Повесть. Перевод с белорусского Виктора Леденева. Послесловие Михася Тычины
Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2005
Последние три или четыре ночи, вдрызг разругавшись с женой, Ступак ночевал в гараже. А потом и дневал, потому как твердо решил не возвращаться на свой пятый этаж силикатной хрущевки. Коли так получилось, что он стал там нелюбимым и ненавистным, что появился кто-то лучший, так пусть жена подавится и тешится с новым женихом, а ему, законному мужу, пути туда больше нет. Все-таки он мужик гордый и просить не будет. Тем более, что вся его жизнь, кажется, пошла наперекосяк, так что уж тут жалеть о квартире.
Его неприятности начались в конце зимы с того, что неожиданно сдох еще недавно процветающий «почтовый ящик». Заказы Министерства обороны вдруг закончились, рабочим перестали платить, и Ступак, плюнув на новые порядки, подал заявление «по собственному». Думал, немного отдохну и найду что-нибудь для себя более приемлемое. Правда, тогда была еще надежда на жену, Людмилу Петровну, работавшую бухгалтером в банке. Но, видно, так уж повелось в жизни: где тонко, там и рвется. С Людкой разорвалось все. Неожиданно для себя он узнал, что у нее появился ухажер на стороне и не абы кто, а директор того же банка. Известное дело, не обошлось без злой ссоры, ругани, жена сначала все отрицала, а когда он влепил ей хороший подзатыльник, со злостью призналась, что да, есть у нее другой, настоящий мужик, не то что ты — тля.
Себя не можешь прокормить, а не то что жену с ребенком. Ступак все понял и, правильно оценив обстановку, захватил пиджак и треснул дверью. Это уж слишком: все-таки он не тля, он человек с характером, и кроме того — афганец. А уж если выпивает иногда лишку, так кто же сегодня не пьет? Разве что больные или те, кому и выпить не на что. Другое дело, в последнее время часто не было — за что выпить…
Металлический гараж, сваренный из листов железа, примостился на краю городского двора, около небольшой аллеи липок, рядом с такими же гаражами-времянками для автомобилей. Гаражи здесь были уже лет десять, когда выяснилось, что стояли незаконно, — вышло постановление их снести. Куда? — вопрошали их владельцы и, не получив ответа, справедливо решили — а вот вам, выкусите! Ничего мы сносить не будем.
На удивление всем, от них отстали, перестали наклеивать на ржавые двери грозные предупреждения. Гаражники было подумали, что победили, но в начале лета всех вызвали в налоговую инспекцию, где каждому выписали налог и штраф. Штраф оказался большим, но гаражники-пенсионеры, дождавшись пенсий, все-таки сумели заплатить. Ступак второй раз сказал: «Выкусите!» У него уже давно не было денег не только на штраф, но и на кружку пива поутру.
Неподалеку от гаражей ютились детская песочница и беседка с проломанным полом, пустовавшие целыми днями, так как детишки из соседних домов, известное дело, давно выросли, а новые не рождались. Только под вечер, ближе к ночи, там появлялась ватага подростков из соседних ПТУ или школы, эти уже и выпивали, и курили, и, может даже, кололись, часто с ними были девчонки, матюкавшиеся не хуже ребят, нисколько не обращая внимания на редких взрослых у гаражей. Однажды, не выдержав шума и гвалта, Ступак попробовал их утихомирить, пообещал вызвать милицию. В беседке на некоторое время притихли, потом из темноты донесся молодой басок: «Думаешь, железо, так и не горит?» У Ступака отнялся язык, намек получился очень выразительный, он хорошо знал, как горит железо. Сам под Кандагаром едва унес ноги из БТРа, который занялся таким страшным пламенем, что расплавился асфальт на дороге. Тогда он шуганул эту ватагу парней, хоть и подумал, что такое соседство может для него плохо кончиться. Не сгорел в Афгане, так не хватает еще сгореть в гараже на собственном дворе. Скорее всего, это была мальчишеская бравада, может, никто бы и не подумал поджигать его гараж, однако…
Баксов, что выручил за свой «Москвич 412», еще весной стоявший в этом гараже, давно не было. Тогда казалось, что восемьсот баксов хватит надолго, все же немалые деньги. Впрочем, так же считали и соседи, вечерком присаживаясь в его опустевшем гараже возле застеленной газетой промасленной табуретки.
Соседи, вообще-то, были люди неплохие, это они убедили его расстаться с надоедой «Москвичом», советовали присмотреть иномарку, которые все чаще появлялись в их дворе. Конечно, он был бы не против пересесть на «Опель» или «Мерседес», приглядывался к ним на улице, но уж так случилось, что баксы закончились гораздо раньше, чем он успел найти подходящую модель.
К тому, что осталось, надо было доложить очень много, но докладывать было не из чего, а к жене он даже и не думал соваться. Тогда он плюнул на все иномарки сразу и на последние десять баксов купил две поллитровки, какую-то закуску и справил поминки по своим недавним помыслам. В конце-то концов, можно прожить и без машины — меньше хлопот и опять же свободней стало в гараже.
Однако это только казалось, без денег прожить было невозможно, в этом он скоро убедился. Обычно под вечер в будни или в выходные у гаражей собирались их владельцы, распахивали настежь ворота и принимались копаться в двигателях или перебирать всякую мелочь в багажниках. А потом, перекуривая во дворе, начинали неторопливее беседы про беды своих «запорожцев», обсуждали цены на бензин. После длительного бензинового дефицита, тот наконец появился на заправках, но цены так подскочили вверх, что в глазах потемнело. Правда, Ступака это уже мало волновало, бензин ему больше был не нужен, эти заботы его не трогали. Его волновало другое: когда же кончится эта неустроенность, безработица и безденежье, когда он, здоровый мужик, получит наконец работу и будет зарабатывать себе на жизнь?
Моложавый доцент Минкевич, ездивший на неплохой «семерке», глубокомысленно объяснял, что причина всего — энергетический кризис, надо искать альтернативные источники снабжения страны нефтью, однако все упирается в реакционное руководство, которое ориентируется только на восток. Сазон Иванович, седой ветеран с другого конца гаражей, на это авторитетно возражал, что все дело в развале великого могучего государства под названием Советский Союз. Его сосед, которого все называли немного невежливо Плешкой за его лысину, говорил очень мало, но всегда так, словно забивал гвоздь: за кого проголосовали, того и получили. Лучшего не заслужили.
Костлявый Плешка знал, кто из соседей за кого голосовал, все рассказывали об этом за табуреткой в гараже Ступака, знал это и Ступак, потому что сам голосовал так же. Так на кого же теперь обижаться? Сначала он не сомневался в своем выборе, все думал, что дела в стране как-нибудь поправятся, но время шло, а дела катастрофически ухудшались. Те, кто воровал, стали воровать еще больше, а главное — на законном основании, в пригородах, как на дрожжах, росли дачи-дворцы, рабочих увольняли, а тем, кто еще работал, почти ничего не платили, не хватало денег. Зато этих же денег вполне хватало для громадной милицейской стаи, ОМОНа, всех этих спецслужб, что кишмя кишели на улицах столицы.
Доведенный голодом до отчаяния, Ступак отправился к руководителю общества афганцев, но тот только развел руками — что я могу? Денег у меня нет. Однако по телевизору избранник все время твердит, что воинам-афганцам прямо-таки необходима всяческая помощь. Вот избранник пусть и помогает, ответил руководитель общества. Ступак прикрутил к пиджаку свой орден и пошел в резиденцию-дворец, но его уже на пороге остановила охрана. Как он ни доказывал, что и орденоносец, и раненый, пройти внутрь ему не удалось. Он их хорошенько обругал, заодно их хозяина, и поплелся домой. В свой опустевший гараж. Кое-как он бы все перенес, если б каждый день не хотелось есть. В своем дворе, среди знакомых и незнакомых, он, однако, помалкивал. Не привык говорить по поводу властей, лучше держать язык за зубами. Так когда-то учил его отец, наставляли в комсомоле, потом в армии и партии, из которой он выбыл в памятную осень девяносто первого года. Партбилет, правда, не сжег, сунул под белье в женином шкафу, пусть валяется. Может, и сейчас там лежит.
Однажды он хорошо набрался с ребятами на сороковинах инвалида, тоже афганца, до времени сгоревшего от водки, и ночью едва добрел до своего жилища. Проснулся рано, чувствовал себя паскудно, болели голова и сердце, совсем не хотелось жить. Кое-как дождавшись, когда рассветет, встал, приладил под потолком петлю из капронового буксирного троса, на середину гаража подвинул табуретку. Только хотел встать на нее, как в двери тихо постучали. Он понял, что это кто-то из своих. Отбросив в сторону табуретку, открыл дверь, — напротив стоял сосед, молодой парень Алексей, просил струбцину. Ступак отправился искать по темным углам инструмент, а Алексей, стоя посреди гаража, спросил: «А это что, веревка у вас?» — «Да так, привязывал кое-что», — соврал хозяин замогильным голосом, словно возвращаясь с того света. Потом, когда парень ушел, его прежняя решимость пропала, осталась только всеобъемлющая тоска. С открытыми глазами он полдня провалялся на раскладушке, а потом побрел к пивному ларьку, где долго прождал первого знакомого. Едва дожил в тот день до вечера.
Сам Ступак был человек молчаливый, но разговоры других слушать любил, особенно, если речь заходила о политике, от которой теперь все зависело. Да еще такая политика, в которой было не столько ума и рассуждений, сколько скандалов и циничной лжи. Лгала власть, лгал криминалитет, который множился — и от него не стало продыху простому человеку. На днях в соседнем дворе из-под окна украли «БМВ», правда, не новый, только что пригнанный из Германии. Несмотря на заграничный «аларм», который хозяин демонстрировал целый вечер, давая понять, что не стоит машину красть — загудит, заверещит. Но не заверещал и не заголосил «БМВ» — его увели, и теперь он навсегда пропал. Люди говорили — милиция, кто ж еще так умеет? Может, и милиция, думал Ступак. У пенсионера из соседнего дома именно милиция нашла украденный еще зимой «жигуль» — с перекрашенным кузовом и перебитыми номерами. Машину хозяину не отдали, так как, видите ли, появились сомнения. После того, как «жигуль» постоял на милицейском дворе полгода, от него мало что осталось — раскулачили вдрызг. Стоял голый кузов. Может, и хорошо, что Ступак загнал к чертовой матери свой «Москвич», меньше забот и больше безопасности.
По причине безденежья он почти не читал газет, разве что случайно, но, прочитав, нервничал и расстраивался, аж свербело поругаться. Газеты врали так нагло, как не врали никогда до этого даже при советах. А кроме этого, в каждом номере — указы, декреты, законы и пропасть всяких поправок к предыдущим законам, бесконечные речи самого, от которых хотелось взвыть. Все указывал, требовал, угрожал и обманывал — как когда-то политруки в армии, в том же самом Афгане. Милиционер, который не накомандовался в своей полицейской службе и теперь сполна удовлетворяет свой командирский зуд. Как ни удивительно, это многим нравилось, пенсионеры, военные отставники словно зачарованные, читали все его выступления в газетах, все его декреты и, вряд ли что понимая в этом многословном пустозвонстве, одобряли. «Может, порядок наведет» — стало их неизменным аргументом. Хотя что за порядок им нужен в беззаконной стране, неизвестно. Скорее всего, они и сами этого не понимали.
Сколько раз Ступак пробовал послушать его по телевизору, но не выдерживал и пяти минут, глубиной души чуя фальшь пышных слов, и только удивлялся, как этого не слышали другие. Взять хотя бы его жену. Стоило Ступаку посреди его выступления ткнуть пальцем в какую-нибудь другую кнопку, переключиться на другой канал, как она бросалась к телевизору и возвращала все на свое место. И жена и ее младшая сестра могли с замиранием сердца слушать и смотреть его хоть до утра. А на Ступаковы претензии обычно отвечали: ну как можно оторваться от такого видного «мужика». Они просто млели от одного взгляда на его всегда гладко выбритое лицо с загадочным, почти соколиным взглядом, тугими щеками и мощной нижней челюстью, которая просто вылезала из экрана. В такие минуты Ступак был готов возненавидеть весь женский род, а не только собственную жену. Ее он уже давно ненавидел, нутром ощущая ее фальшивую сущность, дешевое актерство, рассчитанное на дураков или подлецов.
А как он ездил по городу? Движение на улицах замирало, гаишники переключали светофоры и с палками выскакивали на перекрестки выгонять тех, кто не успел убраться с дороги. Все выглядело на улице так, будто ожидался конец света, когда вдали бешено выскакивали три-четыре черных автомобиля, уступами справа и слева, следом за милицейской мигалкой, и мчались дальше. По всему пути их следования прижимались к тротуару машины частников или, как их еще называли, автолюбителей. Однажды Ступак не успел в такой момент остановить свой «Москвич», так как было не приткнуться к тротуару, где уже стояли автобусы, и гаишник коршуном налетел на него, обругал, забрал документы, за которыми потом пришлось не один раз ходить в контору.
Оглядевшись и разобравшись, кого они избрали, мужики начали упрекать друг друга за свой глупый выбор. Точно так же мог упрекнуть себя и Ступак. Он тоже голосовал за него. Не голосовать же за его соперника, как говорили, «националиста»? Может, он был и неплохой парень, ученый, да только что он мог сделать с этим народом, который привык лишь лодырничать и воровать? Народом, наполовину сложившимся из коммунистов и комсомольцев, а второй половиной обслуживавший КГБ?
А тут он еще объявил, что узаконит частную собственность и введет обязательный национальный язык, который почти все уже забыли — и в городе и на селе. Ступак начал от него отвыкать еще в армии, хотя для него, деревенского парня, овладеть как следует русским языком было трудно. Он долго не мог правильно произносить многие русские слова («тряпка», например, за что его дразнили в роте — «трапка»). И вот, только он отвык от деревенского языка, заговорил, как многие в городе, по-русски, как этот ученый-националист собирается всех переучить назад, по-деревенски. Нет, с этим Ступак был не согласен. Пусть уж деревенские родители договаривают свой век как умеют, а он останется при городском языке. Как все начальники. Как все вокруг. А кроме того, угрожал на митингах коммунистам, номенклатурщикам и кагэбистам. Как раз перед этим Ступака приняли в партию, появились некоторые перспективы, и он сознательно проголосовал за милиционера, такого же, как он, коммуниста. Правда, уже тогда как-то слабо надеясь, что его все-таки не выберут. Так нет же, выбрали на свою голову.
Где-то в середине лета, когда нужда совсем допекла, он надумал съездить к отцу. Как раз в ту сторону ехал Плешка на своем «Запорожце», взялся подвезти. Выехали спозаранку, по холодку, на улицах было еще свободно от автомобилей, «Запорожец» весело тарахтел своим двигателем, но как-то слишком весело: казалось, вот-вот пойдет вразнос и развалится. Однако не разваливался, шустро катил по шоссе. За городской чертой на перекрестке уперлись в шлагбаум ГАИ — проверка документов, как когда-то в Афгане. Но там, понятно, шла война, а здесь…
Хмурые от недосыпа парни в камуфляже с автоматами на груди придирчиво осмотрели Плешкины права, заглянули в салон, багажник. Плешка, неожиданно для своего возраста и вопреки характеру, начал лепетать что-то, словно подлизываясь, как будто был в чем-то виноват. Ступак же чувствовал только злость, когда эти молокососы исподлобья оглядывали его, запасника-афганца, награжденного боевым орденом. Кто они такие? Хоть раз стреляли из этих автоматов по живым людям, раздраженно думал он.
Потом, уже на дороге, Плешка начал жаловаться на трудную жизнь. На свою трудовую пенсию нужно было еще поддерживать и дочку с двумя внуками, которая вот уже второй год нигде не работает. На старости лет, вместо того чтобы забивать «козла» в домино или сидеть с удочкой на речке, он вынужден ремонтировать чужие машины, отбивать пальцы на кузовном ремонте. Однако ж какой-никакой лишний рубль дочке. Вообще-то, Плешкина дочка не была исключением, сегодня многие молодые жили на нищенские пенсии родителей. Ступак, отправляясь в деревню, тоже надеялся хоть чем-нибудь поживиться у отца. Он расслабленно сидел рядом с Плешкой, сосредоточенным на дороге, и, когда тот замолчал, сам начал разговор. Приперло поговорить, рассказать про свое наболевшее. Там, около гаражей, Плешке некогда было слушать, а тут он никуда не денется, выслушает все, думал Ступак.
— Вот и говорю тем типам в военкомате, что я не сам туда напросился, меня послали выполнять интернациональный долг, а что получил за это выполнение?
— Лучше б ты его не выполнял, — не очень ласково заметил Плешка.
— Это как? Не выполнял?
— А так. Больше б пользы было.
— Кому пользы? — не мог понять Ступак. — Если б не мы, душманы захватили бы Афган!
— А зачем им его захватывать? Это и так их страна.
— А американцы? Они бы быстренько сели на наши границы.
— И пусть бы сидели. Нам-то что до этого?
— Ну, знаешь! — начал горячиться Ступак. Ему были непонятны возражения соседа, с подобным он еще не встречался.
— А вот теперь Чечня, — спокойно продолжал Плешка. — В Афгане — интернационалисты, а в Чечне — федералы. А все наша молодежь гибнет. А зачем ее гробить? — рассуждал Плешка, разъезжаясь с трактором, тянувшим вихляющий прицеп.
— А в Чечне наших нет. А то я, может, и сам поехал, — сказал Ступак, — От жизни такой.
— Ну и дурак, — просто откликнулся Плешка, — в Афгане не научился?
Называется — поговорили! — подумал Ступак. Этот пенсионер Плешка думал как-то уж очень по-своему, молодые все-таки думали иначе, вот что значит разные поколения.
Хотя что Плешке — он получает пенсию, а что и где получает Ступак? Он хорошо тогда выпил у отца, который жил бобылем в крайней от леса хате. Да и всего-то остались в деревне четыре хаты, в которых жили одинокие старики. Коровы у отца давно не было, не было даже курицы. Да и зачем они? На дворе за забором было несколько борозд картошки, хлеб привозили в соседнюю деревню, давали две буханки на неделю, старику хватало. И он не жаловался. Когда приехал сын, сходил к соседу Петроку, принес бутылку самогонки, потом приковылял и сам поседевший согнутый Петрок. Хоть и старые и немощные, но неплохо врезали самогонки с молодым, не прекращая своей старческой болтовни, когда каждый гнул свое, не слушая других. Отец хотел, должно быть, похвастать перед соседями и спросил сына, за что ему дали орден, какой он и сам получил в партизанах, — Красной Звезды. Ступак без особого вдохновения начал рассказывать.
— Да под Кандагаром это случилось. Были на марше с батальоном Кравцова, потом колонна втянулась в «зеленку», ну, духи и начали лупить. Передний БТР сразу полыхнул, загорелся, ребята, как горох, — в канавы. А я, знаете, сначала задержался, не успел выскочить, в третьем ехал, а как очухался, сообразил — поздно. Духи палят, а у нас установка «град» стоит брошенная, потом оказалось первого номера убили, а второй убежал. Ну, я за установку, Антипенко тоже прибежал, стал помогать, как врезали по «зеленке», так те духи — кто куда. Моментально выкурили из зарослей, они — в кишлак, конечно, а мы туда перенесли огонь, да из пулеметов еще, с зениток — только от дувалов пыль облаком до неба. Потом неделю нельзя было через кишлак пройти, так воняло, хоть противогаз надевай. Трупы людей и скотины.
— Во, и у нас так было, — в продолжение рассказа сына заговорил захмелевший отец. — В партизанах. Лежим мы в Грязном болоте в засаде, лежим и лежим, никого на дороге нет, только комары гудят. А потом смотрим, едут немецко-фашистские захватчики на фурманках. На передней немец гармошку в руках держит, играет или как? Наверно, не играл, так ехал. Ну, тут мы и врезали. Я, ты знаешь, с ручным пулеметом был, да как лупану! Те — в канавы, а в канаве тоже пулемет изготовили, да по нам! А мы — по ним! А тут еще колонна их подошла, ну, на подмогу. Наши и драпанули. А я ж не знал, что они драпанули, да и поливаю их со своего «дегтяря» в канаве, ну и выбил. Тогда и наши стали возвращаться по одному, командир Денисов вернул. Ну, и за это мне через полгода — орден Красной Звезды, как положено.
— Во, герои! В одной семье — батька и сын! — пьяновато удивился Петрок.
— А что ж, мать твою! Будет война, снова пойдем. Против немецко-фа-шистских, чеченских, американских захватчиков. НАТО прет на восток…
Отец совсем захмелел, сын уложил его в скомканную, без простыни, постель, сам вышел во двор подышать свежим деревенским воздухом. Запутанная штука эта война, думал он, а пользы от нее — с гулькин нос. За пролитую кровь — дурацкие льготы. Как у этих стариков — бесплатный проезд в пределах района. А куда им сейчас ездить, кроме как на кладбище.
Из деревни Ступак привез десяток взятых взаймы у соседки яиц, кусок прошлогоднего сала и думал, у кого бы раздобыть денег на хлеб? Снова придется просить у Плешки, хотя и так уже ему должен тысяч сто. Но, может, еще даст. Сидеть все время в растворенных дверях гаража было жарко и нудно, особенно в полдень, когда над двором нависало жгучее солнце. Ступак пробовал закрывать двери, но получалось еще хуже — и он решил запереть гараж и куда-нибудь сходить. Как-то в воскресенье добрел до проспекта в центре города, увидал там нечто необычное, небывалое в выходной день зрелище.
Сначала издалека послышался шум, гомон, шаги множества людей, направленной волной двигавшихся куда-то в направлении центральной площади, держа над головами какие-то лозунги. Ветер трепал бело-красно-белые флаги — много флагов реяло над колонной до самого ее конца, который прятался за поворотом улицы. Начало шествия уже миновало переулок, где стоял Ступак, а кто вел это шествие, уже было не разобрать. С обеих сторон колонны дежурили милиционеры. Некоторые из них стояли в неровных шеренгах, другие (наверно, начальство) бегали-суетились в своих милицейских заботах. Ступак сначала даже остановился, пораженный увиденной картиной, а потом неожиданное волнение подхватило его и вынесло к людям. Молодой милиционер на краю тротуара попробовал загородить ему путь, но Ступак плечом решительно отодвинул его в сторону.
И вышел на асфальт — ко всем. Взявшись за руки, по всей ширине улицы шли и молодые, и старые, и среднего возраста мужчины и женщины, лица у всех были какие-то праздничные, без обычной повседневной озабоченности или нередкой, особенно в последнее время, жесткости. Поражало огромное количество национальных флагов, трепетавших над головами. Немного меньше было плакатов с надписями, сделанными иногда профессионально, но чаще — не очень умелыми руками. Ступак, оглядевшись, прочитал те, что были поближе: «Беларусь в Европу!», «Нет — большевикам!», «Милицейское пугало — в Минское море!». Как раз над его головой колыхался лозунг-плакат, что нес молодой парень в джинсовой курточке, со множеством восклицательных знаков: «Мы хотим есть!!!!» . Это было очень понятно Ступаку, он тоже был голоден с утра, есть очень хотелось, но в кошельке не было ни одного «зайца». И он пошел вместе со всеми, стараясь не наткнуться на идущих впереди, не наступить на чьи-нибудь пятки. Грандиозное единство шествия давало ему ощущение порядка и уверенности, что такой силой можно добиться, чего хочешь. А чего добиваться, было ясно каждому из плакатов над головами. Кто мог остановить этот многотысячный поток горожан?
Но вскоре поток почему-то замедлил ход, чем дальше, тем чаще останавливаясь.
Впереди люди сжимались все тесней, движение начало замирать, и было непонятно почему. Послышались недовольные крики, задние ряды поторапливали, и тогда Ступак догадался, в чем дело. Стараясь не толкаться, он двинулся вперед, обходя наиболее плотные группы. В одном месте пробежал по тротуару под носом у озабоченных потных милиционеров, также напряженно глядящих вперед. И ему стала видна преграда. Шествие уперлось в плотные, как будто спрессованные ряды ОМОНа, от стены до стены зданий вытянувшиеся поперек проспекта.
Он протиснулся еще немного вперед, чтобы разглядеть, что там делается, однако видно было не очень много; слышался гомон, должно быть, руководители этого шествия пытались говорить с толстым милицейским полковником, который время от времени что-то невразумительно хрипел в мегафон. За ним замерла стена омоновцев — сверкающие щиты около ног, шлемы-скафандры на головах, груди топорщились под бронежилетами, у каждого палка в правой руке. Но они же были щенками перед объединенной силой многих тысяч, окрыленных своей правдой. Их можно было раскидать за одну минуту. Кто-то даже крикнул из толпы: «Вперед!» И тогда по краям толпы люди зашевелились, вдали испуганно закричала женщина. Ступак оглянулся — из переулка от почты, клином рассекая толпу, врезался отряд омоновцев в касках и со щитами. Эти сразу начали работать длиннющими черными палками — молотить всех, кто попадался им под руку.
Толпа колыхнулась в одну сторону, в другую, некоторые бросились назад, к стене почтамта, но и там неизвестно откуда (может, из дверей) выскочили омоновцы. Неожиданно их стало не меньше, чем демонстрантов, они рассекали толпу на части и били, колошматили, валили на асфальт людей — мужчин и женщин, хватали, комкали флаги и плакаты, которыми люди пытались обороняться. Над улицей взвился отчаянный крик, женский плач перемежался с мужской руганью, и непонятно было, кто ругался. Наверно, и те, и другие.
После минутной растерянности Ступак сообразил, что пора уходить отсюда. Но сообразил поздно. Первый удар резиновой дубинкой по спине заставил его пошатнуться, он споткнулся о кого-то, лежащего на асфальте, но удержался на ногах, не упал и оглянулся на того, кто его ударил. Из-под выгнутого
пластмассового козырька на него уставилось раскрасневшееся, потное лицо молодого омоновца.
В тот же момент новый удар по плечу заставил его присесть от боли. Спасаясь, он бросился через поредевшую толпу — подальше от этих убийц. Но, видимо, опять упустил момент, и на него набросились еще трое или четверо в касках. Пытаясь вырваться, он изо всей силы толкнул ближайшего омоновца, который со звоном полетел на асфальт. Ступак побежал дальше, через помятый в схватке ряд омоновцев на соседнюю улицу.
Он бежал, слыша, как позади волнуется, воет и ругается недавно еще могучее шествие, а рядом со сквером ревут двигатели «Камазов», подвозящие новые подкрепления ОМОНу или увозящие схваченных и побитых. Его обогнал молодой парень в белой окровавленной рубашке, повторявший одно слово: «Шакалы! Шакалы!». «Шакалы», — сказал мысленно Ступак, направляясь следом за парнем. За ним, однако, почему-то никто не гнался, и он пошел тише. Вокруг бежали еще люди, вырвавшиеся из западни, кое-кто из встречных прохожих испуганно спрашивал: «Что там? Что?» — «Иди, посмотри», — со злостью кинул Ступак пенсионеру с рядами цветных планок на борте потертого пиджака. Сильно болело плечо, он едва двигал рукой, подумалось, а не сломаны ли кости? Немного успокоившись, переулками и задворками добрел до своего двора. На счастье, у гаражей никого не было, должно быть, гаражники разъехались по своим дачам-огородам. Ступак открыл внутренний замок и, запершись, улегся на свою раскладушку. Самое время было расслабленно вздохнуть и застонать, так болело плечо. Однако он сдержался при мысли, что его могут услышать, только мысленно выругался. Возможно, его там видел кто из знакомых, и хотя он убежал, найти его было нетрудно. Он знал, что у них все на учете: адреса, приметы, свидетели, стукачи, сексоты. Разве от них спрячешься? Тихо ворочаясь от боли на скрипучей раскладушке, он вслушивался в каждый звук-шорох у гаража. Слышал, как приехал на своей старой «Волге» и открывал свой гараж Сазон. Лучше бы Ступак услышал «Запорожец» Плешки, но его не было, может, заночевал на огороде. Что делать дальше — было неизвестно. В гараже долго не просидишь, уныло думал Ступак. Уехать, что ли, в деревню? Но, чтоб уехать, нужны деньги, хотя бы на билет. Да и к тому же, если начнут искать, так и в деревне найдут, эти все могут.
Что касается сыска, тут они мастера, каких мир не видел. Ступак припомнил, как в армии на дверях уборной кто-то гвоздем нацарапал: «Брежнев — мудак!». Явились следователи по особо важным делам, полгода вели следствие, перетрясли казарму, перетягали всех в хитрый домик контрразведки, но нашли. Приперли, сам признался. Первогодок из Мордовии обиделся на старшину и нацарапал два слова — на свою голову.
Ступак кое-как провел ту ночь, спал тревожным сном подбитой птицы — то засыпал, то просыпался, придумывая, как поудобней уложить больную руку. Душу жгли несправедливость и злость, что ж это делается? За что? Врезали по тому самому плечу, где еще виднелся шрам от душманской пули. Но это же не душманы, это же свои. Кто ж их так науськал на мирный народ, почему они стали карателями?
Кто их науськал, было известно. Все здесь делалось по команде одного человека. Все зависело от него. Проснувшись под утро, голодный и не выспавшийся из-за боли в плече, он внезапно сообразил — его надо убить. Как сделать это, он себе пока не представлял. Однако понимал, что для этого прежде всего нужно оружие или взрывчатка. Но где ее взять? От вида оружия зависел и способ теракта, значит, оружие прежде всего. Хотя бы пистолет. Лучше, конечно, автомат Калашникова, с которым он воевал. Ступак впервые пожалел, что семь лет назад приехал из Афгана с пустыми руками. Хотя с этим делом там было строго: требовали подписку, что ничего не везешь. Только ребята все равно везли, кто пистолет, кто гранату. Он не решился, думал, зачем? Он же не собирался становиться киллером, он возвращался в родной «почтовый ящик», где делал что-то для ракет. Но «почтовый ящик» накрылся, и он стал безработным афганцем. Вот же судьба собачья…
«Ну и пусть! — лежа на раскладушке спокойно думал Ступак. — Киллер, по крайней мере, звучит. А то — тля! Я тебе не тля, ты еще узнаешь, кто я. Не то что эти демократы. Устроили, понимаешь, праздник, вышли к костелу. Не хватало только музыки. А он на них — этих двуногих шакалов в броне. Вот они и дали прикурить, аж дым пошел. Избили, разогнали, похватали… Теперь будут ходить к прокурору, оправдываться. Будто бы прокурор не вместе с ними. Может, сам прокурор в бронежилете лупил их. А что? Под колпаком все равно не видно, кто тебя бьет. Все они — одна кодла. Нет, так ничего не добьешься. Надо его застрелить. А там будь что будет. Чем тухнуть в этом вонючем гараже… Сдохнешь тут, и когда еще догадаются, что ты помер. Как та бабуся из первого подъезда, что три недели пролежала в закрытой квартире. Покуда соседи не унюхали… Да, ему очень нужно оружие.
Но чтобы его купить, прежде всего нужны деньги. Без них ни черта не сделаешь, самодеятельный киллер-одиночка, невесело думал Ступак в утреннем гаражном полумраке. Решение, однако, было принято, а он не любил менять своих решений. Такой уж характер. В то утро у него появилась цель, ставшая его главной и повседневной заботой. Он еще лежал в дремоте, как на дворе неподалеку послышался металлический грохот. Вскочив, Ступак приоткрыл дверь. Рядом стояла «семерка» доцента Минкевича, которую тот собирался загнать в гараж. С этим интеллигентом Ступак дружбу не водил, тот держался в стороне от остальных, редко когда вступал в разговор. И всегда куда-то торопился. «Семерка» его была всегда чистенькая, будто свежевымытая, хотя и не новая, да и сам Минкевич всегда выглядел по последней моде — коротко подстриженная бородка, очки в тонкой оправе. Он взглянул на Ступака и поздоровался. Ступак, чтобы как-то начать разговор, попросил у доцента закурить, и тот вынужден был задержаться у раскрытых дверей своего гаража.
— Вы не могли бы мне одолжить?
— Сколько? — спросил Минкевич, с готовностью доставая кошелек. — На поллитру?
— Надо больше. Баксов пятьсот, — отважно сказал Ступак, сам удивившись своей отваге.
— Ого! — здорово удивился доцент. — У меня зарплата тридцать баксов в месяц.
— Плохо живете, — уныло заключил Ступак. — А может, знаете, кому можно гараж загнать?
Минкевич пожал плечами.
— Дайте объявление в газету или спросите у Волынца. Он же автобизнесом занимается.
Волынца Ступак немного знал, тот жил в соседнем доме, недавно закончил евроремонт квартиры, под которую скупил чуть ли не весь этаж замызганной хрущевки. Любоваться на его сверкающие, с медовым отливом, в дюралевых рамах окна собирался весь двор. Внизу, у подъезда, часто стояли «вольво», «БМВ» или «мерседесы» с зарубежными номерами. Это был типичный «новый белорус», и предложение Минкевича имело смысл.
Гараж надо предложить Волынцу.
Однако выловить бизнесмена было непросто. Его «бээмвухи» около подъезда не было видно, в квартиру же Ступак не пошел, сказали, там всегда охрана. Тогда он присел на лавочку напротив дюралевых окон богатея. Рука все болела, хоть и не так, как вчера. Двигать ею Ступак боялся и, согнув в локте, аккуратно держал под накинутым на плечи пиджаком. Когда на улице начали появляться утренние прохожие, встал и направился к гаражам. Здесь, с утра пораньше, Плешка возился со свои капризным «Запорожцем».
— Что это с тобой? — кивнул он на руку, поздоровавшись.
— Да так. Упал.
— Выпивши?
Ступак ничего не ответил, не хотелось рассказывать про вчерашнее. Только внимательно оглядел двор, нет ли где милицейского «уазика». Но милиции пока не было. Плешка копался в двигателе.
— Что, помпа? — посочувствовал Ступак.
— Помпа, чтоб она сгорела. Уже который раз, — сказал Плешка и, оглянувшись вокруг, тихо добавил:
— Слыхал, что вчера на проспекте было?
— А что? — простодушно поинтересовался Ступак.
— Говорят, ледовое побоище. Минчан с псами-рыцарями.
— Как это?
— А так — полторы тысячи ОМОНа. Да еще милиция. Да внутренние войска. Сила!
— Сила, — согласился Ступак.
Плешка всегда так начинал разговор — сначала он будто бы на стороне власти: мог даже матюкнуть демократов, свое настоящее отношение к событию приберегая на потом. Прислонившись к крылу автомобиля, снова оглянулся и негромко сообщил:
— Говорят, сам лупил. Палкой. Под маской омоновца. Во, хищник!
— Точно, хищник, — помимо воли вырвалось у Ступака. Однако собственного мнения по этому поводу высказывать не хотел.
Все же сообщение Плешки взволновало Ступака, сначала он даже как-то не поверил в это. А потом, поразмышляв, решил, а может, так оно и есть. От такого можно ждать чего угодно, и очень даже возможно, что наибольшей радостью для него было самому поучаствовать в этой полицейской акции. Ощутить азарт расправы, как хищник над жертвой. Ступаку даже показалось, что тот, кто его бил по раненому плечу, мог быть как раз он. Краем глаза он успел разглядеть под шлемом с озверевшими глазами, усатого. Хотя усатых там хватало. Оставив Плешку у гаража, Ступак пошел в соседний двор и еще издалека увидел черный «БМВ» у второго подъезда. Он прибавил шагу, точно, это была машина Волынца, а около нее сам владелец, только что вышедший из дверей. Это был моложавый еще человек в дорогом двубортном костюме с длинным галстуком. Он бросил на заднее сиденье кейс и открыл переднюю дверцу. За рулем ждал молодой шофер с бычьей шеей и стриженым затылком.
— Можно вас на минутку, — окликнул Ступак
Волынец с недовольным лицом придержал дверцу. Ступак подошел поближе и сдержанно поздоровался.
— Продаю гараж. Вон тот, металлический. Купите?
Напряжение на лице Волынца пропало, он все понял и деловито кивнул.
— Сколько?
— Ну, это… Тысячу.
— Даю пятьсот. С вывозом.
Пятьсот, конечно, не тысяча, но тут не торговля, а просто продажа, подумал Ступак, чувствуя, что покупатель очень торопится и вот-вот сядет в машину. Второй раз его можно и не застать.
— Ладно, что ж…
Волынец из внутреннего кармана пиджака достал кошелек и ловко выдернул из него три стодолларовые купюры.
— В качестве задатка.
— Только освобожу к концу месяца.
— Тогда получишь остальные. Всего хорошего.
Волынец спрятался в черном «БМВ», который резко рванул с места. Ступак постоял еще немного, не зная, радоваться ему или нет. В руке было триста баксов, целое богатство. Но он потерял свое последнее пристанище. Куда ж ему приткнуться, если его курятник теперь принадлежит этому бизнесмену? А может, тогда и нужды в пристанище не будет. Об этом другие позаботятся.
Тем же утром он разменял в уличном обменном пункте сто долларов, накупил в гастрономе жратвы: два белых батона, здоровый кусок колбасы и даже гроздь желтых бананов, продававшихся на каждом углу. Поел в гараже в одиночестве — Плешка уже куда-то уехал. После еды всухомятку появилась жажда, но он решил, что пива выпьет потом, когда пойдет на базар, где не был еще с весны. Не было денег, не было и нужды ходить туда. Оберегая болевшую руку, он около часа толкался среди торговых рядов, заваленных разными товарами — едой, одеждой, разными мелочами. Все, что продавалось, было разложено на прилавках, столиках, а то и прямо на асфальте, на газетах или просто выглядывало из раскрытых хозяйственных сумок. Тут можно было найти все. Но товары его не интересовали, его интерес принадлежал совсем другой области, и он понимал, что это другое на прилавке не увидишь. Он больше приглядывался к лицам покупателей и продавцов, толкавшихся в тесноте, выбирал определенный тип — молодого, уверенного в себе человека, может, «афганца» или «чеченца». Как раз у них можно было это раздобыть. Как-то еще зимой он приходил сюда с женой за картошкой и приценивался к гранатам у одного чернявого кавказца. Когда тот назвал цену, пошутил: «Ого, хоть бы лимонки были, а то…» — «Это фрукты, а не лимонки, — обиженно ответил продавец. — Лимонки дешевле будут». — «А что, есть и лимонки?» — в шутку поинтересовался Ступак. «Найдем, если нужно», — хитровато подмигнул кавказец. Тогда «лимонки» были Ступаку ни к чему, а вот сейчас… Однако же, как обычно, того, что надо, в продаже нет. Даже на базаре.
Долго и бесполезно он шатался в шумной толпе, так и не увидев ничего подходящего. Спрашивать у кого-либо он не осмеливался, понимал, чувствовал, как много тут топтунов, переодетых милиционеров, кагэбэшников, людей из службы охраны, которыми нынче кишели улицы, вокзалы, да и рынки тоже. Может, и обрадовались, если б узнали, что рядом с ними шляется киллер, оружие ищет. Хотя и без этого можно было попасться им, если б они опознали в нем участника вчерашней стычки. Около пивного ларька он недолго постоял в очереди, выпил теплого пива, еле удержав кружку в больной руке. Пьяниц тут было много. Но то были обычные любители дармовщины, пришедшие сюда с одной мечтой — захмелеть. Таких же, у которых можно было бы что-нибудь приобрести, не попадалось. И он подумал, что не такое это простое дело, купить оружие. Пистолет или знаменитый АК. Весь мир завален этими «калашниковыми», с ними воюют целые армии, делаются правительственные перевороты, сбрасывают и усаживают диктаторов. А вот на его родине, когда понадобилось, так даже за баксы не найдешь. До чего ж отсталая страна, со злостью думал самодеятельный киллер.
Страна, может, и отсталая, но только не ее спецслужбы, Ступак хорошо знал это. Потому даже не попытался спрашивать кого-либо о своей нужде и к вечеру вернулся домой. Двери трех гаражей были распахнуты, но машин перед ними не было, значит, автомобилисты никуда не торопились. Двое из них, Сазон и молодой парень Алексей, стояли возле Плешкиного гаража. Ступак осторожно подошел к ним, думая, а не про него ли они говорят?
— Ну, Минкевич в бээнэфе, мужики говорили, — звучал из гаража голос Плешки.
— То-то я смотрю, по-белорусски разговаривает, не понять ничего, — с чувством и осуждением сказал седой Сазон Иванович. — Найдем!
— Разговаривает как хочет, — отозвался Плешка.
— Э, нет, не как хочет. Это у них установка такая в БНФ, чтоб другие не поняли.
— Так ты же вот понимаешь, — выглянул из-за своего «Запорожца» Плешка.
— Не понимаю и понимать не хочу! — отрезал Сазон. — Я русский человек и русским умру.
— Ну, а он, может, хочет белорусом умереть, — упрямо возражал Плешка.
Вообще-то Минкевич никому не был здесь другом, просто сосед, не больше, и Ступак относился к нему безразлично. Но и Сазон не вызывал у него никакой симпатии, потому как был злой и упертый. Хотя в теперешнее время многие злились и раздражались, но все-таки как-то сдерживали себя. Сазон же открыто и громогласно жаловался на жизнь, на развал СССР, последними словами крыл «агента ЦРУ» Горбачева, частенько бегал в обновленный райком партии, где вовсю шла политическая суета. Главными пропагандистами там были ветераны войны, пенсионеры и отставные чекисты.
— Придумали еще нацию — белорусы, — немного потише продолжал бурчать Сазон. — Чтоб русским кислород перекрыть.
— Но Минкевич же демократ, он же не против других, — тихо отозвался Алексей, который до этого молча стоял рядом.
— Демократы! Дерьмократы проклятые, — смачно выругался Сазон. — Все за доллары работают. Под американский заказ!
— Не все, — стоял на своем тихий Алексей.
Ступак повернулся и пошел от них. Он нарочно не принял участия в этом разговоре. Раньше, может быть, что и сказал, но не теперь. Сейчас у него были дела поважнее, чем драть горло в споре с этим замшелым большевиком, и потом он не хотел раскрываться до поры до времени. А может, наоборот, надо было маскироваться и поддакнуть этому Сазону? Но подобное лицемерие было не по душе Ступаку, опять же не хотелось обижать Алексея, который нравился ему не характерной для нынешней молодежи скромностью. Вот таким же скромным был и его дед, после смерти которого и перешел внуку проржавевший гараж. Это был славный старик, бывший партизан-подрывник, имевший много наград, которых, кстати, никто на его груди не видел. Однажды, в День Победы, кто-то его спросил, почему он не носит орденов, на что старик ответил: «На подушках понесут перед гробом». А получилось совсем по-другому. Пока дед болел, старший внук-наркоман успел продать все его ордена. Так и хоронили старика без единой награды.
Ступак знал, что в таких деликатных ситуациях лучше промолчать. В многомиллионных рядах сексотов немало и говорливых, и молчаливых, наглых и скромных, глупых и очень умных — самый широкий выбор. Навербовали за семьдесят лет. В их полку перед отправкой в Афган чуть ли не всех по очереди перетаскали в хитрый домик, что размещался между казармой и уборной — немного, правда, в сторонке, чтоб не очень воняло. Хотя там стояла вонь другого сорта. Так на кого же можно положиться?
Днем в гараже было очень жарко, зато ночью и утром — в самый раз. Лежа в тишине на раскладушке, Ступак иногда жалел, что совершил эту авантюру — продал гараж, который оставался его единственным прибежищем. Но что-либо переиграть было поздно. Первую сотню долларов он потратил большей частью на еду, но все время думал о главном — как раздобыть оружие?
На городской окраине рядом с железной дорогой когда-то стоял большой гарнизон — армейская учебка, казармы и полигон, там новобранцем и начинал свою службу Ступак. Недалеко от проходной всегда толкались солдаты, офицеры и прапорщики, среди которых когда-то было немало знакомых. Особенно среди прапорщиков. Но это ж когда. Теперь же, после сокращения армии, развала СССР и всего остального вряд ли кто из знакомых остался. И все же, не придумав ничего лучшего, Ступак решил проведать эту городскую окраину. Не очень приветливым утром, после ночного дождя, когда асфальт еще не просох, он сел в троллейбус, доехал до кольцевой дороги. Потом пересел в автобус, который довез его до знакомой остановки. Удивительно, но и через десять лет тут мало что изменилось. — так же вдоль шоссе тянулась бетонная стена, из-за которой несмело выглядывали верхние этажи казарм, алели пятиконечные звезды на широких воротах проходной, стоял часовой с «калашниковым» на груди. (Вот бы такой автомат, хоть с одним магазином.) Время от времени к проходной торопливо приходили офицеры, солдат не было видно. Как не видать было и ни одного прапорщика — вывелись они в белорусской армии или как? Спрашивать кого-нибудь из офицеров он не решился, а вот с прапором, может, и поладил бы. Потом отправился вдоль ограды, надеясь найти какую-нибудь дыру, глядишь и на самовольщика наткнулся бы, однако все зря. Постоял на остановке, пока не пришел автобус, обошел ряд ларьков со всякой всячиной. Ничего интересного на глаза не попалось, и он вернулся в город..
Оружия у него не было, и пока еще не было известно, где его взять, а в голове уже прокручивался тот самый важный и решающий момент, к которому он готовился. Он знал, что будет непросто, даже сложно, и очень опасно. Но если сделать, все хорошо продумав, быстро и решительно, все может получиться. Главное — подловить момент, — на дороге, на улице, а лучше, если выйдет из машины. Бывает же он на предприятиях, на стройке, куда он шастает время от времени. Или еще — на спортивных мероприятиях, где он частый гость и участник, так как очень уважает спорт, заботится о своем здоровье. Вот если бы там подловить…
Рука болела меньше, правда, еще отдавало в плечо, когда резко поднимал локоть. Жалко, время шло, деньги таяли, а проку пока от них не было никакого, все уходили на пропитание. Ночью ему часто снилось что-нибудь из его дневных переживаний, только его противник во снах был похож на медведя — толстый и косматый. Ступак целился в него из пистолета, но пальцы немели, он не мог нажать на спуск, а чудище приближалось.
Тогда он бросался бежать, однако ноги становились ватными, он не мог бежать, а чудище было уже рядом. И тут сюжет сна изменялся. Ночью он часто просыпался в своем металлическом убежище, особенно, когда во двор въезжала машина и фарами светила сквозь гаражные щели, тогда вспыхивала тревожная мысль: уж не за ним ли? Может, что разнюхали и приехали его брать?! Тогда приходило сожаление и злость на самого себя, что не успел уйти вовремя, промедлил, прошляпил. Время, однако, шло, а к нему никто не наведался, и это обнадеживало. Может, все-таки они его проворонили.
Зато не проворонили других, должно быть, работали вовсю, не зря ели свой милицейский хлеб. Как-то утром, когда он еще валялся на своей раскладушке, в дверь тихонько постучали — раз, потом другой. Он подумал, не дочка ли, которая еще ни разу не приходила к нему в гараж. Но это была не дочка — у двери стоял Алексей. Парень вежливо спросил:
— Слышали новость?
— Какую?
— Минкевич гараж продает. Вместе с машиной.
Алексей оглянулся и переступил порог гаража.
— Оштрафовали. За демонстрацию. На шестьдесят миллионов.
— За ту самую?
— Ну. Был организатором от БНФ. Задержали, суд и вот — штраф.
— Ничего себе! Шестьдесят миллионов…
Ступак, конечно, удивился и тихо порадовался про себя, что тогда ему посчастливилось вырваться из рук омоновцев. Все-таки афганец, кое-какой опыт есть, не то что у этих штатских. Хорошо и то, что он не связан с БНФ, это давало ему некоторую уверенность в том, что его не найдут. А этот Алексей все-таки симпатичный парень, не болтун, может, с ним стоит посоветоваться про задуманное? Ну, уж нет, размышлял Ступак. Только то и тайна, о чем знает лишь один человек. А если два, тайны никакой нет. Это он знал хорошо. А может, стоило бы связаться с Минкевичем? Все-таки бээнэфовец, следовательно, не сексот, не побежит вечером на доклад к «куму». А может, побежит? Что, в БНФ нет сексотов? Поленились и не навербовали? Нет, эти не ленятся.
В то утро шел дождь, было прохладно, и Ступак, притворив железные двери, проводил время в полудремоте. Хотелось выпить, но водки не было, а идти под дождем в гастроном без зонтика… Он злобно подумал про жену-паскуду, которая выгнала его из дому и даже не выбросила вслед за ним его одежду. Он ушел из квартиры, которую ему дали как воину-интернационалисту, а она чем отблагодарила?
Хоть бы дочку прислала его проведать, так нет же, держала в своих когтях покорную девочку, запугала ее отцом-зверем, который вот уже который месяц живет в этой железной берлоге. Он бы согласился стать зверем, если б было возможно. Зверю теперь лучше, чем человеку. Такое настало время.
Он услышал, как загремел замок в гараже Минкевича, встал с раскладушки и вышел из гаража.
— Говорят, и вы продаете? — спросил, поздоровавшись.
Одетый в короткую джинсовую куртку Минкевич из-под тонких очков взглянул на соседа.
— Приходится.
— Что ж так?
— Штраф платить.
— И большой?
— По минимуму. Двести минимальных зарплат.
— Ё мое! И будете платить?
— А что делать? Опишут собственность.
Минкевич сказал просто и спокойно, словно это было будничным, обычным делом, как будто даже и не переживал. Распахнув настежь обе половинки ворот, закрепил их.
— Думаете откупиться штрафом?
Минкевич повернулся к нему и вздохнул.
— Штрафом, конечно, не откупишься. От этого режима ничем откупиться нельзя. Надо народ поднимать, повышать его самосознание.
— Самосознание? Вы — самосознание, а он сто тысяч ОМОНа. Чья возьмет? — спросил Ступак и замолчал, ожидая, что на это ответит образованный доцент.
— Что ж делать, — отозвался тот после паузы. — Вообще-то демократия в борьбе с тоталитаризмом не имеет адекватных средств.
— Говно тогда вы, а не демократы, — тихо, без злости, сказал Ступак и пошел к своему гаражу.
Как поднимают народ, он уже видел, сам едва не очутился в роли поднятого, сначала даже как-то празднично. А потом, когда по ним врезали резиновыми «демократизаторами», этот народ, как стая воробьев, порхнул с улицы. Аж пыль пошла! На той стороне — сила, армия, милиция, КГБ, сотни тысяч сексотов, железные когти «вертикали». Кроме них еще суд, прокуратура и даже адвокатура, новый декрет о которой только что напечатали, все в его руках.
Тот короткий разговор с Минкевичем еще больше укрепил Ступака в его намерениях — только так, как он задумал, можно что-то изменить в их безнадежном состоянии. На силу — нужна сила, на крик — еще больший крик. Иначе кранты всем — и бээнэфовцам, и афганцам, и коммунистам. Чтоб получить царскую власть, он не остановится ни перед чем. А после царской захочется императорской и так далее — вплоть до мирового господства. Нахальства у него хватит. Особенно, когда его поддерживают. А таких, впрочем, всегда поддерживают, потому что они — сила. Нет, надо от него спасаться. И он, афганец Ступак, спаситель, он сам себя назначил на эту роль. Ну и что ж, что сам? Спаситель-киллер, такого, наверно, еще в истории не было. Он будет первым.
Однако оружия пока не было, а деньги в кармане таяли — через день пришлось менять и вторую сотню. Как он ни экономил, стараясь есть реже, больше хлеб с салом, цены каждый день подскакивали вверх. Люди буквально стонали, увидев утром новые цены на хлеб, кефир, молоко, да и привозить их стали меньше, и к вечеру все исчезало с прилавков, даже хлеб. Зато каждый вечер из распахнутых окон и форточек по двору разносился знакомый с хрипотцой голос, полный похвальбы, угроз в адрес оппозиции, проклятых бээнэфовцев, мешавших ему осчастливить народ.
Народ его всегда был славный, уважаемый и героический, всегда делал правильный выбор и не допускал ошибок — вот и сейчас он не ошибся и выбрал единодушно самого мудрого руководителя. Однако эти приемы уже переставали действовать на большинство слушателей, и если людей еще что-то и радовало, так это очередные разоблачения в органах власти, снятие с постов и даже посадки в тюрьму высоких чинов. Но жизнь не становилась легче, и снова приходилось искать врагов, шпионов, известных эмигрантов и дипломатов-агентов ЦРУ. Соседи по гаражу уже не обсуждали его политику, а только ругались, и даже твердокаменный коммунист Сазон Иванович начал честить самого, хотя возможно, что на это повлиял раскол его собственной компартии, две части которой затеяли свару между собой. Плешка примолк и только уныло курил. Когда однажды Ступак попробовал поговорить с ним, он только махнул рукой — это ваши заботы. Мне уже не так много осталось…
Думая все время об оружии и приглядываясь к людям, знакомым и случайным прохожим, Ступак целыми днями шатался по городу, иногда забредая в центр к резиденции самого. Долго стоять или гулять на виду у одетых в штатское топтунов и милиционеров было невозможно, потому он с деловым видом шел сначала по одной улице, потом по другой.
Подъездов там было несколько, везде торчала охрана — в милицейской форме и камуфляже, внутри наверняка тоже были охранники, туда было не попасть. Но ходить вдоль улицы пока не запрещалось, и Ступак все прикидывал-думал, как бы выбрать нужный момент. Однажды такой момент настал, и он кое-что рассмотрел, идя от метро по улице вниз. Только миновал светофорный переход, как услышал сзади резкий звук — неизвестно откуда выскочили три черные иномарки, шустро подкатили к главному подъезду — одна поближе к дверям, другие — дальше, видно, чтоб прикрыть первую с улицы. Из машин высыпалось человек десять в камуфляже, с автоматами, и они сразу разбежались по сторонам ступенек. Одновременно из первой машины торопливо вышел рослый человек в сером костюме и стремительно бросился между рядами охранников к дверям. Те, словно сами по себе, раскрылись и тут же захлопнулись. Все это заняло несколько секунд, пешеход Ступак успел сделать всего десять шагов.
Он разглядел не очень много, но это было весьма полезное наблюдение, любой киллер многое бы понял. Прежде всего, то, что все делать надо быстро и нахально, не сдрейфить в последний момент, даже если самому не будет возможности спастись. Как он не сдрейфил под Кандагаром, когда другие струсили под душманскими пулями. За это он и получил орден. Жаль, что тогда не довелось свернуть с дороги, чтоб взглянуть на результаты своей работы, — их быстрей гнали вперед. За трофеями, как всегда, явились тыловики, говорят, хорошо там поживились. Отойдя несколько кварталов от резиденции, он зашел в овощной магазин. Тот был завален экзотическими фруктами — от бананов до авокадо. Он же хотел купить огурцов, да только их в магазине не было, и он повернул назад. Едва вынырнул из узких дверей магазина, как столкнулся с молодым мужчиной в модной нынче униформе цвета травяного мусора, с командирской портупеей на круглом животе. Ступак взглянул на его лицо и даже растерялся: это был Шпак, его старый афганский знакомый, с которым не виделся, наверно, лет восемь.
— Ступак, привет!
— Привет…
Они отошли в сторону, чтобы не мешать прохожим, и Шпак придержал в своей его руку, чтоб показать, как он рад. Эта встреча была Ступаку безразлична — что ему бывший сослуживец, разве мало их прошло за его жизнь, прошли, забылись и больше не встречались. Но Шпак, видимо, думал иначе и не спешил расстаться.
— Сразу и не узнал тебя. Что-то ты похудел…
— А ты, я вижу, поправился, — сказал Ступак, оглядывая свежевыбритое лицо Шпака. Сам он не брился уже с неделю.
— Как живешь? Что делаешь? Может, предпринимателем заделался, бабки зашибаешь?
— Нет, не заделался. А ты? Вроде бы не служишь? — поинтересовался Ступак, посматривая на новую униформу, грубые ботинки на толстой подошве.
— Знаешь, служу, — сразу ответил Шпак.
— Вот как! — удивился Ступак. — В КГБ?
— Нет, не в КГБ, бери выше.
— Куда же выше?
— А есть куда. Слушай, ты это… Как у тебя телефон? Надо бы встретиться, поговорить.
— Телефон? — Ступак ощутил неловкость при мысли о телефоне, к которому давно не прикасался. Но Шпак уже раскрыл свой кейс, приготовился писать в блокноте и Ступак назвал свой бывший телефон, которым теперь пользовалась его жена.
— Я тебе позвоню.
— Звони, если хочешь.
Они распрощались, и Ступак пошел себе дальше, рассуждая про себя, что дьявол или судьба действительно все делят не поровну. Даже их, афганцев, что выжили в той десятилетней войне и вроде бы что-то заслужили, а теперь оказались в разном положении. Он, орденоносец Ступак, вернулся на свой «почтовый ящик», вкалывать у станка, а прапорщик Шпак, что просидел войну в Кабульской комендатуре, смотри куда выскочил! Выше, чем КГБ. В Ступаковом понимании выше, чем всемогущий КГБ, ничего не могло быть ни в армии, ни в мирной жизни, где комитет тоже безраздельно и тайно верховодил. Все армейское и гражданское начальство назначалось только им или с его согласия, обойти «органы» не было дано никому. Значит, прапорщик комендантской роты Шпак был им более приемлем, чем прапорщик десантной роты Ступак, и каждый получил по заслугам. Такая вот афганская судьба. Ну и пусть! Скоро станет известно, кто чего стоит, невесело утешил себя Ступак.
Его главная забота не отпускала его, он думал об оружии. Еще дважды сходил на базар. Однажды даже прошлялся там до закрытия, а потом еще ходил по задворкам, среди приезжих грузовиков и легковых машин, долго стоял у пивного ларька, для вида смакуя пиво. А сам слушал, приглядывался. У одного кавказца даже спросил, как бы в шутку, нет ли пушки на продажу? Тот испуганно шмыгнул в сторону — боком, боком и дальше. Может, попал на торговца наркотой и тот принял его за переодетого милиционера. Это тоже было опасно, кавказцы могли и пришить по ошибке.
Вернулся с базара поздно, летнее солнце уже сползло за невысокие крыши хрущевок, и весь двор тонул в глухой тени. Он тихо брел к своему гаражу, поглядывая на свои бывшие окна на пятом этаже, где теперь роскошествовала его жена-банкирша. Злости на нее у него уже не было, хоть и вставала порой старая обида — она с генеральным директором на мягкой тахте, с ванной и холодильником, а он ютится в тесном гараже, питается кое-как, за все лето не помылся даже под душем. Он заслужил собственной кровью эту квартиру, ею задарма пользуется она. Где справедливость?
Еще издали он разглядел у дверей своего гаража девочку, дочку Леночку, стучавшую маленьким кулачком в железные двери, будто там кто-то спрятался. Когда он подошел, она, кажется, не обрадовалась этой встрече и, чтобы скорее расстаться, сунула ему в руки помятую бумажку.
— Дядя сказал, чтоб позвонил.
На бумажке было семь цифр телефона и все. Ленка побежала к матери, а он стоял и думал, кто бы это мог быть? Вспомнил встречу со Шпаком — не иначе, как он. Значит, приспичило комендантскому прапорщику. Позвонить из автомата он не мог, нужна была магнитная карта, которую Ступак принципиально не покупал, так как никому звонить не собирался. А домой дочка не приглашала, наверно, так распорядилась жена. Ну что ж, после всего, что произошло, он туда и не пойдет. Уже смеркалось, когда возле гаражей объявился на своем «Запорожце» Алексей. У него он позаимствовал на десять минут телефонную карту и отправился к автоматам. Он не ошибся, это был Шпак, который с привычным для таких людей напором обрушил на него целый поток слов.
— Слушай, где ты пропадаешь? Дело есть, надо встретиться. Я к тебе подскочу, скажи только, в каком районе ты живешь?
— А что такое?
— Не телефонный разговор, нужно лично, куда подъехать? Я мигом, через десять минут буду на машине.
Ступак, без особого желания, назвал адрес, сказал, что будет ждать во дворе. И правда, минут через двадцать с улицы влетел во двор стремительно, даже лихо, вишневого цвета «Пежо 605». С переднего сиденья шофера сквозь опущенное стекло выглядывала улыбающаяся физиономия Шпака.
— Привет! Иди, садись.
Ступак обошел машину и, легко раскрыв дверцу, опустился на сиденье рядом с шофером. На заднем кто-то молча сидел. Должно быть, слушал. Шпак был в том же камуфляже, только с погонами — короткими милицейскими погончиками на опущенных плечах, где неярко различались четыре звездочки — три вместе и одна выше, как бы отдельно. Это удивило Ступака — когда успел? Демобилизовались вместе прапорщиками, а этот, смотри ты, уже капитан.
Капитан милиции. Почему же тогда он выше, чем КГБ? Может, заметив недоумение на лице Ступака, Шпак тем временем не стал ничего разъяснять, а повернулся от руля и добродушно улыбнулся.
— Ну, как живешь, дружище? Говорят, без работы?
— Кто говорит?
— Люди говорят.
Значит, уже знает, подумал Ступак, начав кое о чем догадываться. Для начала — с кем имел дело. Начался другой, напористый разговор — что, где, чем занимался до этого, о заработках и деньгах, как дела в семье. Шпак спрашивал обо всем, а тот, что сидел на заднем сиденье, молчал, только внимательно, даже как-то отстраненно слушал. Ступак рассказывал скупо, ему не хотелось раскрываться перед бывшим товарищем и этим незнакомцем, и он все думал, куда Шпак гнет. Уж не пронюхали ли они о его намерениях? Может, не только этот интерес был в голове у него, может, за этим скрывалось что-то более важное. Так оно и оказалось. Выкурив три или четыре сигареты «Мальборо», гостеприимно предложенные Ступаку, Шпак наконец приступил к главному.
— Слушай, есть предложение послужить. Ты этого достоин. А что — ветеран, афганец и так далее. Награжден боевым орденом за выполнение интернационального долга…
Дальше Ступак слушал невнимательно, с первых же слов он был оглушен — послужить? Кому? Но кому, об этом можно было сразу догадаться. И в голову ударила рискованная мысль, а что? Может, и хорошо. Может, это как раз то, что ему нужно.
— Ну, так, ладно…
— Вот и хорошо. Считай, что договорились. А теперь жди, мы вызовем.
Давайте, вызывайте, зло думал Ступак, возвращаясь к своему гаражу. Давайте оружие, зачисляйте в ОМОН.
Несколько дней прошли в напряженном ожидании. Обычно Ступак сидел или лежал в своем гараже за прикрытыми дверьми, сквозь щель поглядывая на двор — не появится ли там Шпак. Вообще-то, должны были появиться, вызвать его. Ни о каком другом способе связи они не договаривались, и Ступак считал, что эти люди используют уже известный. Но время шло, бежали дни и ночи, а Шпак не появлялся, и никто от него не приходил. Может, передумали, размышлял Ступак, начиная сомневаться.
Он уже не хотел, чтобы те передумали, он же согласился, так как понял — это наилучший для него вариант. Можно сказать, что ему просто повезло, если все удастся. Вот только бы не разнюхали про его участие в шествии, в той летней демократической акции или как там она еще называется. Но пока не было никаких признаков, он надеялся, что все так ничем и закончится. Гораздо хуже, что заканчивались деньги, которые Ступак как-то забыл экономить и тратил все больше. Он купил солидный круг колбасы, помидоров, даже пластмассовую бутылку масла и ел все это с табуретки в гараже. Хотел купить автомат, а может, это и не надо теперь, дадут казенный, такая экономия! Можно на харчи не скупиться. Поесть бы хорошо сегодня и завтра, а потом видно будет.
Однажды в дождливый выходной день гаражники не отправились на свои дачи, спешились со своих «коней», как выразился Плешка. У Сазона Ивановича был маленький автомобильный телевизор, подключавшийся к аккумулятору, и тот с утра трещал и выдавал разные роки и рэпы. Сазон ругался, но слушал, может, потому, что ничего другого в эфире не было. Но вот зазвучал очень знакомый голос, и Ступак вышел из своего гаража.
На багажнике Сазоновой «Волги» мигал бледный экранчик, на котором виднелись знакомые усы самого, то взирающего ястребиным взором, когда проклинал «вшивых блох» — предпринимателей, то одаривал всех сладкой улыбкой, говоря о самоотверженных «женщинах-труженицах» или патриотической молодежи, идущей толпой в его недавно созданный лукомол. А потом его голос и вообще перешел на извинительный тон. Ступак прислушался, это уже было интересно. Оказывается, журналисты из России перешли границу — туда и назад, и теперь сидят в тюрьме. Сам разводил руками, он и хотел бы их отпустить, но не имеет права, все должен решить суд, он же не может вмешиваться в дела правосудия. Такой вот бесправный начальник…
— Берии, Ежова на них нет, — сокрушался Сазон, перебирая на низком верстаке подшипник. Плешка тоже подошел поближе и добродушно заметил:
— Так и на Берию с Ежовым нашлась управа.
Это был явный намек, Сазон обозлился на соседа — он был просто разъярен.
— Управа? Да! А порядок был. Через границу, как зайцы, не бегали. Граница была на замке. А этим дали волю…
Здесь все знали, что Сазон был из чекистов, лет двадцать прослужил на границе, и гаражники, особенно покойный дед Алексея, звали его Карацупом. Потом перестали, когда узнали, что он вместе со всеми был приравнен к участникам ВОВ. Раньше и Ступак что-нибудь сказал бы ему, но не сейчас, он не мог раскрываться до поры до времени. Тем более, сейчас, когда началась эта игра.
— Так это русские журналисты, — гнул свое Плешка. — Как же ты против русских выступаешь?
— Я — против националистов!
— Белорусских? Или русских тоже?
Сазон на это ничего не ответил, только пробурчал что-то себе под нос. Наверно, этот вопрос был слишком сложным для сталинского пограничника, насквозь русского по национальности.
Наконец деньги у Ступака кончились, он доел в гараже засохший кусок хлеба и был голодным с утра. Занять у кого-либо уже не представлялось возможным, он и так должен был Плешке двадцать пять тысяч, Сазону, правда, меньше, но к Сазону он теперь не хотел обращаться. Оставалось спросить у молодого Алексея, и Ступак с утра высматривал его. Да только Алексей что-то не появлялся, может, уехал куда, думал Ступак. Отлучиться в город он не решался, ждал Шпака. Так и просидел до вечера голодный и злой — на себя, на жизнь, на весь белый свет.
На другой день, однако, вместо Алексея около гаража появилась его жена, маленькая худенькая брюнетка с маленьким сыном. Она выглядела заплаканной и принесла ошеломительную новость.
— Алешу арестовали.
— За что?
— Ну, прислали повестку из прокуратуры, что вызывают как свидетеля. Насчет того митинга. Он пошел и пропал. Оказывается, его в прокуратуре и арестовали. Что теперь делать? — тоскливо спросила женщина.
Малец увлеченно теребил подол ее коротенькой, по моде, юбки.
— Пусть не путается с бээнэфовцами, — сурово отрезал Сазон.
— Ничего, не плачь, — утешал Плешка. — В Хельсинкский комитет надо обратиться. Там хорошая женщина-адвокат есть.
Ступак ничего не сказал и, чтоб не травить душу, отошел в темный угол своего гаража. Он чувствовал, что никто ей не поможет, ни Хельсинкский комитет, ни адвокат, ни сто адвокатов, суд и закон были в его руках, и свою политику он вел как хотел — напролом сквозь закон и право, через судьбы людей, топтал конституцию и все международные соглашения. Остановить его может только сила. Да только где ж она, эта сила? Где ее взять? Темный забитый народ только и знает смотреть в его хитро-блатные глаза и поддерживать, что он ни скажет. А стоит кому-то из-за границы заступиться за невинных жертв, помочь деньгами, как тут же — разнузданный поток грязи в газетах и по телевизору: заговор, происки ЦРУ, наступление НАТО на восток. Где-нибудь зашевелится горстка оппозиции, самые смелые из которых хотят сменить власть, так искалечат жизнь и им и всем их родным. На что ж надеяться?
Но через месяц после приезда Шпака в жизни Ступака все переменилось — забурлило, словно на пожаре. Утром, едва он побрился перед осколком зеркала, в дверь громко застучали, перед гаражом стояла его жена, которую подняли с постели.
Ступак открыл дверь и увидел ее в симпатичном домашнем халате, рядом стояли двое в камуфляже, позади чернела правительственная «Волга». Его посадили на заднее сиденье и молча повезли куда-то в пригород. Провезли мимо каких-то дачных строений, подъехали к особняку с колоннами. У Ступака неприятно заныло в груди — куда ж это его? Или пронюхали что-то? Наверно, нет, но узнать что-то по хмурым лицам его спутников и тех, кто ему попадался навстречу, было нельзя, эти умели все хранить в себе. А может, им хранить-то нечего, подумал Ступак. Зато сытое, как у Шпака, лицо нестарого еще полковника светилось приветливостью.
— Садитесь, товарищ прапорщик, Ступак, кажется? — спросил полковник и для уверенности заглянул в бумажку на столе. — Как живете? Как здоровье?
— Ничего, — сдержанно ответил Ступак. Он хорошо знал, эти всегда так начинают разговор — про жизнь, здоровье, будто их это сильно волнует.
Разговор, однако, выдался долгим — о жизни, о политике, внутренней и внешней, коммунистов и демократов. Судя по всему, поговорить полковник любил, к тому же имел уйму времени. Ступак старался больше слушать, на вопросы сдержанно отвечал, соглашаясь или нет. Кажется, его собеседника это удовлетворяло. Но больше всего его интересовало отношение Ступака к оппозиции, которая «бешено рвется к власти». А также тот факт, что НАТО недвусмысленно «продвигается на восток». Ступак мямлил в ответ, что мало в этом понимает, а сам думал — в гробу я видел это НАТО вместе с тобой. Однако вслух ничего не сказал, даже подумал с опаской, вдруг полковник поймет его крамольные мысли. Но тот не понял, так как в это время вдохновенно рассуждал о том, как важно противостоять сегодня агрессии западного капитала и беречь свою отчизну. Что он под этим имел в виду — СНГ, Беларусь, бывший СССР, — осталось неизвестным. Потом Ступак полдня просидел в особом кабинете — заполнял анкеты. Он даже вспотел, подробно отвечая на десятки вопросов — от первого про имя-отчество, до имен родителей, месте их рождения и смерти (где и когда умерли, где похоронены, номера их могил). Живого отца Ступак подробно аттестовал как бывшего партизана, награжденного орденом, а мать… Она умерла, когда он был в Афгане. Сестра Алена жила где-то под Москвой, он не знал, где точно (не то в Жуковском, не то в Черняховске), и думал, как написать лучше? А если не знаешь, так совсем не писать? Но тогда могут придраться, что скрываешь. И он написал первое, что пришло в голову — город Зеленогорск, улица Космонавтов, 10, квартира 20. Потом, в другом кабинете оформлял подписку о строгой секретности — это уже было, как он догадался, по линии безопасности. Хотя брал подписку лысоватый человек в модном двубортном костюме с очень аккуратно завязанным галстуком, а важности в нем было больше, чем у того полковника. Как-то сдержанно, словно испытывая его реакцию, человек бросил в лицо только одно слово «музыкант», и Ступак понял все. Когда-то ему прилепили эту кличку в очень секретном отделе перед отправкой в Афган. Правда, с того времени ему никто о ней не напоминал, и он уже думал, что про него забыли. Нет, не забыли. А вообще, теперь от него ничего и не требовалось, играть с ними в их секретные игры было просто, пусть потешатся. И он все подписал.
Примерно к полудню все бумаги были оформлены, их забрала красивая, в милицейской форме, девушка с очень суровым взглядом и двумя звездочками на погонах. В последний момент он успел подмигнуть ей, но та и бровью не повела, сложила его бумаги в шикарную зеленую папку и замкнула в сером сейфе в углу. Значит, будет храниться вечно и секретно, подумал Ступак. Потом другой белобрысый милицейский сержант повез его в город. Еще издалека он узнал здание МВД. «А это зачем?» — спросил Ступак. «А медкомиссия! — просто ответил белобрысый шофер и хихикнул. — Проверка на СПИД».
Вот это уже Ступаку совсем не понравилось. Какого черта, думал он, теряя всякий интерес к обследованию собственной особы. Что, он им служить собирается? У него совсем другая цель, ему бы только добраться до оружия. Может, дадут «стечкина» или «калашникова», и он подкараулит нужный момент. Собственное здоровье его мало интересовало, пусть и они не волнуются о нем.
Но других оно волновало. До темноты его водили из кабинета в кабинет, с этажа на этаж, просвечивали его на мигающих мониторах. Но все было в норме, давление, сказали, как у юноши, и даже похвалили. «Алкоголь употребляете?» — расспрашивал строгий доктор, под халатом которого просвечивали твердые погоны. Ступак с наивным видом покачал головой: «Ну что вы!» Хирург задержал на нем свой пронзительный взгляд, когда увидел синеватую отметину на плече. «Что, огнестрельное?» — «Афган», — коротко ответил Ступак. «А это ушиб?» — доктор довольно грубо ощупал след от недавней омоновской палки. «Упал…» — «По пьянке?» — ухмыльнулся доктор понимающе. Ступак оставил это замечание без ответа, но, кажется, они друг друга поняли. Дальше были кардиограммы, окулист со своей таблицей на стене и, наконец, долгий разговор с психиатром. Единственное, что Ступак запомнил из этого разговора, эти настойчивые вопросы про выпивку, наркотики. То и другое Ступак решительно отвергал, дескать, вообще ни-ни, вспоминая при этом, как в том же Афгане не один раз кайфовал от анаши. Жалко, что бросил. Может, легче бы сейчас было, неожиданно подумал он, сидя перед хитрованом-психиатром. Но, кажется, состояние его здоровья врача удовлетворило.
До своего гаража он доплелся, когда совсем стемнело, рядом во дворе уже зажегся фонарь, засветились окна в хрущевках. Он знал, там теперь все уткнулись в свои заветные ящики — кто в музыкальные шоу, смотреть на кривляк-танцоров со шнурами в руках, а большинство, наверное, на самого. Почти каждый вечер он выступал со своим гипнозом — то угрожающе строго, говоря об оппозиции, получившей от ЦРУ задание убить его, то щедро одаривая всех белозубой улыбкой из-под шикарных усов, когда обращался непосредственно к телезрителям. Особенно женщин, которых никогда не забывал, слава Богу, поблагодарить за поддержку в его святой борьбе за благосостояние народа. Слушая его льстивые обороты, женщины были готовы на все, ведь до него никто так к ним не обращался. И уж особенно никто из больших начальников, не говоря уже о собственных мужьях, не признававших в жизни ничего, кроме бутылки. Мужчины не любили политику, она интересовала их тем меньше, чем хуже жилось.
Зато она захватывала женщин, и особенно потому, что теперь в политике верховодил он — такой выдающийся, вежливый, почти что не женатый, он являл собой несбыточные женские мечты о мужчине-кавалере, мужчине-лидере. И выигрывал.
Так думал Ступак, злорадно ожидая, когда его вызовут снова. Должны же они позвать, он уже сам хотел этого. Хотя бы потому, что еды совсем не было, два дня назад одолжил несколько тысяч у бывшего соседа по квартире, подкараулил его у дверей подъезда. Прежде чем дать ему пятерку, сосед долго плакался на жизнь, маленькую пенсию, ленивую дочку, не желающую работать и живущую за его счет. Ступак пообещал, что скоро получит зарплату и рассчитается. И опустил вниз глаза, смотреть на старика было стыдно.
На этот раз его наведал сам Шпак, на том же самом вишневом «Пежо», в камуфляже, однако уже с погонами майора на широких плечах. «Быстро, однако, у них растут кадры», — с неожиданной завистью подумал Ступак, усаживаясь рядом с бывшим коллегой-прапорщиком. Майор начал рассказывать ему, как много приходится трудиться (работа же ненормированная), как трудно и опасно, однако почетно и ответственно. «А как зарплата?» — Ступак поинтересовался тем, что больше всего его заботило. «Зарплата неплохая. Тебе такая и не снилась, — сказал Шпак. — Для начала три миллиона, ну, подъемные и так далее. Не пожалеешь».
Ступак порадовался, хоть и не подал вида, да, правду говоря, слабо в это поверил, вспомнил доцента Минкевича с его шестьюдесятью миллионами. Может, майор Шпак и получает три миллиона, но он-то всего прапорщик.
— Жить пока будешь в офицерской гостинице. А там посмотрим, — сказал Шпак, когда они подъехали к бетонной стене и проходной со шлагбаумом.
Это была или омоновская база или еще что-то. Несколько часов Ступак с такими же, как сам, новичками, молодыми ребятами со свежими розовыми лицами, обмундировывался на забитом ящиками и тюками вещевом складе. Ему выдали целую кучу одежки — зеленую и пятнистую, цвета травяного мусора, праздничную и обыденную, крепкие грубые ботинки, пилотку, берет, теплую куртку, тельняшки — аж три штуки — и здоровый кусок бязи на портянки. Как в армии. Только там так много сразу не давали, экономили. Парням, что переодевались вместе с ним, понравились ремни. «Офицерские», — с удовлетворением отметил один, немного постарше других. Ремни и вправду были отличные — из толстой прошитой кожи с настоящими пряжками. Ступак переоделся во все новое, со свежим приятным запахом, свои вонючие трусы, оглянувшись, запихнул в сверкающую урну, потом его повели через двор в офицерскую гостиницу.
Первый раз за лето он с удовольствием разлегся на чистой новой простыне, на хорошей подушке. Завтра сказали постричься, ладно, пострижемся. И еще сказали, усы можно не сбривать, усатых уважают. Другая кровать в комнате была так же аккуратно застлана, вероятно, кого-то ожидала. Может, тоже новенького.
Служба расширялась, комплектовалась, совершенствовалась — как и должно быть при сильной власти. Забавно было Ступаку еще раз переживать то же самое, что и в его армейской юности, в Афгане и потом.
Уволившись семь лет назад, он думал, что пережитое уже никогда больше не повторится. А вот же, обещает повториться, хоть и на другом витке жизни. Уж очень все похоже. И как к этому относиться, он порой просто не понимал. Но чувствовал, что будет сытым, ухоженным, а там… А там посмотрим, как оно сложится, думал Ступак.
Все сбылось. Назавтра он хорошо позавтракал на первом этаже омоновской столовки, съел пару котлет, макаронную запеканку, выпил стакан ряженки и еще — сладкого чаю. Будто бы на курорте или в доме отдыха. Вокруг него, с куда меньшим, чем у него, аппетитом, завтракали за столами другие омоновцы, молодые ребята с сержантскими погонами на плечах. У него пока погон не было, и он немного тревожился по этой причине. Все-таки в армии или милиции все должны иметь погоны, которые обозначали статус каждого. Без погон ты никто. Просто гражданский человек, не более.
Три следующих дня посвятились занятиям — в классах, на плацу, как когда-то в армии. Разве что кроме теории их учили, как отбивать нападения демонстрантов, нападать самим, строиться и перестраиваться в шеренги и цепи. Изучали также возможности всяких слезоточивых и боевых газов — в баллончиках, дымовых шашках, гранатах. В программе также значились новейшие секретные способы борьбы с террористами, экстремистами, радикалами. Ступак слушал все не очень внимательно, словно во сне, возможности химических средств ему были ни к чему, его интересовало оружие. А про оружие почему-то разговора пока не заходило. Только потом он понял, почему.
Почти все парни-омоновцы, кто раньше, кто позже, служили в армии и оружие знали, стреляли не раз из АК и пулеметов, это не было для них в новинку. А их здесь готовили к чему-то новому. И они ждали этого нового.
Но однажды их, еще безоружных, подняли по тревоге на рассвете, приказали разобрать боевое снаряжение — белые щиты, шлемы, надеть тяжелые бронежилеты, взять палки — и скорее на посадку в «Камазы». Еще толком не развиднелось, но они уже куда-то ехали, останавливались, поворачивали назад, словно запутывали следы, и только около десяти часов выгрузились около резиденции самого. Тут уже был майор Шпак, куча других майоров и полковников. Омоновцев выстроили в три шеренги, как тогда летом, когда он попал в переделку. Как бы снова не угодить, думал Ступак, оказавшись в первом ряду. Он стоял плечом к плечу с молодыми ребятами, держа около ног легкий дюралевый щит, с резиновым «демократизатором» в правой руке. Плечо почти перестало болеть, и он, чтобы убедиться в этом, помахал перед собой палкой и притих. Какое-то время на улице было почти пусто, движение транспорта остановились, проспект перекрыли с двух сторон. Вокруг было спокойно и тихо, если б не тревожная взвинченность начальства, как угорелое носившегося перед омоновцами, многие бегали к черной «Волге», притаившейся сзади здания. Все ждали.
Около десяти часов вдали на улице появились демонстранты. Сначала стали видны над их головами бело-красно-белые флаги на высоких легких шестах, плакаты, потом — передние шеренги молодых мужчин и девушек, с песнями неторопливо шагавших по проспекту. Некоторые вели с собой за руки детей. Ступак попробовал прикинуть, сколько же их там было, хотя бы приблизительно, но не смог. Было очень много. Тысячи. Увидев преграду поперек проспекта, демонстранты энергичней замахали флагами, донеслись крики «Позор!», «Предатели!», «Гестапо!». Кто-то из начальства вертко закрутился перед шеренгами. «Они нас оскорбляют», — пронзительным голосом крикнул он омоновцам. Ступак внутренне хмыкнул, переборов, однако, легкий страх.
Ему сделалось как-то не по себе. Кажется, стычки им не избежать, как бы не получилось еще хуже, чем летом. В это время сзади прозвучала команда, все в шеренге опустили на лица прозрачные защитные козырьки — приготовились. Демонстранты тем временем подошли ближе, стали хорошо видны передние — молодые мужчины, ребята и девушки, взявшись за руки, как и раньше, медленно приближались. В самой середине колонны под большим крестообразным штандартом шагал высокий худощавый человек с лысоватой головой и впавшими щеками. Это был знаменитый Зенон, которого Ступак как-то видел весной на митинге. Когда они подошли еще ближе, сзади за ОМОНом грянула еще одна команда. Все три омоновские шеренги взорвались железным грохотом, заглушившим все на улице. Ступак вместе со всеми ошалело колотил по щиту резиновой палкой и внутренне насмехался над демонстрантами. Испугались они или нет, неизвестно, но, пройдя еще немного, шествие остановилось. Вперед с мегафоном вышел Зенон.
— Господа полицейские! — мощно зазвучало из мегафона и тут же заглохло в еще более сумасшедшем грохоте ОМОНа. Лидер БНФ несколько раз пытался обратиться к ОМОНу, но никто не хотел его слушать. Тогда из передних рядов демонстрантов, на которых напирали задние, начали выскакивать отдельные молодые ребята, махая руками, они что-то пытались объяснить омоновцам. Зенон бросился к ним, чтобы остановить и вернуть назад в шеренги, превратившиеся в крикливую толпу, которая теперь никому не подчинялась. Задние напирали на передних, некоторые на правом фланге уже столкнулись с омоновцами. Послышались крики, через минуту шеренги окончательно сломались, их фланги уже перемешались с омоновцами. Грохот палок по щитам невольно прекратился — начиналась стихийная потасовка. Туда бросились начальники с мегафонами, зазвучали угрозы и ругань. Там же Ступак рассмотрел широкие плечи Шпака, который тоже командовал, кричал, угрожал. Нескольких ребят с плакатами омоновцы захватили в свою цепь, тогда демонстранты стали отбиваться тем, что держали в руках. Омоновцы не отступали, стараясь удержать шеренги и не нарушить строй. Но это плохо им удавалось — в нескольких местах стройные ряды искривились, группа омоновцев сама оказалась в окружении демонстрантов. Нескольких молодых людей, оторвавшихся от шествия, омоновцы прижали к стене здания, но те не сдавались. Над головой Ступака мелькнуло древко флага, может, пытались ударить кого-то позади него, но Ступак, выпустив палку, ухватился за легкое полотнище и рванул вниз, ткань наполовину оторвалась, тогда он рванул еще раз и оторвал ее всю.
Стычка, однако, не развивалась, Зенон наконец докричался до своих ребят, и те отхлынули. Нескольких все же перехватили омоновцы и милиционеры. Остальные отошли, стали поворачивать по проспекту назад, — видимо, решили поменять маршрут движения. Омоновцы немного постояли, по команде сошлись в круг, перекурили и разобрались по своим «Камазам». Ступак понемногу успокоился, опасность миновала, но на душе было паскудно. Чувствовал, что влез не туда. Хотя, ничего он такого не сделал — только постоял в строю. Никого даже палкой не перетянул ни разу.
Через день это чувство бесследно исчезло. Он получил подъемные — аж девять миллионов «зайчиков», а перед строем — погоны с двумя звездочками — стал лейтенантом. Полковник, начальник штаба, объявил ему благодарность за «успешные действия при отражении нападения экстремистов» и сказал, что лейтенант Ступак будет командовать взводом.
Что ж, взвод — дело нехитрое, он в Афгане уже командовал взводом, хотя был всего только старшим сержантом. Ощущая в карманах две тугие пачки купюр, злорадно подумал о жене, которая вряд ли дождется такой суммы от своего гендиректора. А он вот имеет! Тогда же подумал, что, может, зря продал гараж, скоро вполне может понадобиться опять. Хотя, ведь не совсем продал, а задаток он потом вернет. Если, конечно, Волынец до того времени не сядет в тюрьму. Или его подстрелят в подъезде. Жалко, однако, но, значит, такова его судьба. У каждого своя судьба. О своем навязчивом и страшном намерении он вспоминал все реже, от этого отвлекали ежедневные заботы. Опять же, оружия им все не давали, испытывали, что ли?
Ну и черт с ними, думал Ступак, зачем ему это оружие? Что он, не настрелялся в Афгане?
Он уже начал было мечтать, чтоб не давали как можно дольше, хоть бы месяца два, а он бы поправился на милицейских харчах, отлежался на белых простынях. А то и квартиру получил бы. На вечерней беседе с личным составом полковник сказал, что офицерам дадут квартиры или улучшат жилплощадь — строится новый дом в престижном районе, недалеко от станции метро. Кто-то спросил, так он же для творческой интеллигенции, как писали в газетах. Полковник ответил, да, для творческой интеллигенции. Десять квартир писателям, а тридцать пять — нам. Нас больше уважают, чем пьяниц-писателей, к тому же они все бээнэфовцы. Что ж, заиметь свою квартиру без этой сволочи Людки было весьма заманчиво. Если б еще купить иномарку, такую, как у Шпака. А что, он не заслужил? Хоть бы в Афгане.
По вечерам в красном уголке, так у них называлась большая круглая комната, работал телевизор, перед ним обычно сидели омоновцы. Больше всего интересовались московскими шоу, певцами и певицами, даже немного меньше, чем новостями спорта. Но в нужный час телевизор переключали на местный канал и тогда все слушали и смотрели самого. Ступак также слушал, и, что удивительно, теперь выступления, жесты и облик самого не вызывали у него прошлого злого чувства, разве что — безразличие. О своем намерении он старался не думать — посмотрим. Поживем — увидим, как оно все сложится.
Как-то в выходной он решил наведать свою хрущевку. Надо было забрать партбилет (сказали, что будет хорошо, если он восстановится в компартии. В какой из двух — его личное дело). А главное, ему нужен был орден, валявшийся в женином шкафу. Хорошо, что жены не было дома, только дочка, она показала шкаф, который теперь стоял в прихожей, а гостиная была заставлена новыми столиками и креслами от шикарного немецкого гарнитура. Дочка, без особой радости при встрече с отцом, похвастала, что мать теперь уже директор банка. Ступак тихо позавидовал жене, значит, не всем худо, есть люди, которым и сейчас везет. Долго не задерживаясь в квартире, он нашел все, что нужно, и, выйдя из подъезда, повернул к гаражам под липами. Здесь его первым разглядел седой Сазон и сильно удивился его униформе.
— Вот и я когда-то… Такой молодой, подтянутый…
Вылез из-под своего «Запорожца» Плешка, сдержанно поздоровался.
— Глянь-ка, лейтенант милиции! А нам и не сказал ничего, все в секрете. А сколько платят?
Ступак ему не ответил, действительно, пусть будет в секрете. Опять же, давал подписку недавно, уж и не помнил, которую за последнее время. Значит, надо было молчать.
— А где Алексей, — спросил он, разглядев два замка на дверях своего соседа.
— Эх, Алексей. Алексей уехал, — сказал Плешка.
— Куда уехал?
— Нам не сказал. В Германию или еще дальше. Может, в Израиль.
— Как в Израиль? — удивился Ступак. — Он же белорус.
— Он-то белорус, а вот жена — довольно сомнительных кровей, — туманно разъяснил Сазон.
Ступак промолчал. Ему было жаль Алексея, который однажды спас его от смерти. Если б на минуту позже, его бы не было здесь. Ни здесь, ни в ОМОНе, подумал Ступак. И эти мужики не удивлялись бы его камуфляжу. А может, это и хорошо для Алексея. Если бы у него, Ступака, жена была не белоруска, он тоже бы уехал. В Израиль или хоть к самому дьяволу. А так — пошел на службу, продал душу этому самому дьяволу. Но, кто ж его знает, может, так еще лучше.
В тот же день вечером, едва он вернулся из города, дежурный сказал, что его вызывает подполковник Шпак. Ступак слегка удивился: почему подполковник? Недавно еще был майор, а теперь уже подполковник, не напутал ли дежурный? Нет, не напутал. В штабе его действительно ожидал бывший коллега, на погонах которого теперь сверкали две большие звезды.
— Лейтенант Ступак, приказано собрать вещи и в штаб. Через полчаса отъезд.
— Куда? — вырвалось у Ступака.
— К новому месту службы.
Вот тебе на — уже и новое место. Надо было бы удивиться, но Ступак перестал удивляться. Офицеры обступили Шпака, а Ступак пошел в гостиницу, собрал свое небогатое барахло. Через полчаса его уже везли в закрытом «Урале» куда-то за город.
В кузове кроме него сидели еще три человека — все из ОМОНа. Они были мало знакомы Ступаку, и он помалкивал. Довольно скоро, однако, машина остановилась, они вылезли. Вокруг, в вечерних сумерках стояли высоченные ели, а под ними стояли широкие низкие строения — дачи. Это была, догадался Ступак, старая правительственная резиденция, и их привезли, чтобы пополнить личную охрану самого. «Во, попал!» — снова удивился Ступак, еще не зная, радоваться этому или нет. Однако внешне он ничем не выдал своих мыслей, ничего не говорил, а только слушал и выполнял все, что приказывали, шел, куда вели. Снова были анкеты, подписки, даже принятие секретной присяги. Все это он делал машинально, как зомби, свои давние намерения он задвинул в глубь памяти и только немного тревожился, как бы об этом не узнали. Через несколько дней их вооружили, чему он не успел порадоваться в ОМОНе. И не какими-то хвалеными кочергами АК, которые отбивали плечо при стрельбе и здорово мешали на марше, а новенькими коротышками «узи». Очень приятные автоматики, словно просились в руки и абсолютно не мешали — хоть на плече,
хоть на груди. Бьют, сказали, за двадцать метров в воробья при нулевом рассеивании. Ступак старательно вытер излишек смазки с вороненого металла, взвесил на руках в собранном виде и остался доволен. Забот в этом месте службы было немного, некоторые уезжали куда-то на время, возвращались и молчали.
Политобработка, заметил Ступак, велась очень интенсивно, регулярно, коллективно и индивидуально. Днем и, особенно, вечером всегда куда-то по одному вызывали, что-то выясняли, с другими долго разговаривали. Так старательно не обрабатывали их даже замполиты в армии. Но тут была не армия, даже не ОМОН. Бери выше. Они — элита безопасности, как сказал полковник, лучшие из лучших. Личная охрана. Хотя того, кого им предстояло охранять «вплоть до пожертвования собственной жизнью», они пока не видели. Ни вблизи, ни издалека. Чувствовали, что он где-то здесь, рядом, в этих постройках-дачах, но где конкретно — не знал никто. И никто ни у кого об этом не спрашивал, — было запрещено. И вообще это было подразделение молчунов. Они молчали с начальством, молчали в строю, молчали в столовой и на отдыхе. Это молчание начинало угнетать, но Ступак думал — ну и пусть! Чего-нибудь он все-таки дождется. Обидно, что негде было выпить. И это при том, что денег уже набрались полные карманы, несколько пачек «зайцев» он засунул в тумбочку, прикрыл газетой, и никто их не тронул. У всех своих денег хватало. Зато не хватало времени, чтобы их хоть как-то реализовать, изоляция была полной. Словно в тюрьме. Может, это была плата за сытую жизнь и непыльную работу. Плата свободой. Но что поделаешь, — в этом мире за все надо платить. Заплатит и он.
Однажды утром их построили в спортзале, всего человек тридцать, что составляли теперь ядро группы «Альфа», как их уже окрестили. Сказали, что пока только тридцать, а будет триста, ибо надо укреплять щит и меч руководителя страны. На этом построении было чуть ли не все начальство во главе с главным полковником — мощным бугаем, поверх формы носившим кожаное пальто — для маскировки. Кстати, так ходил не он один, другие тоже маскировались, или что? В строю стояли почти час, начальство осматривало обмундирование, подворотнички и обувь, проверяли, все ли хорошо побриты. Никто ничего не говорил, но все начинали догадываться, не появится ли сам?
И действительно — толстый полковник рявкнул команду и из бокового входа появился сам. На этот раз он также был в камуфляже, новеньком и аккуратном, хорошо подогнанном к его рослой спортивной фигуре. Негромким, каким-то теплым, даже домашним голосом он скомандовал «вольно» и подошел к правому флангу, где стояли самые высокие, наиболее физически развитые ребята, начал здороваться со всеми за руку.
Это было что-то новенькое — такой большой начальник здоровался с каждым лично. Все они, словно очарованные, преданно смотрели в его хитровато улыбающееся лицо, на котором не было и следа от его недавней телевизионной суровости — только теплота и внимание. Когда очередь дошла до Ступака, показалось, что он с каким-то особым чувством взглянул в Ступаковы глаза, словно проникая в самую глубину души. Пожатие было сильным, Ступак ответил таким же, и почувствовал, что тот доволен. Пожали друг другу руки, как надо — по-мужски. По-армейски. Сейчас они оба были армейцы, хоть тот вышел из милиционеров. Так и Ступак ведь теперь тоже.
Обойдя строй, он вышел на середину зала и начал говорить. Говорил негромко, тихим сипловатым голосом и, стоя в пяти шагах от Ступака, выглядел вовсе не молодым, скорее пожилым и утомленным. А говорил о том, что сильно надеется на службу безопасности, к которой они теперь имеют честь принадлежать, что она главная его опора, для них он не пожалеет ничего и будет заботиться о каждом, как родной отец. Если у кого есть какая-либо нужда, пусть приходит к нему запросто и рассказывает — он все сделает. Так как он всех их любит, как отец своих детей, что у него нет никого, кроме ребят из службы безопасности, да еще народа, который выбрал его на этот высокий пост. Что народ — главная его забота и главная любовь, особенно такой народ, как наш, страдающий во все времена, это он знает, как профессионал-историк. И этот народ заслуживает лучшей доли, чем та, которую ему навязывают изменники-националисты, все эти поздняки, шарецкие, карпенки, давно продавшиеся ЦРУ и другим зарубежным спецслужбам и теперь разрабатывающие самые хитроумные планы, чтобы физически уничтожить его и оставить сиротой любимый белорусский народ. Потому главная его надежда на них — гордость его безопасности, в руках которой его жизнь и будущее народа. Ступак немало слышал в жизни разных агитаторов-пропагандистов, в том числе и в армии, и никогда не воспринимал их всерьез, всегда слушал одним ухом. Не хотелось
верить и этому. Но какая-то непреодолимая сила мало-помалу заставляла
его прислушиваться. Прежде всего, хотелось, даже помимо воли, во все
это поверить. Так сердечно все это было сказано, что закрадывалась мысль,
а ведь как трудно быть руководителем такого масштаба, как все это опасно и ответственно.
С этой мыслью Ступак и стоял в строю, слегка задумавшись, так что не заметил, как речь перешла на афганскую тему, и аж вздрогнул, когда тот, поглядывая в его сторону, сказал:
— Вон пусть скажет Саша Ступак, он участник, отмеченный наградами. На своих плечах вынес груз дружбы с братским афганским народом….
Чувство восхищения кольнуло Ступака — глянь ты, он знает! Знает про Афган, даже называет меня по имени, чего не случалось даже в армии, даже в Афгане. Необычайный, удивительный человек, смешавшись, думал Ступак. Не сказать, однако, что эти слова очень уж обрадовали его, — взволновали, это точно. И он, задумавшийся, пошел в курилку, когда все закончилось и строй распустили. Он никому не мог рассказать про свое впечатление от этой встречи, да тут никто об этом не говорил ничего, все молчали, только внимательней приглядывались один к одному, словно молча спрашивая: ну что? ну как? Это были молчаливые вопросы без ответов.
Неожиданно наступил момент, о котором Ступак столько раз думал когда-то, к которому все время невольно готовился. Случилось это, как и многое в его жизни, неожиданно, спонтанно, самым роковым образом.
Утром, еще до завтрака, к их лесному жилью подкатили сразу три черных «лендровера», и они шустро, как мыши в нору, вскочили в своем пятнистом камуфляже с новенькими, еще пахнущими смазкой «узи». Под командой незнакомого подполковника в кожаном пальто быстро подъехали к проходной номерного завода на городской окраине, еще недавно именовавшегося «почтовым ящиком», въехали во двор и выгрузились около заводоуправления. Здесь живо разбежались двумя шеренгами поперек ступеней, создав неширокий, но и не узкий коридор к дверям, и застыли; другие, те, что приехали раньше, были уже внутри. Все молчали, но Ступак понимал — они обеспечивали приезд самого. Ступак свободно стоял на второй снизу ступеньке — то, о чем он столько думал, наконец стало реальностью. Он дождался возможности, к которой так долго стремился. Рожок полон патронов, автомат на груди в полной готовности. Не хватало только последней капли решимости. Но почему ее не было? Неужели что-то им потеряно или появилось что-то новое?
Он не успел додумать, как к ступенькам стремительно подлетел «мерседес» с мигалкой, за ним второй, такой же. Из них бодро повыскакивали люди в масках, разбежались по заводскому двору. Тогда подъехал и третий автомобиль, грузный, должно быть бронированный, «кадиллак», из которого легко выскочил он. На этот раз он был в темном, хорошо отутюженном костюме, с длинным, до пупа, галстуком, бросил быстрый, даже хищный взгляд в одну, потом другую сторону, словно проверяя, на месте ли его охрана и обеспечена ли его безопасность. Его твердое властное лицо теперь несло несокрушимую суровость. Тем же взором он окинул застывшую охрану и, показалось, задержался на усатом, как у него самого, лице Ступака. Ступак нечаянно двинул рукояткой автомата, поворачивая его в сторону. Тотчас тревожно сдвинулись брови, но более — ничего. Ступак обмер, а тот, пружинисто перескакивая через две ступеньки, вмиг оказался около дверей, где его уже ждала небольшая группа в штатском и масках. Они вместе скрылись за дверьми. Ступак наконец расслабил напряженные мускулы и выдохнул.
Обе шеренги продолжали стоять на ступеньках, но былое напряжение прошло, можно было расслабиться. Что-то было непонятно Ступаку — как-то обидно, но он не мог разобраться почему. В одном он был теперь уверен — киллер из него не получился. И удивительно, ему вроде бы полегчало. Словно он спас кому-то жизнь. Может, и свою собственную. Магазин его «узи» остался целым, его следовало беречь и применять только в крайнем случае. Но где же он, этот самый крайний случай, и кто будет это определять? Наверняка не он. С удовлетворением Ступак чувствовал, что раз и навсегда теряет свои личные права, ими уже распоряжаются другие.
А сам он хотел только ждать и подчиняться. И он ждал, может, час, а может, больше, стоя на той же ступеньке. Ребята вокруг тоже ждали, другой команды не поступало, и Ступак начал думать, что о них просто забыли. Куда там! Полковник в кожанке что-то гаркнул из дверей, и они замерли. Ступак ожидал увидеть его еще раз, но вместо него в дверях появились двое в серых пиджаках — высокий и пониже, их тесно обступали парни в масках. Эти двое шли, склонив седые головы, как-то неестественно держа руки за спиной. И только когда они спустились вниз, Ступак увидел на руках блестящие наручники. Тогда ему все стало понятно. Но что-то стало еще запутанней.
Арестованных увезли в милицейской машине, а они все стояли на ступеньках, ожидали самого. И Ступак думал, что его жизнь куда-то повернулась. Хотя, кто знает, какой стороной она повернется позже… Все-таки в жизни каждого есть своя сила, порой злая, жестокая сила.
Перевод с белорусского Виктора Леденева
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Более сорока лет мы жили по хронометру Василя Быкова. Его повести появлялись в печати с удивительной регулярностью, напоминающей сверхсложную работу астрономических часов. Что же лежит в основе этой работы? Талант? Самодисциплина? Совесть, «абсолютно неизменная — по словам Эрнеста Хемингуэя, — как эталон метра в Париже»? Может, и то, и другое, и третье. А еще что-то собственно быковское — ощущение себя в истории и истории в себе.
В конце поворотного в жизни Василя Владимировича апреля 1998 года, когда он был вынужден уехать за границу, мне сообщили, что он хочет встретиться и поговорить со мной. Так случилось, что во дворе музея Янки Купалы, где мы виделись с Василем Владимировичем, мы встретились со Станиславом Шушкевичем. Он предложил подвезти нас на своих «Жигулях».
«Куда?» — «На Маркса» (к тому дому).
На Маркса, однако, не остановились, а на повороте у почтамта остановка запрещена, но Станислав Станиславович рискнул. По дороге Василь Владимирович ошеломил меня известием, что вынужден покинуть родную Беларусь, и пояснил, почему: знаков беды, круживших вокруг него, его близких, было чересчур много, чтобы не реагировать на них адекватно. В подъезде, около почтовых ящиков он передал мне на сохранение папку с повестью. «Эту повестушку публиковать пока что не время. Пусть подождет. Я вам доверяю. Рассказывать об этом никому не нужно».
Уроки конспирации я получил в свое время от матери Алеся Адамовича, старой подпольщицы, и от самого Алеся. Мы, белорусы, все поголовно подпольщики. Иной раз, где надо и не надо. Во время телефонных разговоров, в меру редких, я, отвечая на вопросы Василя Владимировича («Что нового?», «Как лицей?», «Как дети?»), считал своим долгом сообщить, что «Час «Ш» ждет своего времени. Так сокращено было самим автором первоначальное название повести, написанное на обложке папки. Название «Афганец» появилось позже, когда сложился план-проспект быковского восьмитомника, к сожалению, так и не осуществленный. С согласия Ирины Михайловны Быковой под этим названием и публикуется повесть — на русском языке впервые. По-белорусски она напечатана в Минском журнале «Дзяслоу» (№ 7, 2003).
Михась Тычина