Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2004
«Степной волк» Германа Гессе — одна из тех скучных и странных книг, к которым влечет все новые поколения читателей. Более того: возвращаясь к фантастической истории Гарри Галлера, старые читательские племена находят в ней все новые изломы, как будто отвечающие их собственным. «Стакан эльзасского и ломоть хлеба — вот лучшая трапеза». Не в последней степени этот афоризм хорош потому, что обращается к безупречности подлинного — открывает простор для бесконечных интерпретаций и переживаний. Касталиец в «Игре в бисер» назвал бы это медитацией. Основа медитации — содержательность, не сводимая к сюжету. Такова и эта странная книга, посвященная участи человека-волка. В трех отделениях ее шкатулочной конструкции лежат свидетельства того, что сознание заумного невротика, отражаясь в магических зеркалах XX века, являет собой многофигурную композицию, заведомо чуждую целостности.
В российский культурный контекст Гессе вошел в 1970-е годы трудами блестящего переводчика Соломона Апта. Широким вниманием российской читательской аудитории — по крайней мере таково мое давнее впечатление — немецкий писатель обязан Сергею Аверинцеву. Оглядываясь назад, трудно избавиться от мысли, что для самого Аверинцева знакомство с творчеством Германа Гессе («Игра в бисер», «Паломничество в страну Востока») оказалось в свое время значительным духовным событием. Фигура Аверинцева, в сознании читателя воплощавшая идею русского богоискательства на ниве европейской культуры, придавала процессу чтения особую метафизическую осиянность.
Герой «Степного волка», олицетворяющий собой мифологему «конца Европы», — стал диковинкой для советского (антисоветского) читателя. Мы привыкли к существованию в целокупности своей веры (безверия), лояльности (диссидентства). Насельники советского мира считали «ненормальными» не себя, а тех, кто, в отличие от них, верующих, не верит, отрицающих — покоряется. Мир Гессе, двоящийся на «природу» и «культуру», виделся совсем в другом свете. Что касается конца Европы, тут мы, и вправду, были ни при чем. «Может, Запад и загнивает, но как хорошо пахнет!» — убеждение, на котором сходились обе стороны.
Что и говорить, автор «Степного волка» не имел в виду российского интеллигента — ни дореволюционного, ни советского образца. У его героя все иное: вкусы, пристрастия, фобии. «Подполье» личности Гарри Галлера не имело ни малейшего отношения к «советскому подполью». Его болезненная раздвоенность ничем не напоминала нашего «двоемыслия». Не говоря уж о манерах и вкусах. Он был совсем другим, этот Гарри Галлер.
Европеец, скитающийся из города в город, Галлер никогда не останавливается ни в бедных, ни в богатых домах, предпочитая им интерьеры мелкобуржуазные, где на лестничных площадках растут араукарии и пахнет так вкусно, что от этой вкусноты невольно расплывается в улыбке волчья физиономия, пугая случайного свидетеля. Нашего интеллигента, коему довелось родиться в советском мелкобуржуазном доме, годам к восемнадцати начинала терзать иная двойственность: налево пойдешь, уподобишься мещанским родственникам, направо — станешь для них чужим и возненавидишь родительское гнездо. В общем, СССР — не Европа…
Апологет индивидуализма, Гарри Галлер никак не соответствовал нашим представлениям об индивидуализме. Это несоответствие легко объяснить. Индивидуализм советского и западного интеллигента поднимался на разных «дрожжах». Первый противостоит обществу, второй — душевно с ним связан. Его отчужденность сродни его личности. Не общество отвергает Галлера. Он сам то отступает, то приближается к людям, иными словами, как и подобает волку, рыщет, бегает кругами. И влечет-то его не к единомышленникам — это нас, прежних, тянуло к своим. Чуткий волчий нос вынюхивает чужих.
Со всеми оговорками, Гарри Галлер — alter ego Германа Гессе. Подлинное содержание творчества Гессе — жизнь идей, бытование духовного. Дух бьется меж двумя полюсами: инстинктом и разумом. «В поле бес нас водит, видно, да кружит по сторонам» — вряд ли Гессе заходил так далеко в своем интересе к русской литературе, тем не менее, форма его творческого существования напоминает движение по кругу. Три великих романа — это три концентрические окружности, разноудаленные от центра, которые описал (в обоих русских значениях этого слова) немецко-швейцарский писатель-гуманист. Собственно, степным волком европейской культуры Гессе стал именно потому, что сумел разглядеть в ночном тумане три замкнутых контура, очерчивающих мир европейских идей.
Романы, о которых идет речь, писались в известной последовательности: «Степной волк» (1927), «Нарцисс и Гольдмунд» (1930), «Игра в бисер» (1943). Реальность, если обратиться к подробностям биографии, разворачивалась в последовательности обратной. Родители, миссионеры и востоковеды, задали контур итоговой «Игры в бисер»: острие циркуля — европейская культура; карандаш, оставляющий след, — Восток с его культурой медитаций и идеями «Дао». Круг второй, вычерченный «Нарциссом и Гольдмундом», обозначился в 1891 году, когда Гессе, четырнадцатилетний подросток, стал слушателем теологического семинара в монастыре Маульбронн. Через полгода, отринув будущее священника, семинарист пускается в бегство. Острие циркуля — жизнь отшельника; перо, оставившее глубокий след, — мирская писательская судьба. Третий круг — тему «Степного волка» — задала литература. Юность Гессе совпала с началом XX века — временем посмертной славы Ницше и европейской (посмертной же) славы Достоевского. По прошествии трех десятилетий, когда душа Гарри Галлера будет «взвешена», именно этих «апостолов» новейшего времени Гессе положит на одну чашу весов, отчаянно пытаясь уравновесить ее другой, на которую ляжет Гете — символ европейского гуманистического наследия.
На первый взгляд может показаться, что пафос «Степного волка» — протест против буржуазного миропорядка; на рубеже XIX и XX веков этот протест разделяла едва ли не вся европейская культура. Главным борцом и властителем дум стал Ницше, выпустивший из «подполья» инстинкт и волю. Известно, что молодой Гессе, подобно многим образованным европейцам, находился под обаянием ницшеанских идей. Ницше хорошо представлял себе врага: с рождения до смерти его окружала бюргерская действительность, еще не тронутая распадом. Миропорядок, отвращающий «сверхчеловека», глядел на него с каждого чистенького крыльца.
С точки зрения поклонника Заратустры, мир Достоевского — один из возможных выходов: герои русского писателя принципиально не буржуазны. Все они, и «хорошие» и «плохие», смотрят поверх обыденности, дышат разряженным воздухом сверхидей. Они раскованны и свободны. Каждый из них — не столько человек социума, сколько персонаж магического театра, открытого лишь для сумасшедших. Для «нормального человека» герои Достоевского действительно сумасшедшие, во всяком случае, раздвоенные личности. Их бытование — сродни гипнотическому сну: где, кроме сонного пространства, позволительно проговаривать вслух все без исключения промельки сознания? Новый миропорядок, достигаемый таким путем, напоминает хаотический морок.
Еще одно существенное отличие: герои Достоевского живут не умом, но сердцем. Идеи, проникающие в сознание, захватывают душу и принимают формы фантасмагорические, с точки зрения человека культуры, то есть, собственно говоря, Гарри Галлера, который въезжает в меблированные комнаты «с двумя чемоданами и большим, набитым книгами ящиком»: этот ящик достаточно поместителен, чтобы хранить главнейшие достижения пишущего и читающего человечества. Все остальное, не поместившееся в ящик (таково уж обаяние волчьей улыбки), кажется факультативным чтением. Этому носителю (учитывая тяжесть ящика, хочется сказать носильщика) культуры мир Достоевского должен был показаться варварским. Собственно, таковым он и казался, но было в этом варварском мире нечто, обладавшее в глазах рафинированного европейца неодолимой притягательностью.
Вот почему, начиная бег по кругу, где Ницше — острие циркуля, а Достоевский — его широчайший радиус, Гессе не отвращается варварством, но, напротив, впадает в соблазн — в этот, если можно так выразиться, исконный грех русской интеллигенции. Стремясь к «идейному» метафизическому пространству, русский интеллигент с готовностью жертвовал «простой» обыденной жизнью. Гессе же, описав круг, возвратился под сень буржуазной араукарии, но стал, однако, другим. Из глубоко пережитого им увлечения Достоевским, которого Гессе считал провозвестником азиатских идей, родился образ «степного волка».
«Взгляд в хаос» — размышления о русском писателе, изданные в 1920 году, — метафизическое путешествие по России, предпринятое Гессе в ту пору. Внимательный и увлеченный читатель произведений Достоевского, Гессе соотнес европейский кризис «эпохи войн и революций» с русским «достоевским» хаосом. Его Гессе называет не иначе как «царство Карамазовых». Мир, окружающий писателя, проникнут хаосом, грозящим гибелью западной («фаустовской») культуре. Этому катастрофическому предчувствию Освальд Шпенглер дал лаконичную формулу: «Закат Европы».
Интерес Гессе к «пророчествам» Достоевского постепенно ослабевает, но что-то, проникшее в душу писателя, остается в ней навсегда. Антиномии, пронзившие Западную Европу после Первой мировой войны — «культура-одичание», «порядок-хаос», «разум-инстинкт», определили «вечную раздвоенность» Гессе, а значит, и суть его произведений. Однако русские мифологемы, открывшиеся Европе гением Достоевского, пустили более глубокие корни, чем кажется на первый взгляд. Собственно, мир Достоевского, в котором каждая фигура — доминанта на местности, и есть та самая русская степь, по которой бегает европейский «волк». Кроме как из этого российского пространства «степному волку» взяться-то и неоткуда: в западноевропейском мире, в котором живет Гарри Галлер, нет никаких степей.
Собственно, Гессе ведет речь о том, как человек «фаустовского склада», воспитанный на европейских идеях просвещения, переживает личностный слом. Учитывая единство места и времени, этот слом можно толковать как следствие мировой войны, потрясшей европейские гуманистические основы. Однако сам Гессе этим толкованием не ограничивается. Гарри Галлер, европейский интеллигент первой трети ХХ столетия, с точки зрения Гессе, отмечен «достоевским хаосом». Именно этот хаос, рвущийся из «подполья» личности на верхние уровни сознания, Гессе отказывается считать «вывертами какого-то одиночки», а называет «болезнью самой эпохи, неврозом того поколения, к которому принадлежит Гарри Галлер». По Гессе, этим неврозом охвачены не слабые и неполноценные индивиды, а сильные, наиболее умные и одаренные.
Погружаясь в детали заболевания, читатель слышит провидческие ноты. Записки Гарри Галлера — своеобразная история болезни европейского XX века — фиксируют «то боязливое, то мужественное сошествие в ад помраченной души». В отличие от большинства реальных душ, живших и умиравших в ушедшем веке, литературный герой Гессе предпринимает это путешествие по собственному выбору и с твердым намерением помериться силами с хаосом и подпольем.
Размышляя о судьбах своего поколения, Гессе исполнен сочувствия. Не снимая ответственности с европейского интеллигента, чья душа преломляется в зеркалах потаенных желаний, он не умалчивает о том, что человек рубежа столетий «оказывается между двумя эпохами, между двумя укладами жизни, утрачивая всякую защиту и непорочность». Два «уклада», о которых говорит Гессе, — это традиционная европейская «упорядоченность» и «хаос» души, который неудержимо проникает в Европу — из российских волчьих «степей».
Не Гессе «придумывает» себе хаос, пользуясь русскими рецептами Достоевского, а, кажется, сама европейская душа, застигнутая врасплох, словно бы открывает свой потаенный болезненный сегмент, не осознав которого, она не в состоянии встретить во всеоружии грядущие времена. Рационально-прагматическое сознание «фаустианца» потеряло способность переживать религиозные мистерии, однако душа, оказавшаяся между молотом прошлого и наковальней будущего, ощущает сомнительность отдельной человеческой жизни, и не находит силы, на которую можно опереться. В поисках потерянной непорочности она, как во ад, сходит в «русское подполье».
«Фаустовская» двойственность — апофеоз сложности человека XVII-XIX века — в новых исторических условиях кажется лишь первым приближением к истине.
Герман Гессе — Германия и Россия. Трудно не расслышать созвучия. В русской сказке, глотнув воды из копытца, Иванушка превращается в козленка. Степной волк, пробежавшийся по российским просторам, ударяется о европейскую землю и обращается в Гарри Галлера, человека-волка. Снова Европа и Россия глядятся друг в друга как в зеркала. Этот перекрестный взгляд чужд этнографического любопытства. Смысл его заключается в следующем: чтобы обнаружить в себе человека, Россия должна была вглядеться в Европу. Европа, обращаясь к России, обнаруживала в себе волка. Без этих перекрестных взглядов Россия не могла приблизиться к Европе, Европа — не вглядевшись в Россию, не могла осознать всей трагической противоречивости своей интеллигентской души.
Гарри Галлер, человек-европеец, далеко зашедший в своей рефлексии, не способен общаться с Богом напрямую. Фальшивая бюргерская «религиозность» отравляет саму мысль об этом общении. Однако этот потомок просветителей, не желающих до конца поверить в господство зла, готов вступить в диалог с чертом, чтобы обойти все потаенные уголки свой души. Он, потомок просветителей, не желающих до конца поверить в мировое зло, обращается к той силе, «что вечно хочет зла и вечно совершает благо».
В отличие от своего предшественника, являвшегося Фаусту, черт ХХ века не демонстрирует своему «клиенту» трагедию всемирной истории. Новый черт, не понаслышке знающий о рефлексии, способен уловить мировую трагедию в страданиях отдельной человеческой души. На том экране, на котором Фауст видит мифологическую историю человечества, Гарри Галлеру демонстрируют его личную историю.
В отличие от Мефистофеля, являющегося в одеждах странствующего студента, новый Соблазнитель приходит как бы понарошку, в фантазии, от которой, очнувшись, можно решительно отказаться. Ну действительно, что может быть нелепее, чем — хотя бы и во сне — наделять дьявольскими чертами юного саксофониста Пабло, «обладателя черных глаз и грустных кистей рук»? Однако именно Пабло, самозабвенно игравший шимми на потребу невзыскательной публике, оказывается всесильным распорядителем магического театра — этого странного подобия второй части «Фауста», — в зеркалах которого блуждает и познает себя душа Гарри Галлера. «Камасутра. Обучение индийскому искусству любви», «Наслаждение от самоубийства», «Хотите превратиться в дух?», «Все девушки твои» — в этом театре, в котором платой за вход выступают культурность и разум, все надписи на дверях отдают газетной пошлостью, но одновременно воплощают в себе подлинные соблазны подполья.
«Абсолютное знание», к которому стремится фаустовская душа, зиждется на вере в абсолютного Бога. «Абсолютное понимание», влекущее Гарри Галлера, требует присутствия «бессмертных», «смеющихся звонким, неистовым, неземным смехом, каким заливался Моцарт». Соприкосновение с «бессмертным» Моцартом, соединяющим в себе божественные и дьявольские черты (чего стоит простонародный говорок, заставляющий вспомнить о черте — собеседнике Адриана Леверкюна), пресекает человеческое дыхание и лишает чувств. И все-таки именно «бессмертный», образ которого тоже двоится, становясь то Моцартом, то Пабло, дает высшее оправдание многогранности человеческой натуры, в которой находится место и «хорошему», и «плохому», и «верху», и «низу», и «высокому», и «низкому». Только обладая этим знанием, можно надеяться достойно выйти из подполья. Именно этот процесс Герман Гессе называет «прохождением через ад своего нутра».
Прежде чем обрести мировую славу, Герман Гессе был — во всяком случае, так принято думать — писателем традиционным. В этом легко убедиться, обратившись к его раннему творчеству: «Петер Каменцинд», «Под колесами», «Демиан». При всех несомненных достоинствах этих произведений они вряд ли выводят писателя Гессе за рамки тривиальной литературы. В то же время, воспользовавшись сомнительным преимуществом потомков, позволяющим читать произведения писателя в произвольном (например, в обратном) порядке, можно начать с великих романов, оставив раннее творчество «на потом». Тогда, добравшись наконец до истоков, читатель переживает странное чувство. У него создается впечатление, что в течение всей своей жизни автор «бегает» кругами, точнее говоря, по крайней мере дважды «пробегает» каждым из трех кругов. Начинающий писатель предугадывает темы будущих открытий — апробирует условия своего грядущего величия. Именно этот факт заставляет пересмотреть поспешные суждения: никогда, даже в первые годы творчества, Гессе не был писателем традиционным или узконациональным. На арену мирового признания он ступил прямо с европейских подмостков. Интерес к Востоку, ужас надвигающегося хаоса, бездуховная враждебность бюргерского мира, пути самоопределения личности — с самого начала Гессе вобрал в себя весь этот джентльменский набор европейской культуры начала века.
В духовном смысле Европа — накануне 1914 года — была, как никогда, единой. В поисках новой духовности, казалось, размывались национальные границы. В 1933 году, вспоминая о том времени, Фейхтвангер пишет о пробивавшейся наружу общеевропейской идее, связанной с темами «Азия и Европа», «Будда и Ницше», «действие и бездействие». От исканий такого рода русская мысль тоже не оставалась в стороне. Это время можно было бы назвать периодом духовного сотрудничества Европы и России, если бы не тот факт, что партнерство оказалось неравным. Для Европы Россия, как уже сказано, стала воплощением Азии, в то время как русская интеллигенция в очередной раз пыталась осознать свою принадлежность к Европе. Иными словами, проблемой европейской культуры стало соотнесение себя с Азией; проблема «Европа и Россия» осталась исключительно российской.
Тогда же, в начале века, наметилось еще одно, не менее важное, различие: русские писатели (традиционно играющие роль и мыслителей, и философов) фатально двинулись в направлении социально-нравственного переустройства мира, тогда как их европейские коллеги не могли отказаться от культурно-исторических вех. Позже многие из них свернули с этой дороги, одурманенные «достижениями» первого в мире государства рабочих и крестьян. Герман Гессе, хотя и вглядывался порой в течение Великого эксперимента, остался верен избранному пути.
Германия и Россия — главные соперники по XX веку, по сравнению с Гессе, существенно упростили задачу. Не сумев гармонически соотнести Ницше и Достоевского, каждая из них выбрала вульгарную версию своего национального писателя: Германия поставила на «сверхчеловека», Россия (по слову Достоевского) впустила в себя «бесовский легион». «Русская свинья», расхожее немецкое ругательство времен Второй мировой войны, в этом контексте приобрело неожиданное подобие смысла: в свиней, свое последнее убежище, устремлялись евангельские бесы, вынесенные Достоевским в эпиграф романа.
Гессе, европейский степной волк, пребывал в духовном уединении. Осмысляя судьбы ойкумены, он описывал человеко-волчьи круги. В тишине швейцарской Касталии Гессе-человек вглядывался в европейский хаос, время от времени ощеривая волчью пасть. Европа, начинавшая XX век в предчувствии конца, пережила — между 1933 и 1945 годами — свой Апокалипсис. Время Советского Союза, одержавшего сокрушительную победу, начало обратный отсчет. Медленно, но верно в нем нарождалась революционная ситуация, когда низы не хотели жить, а верхи не могли управлять по-старому. Русская интеллигенция, самый революционный класс, которому — воспользуемся выражением немецкого Карла Маркса — нечего терять, кроме своих цепей, теряла последние надежды. «Личный» гессевский путь вовнутрь — Weg nach Innen — такой далекий от российских дорог, представлялся все более близким. Степной волк, заговоривший по-русски, показался на краю степи. Страстный интерес, с которым русская интеллигенция вчитывалась в европейские книги, возвращал русскую культуру на ее главный, магистральный путь. Сходя постепенно с «волчьего» круга, Россия вновь соотносила себя с Европой.
Есть писатели, без которых не полна русская культура. Герман Гессе из их числа. Он, когда-то обретший благодаря России свои «волчьи» степи, пришел сюда так, как вернулся в мир Иозеф Кнехт — ради последователей и учеников. Нам, прозябавшим в своей Касталии, Гессе рассказал обо всем, что необходимо знать европейцу. Преподал уроки, которые мы пропустили.
Эти уроки трудно назвать простыми. Есть в них и то, что и теперь нелегко осознать. Каждый интеллигент — степной волк. Мещанство — защита от хаоса. Интеллигент как особь выживает лишь там, где есть мещанство — овечье стадо, вокруг которого он рыщет. Там, где овец нет, человеко-волк становится просто волком. Вот достойная тема для мастер-класса: интеллигенты как пастыри человечьего стада. Гарри Галлер — интеллигент. Пастырь-волк — степной простор для размышлений.
В те годы, к которым я, обдумывая эти строки, возвращаюсь мысленно, одним из самых расхожих было представление о том, что общество, свободное от политического гнета, делает выбор в пользу культуры. Этот выбор казался единственно разумным. Десятилетие, завершившее век, одарило нас новым опытом. Оказалось, что общество, предоставленное само себе, становится враждебным культуре. Абсолютное большинство политически свободных людей выбирает культурный суррогат. Интеллигенция, отвечая на вызов времени, учится изготавливать поделки, похожие на салонный портрет Гете: обывательский образ, украшающий гостиную. Фильм «Идиот», успешный проект российского телевидения, пример из этого ряда. Метафизический хаос Достоевского, пережитый и осмысленный Германом Гессе, превращается в запутанный, но вполне житейский сюжет, позволяющий любителям сериалов почувствовать себя приобщенными к культуре.
С культурной точки зрения современное российское общество делает очередную загогулину. Словно стыдясь своего не пройденного европейского прошлого, оно пытается приобщиться к американскому будущему, бьющему чикагскую чечетку на московских подмостках.
Для человека европейского сознания творческий дар, не имеющий житейских примесей, кажется невыносимым. Еще невыносимее обнаружить себя на кладбище культуры, где лишь жестяные ржавеющие доски сохраняют великие имена: Иисус Христос и Гете, Моцарт и Гайдн, Ницше и Достоевский. Пошляки, обступившие могилы, обмениваются понимающими ухмылками, при виде которых хочется оскалить пасть. В этом противоречии — судьба европейского интеллигента, требующая многолетней выдержки и стойкости. Иными словами, судьба Германа Гессе.