Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2005
Санкт-Петербург, где я родился в далеком 1910 году, очень мне дорог. Тут я провел мое детство. Тут, следуя по пути отца, учился в старейшем университете России, защитил две диссертации: докторскую, технических наук, и кандидатскую — физико-математических.
Много лет трудился над обороной страны, участие в испытаниях торпед с атомными зарядами поставило меня в ряды «ветеранов особого риска».
Здесь же я подошел к пределу лет, отведенных человеку.
Спустя шестьдесят лет после войны, вспоминая пережитое, перечитывая свои письма с фронта и написанное участниками событий, я вижу, как решительно отличается многое из появившегося в печати от бывшего в действительности. В память о тех, кто был рядом и не дошел до этих дней, я попытаюсь восстановить хотя бы часть увиденного.
Давно ожидаемая война началась неожиданно. В газетах замелькали названия оставленных городов. На десятый день выступил вождь, до того скрывавшийся. Начало его речи было не похожим на все прошлые — «Братья и сестры…» Дальше шло бульканье воды.
В Ленинграде после холодной весны наступило жаркое лето. Бомбежек не было, иногда появлялись разведывательные самолеты, летавшие очень высоко. Раздавалось хлопанье зениток, объявлялась воздушная тревога, и мы, сотрудники Артиллерийского научно-исследовательского Морского института, по приказу весело бежали в бомбоубежище.
В самом институте начался процесс создания тем, будто бы необходимых фронту, и изгнание лиц, казавшихся чуждыми. Первыми из таких лиц оказались швед по далеким корням капитан первого ранга Ричард Владимирович Мусселиус, человек высочайшей образованности, свободно владевший тремя иностранными языками, и его сын Сережа, после окончания университета помимо работы в институте заочно учившийся в консерватории.
Ричард Владимирович, демобилизованный, оставшийся без средств к существованию, умер от голода в начале блокады, а Сережа, прежде чем умереть, сошел с ума.
Оставаться в этом гадюшнике было невыносимо, и я отправился в военкомат, который, презрев мою бронированность, по моим словам, уже недействительную, срочно направил меня в действующую армию.
Первой ступенью армии был запасной полк, где, как оказалось, зенитчики — а я после университета был младшим лейтенантом зенитных частей — скопились во множестве вследствие отсутствия орудий для формирования новых зенитных подразделений.
Промаявшись около месяца в запасе, я узнал о наборе в противотанковый дивизион, вновь отправился на приемный пункт и был назначен начальником связи дивизиона, убедив комиссию в том, что являюсь специалистом в вопросах артиллерийской связи. Проверять меня не стали — в желающих идти в противотанковую артиллерию избытка не было.
Дивизион почти сразу преобразовался в полк, таким образом, в войну я вступил начальником связи противотанкового полка. Довольно быстро я оказался в коттедже пригородного поселка на формировании полка.
Основная работа велась кадровыми офицерами штаба, и свободного времени у меня было достаточно.
Я принес из города комплект пластинок с записью оперы «Евгений Онегин».
Помню, был вечер, уже совсем темно, и в комнате я один. Включил последнюю сцену, и тут меня охватило чувство невозможности слушать любимые мелодии, когда смерть из отдаленной туманности превратилась в реальность и встала совсем рядом. Вот-вот должен начаться штурм города — молодые, сильные мужчины чужой страны, направляемые преступной волей, тяжелым катком танков уничтожат и людей и их творения, впрочем, освобождая пространство для жизни таких же людей, с такой же убогой идеологией, как и те, кого они будут убивать.
Я не выключил «Онегина», неожиданно для себя решив: наслаждайся лучшим, что у тебя есть, несмотря ни на что.
Мне дороги минуты, когда я понял, что можно не бояться прикосновений радости, даже если скоро придется расстаться со всем. Это воспринималось как победа жизни над мрачной властью ожидаемой гибели.
12 сентября 1942 года немцы попытались с ходу войти в город, но были отбиты.
Наш полк перебросили на южную окраину.
25 сентября ночью мы с начальником штаба Мишей Тончуком приехали под Пулково, чтобы согласовать размещение наших пушек. Поразил полнейший беспорядок. Повсюду, без всякой охраны, стояли машины, орудия, походные кухни. Зашли в одну из землянок, тоже не охраняемых.
Там, облокотясь о стол, в расстегнутой шинели, давно не бритый, сидел полковник. После четкого доклада Тончука он посмотрел на нас невидящими глазами и почти прокричал: «Утром нас сметут! Орудия за железную дорогу! Подальше!»
Мы вышли из землянки обескураженные. Следующее утро встретило нас тишиной. Никто никого не сметал. Нам просто очень повезло: как раз 25 сентября немцы перешли к обороне.
При приближении немцев войска ушли с танкоопасного направления, оставив нашему полку прекрасно оборудованные землянки, углубленные на несколько метров и защищенные бетонными плитами. В землянки была подана электроэнергия и даже заведены линии связи с городской телефонной сетью. От землянок, расположенных в двух километрах от Пулковской обсерватории, шли к Пулково подземные провода для подключения фронтовых телефонов. Все это богатство было совершенно не нужно для обороны, но позволило чуть лучше провести тихую, очень холодную и голодную зиму.
Почему так получилось? Почему были брошены сооружения, подготовленные для отражения штурма? Почему наш слабый полк в случае немецкого штурма был обречен на бессмысленное уничтожение? Откуда у полковника в землянке такая паника? Ответ один — высшее командование не верило в возможность отстоять город и готовилось к сдаче.
Начальник штаба Балтийского флота Юрий Александрович Пантелеев вспоминает: «По решению Военного совета фронта на всех крупнейших предприятиях и военных объектах города созданы «тройки» по уничтожению этих объектов, если им будет угрожать захват. Kак выяснилось позднее, силами армии и флота было заминировано более 140 крупнейших промышленных объектов, не считая перекрестков, проспектов и всех мостов».
Так что в случае угрозы штурма город был бы уничтожен не немцами, а нами.
Положение спас маршал Жуков. Его прибытие в Ленинград было очень своевременным. Кстати, он появился в Смольном так неожиданно, что ему пришлось ждать перед входом 15 минут, пока его признали.
Как раз в это время шло заседание партийной верхушки. Рассматривались меры, которые следует принять в случае невозможности удержать город. Эти-то меры и предусматривали уничтожение важнейших военных объектов (и не только их). Как пишет Жуков в своих воспоминаниях, «побеседовав с Ворошиловым, Ждановым, Кузнецовым и другими членами Военного совета фронта, мы решили закрыть совещание и указать, что никаких мер на случай сдачи пока принимать не следует. Будем защищать Ленинград до последнего человека».
Зная характер маршала, мне хотелось бы поставить слово «побеседовав» в кавычки.
Изолированные в пределах полка, лишенные связи с окружением, мы были удалены от трагедии города, во всяком случае, не представляли себе ее масштабов.
После перехода к обороне немцы не делали никаких попыток атаковать, и бездействие полка, длившееся более года, лишь изредка прерывалось местными наступлениями с нашей стороны, предпринимаемыми без достаточных сил и без стратегических целей.
Повоевав, в очередной раз потеряв немало солдат и офицеров, мы возвращались к исходным позициям, и снова наступала тишина. Называлась такая тактика «активной обороной». Кто автор этой бесчеловечной концепции — я не знаю.
Командующий артиллерией Ленинградского фронта Георгий Федотович Одинцов пишет: «Я вспоминаю сентябрьские бои 1942 года за наш маленький плацдарм у Московской Дубровки, за «Невский пятачок». Со своего НП я наблюдал Б. В. Бычевского у переправы танков. Весь берег около Бычевского был в разрывах немецких снарядов и мин. Падали убитыми и ранеными его саперы и понтонеры. Контужен был и сам Бычевский, но продолжал переправу танков. Генерал-майор П. А. Зайцев с горечью говорил о бесцельности этих атак, не обеспеченных артиллерийским огнем. За два-три дня он потерял 800 человек, т.е. фактически весь полк».
Можно добавить, что плацдарм у Московской Дубровки, «Невский пятачок», был ненужным стратегическим абсурдом — могилой тысяч бойцов. В прорыве блокады этот «пятачок» не сыграл положительной роли.
15 декабря 1942 года на праздновании годовщины формирования полка приехавшее командование сообщило, что полку доверено участие в прорыве блокады Ленинграда. Мы должны были форсировать Неву вместе с пехотой и, перебравшись на занятый немцами берег, прогнать их и соединиться с нашими частями, которые будут наступать с противоположного направления.
Начальник политотдела сказал мне, что надо провести со связистами этакую патриотическую беседу. На мое «не умею» пообещал прислать опытного агитатора.
На следующий день появился гладенький офицерик и принялся увязывать коммунизм, партию и любовь к родине с предстоящими боями. Все это закончилось неожиданным образом. В разгар красноречия офицерика самый спокойный и неговорливый из связистов Никонов вдруг тихо, но внятно сказал: «Да оставьте. Cами мы все знаем прекрасно». Офицерик смешался и закончил свою пламенную речь довольно нескладно.
Предстояло перебраться на берег Невы, следуя скрытно по лесным дорогам. Днем меня послали на разведку, чтобы потом ночью провести полк.
Казалось, я хорошо запомнил все повороты и развилки, но ночью, в слабом синем свете фар, сидя в головной машине, за которой следовала колонна пушек полка, я буквально холодел от страха. Мне все время казалось, что я пропустил нужный поворот, что мы следуем в тупик и пушки невозможно будет развернуть на узкой снежной дороге. Меня наполнял страхом не только возможный в данном случае расстрел, но и сама мысль о том, что я мог загнать в тупик всю мощь полка.
Однако путешествие закончилось благополучно, и полк оказался на пустынном берегу Невы, примерно в шести километрах от Шлиссельбурга, против деревни Марьино. Немного в стороне, на «немецком» берегу, высились бетонные корпуса 8-й ГЭС.
Место, отведенное для войск, готовящихся к наступлению, было прекрасно оборудовано инженерными частями. По гребню крутого берега шел окоп в рост человека с утепленными наблюдательными пунктами. В лесу, подступающем к самому берегу, были построены бревенчатые избушки для артиллерийских штабов. Компактность расположения облегчала работу нам, связистам.
Землянка узла связи полка, и одновременно мой «дом» с электрическим освещением от аккумуляторов и с печкой, поражала комфортом и размерами, казалось, невозможными в непосредственной близости от переднего края.
Я был убежден, что нет оснований отказываться от удобств там, где удобства достижимы. Связисты, которым приходилось строить мой «дом», были довольны, проявляли изобретательность, и все получалось лучше, чем я придумывал, а свои землянки, где они жили, тоже устраивали красивее и удобнее, чем у соседей.
Свободное время позволило организовать надежную связь между штабом полка и штабами дивизионов, и я мог много бродить по густому лесу.
В памяти осталась одна из прогулок. Торопиться было некуда, и я тихо шел по лесной дороге. Морозная ясная ночь. Яркие звезды сквозь кроны сосен. Тишина только иногда прерывается пулеметными очередями. Они не мешают спокойно думать, не мешают смотреть в будущее.
Ближайшее будущее часто было темой наших разговоров с моим другом, начальником штаба полка Мишей Тончуком. Мы знали, что преодоление по льду широкой реки и атака противника на высоком берегу едва ли обойдутся без огромных потерь и наша смерть почти неизбежна. Почему-то эти ожидания не уменьшали нашего оптимизма и радости жизни.
Вечером 11 января было сообщено: 12-го утром бой. Нам прочитали обращение Военного совета фронта:
«Войскам 67-й армии перейти в решительное наступление, разгромить противостоящую группировку противника, выйти на соединение с войсками Волховского фронта, идущими нам навстречу, и тем самым разбить осаду города Ленинграда.
…дерзайте в бою, равняйтесь только по передовым, проявляйте инициативу, хитрость, сноровку!
Слава храбрым и отважным воинам, не знающим страха в борьбе! Смело идите в бой, товарищи! Помните: вам вверена жизнь и свобода Ленинграда!
Пусть победа над врагом овеет неувядаемой славой ваши боевые знамена!
В бой, в беспощадный бой с врагом, мужественные воины!»
По решению командующего 67-й армией генерал-майора Духанова, задачей было: форсировав реку Неву, прорвать немецкую оборону на фронте Московская Дубровка-Марьино и, нанося главный удар на Синявино, уничтожить шлиссельбургско-синявинскую группировку противника. Дивизии получили следующие задачи: две наиболее мощные, в составе шести полков, из которых три гвардейских, должны были наступать на высокий берег Невы, в центре которого высились бетонные массивы 8-й ГЭС.
Дивизии, к которой был придан и нaш противотанковый полк, предстояло, форсировав Неву, захватить деревню Марьино. Дивизия состояла из трех стрелковых полков.
Морозное утро 12 января. В 9 часов 30 минут загрохотали орудия. На противоположном берегу, над черным дымом разрывов, летают бревна от разрушенных сооружений. Ответного огня почти нет.
Огромная, захватывающая радость: можно выйти из окопов, встать во весь рост и увидеть перед собой широкую, покрытую чистым снегом Неву и исчезающий в дыму чужой берег.
После окончания артиллерийской подготовки, длившейся 2 часа 30 минут, волны пехоты захлестнули поверхность реки. Преодолев пологий берег, пехота с ходу овладела основным узлом сопротивления, деревней Марьино, и сопровождаемая перешедшей реку противотанковой артиллерией, нашим 596-м полком, погнала отступающего противника. На всю эту операцию, с начала атаки и до взятия деревни Марьино, ушло 15 минут.
Развитие наступления, если бы в нем участвовали мощные гвардейские полки, могло бы закончиться взятием Синявинских высот и захватом главной твердыни немцев — района 8-й ГЭС.
Но этого не произошло. Главные силы армии располагались против 8-й ГЭС, чьи многочисленные бетонные сооружения создавали неприступную линию обороны. К тому же берег в этом месте был высоким и крутым.
Уже при форсировании Невы наступающие части встретили сильное огневое сопротивление и понесли огромные потери. Для поддержания боевого духа наступающих придумали собрать сводный духовой оркестр, и под звуки «Интернационала» лучшие гвардейские полки были брошены под немецкие пулеметы.
Части, занимавшие исходное положение на «Невском пятачке», были остановлены мощным артиллерийским и минометным заслоном. Атака замедлилась, и бои приняли затяжной характер. Так закончилась кровавая история «Невского пятачка».
Неудачные попытки разгромить в лоб сооружения вокруг 8-й ГЭС привели к неоправданным жертвам и замедлению темпа наступления.
Почему? Почему главные силы должны были наступать в наименее удобном месте?
Наши генералы отлично знали систему обороны немцев. Перед наступлением было проведено воздушное фотографирование всей глубины обороны, фотографирование левого берега, сделаны панорамные снимки всех огневых точек занятого противником берега Невы. Были известны и наши возможности, например, то, что основные орудия прямой наводки калибра 45-мм и 76-мм будут не в состоянии подавить и уничтожить огневые точки противника, расположенные в особо прочных сооружениях 8-й ГЭС.
Тогда почему же тут? Разумного ответа на этот вопрос нет. Руководившие наступлением генералы в своих воспоминаниях тщательно обходят поражение наших гвардейских полков.
Некоторый намек на причины содержится в записках Георгия Федотовича Одинцова. Он пишет о подготовке к прорыву: «Как и при штурме Измаила Суворовым, пехота снабжена трехметровыми лестницами и веревками для штурма 12-метрового отвесного берега Невы…».
Для последующих дней характерна сумятица, не укладывающаяся в какую-либо cтpoйную картину.
Ночь. По берегу Невы траншея, вырытая немцами. Прошлой ночью они еще были тут. Несколько трупов на дне траншеи. Мерцающий отсвет далекого пожара. Никто не стреляет, и мы, связисты, закончившие прокладку линий связи, идем по верху траншеи.
Впереди появляются тени людей.
— Кто идет?
В донесшемся ответе неожиданная сила, будто еще пылают победные метры преодоленного огня:
— СЛАВЯНЕ!
…Тихий пасмурный день. Мы с командиром полка пробираемся между кустами ивы и низкорослыми тоненькими березками. Легкий снежок. Редко, с негромким свистом, откуда-то долетают пули. Полковник идет впереди меня, и я вижу, как он иногда пригибает голову, будто прячась от пуль.
Незадолго до этого он спросил меня:
— Синани! А помнишь, как мы брали в плен немцев?
Немцев я помнил хорошо. Это было на третий день наступления. Мы со связистами оборудовали очередной узел связи в покинутых немцами землянках. Мимо то и дело пробегали солдаты, одни — воодушевленные победой, другие — угнетенные отступлением. Вокруг стреляли, неизвестно кто и куда. Появившийся Миша Тончук рассказал, с каким трудом ему удалось отменить залп «катюш» по роще, занятой артиллерией нашего полка.
После ухода Тончука связисты обнаружили в соседней землянке немцев.
Я был вооружен наганом, связисты ничем. Нe надеясь на помощь, отправились выяснять отношения. Связисты стали барабанить по дымовoй трубе, выходящей из крыши землянки, а я выкрикивал известные мне выражения — «хенде хох» и что-то еще, менее подходящее к случаю. Не добившись результата, я выстрелил в два окна и в дверь, истратив три патрона из моего скудного арсенала. К счастью, больше «огня» не понадобилось — из-за сугроба у двери землянки стали появляться очень неопрятные, чем-то измазанные головы немцев. Один из них вытащил огромный тесак и стал им размахивать. Я сделал вид, что меня его оружие не касается. Тесак был брошен на землю в знак сдачи на милость победителей.
Меня разбирал с трудом сдерживаемый здоровый смех. Фрицы, которых мы только иногда видели из траншей нашего берега, были тут, рядом, испуганные и жалкие. Постепенно их набралось довольно много. Потом выяснилось — 16 штук. Много времени спустя меня наградили за фрицев орденом Красной Звезды. Возможно, потому, что наградили и полковника, «взявшего» их несколько позднее.
В один из дней мы шли по шоссе, проверяя связь. Было абсолютно тихо. Неожиданно нас накрыл залп снарядов — не мин, которые летят медленнее и шуршат, оставляя больше времени для падения. Тем не менее я упал на дорогу еще до взрывов, вероятно, таким образом избежав ранения. Шедший вплотную со мной связист Галкин оказался раненным в ногу. Проверявший линию связи по краю дороги Никонов на мой вопрос ответил очень спокойным голосом — конечно, ранен. Пока я бегал за носилками, он умер.
Страшная мысль — может быть, не носилки были срочно нужны Никонову, а перевязка. Может быть, и умер он от кровотечения, которое можно было остановить, а если нет — подержать его руку перед смертью…
18 января в 11 часов 45 минут части, форсировавшие Неву, соединились с войсками Волховского фронта.
Сообщение о прорыве блокады Ленинграда было встречено всем советским народом с величайшей радостью.
Как передавалось: «Несмотря на большие трудности, советские воины в этих боях показали беспримерную храбрость, мужество и отвагу, беспредельную преданность Родине и нашей Коммунистической партии».
Однако без освобождения от немцев Синявинских высот и 8-й ГЭС путь прорыва, находившийся под прицельным огнем немецкой артиллерии, имел небольшое значение.
Тяжелые, кровопролитные бои за завершение прорыва продолжались. Попытка «любой ценой» осуществить заранее намеченные планы — захватить Синявинские высоты — сделала эту цену непомерно высокой. Потери были огромными, пополнения, приходившие в наш маленький полк, уже через день выбивались.
Меня ранили 26 января. Офицера, назначенного вместо меня на должность начальника связи, убили почти сразу.
По пути в госпиталь рядом со мной в санитарной машине оказался сильно обожженный танкист с орденом Красного Знамени.
Помню наш с ним разговор:
— Голову пробили?
— Да.
— Насквозь?
— Кажется, нет.
— Плохо.
— Почему же плохо?
— Через две недели обратно пошлют.
Почти так и получилось. Через месяц, в конце февраля, с перевязанной еще головой, я снова был в том же лесу и продолжал участвовать в тяжелых боях за Синявинские высоты в течение девяти месяцев.
Немцы сами ушли с Синявинских высот только после полного снятия блокады.