейзер. 19 июня заместитель директора Института Е. М. Примаков издает приказ № 6, в котором говорится: «Ст. научного сотрудника ФРЕЙЗЕРА Марка Петровича впредь числить под фамилией, именем и отчеством МАКЛЭЙН Дональд Дональдович»».
Думаю, Маклэйн испытал хоть и маленькое, но удовлетворение. Отныне ему и его детям вернули родную фамилию.
Людям нужна самоидентификация.
Время шло. Дети выросли. Все трое были высокие, красивые, как на подбор. Особенно дочь, любимица отца Мелинда, или Мимзи. Красавица.
Тем не менее, в доме Маклэйнов становилось все неблагополучней.
Кто в этом был виноват? Наверно, все то же проклятое время. Некоторые считают, что годы застоя были самой либеральной и спокойной эпохой. Какое заблуждение! Не говорю о «выдворении» Солженицына и высылке Сахарова. Даже о войне в Афганистане. Но не могу не сказать о бесконечной лжи, опутавшей все общество «реального социализма». А как страшно было человеку, следящему за событиями в мире.
Тоталитаризм расползался по всей планете: СССР, Китай, Юго-Восточная Азия, пол-Кореи, Восточная Европа, Балканы, пол-Германии, Куба, Никарагуа… Реакционнейшие режимы на Ближнем Востоке.
Разумеется, Дональд понимал это не хуже нас, а может быть, и лучше. Это было ясно по его репликам, по реакциям на официальные сообщения.
То, что происходило внутри страны, он тоже хорошо видел. Кучка старых маразматиков неуклонно пятилась назад, к сталинизму. И при том строй казался крепким как никогда. Воистину «тысячелетний рейх». Брежнев фактически даровал большому слою людей столбовое дворянство: они могли быть спокойны не только за свое будущее, но и за будущее детей и внуков! Перемены для них были равносильны смерти.
Ни Дональд, ни его дети не вписывались в этот «реальный социализм». Старший не стал учиться в МГУ. Уехал в Англию, что, наверно, было не так просто «пробить». Браки обоих сыновей оказались неудачными. У Мимзи мужья менялись слишком часто. От одного из них осталась дочка, которую тоже назвали Мелиндой, а Дональд звал уже с русским окончанием Мелиндушка, почему-то с ударением на слоге «ду». Разумеется, ничего особенного во всем этом не было. Не вписывались в ту жизнь многие юноши и девушки, в том числе и наш сын… Но не наша вина была в том, что Алик родился в Москве. Дональд не мог этого сказать о своих детях.
А потом стало и вовсе плохо. Мелинда-старшая, жена Маклэйна, ушла к… Филби. Глупо утверждать, что женщины в России не уходят от своих мужей. Даже те, кто имеет троих детей. Но, во-первых, Дональд был в экстремальной ситуации. Во-вторых, русские женщины не оставляют детей на попечении мужа.
Как-то Блейк мне сказал по поводу одной моей печатной заметки о Маклэйне: «Вы несправедливы к Мелинде».
Наверно, он прав!
Я мерю западную женщину Мелинду мерками женщины русской! Но ведь сумел же Дональд приспособиться к нашей жизни! Почему же не захотела ничем поступиться Мелинда?
Мелинда через два года покинула Филби и вернулась в дом у Киевского вокзала, жила там до тех пор, пока Дональд не выхлопотал для нее у своих могущественных покровителей двухкомнатную квартиру на Смоленской. Мы там несколько раз были по приглашению Дональда — он нас приводил и уводил. Внешне они остались друзьями. Дональд не сказал о Мелинде ни одного дурного слова. Она, по слухам, на него жаловалась. Я шла к Мелинде неохотно. Хозяйка натянуто улыбалась, угощала. Как у нее было дома? Могу сказать одной фразой из «Фиесты» Хэмингуэя: сразу было видно, что эта женщина не привыкла жить без прислуги.
Ну, а потом случилось самое страшное. Дональд заболел раком. Впрочем, теперь, думается, что последовательность была другая. Он болел давно — и тогда, когда Фергус, старший сын, уехал в Англию, и тогда, когда ушла и вернулась Мелинда. Но, видимо, скрывать свою болезнь от друзей Маклэйн перестал, поняв, что это уже бесполезно. И пошло-поехало. Больницы. Лечение. Ремиссия. Опять больница. Опять лечение.
Второй сын жил уже давно не дома. С новой женой.
Фергус был один в Англии. Жена его бросила и вернулась в СССР. Потом навсегда уехала в США Мелинда-старшая.
У Киевского вокзала остались только Мелинда-младшая и Мелиндушка. В кухне стоял высокий стульчик. Мелиндушка по утрам вместе с дедом ела овсянку. Были и домработницы, Дональд звал их экономками.
Одиночество, видимо, удручало больного Маклэйна. Мы стали очень часто ходить к нему в гости, и он очень часто стал приходить к нам. Когда мы бывали в гостях у Дональда, он не пускал меня в кухню: сам разогревал еду, красиво раскладывал ее на деревянном подносе. Столик в большой комнате был заблаговременно накрыт.
А я раза два-три в неделю пекла для Дональда пирог с яблоками и ставила перед ним молочник со сливками. Он поливал свой пай сливками и говорил, что именно такого вкуса был пирог, который он ел в Англии. Наверно, хотел сделать мне приятное…
Помню последний приезд Дональда из больницы — как сказано, его лечили в ЦКБ, т. е. в «кремлевке», помещали в отдельную палату. Он называл ее «золотой клеткой», всей душой стремился в пустой дом, на работу в институт.
Последними уехали в Америку дочь с внучкой, немного раньше — младший сын со второй женой… Мелинда-младшая — единственная, которая на несколько недель появилась снова в Москве: привезла и внучку попрощаться с дедом. Мы зашли к Дональду в это время. Он пожаловался, что Мелиндушку увезли на Украину — родня со стороны отца. А у Мелинды столько друзей, что она почти не бывает дома. И правда, пока мы разговаривали с Мелиндой, телефон звонил безостановочно — в ту пору было еще мало людей, которые уезжали-приезжали.
Дональд объяснил, что, когда ему стало худо, он спросил детей: где они хотят жить — в России или на Западе? Они сказали — на Западе. И всемогущее начальство Дональда оказало ему эту последнюю услугу. Он боялся, что после его смерти детей могут не выпустить из СССР. Так он обрек себя на одиночество.
В последний раз, как и всегда, в больницу Дональда отвозил Блейк. Он рассказывал, как это было: у Дональда распухли ноги — ни одни ботинки не влезали. «Поезжай в тапочках, — говорил ему Блейк, — машина у подъезда». — «Неудобно», — твердил Дональд.
Это было 6 марта 1983 года. В 1983 году 8 марта — женский день — еще был большим праздником. Блейка попросили приехать девятого. Но Дональд умер седьмого. Так, по крайней мере, Блейку сказали в больнице.
Непривычно закрытый (предсмертная просьба Дональда) дубовый гроб, окруженный толпой сотрудников и друзей Маклэйна, очень долго стоял в вестибюле ИМЭМО — ждали «чекистов», шефов «Кембриджской пятерки». И только тогда, когда прибыла группа людей в одинаковых черных костюмах (из одного ателье, что ли?), началась гражданская панихида.
На речи не скупились. Я их не помню. Запомнила только, что Дж. Блейк сказал:
— Дональд Маклэйн был праведником. Такие спасают мир.
Запомнила еще, что мы с мужем возвращались домой вместе с очень старым разведчиком, также работавшим в ИМЭМО, Вульфом Залмановичем Литвиным (он жил в соседнем доме), и он сказал: «Трудно даже приблизительно оценить заслуги Маклэйна перед Советским Союзом. Думаю, он сделал не меньше, чем Кузнецов… (?)… Филби с ним смешно сравнивать».
И еще помню, что ни Мелинды, ни детей Дональда, ни его брата, никого из близких на похоронах не было.
Ужасные похороны! Впрочем, все похороны ужасные. И каждый умирает в одиночку.
Только на следующий день после кремации из Лондона прилетел старший сын Дональда (раньше не пустили) Фергус. Не взял ни одной вещи, ни одной безделушки на память об отце — только урну с прахом — и похоронил ее в семейном склепе Маклэйнов.
* * *
Всю жизнь Маклэйна и его близких преследовали хула и клевета западных СМИ. Ничего удивительного в этом нет. Англосаксонская гордость и патриотизм были уязвлены. Ведь не маргинал какой-нибудь, а человек из высшего круга презрел блистательную карьеру (как сказано выше, Маклэйн уже в 30 лет был ведущим сотрудником британского МИДа!), достаток, положение в обществе и обрек себя на бедность и прозябание за «железным занавесом».
Желтые и не желтые журналисты искали каких-то скрытых грязных пятен в прошлом Маклэйна и других супершпионов. Отголоски этой клеветы порой доносятся до нас и после смерти Дональда.
Да и среди наших с мужем друзей кое-кто недоуменно пожимал плечами: Поверил в социализм? Продал свою прекрасную отчизну ради Сталина?
А как же вера в Бога, святые традиции, любовь к отечеству? Дворянская честь, в конце концов?
В нашей стране, где Родина неизменно пишется с большой буквы, где люди придумали даже Малую Родину — то ли полувымершую деревню, то ли одну единственную московскую улицу (Арбат! Тверскую! Чистые пруды!), поступок Маклэйна особенно трудно объясним.
Думаю, объяснение лежит в дате рождения Дональда — 1913 год.
Люди начала прошлого века верили, что XX столетие станет особенным. Верили, что этим столетием будут править разум, прогресс, наука, демократия. И что все это станет служить благу человека. Они были совсем другими, эти люди. Я вздрагиваю при слове «интернет». Кто знает, какие напасти таятся в интернете для моего единственного внука. И уж совсем трепещу, узнав об овечке Долли. Наверняка найдется маньяк, который захочет клонировать Пол Пота.
Но люди начала ХХ века были убеждены, что прогресс науки и процветание рода человеческого — синонимы. И вот не прошло и 14 лет, как цивилизованные европейские страны, словно дикие звери, набросились друг на друга. Кузен «Вилли», немецкий император Вильгельм II, и кузен «Ники», русский царь, их близкий родственник Георг V, британский король, и правительство «прекрасной Франции» убили и искалечили миллионы.
Мы говорим о синдроме Вьетнама, Афганистана, Чечни. Синдром мировой войны 1914 года отложил отпечаток на все столетие. Большевизм, фашизм, терроризм, крайний национализм — все это родилось в окопах Первой мировой.
Не только поколение непосредственных участников войны, сидевших в окопах, но и поколение Маклэйна можно считать «потерянным».
Сейчас разрешено писать о сговоре Сталина с Гитлером, о «секретных протоколах», о желании двух диктаторов поделить мир, но мы часто забываем, что до пакта Молотова-Риббентропа был Мюнхен, когда британский премьер Чемберлен и его министр Галифакс бросили под ноги фюреру Чехословакию, что была и «странная война» на Западе, и предательство французского премьера Лаваля и маршала Петена.
Да, западноевропейская интеллигенция понимала, что только СССР может сокрушить нацистскую Германию…
Наверно, Дональд Маклэйн был не патриот Британии, а патриот Европы, Мира и всей этой «милой зеленой Земли», как писал перед смертью Томас Манн.
* * *
Из книги Блейка я узнала, что Дональд только сутки был без сознания. Все остальное время, уже на пороге смерти, он оставался в твердой памяти и здравом рассудке.
И вот сейчас, уже очень старая и смертельно больная, я не могу отрешиться от вопроса: жалел ли он или не жалел о своем поступке, так кардинально изменившем его жизнь и жизнь его семьи?
Да, он поверил в социализм, вступил в коммунистическую партию Британии, потом послушался просьбы и «для пользы дела» вышел из партии, начал работать в британском МИДе и стал агентом русской разведки. Все «для пользы дела»…
Но стоит ли хоть какая-то, пусть самая благородная, вера и какая-то, пусть самая важная, «польза дела» загубленной жизни?
ДЖОРДЖ БЛЕЙК
Подробно о Джордже Блейке, втором супершпионе из ИМЭМО, писать не стану, — он сам написал о себе прекрасную книгу, изданную и у нас и во многих странах Западной Европы. Да и не так я с ним хорошо знакома, а в последние одиннадцать лет после смерти мужа виделась всего несколько раз: он приходил ко мне 6 июня, в день рождения Д. Е. По традиции день рождения мужа отмечали в институте, а потом, после его смерти, я звала институтских знакомых к себе домой.
Но главное все же не это: Джордж Блейк, профессиональный разведчик, для меня такая же загадочная фигура, как знаменитая Мата Хари, как Николаи, начальник германской разведки в 1914 году, как Рихард Зорге, наш резидент в Японии. В общем, Джеймс Бонд во плоти.
Тот факт, что я могу позвонить Блейку по телефону, знакома с его женой Идой, обычной русской женщиной, что он бывал у меня в гостях и что я также ходила к нему в гости, меня поражает.
Тут надо сказать пару слов о семье, в которой я выросла. Для папы дальний родственник, игравший на бегах, считался полным авантюристом, равно как и я, рискнувшая купить большую кооперативную квартиру при не таких уж больших доходах.
Для мамы всю жизнь бранным словом было слово «Streber», попросту говоря «честолюбец» (так написано в немецко-русском словаре). Мой муж, в молодости успешно делавший карьеру, был для нее безусловно «Streber». И, естественно, от него можно было ждать чего угодно.
Приключения Блейка — для меня непостижимы.
Ограничусь тем, что расскажу о нашей первой встрече у Маклэйна.
На сей раз это не было большое застолье. Кроме нас с мужем и хозяев в комнате находился всего один человек с незапоминающейся, хоть и приятной внешностью. «Без особых примет».
Оказалось, что он иностранец и не так давно в СССР. Но при этом говорил по-русски вполне прилично, а с Мелиндой, женой Дональда, перебрасывался словами на чистейшем английском.
Далее выяснилось, что незнакомец бежал из английской «электронной» тюрьмы Уормвуд Скрабз. Что такое «электронная» тюрьма, я, хоть убей, не понимала. Но из разговора следовало, что это особо охраняемая (электроникой, что ли?) тюрьма. Кроме того, бежав из Уормвуд Скрабз по веревочной лестнице, Блейк оставил под окном своей камеры букет цветов, так как бежал в карете для новобрачных, и, как только очутился в этой карете (автомобиле?), букет ему только мешал. Ну чем не Джеймс Бонд?
Рассказ незнакомца, помнится, поверг меня в шок… А потом я начала неприлично смеяться.
Дело в том, что мой муж все время пытался перевести разговор в обычное русло. Поэтому задавал незнакомцу ряд, так сказать, банальных «анкетных» вопросов: дескать, а где вы учились после армии? Или, а где вы работали в Южной Корее? А в Европе?
Но на все эти вопросы у незнакомца был один ответ: «Служил в Сикрет интеллиджентс сервис… В Сикрет интеллиджентс сервис… В Сикрет интеллиджентс сервис». Эти страшные для советского человека слова так и порхали в воздухе. Страшные, ибо на дворе еще стоял «тысячелетний коммунистический рейх», «развитой социализм», безнадежный застой, т. е. и аресты, и психушки. Отрекомендоваться агентом английской разведки было все равно что сказать: «Здравствуйте, давайте дружить, у меня как раз разыгралась бубонная чума, холера и черная оспа».
Нервный смех душил меня. К тому же я вспомнила старый, с «бородой», как тогда говорили, анекдот — дородная домохозяйка спрашивает тщедушного китайца: «Почему ты так плохо постирал мне белье?» (в 1920-х — начале 1930-х годов в Москве еще было полно китайских прачечных). — «Мадам, — отвечает китаец, — я не прачка, я шпион!»
Выяснилось, что Маклэйн пригласил мужа и Блейка (который тогда звался Бехтером) для того, чтобы муж помог Блейку перейти работать в институт.
Так оно и получилось. Блейк был принят в ИМЭМО в 1974 году (здесь я опять же обращаюсь к Черкасову). И до сих пор трудится там, окруженный почетом и уважением. Недавно справил восьмидесятилетие и был награжден очередным орденом. В общем, он фантастически вписался в жизнь и советской, и постсоветской России.
На склоне лет понимаю, что немаловажную роль в нашем отношении к людям играет время, когда мы с ними познакомились, сошлись.
Если бы я увидела Джорджа Блейка, alias Георгий Иванович Бехтер, alias Джордж Бихар (такова была фамилия его матери-голландки) в конце 1950-х или в начале 1960-х, я бы, наверно, не обратила внимание на то, как он умело строит свою повседневную жизнь, как в самых неблагоприятных условиях создает свой быт, удобный и даже комфортный.
Не помню, писала ли я об этом, но для меня, пожалуй, до сих пор любая отдельная квартира — двух- или трехкомнатная, на окраине или в центре, в панельном доме или в кирпичном — все равно самодовлеющая ценность. Даже особняк или какой-то там неведомый пентхаус не вселяет в мою душу такого трепета. Моя квартира, где я хозяйка. Квартира, которую я могу сделать по своему вкусу и разумению.
Однако так думали только немногие. Большинство, порадовавшись отдельным сортирам и кухням, сочли украшательство своего жилища излишним, даже недостойным их, прямо-таки мещанским занятием.
Не раз я вспоминала в 1970-х режиссершу на иновещании в Радиокомитете, неглупую, интеллигентную женщину (фамилию забыла), которая с гордостью говорила: «Мою квартиру (отдельную!) признали в районе самой грязной!» Это было сразу после войны, когда в Москве почти ни у кого квартир не было.
Большинство наших знакомых в социализм уже не верило, поэтому знаменитая строчка Маяковского «Чтоб коммунизм канарейками не был побит» никому даже в голову не приходила.
Но на смену Маяковскому пришел некий Евгений Богат, способный журналист из «Литературной газеты». Этот Богат (он умер, по-моему, молодым) с усердием, достойным лучшего применения, разоблачал, клеймил, изничтожал «вещизм» (термин, кажется, его), т. е. любовь к вещам, ради которых его антигерои готовы были идти на все.
Человек он был, безусловно, способный. И его инвективы производили настолько сильное впечатление, что как-то пропадал комизм самого понятия «вещизм». Какой «вещизм» мог быть, если советская власть отобрала у людей не только фабрики, заводы и пароходы, но и совершенно необходимые вещи, например, одно время в СССР исчезли простыни (кажется, это произошло как раз в 1970-х!), или настенные часы, или шерстяное белье (а ведь в России зимой холодно), или занавески — за тюлем люди стояли сутками. Да всего и не перечесть.
Ну так вот, побывав несколько раз у Джорджа Блейка в его четырехкомнатной квартире в Лялином переулке, я не могла не восхититься.
И повлияли на меня не только убранство дома, не только красивые старинные, очевидно, купленные в комиссионных вещи, не мешавшие современной мебели, не только превосходно накрытый стол, но и, например, то, что хозяин некоторые блюда готовил сам.
Да и все в квартире Блейка было сделано со вкусом и с любовью.
Понравилось мне и то, что блейковская собака не толклась под столом и не выпрашивала у вас объедки. И вам не приходилось мучительно краснеть, не зная, что делать — то ли бросать на пол куски курицы, явно портя паркет, то ли прогнать невоспитанное животное, демонстрируя свое жесткосердие.
Собака Блейка, которую гости всячески приманивали в столовую, осталась стоять на пороге, виляя хвостом. Никакие просьбы и уговоры гостей «пощадить милую собачонку» не помогли. «Собака должна есть из своей миски и не приставать к чужим», — сказал Блейк и так цикнул на «четвероногого друга», что тот сразу убежал, поджав хвост.
Как это было прекрасно! И как мне надоели наши «собачники» и их вечные заклинания: «Ты моя доченька. Поцелуй маму» или «Ты мой сыночек» и т. д.
Так и хочется сказать, что Блейк, с его любовью к порядку, элегантности, красивой квартире, одежде и вкусной еде, был истинным европейцем. Но, увы, в 1960-х — 1970-х годах вся богатая Западная Европа, со своей сексуальной революцией, «красными бригадами», наркотиками и проч., словно с цепи сорвалась.
Даже мой любимый Бёлль, а главное, его милейшая жена Аннемари, оказавшись в России и придя в гости на превосходный ужин к супружеской паре, до этого с гигантским трудом поменявшей свою квартиру, а потом сделавшей грандиозный ремонт, воротили нос: «Все новое, с иголочки… Нувориши… Ничего не интересует, кроме собственного благополучия…»
Чете Бёллей, к тому времени, кстати, вполне состоятельной, видите ли, куда больше нравились наши псевдодиссиденты, вполне обустроенные, но жившие пещерной жизнью. Немытая посуда, запущенные, ободранные стены, хоть и в только что построенных привилегированных писательских домах.
Но, главное, в Блейке меня привлекало то, что в отличие от наших интеллигентов он не жаловался и не вспоминал свою гораздо более обеспеченную и насыщенную событиями жизнь. Он жил у нас так, как позволяли обстоятельства. Работал. Построил новую семью. А не бился в постоянной истерике, что свойственно многим русским интеллигентам.
А сейчас, в 80 лет, сидит за компьютером и переводит с русского на английский политические тексты. Ради денег. Это при его-то пестрой жизни — такая нудная работа.
Нет, что ни говори, с супершпионами мне повезло. У них обоих можно было учиться великому искусству жизни.
* * *
Ну вот, я и сочинила панегирик или пропела оду двум знакомым разведчикам.
Может быть, это действительно такая почтенная и героическая профессия?
Может, надо поставить памятник молодому здоровому парню Меркадеру, который без тени сомнения или угрызений совести убил ледорубом старого человека, к которому пришел в гости? И уж наверняка воспевать очередного советского бездаря Андропова, из КГБ прыгнувшего в генсеки.
А может, наши шпионы, вернее, воспитанные у нас разведчики, не годятся, а западные куда лучше? Может, обаятельный Шелленберг, начальник внешней разведки у Гиммлера, или авантюрист Канарис — подлинные рыцари без страха и упрека?
Немецким фашизмом я занималась долгие годы. Про этих ребят знаю все: Шелленберг был мерзавец, каких еще поискать. На Канарисе тоже негде было пробу ставить.
Нет, уж лучше не стану рассуждать на эту тему. Дам самому Блейку высказать все, что он думает о разведке…
«Когда выбираешь профессию разведчика, надо быть готовым ко лжи и обману. А если у кого-то есть сомнения на этот счет, то стоит подыскать другую работу. Потом в игру вступает другой важный психологический фактор. Офицеру разведки, любому разведчику по характеру своей работы приходится делать то, что в обыденной жизни приводит к столкновению с законом. Иногда приходится вскрывать чужие письма, подслушивать телефонные разговоры, искать компроматы, принуждать, шантажировать, а в исключительных случаях и организовывать политические убийства или замышлять террористические акты. Все время приходится развращать людей, разными способами склонять их к нарушению закона и нелояльным по отношению к собственной стране и правительству поступкам…» (Дж. Блейк, «Иного выбора нет», с. 161).
Блейк уверяет, что пройдет время и профессия разведчика, подобно профессии трубочиста, за ненадобностью отомрет.
Блажен, кто верует…
1 В 1934 г., как только был организован Союз писателей, с Украины срочно вызвали жену П. Судоплатова, чекистку. Как пишет Судоплатов, «в ее обязанности входила работа с сетью осведомителей в Союзе писателей и в среде творческой интеллигенции».
2 Фильмы я эти смотрела, так как уже упомянутая Наталья Сергеевна Сергеева, шеф-редактор «Нового времени», привозила меня в Нагорное на своей персональной машине и мы вместе с остальными там ужинали и ходили в кинозал.
3 Два члена «Кембриджской пятерки», тоже оказавшиеся в Москве.