Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2005
Какое захолустье, Боже мой!
За сутки до столицы не доедешь.
Пока сидишь в прокуренной пивной,
где за мадьяра сходит Ласло Вереш.
Но здесь не Будапешт, а городок,
когда-то бывший Габсбургам опорой.
Чужая тень легла наискосок
над первой кружкой, над второй, которой…
Щекою опираясь на ладонь,
в углу вздремнул нетерпеливый парень,
дешевкою разит одеколон,
он, видимо, альфонс из платных спален.
Подвешена «беретта» под пиджак,
остались кроны на бутылку пива,
он и стрелять умеет кое-как
и ждет во сне приказа сиротливо.
А тот, другой, садится в «мерседес»,
распахивая дверцу перед дамой,
здесь, в захолустье праздничный конгресс,
к нему и подрулил стрелок упрямый.
Пока, известный всем, нобелиат
читает беспредметные верлибры,
и вспышки папарацци так слепят,
спекается Европа в старом тигле,
сияет зал эпохи «арт деко»,
где мрамор плавно переходит в никель,
наган тяжел, но и попасть легко…
И вот он перевел предохранитель.
ФОНАРНЫЙ ПЕРЕУЛОК
Всем Штернам, с неизбывной любовью
Огромный круглый стол и пол-окна,
Буфет, похожий на собор двуглавый,
И переулка темная стена —
Вот здесь мы собирались всей оравой.
Хозяйка, танцевавшая чарльстон,
И дочь-очкарик, да и зять-очкарик,
Разболтанный, но громкий патефон,
Герой-любовник — Драгоманов Алик.
Большой плакат: «Все будет хорошо!»
Горячие пельмени под сметану…
Достаточно, чего же нам еще?
Я это вспоминать не перестану.
Покойный кинорежиссер Илья
И будущий нобелиат острили,
Конферансье здесь выступаю я —
Мы, как к себе, в квартиру приходили.
Еще никто не собирался в путь,
В Нью-Йорк, в Париж, в чужое захолустье,
И надо было только намекнуть,
Что завтра будет лучше, много лучше.
Мне не забыть Фонарный никогда,
Снимаю кепку, слезы вытираю.
Сегодня или завтра — навсегда
Явлюсь туда, и снова все узнаю.
Опять пластинка запоет чарльстон,
Опять отец заговорит о прошлом,
Опять со всех подветренных сторон
Повеет неизбывным и хорошим.
Опять я стану врать или дурить,
Припоминать катрены Гумилева,
Нам остается только ждать и жить.
А жизнь — вот здесь. Она на все готова.
* * *
В бывшем отеле «Челюскин» —
Ныне опять «Версаль» —
Трезв и еще не узнан,
Я оболью хрусталь.
Жизнь пролетела где-то,
Я ко всему привык,
Перед кончиной света
Кончился материк.
Так для чего же, Боже,
Узел Ты завязал,
Время конца итожа,
С дальней дугой начал.
Тысячи километров,
Проволоку границ,
Два океана-ветра,
Сто миллионов лиц,
Винт пароходной бури,
Тени эсминцев в ней,
С дрожью дорожной дури,
С сумерками огней,
Лаву твоих вулканов,
Ход перелетных стай,
Водку пустых стаканов,
Пенье под Первомай,
Полный глоток эфира,
Торпедоносцев гром,
В руки вложил полмира,
Чтоб отобрать потом.
Но я вернулся. Падай
В руки мои, прибой,
Все оказалось правдой,
Я остаюсь с тобой.
Гневной волны последней
Снова целую след,
Темной, сорокалетней,
Падающей в просвет.
* * *
Когда качались те фонарики ночные,
Я шел к тебе по Пушкинской, скользя,
И тени зимние, чудные и родные,
Меня сопровождали, что друзья.
Толпа гуляла у Московского вокзала,
Сворачивал на Лиговку трамвай,
И жизнь прошла и что-то рассказала,
Вполглаза заглянула через край.
Но ты остался королем на именинах,
Теперь и не припомнить, отчего
Единственный из целых, неделимых,
Ты был и стал, и хватит одного.
На перепутьях горести невинной
И радости короткой, небольшой,
Среди укусов подлости всемирной
Мы разминулись делом и душой.
В такую ночь, одолевая годы,
На Пушкинской, у дома твоего,
Хочу занять беспутства и свободы,
И разменять причастья на родство.
Тогда-тогда, в безумье и в метели
Мы разошлись на Невском навсегда,
Быть может, оба мы не доглядели,
Не обернулись в новые года.
Но ты пребудешь в молодости дымной,
Подскажешь слово, выпьешь и споешь,
И я горжусь твоей судьбой завидной,
«Орлом» упавшей, как в гаданье грош.
ПЕЙЗАЖ
«Старый буфет извне,
так же как изнутри,
напоминает мне
Нотр-Дам де Пари».
Ну, и что? Ну, и что?
Где твой старый буфет?
Дом, ботинки, пальто?
Ничего уже нет.
Есть пустота, развал,
Перепахан газон,
Флот потоплен, и пал
Старый твой бастион.
Там, за Литейный, за
Преображенский собор,
Кто-то заводит глаза
И говорит: «Nevermore».
Кто-то стоит на углу —
Там стоянка такси,
Авто загибает дугу,
Скажем ему «мерси».
Сядем в старый «москвич» —
Есть и такие еще,
Ржавый, побитый, корич-
невый, но ничего.
Едем туда, туда,
Сам не знаю, куда,
Может быть, на острова,
Может быть, в храм Покрова.
Там поставим свечу,
И на Елагин потом,
Что я сказать хочу,
Что-нибудь ни о чем.
Нас привезет назад
Бешеный BMW,
Ночью тени скользят,
Ходят огни по Неве.
В доме твоем в углу
Где-нибудь на полу
Мы под старым пальто
Крепко заснем за то,
Что были так ни к чему
Там, где царит резон,
Что непостижно уму
И растравляет сон.
Промаемся так до утра,
Вот и пришла пора:
Тебе надо в Дантов круг,
А мне на север и юг.
Проводи меня до дверей,
Опохмелиться налей,
Прощай, обними, скажи,
Ведь рядом нет ни души.
Только лишь ты и я,
Пришла за тобой ладья,
Ты на том берегу
В облаке темноты,
Что я сказать могу?
То, что я — это ты.
РУМЫНИЯ
Румынская звезда сверкает над балконом,
Жизнь выжата, она ушла путем наклонным,
И вот ее тупик — стакан или балкон,
И бабочкой ночной надорванный талон.
Налево — Бухарест, а прямиком — Констанца.
О, если б этих мест и вовсе не касаться.
Ждать почты, как Назон, как Август, править Римом,
Мобильный телефон облит румынским пивом.
И в пять минут собрать обновки и обноски,
Стоять, машину ждать, курить на перекрестке.