Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2005
Я вас порадую, прекрасная читательница, просвещенный читатель. На этот раз нам повезло: чтиво под Рождество надыбано — первый сорт, хоть и не по гамбургскому ГОСТу. По крайности, первые две книжки — препараты нового поколения, мечта обжор: поглощаются с жадностью, аппетит утоляют — и выводятся из организма стремительно и без следа, не обременяя ни единой лишней калорией. Другими словами — обильная пища, от которой худеешь, лакомство с клизматическим эффектом; на праздники — самое то!
Начинаю представление.
Александр Червинский. Шишкин Лес: Роман. — СПб.: Амфора. ТИД Амфора, 2004.
«Похоже, мы держим в руках самый русский роман за последнее десятилетие», — написано на тыльной стороне обложки. Не так уж трудно догадаться, какой частью тела написано, — при занятых-то руках, — но какова дальнозоркость! — и хорошее настроение не покинет больше вас, только расслабьтесь; неглубокий массаж мозгов не изменяет конфигурации основных извилин.
Вещица сочинялась как сценарий телесериала. Но воплотить ее на экране в высшей степени затруднительно. Во-первых, главный герой обязательно должен напоминать автора «Дяди Степы» и здешних гос. гимнов — на это весь расчет, — а поди найди актера с такой фактурой — а потом всю жизнь откупайся от прототипа и его бесчисленных наследников. Как говорят тонтон-макуты, замучаешься пыль глотать.
Во-вторых, главный герой этот самый, как и все остальные персонажи, съедобен только под очень пахучим, очень кисло-сладким соусом — чтобы в носу щипало, как на гражданской панихиде, когда покойнику все прощаешь хотя бы из жалости к себе. Надо, значит, надеть на телеобъектив специальную насадку для теплоты чувств, — не то камера выдаст черт знает что, типа стада тлей на кочне: ну кого заинтересует в таком сюжете приязнь-неприязнь между отдельными особями, не говоря уже — степень между ними родства?
В печатной же (или, если угодно, романной) версии такой сентимент-фильтр установлен. Причем с изумительной ловкостью.
Александр Червинский, без сомнения, мастер (он, кстати, сценарист «Блондинки за углом», «Снова неуловимых», «Афганского излома» и других теле-кино-хитов). Персонажи у него без передышки — не сказать: взаимодействуют, но, во всяком случае, — включают и перключают каналы взаимосвязи.
Так вот, в данном шедевре смонтировано устройство, позволяющее смотреть на историю малоправдоподобного убийства и совсем неправдоподобного расследования, вскрывающего историю (заведомо фальшивую) по-настоящему несимпатичной семьи, — глазами, горящими от интереса и увлажненными сочувствием.
А именно — глазами убитого.
Он погиб. Но закадровый голос, повествующий о дальнейших событиях, принадлежит ему. Всеведение и вездесущность мертвеца заменяют скрытую видеосъемку и магнитозапись. А поскольку в роли самодеятельного сыщика и мстителя — родной загробного повествователя отец (по профессии — больше, чем поэт; напоминающий, как две капли воды, сказано уже кого; знаменитость, именуемая на девятом десятке не иначе как Степой), — то вот вам и необходимый эмоциональный микроклимат. Ну как не разделить взгляд умершего сына из вечной разлуки: старик так трогательно храбр, так мило комичен, так обаятельно умен, — не правда ли?
Правда. И зря, вообще-то, С. В. Михалков обзывает интересующее нас произведение «художественно оформленной сплетней». Ничего подобного. Наоборот, это самое настоящее житие, и с подвизающимся тут святым и блаженным общего у С. В., я почему-то уверен, — только внешность и карьера.
И (отдадим Александру Червинскому всю имеющуюся у нас в запасе справедливость: он угадал нечто важное) выдающийся талант самосохранения. Талант, созданный из инстинкта — как алмаз из графита — чудовищной тяжестью исторических обстоятельств. Талант, заменивший герою Александра Червинского так называемую душу: несокрушимый протез. Практически не слабей, чем у Сталина, — с той разницей, что Сталин таким родился, — ну и что способ освобождаться от людей у него был другой.
Хотя что значит — другой? Про Степу в этом романе ничего такого не известно. Худшее, что про него рассказано, — это что он отмежевался от одного из сыновей, смывшегося за границу. Подписал — вместе с женой — заявление в газету. Да и то ввиду угроз непреодолимой силы («- На выборах в секретариат Союза писателей меня теперь, конечно, п-п-п-прокатят… И Лешку уже не выпустили в Канны. И отменили твои гастроли в Италию. И Коте надо поступать в институт») — а капитуляция предложена почетная (год — 1983-й):
«- И они не требуют, чтоб мы от Макса отказывались. Не надо даже писать, что мы его поступок осуждаем как антисоветский. Достаточно указать, что мы не разделяем взгляды и преданы Родине и п-п-партии. Вот, смотри.
Достает из ящика буфета лист бумаги с текстом.
— Ты что, уже написал?
— Да. Видишь, я тут, поскольку мы не члены, слово «партия» даже не пишу. Просто «преданы Родине». А ведь это так и есть. Мы же Родине преданы. Тут все искренне».
То есть перед нами безумно совестливый человек. Без пяти минут академик Сахаров. Но упакованный не хуже настоящего Михалкова. И это немножко смешно. Есть такие карьеры, в которых проблема совести решается оперативным путем, с ходу и навсегда. И с тех пор не стоит вообще. Вообразим того же Сталина в мучительных раздумьях: а хорошо ли, дескать, я поступаю? не заест ли меня впоследствии стыд?
Нет уж. Императив у Шер-Хана — и у Лизоблюда Табаки — хоть и категорический, но кантовского подревней. Называется — целесообразность. Цель — пережить всех. Средства — у каждого по способностям. Например, тактика Лизоблюда Табаки — благодарное благоразумие: «Нам, шакалам, гордость ни к чему».
Как ни странно, этим девизом удобней всего передать тональность «Шишкина Леса» — нет, не тему славного деда Степы, а идейный интеграл произведения.
Дело в том, что перед нами не просто детектив, а детектив с идеей. Безыдейщины гостелевидение не любит — а рисовался-то воображению сериал. Идея же, достойная сериала, в нашем окоеме одна: до чего же мы, ребята, удивительный народ! Выбрать позволяется только ракурс. А у сценариста, проживающего, как Александр Червинский, за океаном, даже и выбора нет. Максимум, что он может себе позволить, это многогранность. То есть артикулировать заданный ракурс не одним глубокомысленным афоризмом, а, скажем, целыми двумя. Естественно — повторяя их почаще.
Первый в нашем случае афоризм: человек существует не сам по себе, он частица некоей общности. Тут и поклон — верней, кивок — в сторону гуманизма, и привет соборности, но чисто конкретная трактовка утеплена: все мы, если вникнуть, одна семья, хотя среди нас и не без урода.
«…Где кончаюсь я и начинается все остальное? Где граница между мной и этой деревней, этой картошкой, этим лесом и этой мусорной свалкой?»
«…Где кончаюсь я и начинается кто-то другой? Понять это совершенно невозможно».
Следующий афоризм не так оригинален, зато и не нуждается в комментариях. Достаточно знать, что одну из своих премий Степа получил за текст, озаглавленный «Наша история». Подобно некоторым другим Степиным изделиям, текст полюбился Сталину. А также, по-видимому, выразил задушевное убеждение всех советских людей — сформулированное лагерником и обэриутом Зискиндом. (Имени у него нет — зачем? и так ясно, что еврей; что и ценно — телезритель убедится: евреям, даже репрессированным, не вовсе чужд патриотизм.) Прочитав «Нашу историю» в рукописи, Зискинд этот непутевый выразился так (а год якобы 1932-й):
«- …Знаешь, очень странное впечатление. С одной стороны — полное говно. А с другой стороны — это наша история и другой у нас нет.
Так впервые была произнесена эта фраза. Потом папа вставил ее в свою «историю»…» — Александр же Червинский превратил в лейтмотив.
Не настаивая, понятно, на экскрементальном оттенке. Упирая исключительно на то, что другого не дано. И что какие могут быть счеты между своими — допустим, между т. н. палачом и т. н. жертвой? Кто выжил, тот и прав. Только надо, чтобы все, кто таким образом доказал свою правоту, сплотились теперь наподобие дружной опять-таки семьи.
Как видим, афоризмы не просто согласованы, а заплетены в косичку.
Я и говорю: Александр Червинский — мастер. Более того — виртуоз. Владеет всеми приемами сюжетосложения. То есть, собственно, тремя.
Любое событие в клане Николкиных (я и позабыл сказать: Степа — вообще-то не Михалков, а Николкин, его дети — естественно, тоже, а «всякие буквальные совпадения непреднамеренны и случайны») — так вот, любое событие в Шишкином Лесу и в романе происходит по одной из трех причин:
либо кто-то когда-то с кем-то переспал — благодаря чему пересекаются генофонды и легенды даже незнакомых между собой людей;
либо с кем-нибудь вступила в контакт или конфликт госбезопасность — благодаря чему персонажи пропадают и появляются, когда удобно Александру Червинскому; помимо этого, она же, ГБ, обеспечивает справедливый финал;
либо, наконец, в чью-нибудь биографию вмешался лично Сталин — и осчастливил.
Ничего не поделаешь. Другой истории у нас ведь нет.
Зато читать легко. Хорошо выдержанная чепуха. Неподдельная русская. На полезном, на рафинированном американском постном масле.
Виктор Пелевин. Священная книга оборотня: Роман. — М.: Изд-во Эксмо, 2004.
Книга сочинена с явным удовольствием, без внутренних помех, на любимую, многажды перетертую тему. То есть опять про Пустоту с большой буквы. И опять с цитатами из трактатов.
Но заодно и про некую очень специальную службу. Так что в тексте и стреляют, и бутылкой по тыкве шарахают, и на кетамине зависают, плюс присущий недалеким этим людям самоубийственный мистический патриотизм с надрывом.
Плюс многозначительные метафоры, реализованные в сказочных перевоплощениях.
Лиса-оборотень — фигура из древнекитайской демонологии — промышляет проституцией в нынешней столице нашей родины. Рассказывает много интересного про гостиницу «Националь», про тамошний бар, живопись в коридорах, про мебель в номерах категории «Б».
А также, само собой, философствует.
И влюбляется — в руководителя отдела сказанной спецслужбы.
И с ним теряет — в полуторатысячелетнем возрасте — голову и невинность. (Тут масса поразительных сведений об анатомии этих лис.) По поводу чего комплексует и опять-таки философствует, и цитирует стихи то по-английски, то по-испански.
Короче — политический супербоевик, роковая lowe-story, эротика с отклонениями, нефтедобыча с метафизикой, эзотерическая притча с философскими диалогами, — чего еще надо? Как бы раскрашенный чертеж: матрешка, распиленная по вертикали. Сленг Интернета и дискотек. Суждения о Толстом, Достоевском, Набокове. Когда уместно — французские фразы. И сюжет, при каждом сексуальном акте ускоряясь, буквально летит к трагичному, но просветленному концу.
Положим, все это — на любителя. Но таковой, как известно, имеется в промышленных количествах. Признаюсь, что и сам получаю удовольствие, находя в деревянном чреве предпоследней матрешки — о, да, пустоту, но с маленькой буквы, и в этой маленькой пустоте — хоть и не Кощееву иглу, а все же иголку вполне живую, скажем — сосновую.
Я некогда имел уже честь докладывать вам, что Виктор Пелевин — хоть и модный беллетрист, а что-то такое соображает насчет реального положения в Отечестве (где, правда, не живет, но это, наверное, к лучшему для него). И соображает с болью — настоящей или притворной — откуда мне знать? И эта боль — допустим, если нам так почему-то легче, что притворная, — подсказывает ему очень выразительные картинки, вроде политических комиксов или карикатур. И хотя сам Пелевин, без сомнения, густопсовый идеалист (субъективный или объективный — точно не скажу), иные страницы его прозы очень даже освежают читателю восприятие материи, данной нам в ощущениях.
Жаль, что выписывать не всегда удобно. Как правило, Виктор Пелевин передает свои озарения персонажам, лексически бесцеремонным, к тому же высказывающимся в обстановке полного интима… В общем, чтобы не злоупотреблять отточиями, лучше пересказывать мысли Пелевина своими, цензурными словами.
Например — тончайшее рассуждение о различной квалификации т. н. интеллигентов и т. н. интеллектуалов. Интеллигенты — примерно так некто Павел Иванович, политолог и сексот органов, толкует героине (чье имя, кстати, неудобоназываемо) в то время как она за небольшой гонорар охаживает его Русской Плетью, — интеллигенты исчислялись в одной только Москве сотнями тысяч. И все они ежедневно занимались тем, что за копейки ублаготворяли (умолчим — как) омерзительному красному дракону некий, довольно обширный участок эпидермы. И, разумеется, ненавидели дракона, и мечтали о зеленой жабе, которая за то же самое станет им платить вдесятеро больше. Жаба, действительно, пришла — и платить, действительно, стала несравненно круче, — но и потребовала куда более глубокой и нежной обработки, причем фрагмента с меньшей поверхностью. Так что там, где трудились сто тысяч, достаточно стало троих, но высококлассных специалистов. Дальше можно и процитировать:
«- А кто именно из ста тысяч пройдет в эти трое, выяснится на основе открытого конкурса, где надо будет показать не только высокие профессиональные качества, но и умение оптимистично улыбаться краешками рта во время работы…
— Признаться, я уже потеряла нить.
— А нить вот. Те сто тысяч назывались интеллигенцией. А эти трое называются интеллектуалами».
Довольно реалистичной представляется мне и общая характеристика текущего момента — или процесса, как угодно:
«Реформы, про которые ты слышала, — пишет лиса-оборотень другой такой же, — вовсе не что-то новое. Они идут здесь постоянно, сколько я себя помню. Их суть сводится к тому, чтобы из всех возможных вариантов будущего с большим опозданием выбрать самый пошлый. Каждый раз реформы начинаются с заявления, что рыба гниет с головы, затем реформаторы съедают здоровое тело, а гнилая голова плывет дальше. Поэтому все, что было гнилого при Иване Грозном, до сих пор живо, а все, что было здорового пять лет назад, уже сожрано». И т. д.
Такая вот политграмота. Не приходится удивляться тому, что некоторые — в том числе и сам Виктор Пелевин — предпочитают Пустоту. Он знает в ней толк и описывает с большими подробностями.
Но что касается рекомендуемого им — и практикуемого в его сюжетах — выхода из Пустоты в Любовь, — это, извините меня, понты. Интеллигентно (не интеллектуально) говоря — лажа слащавая.
Хотя и без этого нельзя. Читают-то Пелевина — как и всех — главным образом дамы да девицы.
Виктор Шендерович. «Здесь было НТВ» и другие истории. — 2-е изд., испр. и доп. — М.: Захаров, 2004.
Non-fiction. Чисто человеческий документ. Тощенький такой мемуар. Пригодится историкам, а для нас любопытен лишь поскольку автор — популярная, хоть и странная личность: любит шокировать население нетрадиционной политической позой. Вплоть до того, что вслух вышучивает генеральную линию, и краткий курс, и даже отдельных руководителей партии и правительства.
Теперь он делает это по радио, а раньше — в телевизоре. Откуда его за это турнули. О чем и книжечка.
Не чересчур смешная, между прочим, — даром что такой забавник. Написана с жаром. Как если бы автор думал, что это важно знать — как это бывает, когда кому-нибудь — человеку или группе людей — перекрывают кислород.
Всем откуда-то и без него известно, как это бывает. Как должно быть: наезды, разводки, фильтрованный базар, нефильтрованный базар, вытоптанная поляна; кто покупается, кто продается, кто совершенно бесплатно и с удовольствием предает. Но ироничного юмориста все это, представьте, так удивляет, словно он ожидал чего-то совершенно другого.
Впрочем, это же дела давно минувших дней — почти четырехлетней давности, — тогда многие страдали разными иллюзиями. Вот и Виктор Шендерович, играя щедринского Ерша, фактически свалял Пискаря Премудрого — отправился к щуке спрашивать прямо: знает ли она, что такое добродетель.
И получил, как положено, ответ исчерпывающий. И расстроился.
«Как поступает человек, которому раз за разом лгут в лицо? В самом тихом случае — он просто встает и уходит. Наверное, так и надо было сделать, но никто не решился… Ребята сидели подавленные, на Светлане лица не было. А Президент был бодр, корректен и обаятелен — и прощаясь, всех еще раз обошел и за руку попрощался».
Очень колоритный психологический этюд. Но — улыбки не вижу, не слышу жизнерадостного смешка. И сам не нахожу финальной шутки. Поэтому заимствую с другой страницы первую попавшуюся:
«Надо увеличивать скорость прохождения сигнала к голове, братцы-диплодоки».
Это соотечественникам такой сострадательный совет. Чтобы, значит, бывшие советские не погибоша аки ящеры из-за специфики менталитета.
Жаль Виктору Шендеровичу диплодоков. Потому что сатира — прекраснодушна; сатира — как писал за миллион лет до нашей эры Самуил Лурье, — приемная дочь утопии.
А вот подумать: каково бы это получилось, если бы ящеры выиграли у млекопитающих ту, самую первую мировую войну?
Нет уж, братцы-диплодоки, давайте останемся при своих традиционных ценностях, они же — челюсти: Державность и Соборность. А Чарлзу Дарвину — горячий привет!
С. Гедройц