Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2004
Весной 1958 года Пастернак тяжело заболел. Мучительные боли в правой, сломанной еще в детстве ноге доводили до потери сознания. Заботами Корнея Ивановича Чуковского его удалось положить в больницу Московского комитета партии в Давыдкове, недалеко от бывшей дачи Сталина. Мы с мамой навещали его там.
Однажды, когда ему уже стало лучше, провожая нас к выходу, он рассказал о том, что получил удивительное письмо от издателя Курта Вольфа, учившегося в Марбурге. Тот сообщал, что «Pantheon Books», которое возглавляют сам Курт и его жена Эллен Вольф, собирается осуществить американское издание «Доктора Живаго» почти одновременно с английским издательством Коллинза. Его очень радовало и волновало знакомство с издателем — позже он при каждой нашей встрече рассказывал о планах и намерениях Вольфа, которыми тот широко делился с отцом. Его глубоко трогали прекрасные письма Вольфа — о том, например, что тот заранее заказал себе номер в стокгольмской гостинице, чтобы встретиться с ним, когда тот приедет получать Нобелевскую премию. Но отец решительно воспротивился сборнику отзывов и разборов «Доктора Живаго», которые Курт Вольф хотел объединить в книге под названием «Памятник Доктору Живаго».
После смерти отца его брат, Александр Леонидович, разбирая по просьбе вдовы отцовы бумаги, дал нам посмотреть письма Курта Вольфа и его жены Элен, действительно удивительно живые и непосредственные, полные подлинного интереса к жизни и нежности к своему корреспонденту. С ними обоими познакомилась, приехав в Америку, сестра отца, Лидия Леонидовна Слейтер. От нее мы узнали о гибели Курта Вольфа 21 сентября 1963 года в Марбахе под колесами грузовика. Элен Вольф прислала ей в Оксфорд копии нескольких писем Пастернака для собиравшейся ею книги и с готовностью взяла на себя издание подготовленных нами книг переписки моего отца — сначала с Ольгой Фрейденберг, потом — письма 1926 года — с Рильке и Мариной Цветаевой (составленной при участии К. М. Азадовского). Обе книги вышли в прекрасных изданиях в 1982 и 1983 годах.
Несколько писем Пастернака К. Вольфу вошли в том переписки Вольфа.1 В этой книжке мы прочли его удивительную биографию.
Курт Вольф родился 3 марта 1887 года в Бонне, его отец был дирижером и профессором истории и теории музыки в университете. Он устраивал в своем доме прекрасные концерты, помнил Брамса, участвовал в похоронах Клары Шуман, был близко знаком с Листом. Выросший в кругу известных имен немецкой культуры, Курт Вольф с ранних лет был увлечен литературой, впервые напечатал письма Тика к Жану-Полю Рихтеру, издал — со своим предисловием и комментарием — два тома трудов и писем Мерка, опубликовал свои находки и исследования в области литературы времен Гете и более поздних. В 1908 году он стал сотрудником издательства Ровольта в Лейпциге, в 1912 году открыл свое собственное. Его интерес и понимание литературы сделали его издателем Кафки; после смерти писателя Курт Вольф получил всемирное право на его произведения. Его внимание в первую очередь привлекала новая немецкая литература, он стал «издателем экспрессионистов» Георга Гейма и Франца Верфеля, потом — Генриха Манна. Уехав еще в 1929 году в Соединенные Штаты, он вновь вернулся к издательской деятельности в 1954 году, открыв издательство «Pantheon Books».
Передав после смерти мужа письма Пастернака к нему и себе в Литературный архив в Марбахе, Элен Вольф закрыла их для исследователей, опасаясь нанести вред памяти и изданиям Пастернака в России, где история публикации «Доктора Живаго» за границей в течение тридцати лет была запретной темой. Ксерокопии полного корпуса этих писем (40 единиц) мы получили в 1994 году от сотрудников архива, которым выражаем глубокую благодарность. Вместе с ответными письмами Курта и Элен Вольф получилась в высшей степени интересная книга, издателя которой мы до сих пор не можем найти.
Вот некоторые письма из этой книги в нашем переводе.
Издательство Pantheon Books Inc.
333 Шестая Авеню Нью-Йорк
12 февраля 1958
Глубокоуважаемый Мэтр, дорогой господин Пастернак —
позвольте представиться Вам: я — издатель в Соединенных Штатах Америки. Мне сердечно необходимо сказать Вам, что «Пантеон» горд и счастлив, издавая Вашу великую книгу.
До сих пор я имел возможность прочесть ее целиком только в итальянском переводе; по-английски мы пока получили едва ли половину текста. Достаточно будет сказать, что, по моему мнению, — это самый выдающийся роман, который я имею счастье и честь публиковать как издатель по призванию (с 1909-го до 1929 года в Германии; издательство «Курт Вольф»), — при том, что в ходе своей издательской деятельности я в числе многих авторов печатал в течение его жизни книги осчастливившего меня Франца Кафки (в 1929-м я покинул Германию и возобновил свою издательскую деятельность в Соединенных Штатах).
Я получил Ваш адрес благодаря любезности Романа Якобсона, который сделал и прокомментировал для нас английский перевод русских сказок (Афанасьева). Надеюсь, что до Вас дойдет мой привет. Мне живейшим образом хотелось написать Вам после того, как я прочел «Охранную грамоту» и узнал из этого автобиографического фрагмента, что Вы учились в Марбурге и полюбили этот город и Германа Когена. Я сам — примерно за год до Вас — был студентом в Марбурге и в течение незабываемого семестра читал Платона в семинаре Когена, — Ваши воспоминания о городе и университете вновь оживили мою память.
Для меня была бы огромной радостью возможность свидания с Вами. Каким счастьем было бы побеседовать с Вами о Когене, Наторпе и других (может быть, Вам что-то говорят имена латиниста Теодора Бирта, теолога и замечательного пианиста Иоганна Векса, профессора музыки Йеннера, ученика Брамса, и германистов Фогта и Эльстера). У меня были сердечные и близкие отношения со всеми ними не потому, что я был блестящим студентом (я ни в какой мере не был им), а потому, что приходил к ним со своей скрипкой под мышкой и был тогда единственным сносным любителем-скрипачом в Марбурге, — а все они были музыкантами, и домашнее музицирование было частью их жизни. Мы могли бы также поговорить о Райнере Мария Рильке, которого я хорошо знал с 1914-го по 1927 год. Хорошо было бы поболтать об этом и многом другом устно, — может быть, в Стокгольме к концу 1958 года?
Можно ли Вам посылать книги?
С глубоким уважением, с лучшими намерениями,
Ваш Курт Вольф
Вот выдержка из нашего первого анонса Вашей книги:
«Никакое описание не может воздать должное этой великолепной книге. Это не только панорама страны, переживающей самую радикальную революцию в истории. В своем глубоком и страстном порыве она касается также основных ценностей человеческого существования. Гениально написанная, она вновь и вновь создает образы поразительной силы, оригинальности и красоты. Читать эту книгу только из политического интереса — значит идти ложным путем. Она заслуживает того, чтобы ее прочли как один из тех редких шедевров, которые возникают из страдания, любви и смелости великого духа».
В этом мы искренне уверены.
Пастернак ответил сразу по возвращении из больницы:
12 мая 1958 года, Переделкино
Дорогой, глубокоуважаемый господин Вольф,
спешу воспользоваться неожиданной оказией и ответить, наконец, на Ваше милое, сердечное и содержательное письмо, которое мне доставило в свое время такую радость. Итак, прежде всего: спасибо, спасибо, спасибо, что Вы так просто, с такими живо ощутимыми подробностями написали о себе самом, об университетских годах в Марбурге (и еще кое о чем).
Мне передали письмо в середине марта в больнице, куда меня поместили вследствие нестерпимо болезненной невралгии в ноге и где мне пришлось пробыть почти три месяца. Поэтому я так непростительно опаздываю с ответом. Но сейчас я не могу отплатить за сердечность и тепло Вашего обращения ко мне тою же щедростью. Я останусь неоплатным должником дружелюбия и любезности, знаками которых Вы меня осыпали.
И задолженность эту я еще увеличу, обратившись к Вам с просьбой.
Идут слухи, что совсем скоро роман появится у Вас и у Коллинза. Я этому не верю. Вероятно, так думать еще рано. Если же это действительно правда, мне было бы большой радостью получить от Вас книгу! Вот Вам куча адресов на выбор. Через посредничество Союза писателей (для меня): Москва. Г-69, ул. Воровского, 52. На мой городской адрес: Москва, В-17, Лаврушинский пер. 17/ 19, кв. 72. На дачу (и это лучше всего): Переделкино под Москвой, мне. Или, если Герд Руге в Москве, пошлите ему для меня газетные вырезки и то, что имеется у Вас под рукой, касающееся меня, с указанием, что он может навестить меня в ближайшее воскресенье в 12 часов. Но больше всего меня обрадовало бы новое подробное письмо от Вас.
У меня ощущение, что я сказал Вам о моей горячей благодарности. А это было единственно необходимо. То, что Вы пишете о Стокгольме, никогда не произойдет, потому что наше правительство ни за что не даст согласия на то, чтобы меня наградили.
Это и многое другое тяжело и печально. Но Вы вряд ли поверите, как ничтожно место, которое занимают в моем существовании эти признаки времени. И с другой стороны, именно непреодолимость этих трудностей придает моей жизни силу, глубину и серьезность, наполняет ее счастьем и делает волшебной и реальной.
Желаю Вам счастья, здоровья и успехов во всех Ваших начинаниях.
Ваш Б. Пастернак.
В письмах Пастернака 1912 года, посланных из Марбурга, нет многих имен преподавателей, перечисленных Вольфом, но с уверенностью можно сказать, что, кроме Когена и Наторпа, в семинарах у которых учился Пастернак, он знал и профессора музыки, органиста Йеннера — сразу по приезде в Марбург он записался к нему на курсы органной игры. Но потом он был вынужден отказаться от этого, видимо из-за недостатка времени и денег. Орган и музыка стали «допущенной стихией», как он писал, только в последние недели его пребывания в Марбурге, когда была оборвана его серьезная работа о модусах понятий и он «основательно занялся стихосложеньем».
Герд Руге, упоминаемый в этом письме как возможная передаточная инстанция, был в то время корреспондентом газеты «Die Zeit» в Москве; он взял у Пастернака несколько интервью для своей газеты и стал автором его иллюстрированной биографии.2
Несмотря на грозные события, связанные с присуждением Нобелевской премии, и на то, что желанная встреча в Стокгольме не состоялась, — отношения издателя со своим автором продолжали развиваться, перейдя в добрую дружбу и распространясь на общих знакомых.
Следующее предлагаемое нами письмо Пастернака обращено к четырем лицам, двум издательским семействам — Вольфам и Фишерам. Первые опубликовали «Доктора Живаго» по-английски, вторые — Бригитте и Готфрид Берман-Фишер — по-немецки, и оба по переписке стали друзьями Пастернака.
Издание «Доктора Живаго» вызвало широкий поток писем читателей, желавших высказать Пастернаку свои чувства, — иногда их число доходило до пятидесяти в день. На большинство писем Пастернак отвечал. Радость общения с миром, открывшаяся в это время, переполняла его переписку, которая, однако, со стороны официальных органов оценивалась как преступление. 14 марта 1959 года Пастернак был насильно доставлен на допрос к Генеральному прокурору Р. А. Руденко, который под угрозой применения статьи об измене родине потребовал от него отказаться от приема приезжающих к нему иностранцев и прекратить переписку.
В письме к Вольфам Пастернак не упоминает этого запрета, не принимая его «всерьез», как он пишет об «угрозах истекшего года», но его собственное желание взяться за работу тоже требовало некоторого сокращения переписки. Настоящие испытания Пастернак видит в многочисленных откликах и трактовках своего произведения, и поэтому желание Вольфа собрать их в сборник страшит его. В первую очередь он пишет о статье не названного в письме американского литературного критика Эдмунда Уилсона «Миф и символ в романе «Доктор Живаго»» («Legend and Symbol in Doctor Zhivago»), напечатанной в апреле 1959 года в журнале «Encounter», где автор раскрывал увиденные им в романе символы в именах собственных и названиях (например, в рекламе сельскохозяйственных орудий «Моро и Ветчинкин»). Споря с критиками, которые искали в романе привычной определенности сюжета и характеров, изжитой новой литературой, Пастернак излагал в письме основные принципы своей поэтики.
Желание начать новую большую работу сказалось у Пастернака на первых шагах в интересе к археологии, и, воспользовавшись предложением Курта Вольфа присылать книги, он попросил его о книгах на эту тему. Присланное издание истории кумранских находок потрясло его. Отец рассказывал нам об удивительных рукописях и неожиданной близости Кумранской общины и раннего христианства. У нас тогда ничего не было известно об этих памятниках, открытие которых переживалось в Европе как огромное событие.
Из замысла будущей работы возникло вскоре желание написать пьесу из эпохи великих реформ в России.
Тем временем в «Pantheon Books» вышел автобиографический очерк Пастернака «Люди и положения», за который он благодарил Вольфа.
12 мая 1959, Переделкино
Дорогие друзья, милая госпожа Бригитте, милейшая и благороднейшая госпожа Элен, глубокоуважаемые господа Фишер и Вольф, — простите меня за это, не совсем настоящее письмо, за это соборное послание! Пусть каждый найдет в моих строках то, что относится лично к нему.
С чего начать? Я не знаю, в какой степени были велики и значительны давление и угрозы истекшего года. Я никогда не принимал их всерьез и не считал реальными и существенными. Настоящие тягости и испытания только начинаются. Я оглушен своей заграничной судьбой, заокеанской любовью и признанием, книгами, подарками и письмами, идущими издалека от этого заморского чуда. Это надо преодолеть и победить, чтобы идти дальше. Но когда и как я этого достигну?
Дорогой мой, душевный и внимательный друг Курт Вольф, Вам кажется, что на пути Вашего намерения создать памятник («Доктору Ж<иваго>») стоят посторонние внешние препятствия? Внутреннее сопротивление этому — во мне самом. Не достаточно ли уже выпало на долю Доктора? Могу ли я позволить, чтобы в качестве некоторого насилия над идеей у этой дойной коровы оборвали вымя? Памятником может быть только одно: новая работа. И это могу выполнить только я один.
Я хочу написать пьесу в прозе для театра, нечто сконцентрированное из времен отмены крепостного права шестидесятых годов прошлого столетия в России. Это прекращает мою нужду в источниках и книгах. Благодарю Вас за обе книги о Кумране, которые я получил. Больше ничего такого не требуется. Но от получения словарей (греческого и латинского), если они уже в пути, я не откажусь. Удивительно, как эти послевоенные находки соответствуют носившемуся в воздухе настроению тех лет. Разные части взаимосвязанного могут даже ничего не знать друг о друге.
Дорогой господин Вольф, благодарю Вас за душевное понимание, выразившееся в восхитительно изданном и оформленном Автобиографическом очерке («I remember»3 ), за миниатюру с Вашей, глубокоуважаемый господин Вольф, надписью на обороте, за память и внимание, за письмо и газетные вырезки. Только бы мне приняться за работу — каждую ночь я говорю себе, что завтра рано утром прекращу все и сяду работать, но как можно не ответить на некоторые письма! И все хотят осенью приехать сюда, чтобы меня навестить, тогда как я решил самым почтительным и решительным образом совершенно отказаться от радости общения.
Большая ошибка представлять роман свалкой отдельных символических достопримечательностей вплоть до имен собственных (Моро и Ветчинкин и т. д. и т. д.), как это встречается в некоторых статьях. Не чувствуется ли при этом, насколько это противоречит художественному подходу? Будь это так, как пытаются представить, — я был бы безвкусным дураком и тупицей. Что может быть неестественнее, чем сначала что-то старательно искать и потом, найдя, снова затемнять и терять это? Разве произведение искусства не глубже и благороднее, чем ребусы или игра в прятки? Этот прикладной аллегоризм всегда был нетворческой и отвратительной бессмыслицей, всегда необоснованной для меня, даже когда это выискивали у Ибсена. Если роман нуждается в построчном истолковании, то это неудача, не достойная даже минутных усилий и их не стоящая. Вместо того, чтобы толковать текст и строить догадки, лучше бы критики описали характер полученного впечатления (что и делают лучшие из них), тогда бы они могли приблизиться к правильному пониманию. О каком символизме может идти речь в моих работах?
То, что для французских импрессионистов значили воздух и свет, и то, как они писали увиденное, а не названное, — это для меня единый и всеобъемлющий принцип, или мое собственное устремление, противоположное неподвижной символике отдельной застывшей и законченной эмблемы. А именно: железная причинность Толстого и Флобера, логика жестко обрисованных ими характеров и т. д. — для меня любительски наивное и внушающее почтение суеверие. Моя цель, чтобы даже в единичном живо описать ход жизни как таковой, жизни в целом, жизни, как я ее видел и испытал. Какой же я ее увидел и пережил? Меня всегда удивляло, что данное, узаконенное, фактическое, принятое за истину не созданы раз навсегда, что жизнь постоянно переполняет все сосуды, что, помимо всех неисчислимых физических и душевных движений в пространстве и во времени, сама жизнь, как неделимое явление мира в целом, охвачена стремительным движением, что все присутствует и совершается так, будто это нескончаемое вдохновение, выбор и свобода. Стиль моего письма, моя поэтика посвящены усилению и передаче этой стороны действительности, ее общего потока, перед всеми мелкими подробностями. И по ошибке все (даже те, кто расточает похвалы) ищут у меня старой изжитой определенности классического романа — при том, что новизна этой прозы состоит именно в том, что я все время стараюсь обойти и избежать легко достижимой определенности очертаний.
Я не нахожу слов благодарности, госпожа Бригитте, за Вашу с мужем фотографию. Что сказать о Вашей поездке в Марбург?! Как это мило и любезно с Вашей стороны, как благородно! С какою живостью и меткостью Вы описываете госпожу Кете Беккер! И все то остроумное и пережитое, что Вы говорите по этому поводу! К этому добавлю, дорогой, глубокоуважаемый господин доктор Фишер, полную признательность за Ваши строки! Доктор Кайль прислал мне своего Шекспира, а на следующий день и мои стихотворения. У меня пока не было времени просмотреть все это добросовестнее и внимательнее, но в основном это замечательно, и именно тем, что хоть это переводной язык, но он остается человеческим языком, что является такою редкостью. «Образцовые переводы», как Шекспир, сделанный Георге, или Микеланджело — Рильке (наши русские символисты шли в том же направлении), казались мне чудовищно страшными. Перевод должен быть как раз обратным, объяснением оригинала, даже его упрощением. В стремлении к оригиналу перевод должен быть вторичной, подчиненной и зависимой формой, а не дублирующей (в сравнении с подлинным текстом), и обладать дополнительной свободой, чтобы быть подвижным и прозрачно понятным, как народный и обиходный язык. Всем этим, мне кажется, Кайль владеет. Ему следовало бы только совершенно отказаться от неполных рифм (ассонансов). Его рифмы хороши, часто блестящи, чувство ритма очень живое, бурное и свежее. Словарь насыщен красками и цветом. Не слишком ли велико его пристрастие к уменьшительным суффиксам? Не снижает ли это стиля? Я написал ему очень поспешно и поверхностно. Может быть, я это еще улучшу. Во всяком случае его абсолютно свободные переводы кажутся мне талантливыми и удачными.
Поскольку письмо получилось таким непривычно длинным, поскорее подтвердите мне, пожалуйста, его получение. И пишите мне свободно, все, что захотите.
Отец рассказывал нам о глубоко растрогавшей его владелице бензоколонки в Марбурге Кете Беккер, которая присылала ему подарки ко дню рождения и письма признательности. Он был рад описанию встречи с ней, полученному от Бригитте Фишер, специально ездившей в Марбург. Его очень обрадовали переводы Рольфа-Дитриха Кайля, составившие книгу «Когда разгуляется».4 Он рекомендовал ее многим своим друзьям и обращался в издательство Фишера с просьбой о добавочных экземплярах для подарков. Он рассказывал нам, что Р.-Д. Кайль в своих переводах прошел тот же путь творческого развития, что и он сам: через Пушкина и Шекспира к поздним стихам Пастернака. Во время съезда гостей он любил задавать им загадки на переводах Кайля из Пушкина, читая какое-нибудь место из «Евгения Онегина» по-немецки, чтобы слушавшие, не зная языка, отгадывали место только по четкой передаче пушкинского ритма и формы синтаксиса (мы присутствовали на одном из таких обедов).5 В написанном в тот же день письме (12 мая 1959 года) Пастернак благодарит Р.-Д. Кайля за присланный им сборник переводов шекспировских сонетов.6
Переписка c Куртом Вольфом длилась до самой смерти Бориса Пастернака. Хочется надеяться, что она будет издана полностью.
1 K. Wolff. Briefwechsel eines Verlegers. 1911-1963. Frankfurt a. M., 1980.
2 G. Ruge. Boris Pasternak. Bildbiographie. Muenchen, 1958.
3 «Я вспоминаю» (англ.). Под таким названием был выпущен в издательстве Курта и Элен Вольф автобиографический очерк Пастернака «Люди и положения».
4 B. Pasternak. Wenn es aufklart. Deutsch von R.-D. Keil. Frankfurt a. M., 1959.
5 Об этой «игре» Пастернак писал и Бригитте Фишер 16 февраля 1959 года (см.: B. Fischer. Sie schreiben mir, oder was aus meinem Poesiealbum wurde. Zuerich, 1978. S. 310).
6 Shakespeare. Die Sonette. Deutsch von Rоlf-Dietrich Keil. Duesseldorf-Koeln, 1959.
Письма Пастернака к Р.-Д. Кайлю опубликованы в книге: Raissa Orlowa, Lew Kopelew. Boris Pasternak. Stuttgart, 1986.