Главы из книги. Перевод с английского Елены Полецкой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2004
История Владимира Гиршкина — отчасти как у П. Т. Барнума, отчасти как у В. И. Ленина, покорившего пол-Европы (хотя и не ту половину, которую надо было) — начинается неотличимо от многих других историй. Утром в понедельник. В офисе. В комнате для персонала с первой чашкой растворимого, с бульканьем ожившего кофе.
История Владимира Гиршкина начинается на углу Бродвея и Баттери-плейс, в самом обшарпанном, богом забытом и бесприбыльном закоулке финансового района Нью-Йорка. На десятом этаже, занимаемом Обществом абсорбции иммигрантов имени Эммы Лазарус, клиентов встречали желтые стены с потеками и умирающие гортензии — их давние знакомые по унылым госучреждениям “третьего мира”. В приемной, благодаря мягким, но настойчивым понуканиям квалифицированных ассимиляторов, турки заключали перемирие с курдами, тутси покорно вставали в очередь за хуту, а у демилитаризованного питьевого фонтанчика сербы переговаривались с хорватами.
Между тем, в тесном офисе без окон младший служащий Владимир Гиршкин — чистой воды иммигрант, законченный экспатриант, вечная жертва розыгрышей, припасенных для таких, как он, уходящим двадцатым веком, и сомнительный герой нашего времени — налегал на первый за утро сандвич с сопрессато, авокадо и двойной порцией специй. Как он любил неумолимую жесткость сопрессато и маслянистое нежное нутро авокадо! Если спросить Владимира, в Манхэттене летом 1993-го ничего лучше этих водившихся в изобилии и по-янусовски двуликих сандвичей и не было.
В тот день Владимиру исполнилось двадцать пять. Двенадцать лет он прожил в России, тринадцать провел здесь — вот сумма его жизни. И теперь эта жизнь разваливалась на куски.
Нынешний день рождения грозил стать худшим за двадцать пять лет. Ближайший друг Баобаб отрабатывал во Флориде плату за квартиру, выполняя немыслимые поручения непонятных людей. Мать, возмущенная скудостью достижений первой четверти Владимирова века, не таясь встала на тропу войны. И, будто этого было мало, 93-й стал годом Девушки. Неказистой, приземистой американской девушки, чьими огненно-оранжевыми волосами было выстелено пристанище Владимира в Алфабет-сити, словно по квартире прошлась орда ангорских кроликов. Девушки, чьи приторно сладкие духи с примесью ладана и мускуса осели на немытом теле Владимира, вероятно, затем чтобы напомнить, что его ждет вечером в день рождения — Секс. Раз в неделю они были обязаны заниматься сексом, поскольку оба, он и дебелая Хала, сознавали, что без еженедельного секса их связь лопнет, повинуясь некоему неписаному закону взаимоотношений.
Итак, Хала и вечерний секс. Хала — толстощекая, с насупленным носом-редиской, похожая на провинциальную мамашу, несмотря на драные черные футболки и “готические” браслеты с распятиями, приобретенные в самых забористых лавках нижнего Манхэттена. Вечерний секс — предложение, от которого Владимир не смел отказаться, учитывая перспективу пробуждения в абсолютно пустой постели; то есть пустой, за исключением одинокого Владимира. Он хорошо помнил, как оно бывает. Открываешь глаза, поворачиваешься и утыкаешься взглядом в… будильник. Деловитый, несговорчивый будильник, от которого, в отличие от любовницы, не услышишь ничего, кроме “тик-так”.
Вдруг из приемной до Владимира донесся неистовый хрип пожилого русского:
— Опа! Опа! Товарищ Гиршкин! Ай-яй-яй!
Проблемные клиенты. В понедельник утром они являются первыми точно к открытию, выползают из однокомнатных квартирок на Брайтон-Бич, проведя выходные за военным советом со своими скользкими друзьями, за репетицией жалобной речи и гордых поз перед зеркалом в ванной.
Придется принять меры. Собравшись с духом, Владимир встал. Он был один в офисе; за точку отсчета, кроме мебели — детсадовских столов и стульев — взять было нечего, и Владимир внезапно почувствовал себя необычайно высоким. Двадцатипятилетний мужчина в рубашке из оксфордки, пожелтевшей под мышками, в потрепанных брюках с нелепо обвисшими манжетами и ботинках с черными следами бытового пожара на носках и по краям, он возвышался надо всем, что его окружало, как одинокий небоскреб, выстроенный в Квинсе, на берегу Ист-ривер. Но Владимир обманывался: он был мал ростом.
В приемной он увидел щуплого охранника из Лимы, прижатого к стенке. Кряжистый русский старикан, принаряженный, как водится, в тряпье с блошиного рынка, с шестидолларовым ежиком на голове, орудуя костылями, зажал паренька в тиски и теперь примеривался, как бы половчее укусить пленника стальными зубами. Увы, при первых признаках межнационального конфликта туземные служащие позорно бежали, побросав кофейные кружки с надписью “Гарлем, США” и пакеты с логотипом Бруклинского музея. Лишь один младший служащий Владимир Гиршкин остался ассимилировать массы.
— Нет! Нет! Нет! — закричал он по-русски. — С охраной так нельзя.
Обернувшись на голос, сумасшедший старик брызнул слюной:
— Гиршкин! Это ты!
Одним сильным движением он оторвался от охранника и заковылял к Владимиру. Старикан особой статью не отличался, а под тяжестью зеленого рюкзака на спине казался еще ниже. Одна сторона его небесно-голубой рубашки в латиноамериканском стиле от груди до пупка была увешана советскими военными медалями; награды наискось оттягивали воротник, обнажая жилистую крепкую шею.
— Что вам от меня надо? — спросил Владимир.
— Что мне от тебя надо! — заорал русский. — Черт побери, какая спесь! — Трясущийся костыль едва не уперся в грудь Владимира. Безумец изготовился к бою.
— Я звонил тебе в прошлом месяце, — заявил старикан. — Ты был такой культурный по телефону, припоминаешь?
Культурный? Тогда это был точно Владимир. Он внимательно посмотрел на человека, испортившего ему утро. Широкое славянское (то есть не русско-еврейское) лицо с паутиной морщин, таких глубоких, словно их вырезали перочинным ножиком. Кустистые брежневские брови занимали весь лоб. Островок волос, все еще русых, неподвижно покоился строго на географическом центре лысины.
— Мы разговаривали, э? — произнес Владимир безучастным — “мне все до фонаря” — тоном советского чиновника. Особенно ему нравилась частица “э”.
— Ну да! — подхватил старикан.
— И, э, что я вам сказал?
— Сказал прийти сюда. Мисс Хароссет тоже сказала прийти сюда. Вентилятор сказал прийти сюда. Вот я и сел на пятый поезд до Боулинг Грин, как ты велел, — закончил инвалид с довольным видом.
Владимир начал пятиться к двери офиса. Охранник, застегивая рубашку и сердито бормоча на родном языке, вернулся на пост. Владимир почувствовал, что он что-то упускает. Давайте-ка сначала: взбесившийся славянин, прибитый охранник, низкооплачиваемая идиотская работа, без толку растраченная юность; вечерний секс с Халой. Ах, да…
— Какой вентилятор? — спросил Владимир.
— Тот, что стоит у меня в спальне, — фыркнул старикан, поражаясь непонятливости собеседника. — У меня два вентилятора.
— Вентилятор сказал прийти сюда, — повторил Владимир. И у него два вентилятора. Ясно, мгновенно сообразил Владимир, это не проблемный клиент. Это развлекающийся клиент. Такие приходят сюда как в луна-парк. Являются спозаранку и резвятся весь день. — Знаете что, — обратился Владимир к Вентиляторному, — давайте пройдем в мой кабинет, и вы расскажете все по порядку.
— Браво, парень! — Вентиляторный победно отсалютовал охраннику, своей недавней жертве, и заковылял в офис. Там он тяжело опустился на холодный пластиковый стул и, поднатужившись, снял с себя рюкзак.
— Начнем вот с чего. Как вас зовут?
— Рыбаков, — ответил Вентиляторный. — Александр. Или просто Алекс.
— Будьте добры… расскажите о себе. Конечно, никто не лезет вам в душу…
— Я — псих, — сообщил Рыбаков. Огромные брови утвердительно дернулись, и старикан улыбнулся с ложной скромностью ребенка, явившегося в школу на день открытых дверей с папой-космонавтом.
— Псих! — воскликнул Владимир, пытаясь изобразить воодушевление. Он уже навидался русских сумасшедших, с порога докладывавших о своем диагнозе; кое для кого диагноз стал профессией или даже призванием. — И это официально подтверждено?
— Не раз. Я под наблюдением, как говорится, — ответил Рыбаков, заглядывая под стол Владимира. — Знаешь, я даже отправил в “Нью-Йорк Таймс” письмо на имя президента.
Он протянул мятый листок бумаги, вонявший спиртным, чаем и его собственной потной ладонью.
— “Дорогой мистер Президент, — прочел Владимир. — Я — русский моряк в отставке, славный воин, сражавшийся с фашистскими захватчиками во Вторую мировую войну, и официально признанный параноидальный шизофреник. Уже более пяти лет я живу в Вашей чудесной стране, пользуясь огромной моральной и финансовой поддержкой дружелюбного, завлекательного американского народа. В России душевнобольных престарелых граждан запирают в ветхие больницы, каждый божий день их оскорбляют молодые хулиганы, которые почти ничего не знают о Великой Отечественной войне и не проявляют никакого уважения к старшим, дравшимся до последней капли крови с поганой немчурой. В Америке я имею возможность вести полнокровную, насыщенную жизнь. Покупать продукты, какие мне по вкусу, в супермаркете “Слоун” на углу 89-й улицы и Лексингтон. Смотреть телевизор, особенно передачу про смешного черного лилипута на пятом канале. И я помогаю защищать Америку, вкладывая часть моего социального пособия в компании вроде “Мартин Мариетта” и “Юнайтед Текнолоджиз”. Скоро я стану гражданином Вашей великой страны и получу возможность выбирать руководителей (не то что в России). Вот почему, мистер Президент, я желаю Вам, и Вашей соблазнительной жене, и расцветающей дочке много-много здоровья в Новом году. С почтением, Александр Рыбаков”.
— У вас безупречный английский.
— А, я тут ни при чем, — отмахнулся Вентиляторный. — Переводила мисс Хароссет. Будь уверен, она точно следовала оригиналу. Она хотела написать “немцы” вместо “немчуры”, но я не позволил. Надо писать так, как чувствуешь, сказал я ей.
— И в “Нью-Йорк Таймс” опубликовали ваше письмо? — полюбопытствовал Владимир.
— Их кретины-редакторы половину выбросили. — Мистер Рыбаков задергал рукой, делая вид, будто вычеркивает слова ручкой. — Американская цензура, приятель. Как можно вымарывать слова из поэмы! В общем, я велел мисс Хароссет подать на них в суд. Ее сестренка гуляет с важной шишкой из местной прокуратуры, так что, думаю, мы в надежных руках.
Мисс Хароссет. Наверное, это прикрепленный к нему социальный работник. Владимир глянул на лежавший перед ним бланк, который следовало заполнить. Богатый и своеобразный психоз разворачивался перед ним, угрожая сверзнуться с тощей строчки, выделенной для “психического состояния клиента”. Он ощутил беспокойство, связал его с прохождением кофе по кишечнику и принялся выстукивать пальцами мелодию “Интернационала” на металлической столешнице — нервная привычка, унаследованная от отца. За несуществующими окнами тесного офиса, в каньонах финансового района бурлили рационализм и неизбывная надежда на коммерческий успех: секретарши из пригородов сравнивали цены на косметику и колготки, выпускники Плющевой Лиги заглатывали целиком и с наслаждением морских окуней. Здесь же были только двадцатипятилетний Владимир и несчастные, сбившиеся в кучу массы, жаждавшие обрести свободу. Раздумья Владимира прервал клиент, пыхтевший и сопевший, как перегревшийся радиатор.
— Послушайте, Рыбаков, — сказал Владимир. — Вы — завидный иммигрант. Получаете социальное пособие. Публикуетесь в “Таймс”. Ума не приложу, что еще я могу для вас сделать.
— Жулики! — завопил Рыбаков, снова хватаясь за костыль. — Прохиндеи! Они не хотят давать мне гражданства! Они прочли письмо в “Таймс”. И знают про вентилятор. Про оба вентилятора. Бывает, летом по ночам лопасти немного ржавеют, тогда их надо смазать кукурузным маслом. Так вот, они услыхали “трик-крак и крик-крак” и испугались! Испугались старика-инвалида! Трусы есть в любой стране, даже в Нью-Йорке.
— Верно, — согласился Владимир. — Но, думаю, мистер Рыбаков, на самом деле вам нужен юрист по иммиграционным делам… Я же, к сожалению…
— Да знаю я, кто ты, цыпленочек, — перебил Рыбаков.
— Прошу прощения? — Последний раз Владимира называли “цыпленочком” двадцать лет назад, когда он и впрямь был маленьким, неуклюжим созданием с легчайшим золотистым пушком на голове.
— Прошлой ночью вентилятор спел мне былину, — поведал Рыбаков. — Под названием “Сказание о Владимире Гиршкине и его матушке Елене Петровне”.
— Мама, — прошептал Владимир, не зная, что еще добавить. В русской компании это слово обладает статусом священного заклятия. — Вы знакомы с моей матерью?
— Мы пока не имели счастья быть официально представленными друг другу, — ответил Рыбаков. — Но я читал о вашей матушке в деловой хронике “Нового русского мира”. Какая еврейка! Гордость вашего народа. Волчица капитализма. Гроза скрытых фондов. Царица жестокосердная. О, несравненная Елена Петровна. И вот я сижу и разговариваю с ее сыном! Он наверняка знает, к кому из этих подлых агентов Службы иммиграции и натурализации следует обратиться, возможно, к коллегам-иудеям.
Владимир выпятил верхнюю волосатую губу и вдохнул животный аромат усов — успокаивающая процедура.
— Ошибаетесь, — произнес он. — Я не могу вам ничем помочь. Мне недостает маминой прозорливости, у меня нет друзей в СИН… у меня нигде нет друзей. Яблочко от яблони далеко укатилось, как говорится. Мама, может быть, и волчица, но посмотрите на меня… — Он обвел рукой свой убогий кабинет.
В этот момент двойные двери распахнулись и с опозданием на двадцать минут на пороге появились китаянка и гаитянка — младшие служащие и сотоварищи Владимира по безоконному офису — нагруженные свежими булочками и кофе. Коллеги не торопясь усаживались за столы с табличками “Китай” и “Гаити”, подбирая длинные летние прозрачные юбки. Когда Владимир снова повернулся к клиенту, на столе перед ним лежали десять стодолларовых купюр веером, десять ликов Бенджамина Франклина с поджатыми губами.
— Ой! — воскликнул Владимир. Инстинктивно он схватил твердую валюту и поместил в карман рубашки. Оглянулся на интернациональных коллег. Не подозревая о только что совершенном преступлении, они уплетали булочки, весело обсуждая рецепты гаитянского печенья и как узнать, порядочный мужик или нет.
— Мистер Рыбаков! — зашептал Владимир. — Что вы делаете? Нельзя предлагать мне денег. Здесь вам не Россия!
— Везде Россия, — философски отозвался Рыбаков. — Куда ни поедешь, всюду одна Россия.
— А теперь положите руку на стол ладонью вверх, — инструктировал клиента Владимир. — Я быстро вложу в нее деньги, а вы уберете их в бумажник, и будем считать вопрос закрытым.
— Ты меня не убедил, — покачал головой Александр Рыбаков, советский Бартелби. — Знаешь, что? Идем ко мне в гости. Поговорим. По понедельникам вентилятор любит попить чайку пораньше. Ну и “Джека Дэниелса” отведаем, и белуги, и сочной осетринки. Я живу на 87-й улице, сразу за музеем Гугенхайма, этим безобразием. Но пентхауз у меня приличный, с видом на парк, холодильник “Саб-Зироу”… Куда цивилизованнее, чем здесь, сам увидишь… Да плюнь ты на работу. Помогать эквадорцам перебираться в Америку — пустое дело. Давай дружить!
— Вы живете в Верхнем Ист-сайде? — пролепетал Владимир. — В пентхаузе? На социальное пособие? Но как такое может быть? — У него возникло неприятное ощущение, будто комната поплыла. Единственное удовольствие, которое доставляла ему работа, заключалось во встречах с иностранцами, еще крепче запутавшимися в американской жизни, чем он сам. Но сегодня и эта простая радость ему не давалась. — Откуда у вас деньги? — допытывался он. — Кто купил вам классный холодильник?
Подавшись вперед, Вентиляторный ухватил Владимира за нос большим и указательным пальцами — знакомый русский жест, используемый при общении с маленькими детьми.
— Я — псих, — объяснил Вентиляторный. — Но не идиот.
АМЕРИКАНСКИЙ БАЛАГАН ДЛЯ МИСТЕРА РЫБАКОВА
Итак, истина стала очевидной: спонсируемый государством социализм был отличной штукой. Владимир грезил наяву о простой жизни его родителей. Прогулка по набережной Невы — бесплатно. Коробка лежалых шоколадных конфет и одна вялая роза — пятьдесят копеек. Два (студенческих со скидкой) билета в Рабочий аллегорический кукольный театр — один рубль десять копеек. Вот как надо ухаживать за девушками! Пустые кошельки, пустые магазины, сердца, переполненные до краев… Если бы они с Фрэнни могли совершить путешествие во времени, прочь от жестокой алчности этого бескультурного метрополиса, назад в нежные хрущевские ночи!..
Владимир внезапно очнулся. А? Что, черт подери, происходит? Удалой таракан-сорвиголова полз по смертоносным лезвиям машины для резки бумаги. Предприимчивого вида пара в этнических нарядах билась с помощником по аккультурации из-за отпечатков пальцев. Ах да, он на работе! Выходит, в Обществе абсорбции иммигрантов имени Эммы Лазарус, этом некоммерческом гулаге, можно получать прибыль!
Ну конечно, если каждый час приносит ему восемь долларов, то Владимир не просто спит, но делает деньги. Он проспал с девяти до полудня. Три часа. Двадцать четыре доллара. Два сухих мартини и одна порция испанской ветчины. Шелковый носовой платочек из Бомбея для Фрэн.
— Маловато, — произнес он вслух. Недавний тет-а-тет с калькулятором выявил потребность в дополнительных 32 280 долларах годовых, дабы покрыть квартирную плату Халы и самые насущные расходы на Фрэн. Просительным взглядом он обвел комнату. Коллега за прилегающим столом с легкостью засасывала домашнюю лапшу с осьминогом на вдохе, нетерпеливо поглядывая на часы — фальшивые “Картье” — на выдохе:
— Мм-ф.
Этот непроизвольный стон придал мысли Владимира определенное направление, окольным путем вернувшее его к денежным грезам, которыми он был охвачен последние три часа. И вдруг прямо перед глазами, в воздухе, посередине между столом и стеной замаячила… Идея. Турбовинтовой самолет летит над заброшенной взлетной полосой. Пилотируемый советским моряком-инвалидом.
Владимир переждал восемь длинных гудков, столько времени понадобилось мистеру Рыбакову, чтобы допрыгать до телефона.
— Алло! Алло! — задыхаясь, проговорил Вентиляторный. В трубке слышался плеск воды, механический скрип и нечто вроде любительского подражания йодлю. Что ж, хоть кто-то начинает день на высокой ноте.
— Алло, мистер Рыбаков. Вас беспокоит Владимир Гиршкин, специалист по переселенцам и ваш преданный слуга.
— Давно пора, — заорал Рыбаков. — А то мы с вентилятором уже не знали, что и думать…
— Прошу меня извинить. Работа, работа. Слыхали поговорку: в Америке есть один национальный промысел — бизнес. Послушайте, я наводил справки о вашем деле в Вашингтоне…
Владимир запнулся. Ладно. Он соврал. Но не сильно. Это все равно что врать матери или притворяться перед Халой. Ничего страшного.
— Вашингтон, — оживился Вентиляторный. — Округ Колумбия. Да это столица нашей страны! А ты ловкий засранец… Хвалю!
Владимир глубоко вдохнул. Потеребил свой полиэфирный галстук. Решительный момент настал. Момент для просьбы о деньгах.
— Я тут подумал, а не могли бы вы профинансировать мой перелет туда.
— Конечно. Перелет. Какие пустяки. Сколько?
Владимир перебрал в уме несколько цифр.
— Пятьсот долларов, — ответил он.
— Значит, летал первым классом? Понимаю. Для моего Гиршкина все только самое лучшее. Ладно, давай встретимся часиков в пять. Отдам тебе деньги, а заодно прокатимся по гавани на “Брежневе”.
— “Брежнев”? — Неужто Рыбаков подсмотрел его социалистические сны?
— На моем новом быстроходном катере.
— Превосходно, — сказал Владимир.
В назначенный час Владимир втиснулся в лифт. С первого этажа здания его потертых компатриотов (одетых в акриловые смеси с дешевых распродаж, потрескавшиеся нечищенные ботинки) потоком вымывало на Бродвей — единственный некоммерческий просвет среди разношерстного нагромождения юридических контор и инвестиционных фирм. Владимир торопливо пересек Бэттери-Парк-сити — кладбище с высотками вместо памятников — и, раскрасневшись и запыхавшись, ступил на пристань.
“Брежнев” оказался моторной лодкой для прибрежных гонок, длинной, узкой, гладкой — настоящей морской Франческой, владычицей морей; лодка весело покачивалась между двумя гаргантюанскими яхтами, обе под синим флагом Гонконга, обе казались обрюзгшими великаншами рядом со своей соседкой.
— Ахой! — крикнул Рыбаков по-английски, махнув капитанской фуражкой.
Владимир забрался на лодку и обнял счастливого Рыбакова, отметив, что они с хозяином судна одинаково одеты: винтажные брюки, клетчатые сорочки и блестящие галстуки. Осталось добавить латиноамериканские рубашки и пролетарские штаны, и они с Рыбаковым могут запускать собственную линию по производству одежды.
— Добро пожаловать на борт, приятель, — приветствовал его Рыбаков. — Хороший денек для морской прогулки, а? Небо чисто, на море штиль. Я тут подготовил для тебя пакет с компенсацией расходов, а в придачу бескозырку.
— Спасибо, адмирал. Смотрите-ка, как раз впору. — Теперь сходство Владимира и Рыбакова стало полным.
— Я велел сделать сзади изображение Брежнева. И позволь познакомить тебя с Владко, сербом-мореходом и моим первым помощником. Владко, иди, поздоровайся с Владимиром Гиршкиным!
Открылся люк, ведущий на нижнюю палубу, из него вылез нечеловечески высокий, широкий, красноглазый и почти голый парень, истинный герой сербских легенд и сказаний. Он постоянно моргал и прикрывал глаза. В отверстии люка Владимир углядел крупную полосатую кошку (а может быть, и маленького тигра), бродившую среди мятых банок из-под томатного супа, пустых бензиновых канистр и сдувшихся футбольных мячей, а также выцветшей балканской атрибутики: гербов, триколоров, увеличенных снимков вооруженных людей в военной форме, застывших навытяжку вокруг свежих могильных холмиков.
— О, да мы с вами практически тезки, — сказал Владимир Владко.
— Не, не, — возразил серб, он по-прежнему походил на человека, только что выбравшегося из бомбоубежища. — Я — Владко. — Наверное, в русском он был не силен.
— А это, — Рыбаков указал на миниатюрный вентилятор, стоявший на приборном щитке, — это Валя, юная племянница вентилятора.
— Я имел удовольствие познакомиться с вашим достойнейшим дядюшкой, — начал Владимир.
— Она еще слишком мала, чтобы разговаривать! — рассмеялся Рыбаков. — Ну и бабник же ты! — Он повернулся к сербу: — Владко, готовсь! Первый помощник на капитанский мостик! Запускай двигатели! Отплываем!
С постиндустриальным жужжанием — с подобным звуком грузится домашний компьютер — включились двигатели “Брежнева”. Владко ловко провел катер в обход неповоротливых сторожевых кораблей, стоявших в гавани, и взял курс на южную оконечность острова Манхэттен. “Покататься на моторке!” — думал Владимир с детским восторгом. Прежде с ним такого не случалось, как и многого-многого другого. О, шибающий в нос запах открытого моря!
— Как там в Вашингтоне? — крикнул Рыбаков, перекрывая свист ветра и шипение мутных волн, аэродинамический нос “Брежнева” легко рассекал и ветер, и волны.
— В вашем деле по-прежнему немало спорных моментов, — весело врал Владимир. Да, самое главное — оставаться веселым. Улыбаться во весь рот. Они ведь играют в увлекательную игру, специально придуманную для русских эмигрантов, которая называется “вышибалы”, только увернуться надо не от мяча, но от реальности. Родная бабушка Владимира слыла чемпионкой в этой игре. — Я встретился кое с кем из Комитета по делам юстиции при Белом доме…
— Выходит, ты побывал у самого президента!
— Нет, Белый дом был закрыт, — сказал Владимир. А почему его закрыли? Все просто. — У них сломался кондиционер.
— И они не догадались включить парочку вентиляторов? — Рыбаков покачал головой и потряс кулаком в адрес обслуги Белого дома. — Эти американцы — просто свиньи. Кондиционеры им подавай! Гипермоллы! Паршивые людишки. Надо написать еще одно письмо в “Таймс” на тему “Куда катится наша страна?”. Но если бы я стал гражданином, шуму от моего письма было бы больше.
— Теперь недолго осталось, — заверил его Владимир. В таких вещах точные сроки лучше не указывать.
— А расцветающую дочку президента ты видел? Это прелестное создание?
— Мельком в Центре Кеннеди. Она очень похорошела. — Это уже и враньем нельзя было назвать. По сути он развлекал сказками несчастного инвалида. Это же социальная работа — общаться с одиноким стариком.
Рыбаков потер руки и подмигнул Владимиру. Потом, вздохнув, отдал честь, приложив пальцы к фуражке. Вытер брызги с темных очков. В темных очках, привалившийся к носу скоростной моторки, Рыбаков, как никогда прежде, походил на обитателя Нового Света — богатого американца, у которого все под контролем. Владимиру вспомнились его собственные подростковые мечты: вот юный Владимир, туповатый сын владельца местной фабрики, победоносно бежит по полю огромного рекреационного центра Ивритской школы, глаза местных девиц, упакованных в Беннетон, напряженно следят за коричневым овальным мячом, зажатым в бугристых руках Владимира, когда тот совершает бросок по воротам или прорыв к воротам, или что он там должен был совершить. Вообще, мечты Владимира складывались в любопытную дугу. Подростком он мечтал о признании сверстников. Во время краткого пребывания в колледже он мечтал о любви. После колледжа он жаждал довольно проблематичного диалектического единства любви и дружбы. А теперь, когда и то, и другое было у него в кармане, он мечтал о деньгах. Какие новые мучения ждут его впереди?
— Может, когда ты опять будешь в Вашингтоне, — говорил Рыбаков, — представишь меня первой дочке страны? Мы пойдем с ней в кафе-мороженицу. Этой юной леди наверняка будет интересно послушать мои морские байки.
Владимир согласно кивнул. За кормой полумесяц южного Манхэттена быстро уменьшался в размерах. Небоскребы, предводительствуемые двумя башнями Всемирного торгового центра, казались то растущими прямо из воды (почти венецианское зрелище ), то словно подношением на блюдечке с синей каемочкой.
— Вон они! — крикнул Рыбаков Владко. Лодка на полной скорости приближались к грузовому судну, стоявшему на якоре посреди гавани, его розовый корпус поржавел, на носу кириллицей было выведено “Советская власть”. Судно плавало под мрачным черно-красным флагом Армении, которая, как помнил Владимир из укороченного курса ленинградской школы, была со всех сторон окружена сушей.
— Ага, — произнес Владимир с притворной беззаботностью. — Армянский флаг на корабле. Забавно.
Как только “Брежнев” поравнялся с кормой “Власти”, с корабля невидимым армянским моряком был сброшен канат; расторопный Владко немедленно укрепил его на “Брежневе”. Затем на воду спустили металлическую шлюпку — нет, скорее очень незамысловатый плот, походивший на крышку от обувной коробки.
— Похоже, армяне нас ждут, — заметил Владимир. Он вдруг подумал о Франческе, о том, что она совсем рядом… Ну конечно, вон там, за гаванью, всего в двух километрах по направлению к центру, Фрэн сейчас возвращается с учебы в чистенькое орлиное гнездышко Руокко, бросает сумку рядом с хлебопечкой, смывает жару в уютной ванной, пропитанной успокаивающими запахами. Да, она старается сделать из Владимира человека, подлинного гражданина этого мира.
— Какие армяне? — удивился Рыбаков. — Это грузины.
— Грузины? — повторил Владимир. Лучше не задавать вопросов. Но страх таки пискнул в голове Владимира, в том тесном закутке, где скапливались мечты о деньгах. Страх и деньги. Подходящая пара.
Когда грузинский спасательный плот встал по борту “Брежнева”, Владко бросился помогать Рыбакову спуститься, но лихой семидесятилетний старикан катапультировался с помощью костылей.
— Во как! — радовался он. — Я еще вас обоих за пояс заткну!
— Какое оружие брать? — буркнул Владко, опечаленный своей невостребованностью.
Оружие? Страхо-денежная железа обвилась вокруг мозга Владимира и легонько сжала его.
— Нас обыщут, — ответил Рыбаков. — Так что бери то, что нельзя спрятать, а потом сразу же отдай им в знак нашего почтения. “Калашникова”, например.
Владко исчез под палубой.
— Эй, мичман! — крикнул Вентиляторный Владимиру. — Шевелись. Передача про потешных черных лилипутов начинается ровно в восемь по восточному времени. Я не хочу ее пропустить.
— Вы идите, — ответил Владимир, делая вид, будто забавляется с Валей, маленьким вентилятором, и ему сейчас не до Рыбакова с его просьбами. — Я вас здесь подожду.
— Еще чего! — крикнул Рыбаков. — Твое присутствие как необходимо, так и желательно. Мы ведь для тебя стараемся, знаешь ли. Ты же не хочешь, чтобы грузины расстроились.
— Нет, разумеется, нет, — ответил Владимир. — Но у меня есть кое-какие сомнения. Верно, я родом из России, но я также родом из Скарсдейла.. Из Вестчестера… — Ему казалось, что он исчерпывающе изложил свои сомнения.
— И?
— И меня беспокоит… В общем, грузины, “калашниковы”, насилие. Сталин ведь тоже был грузином.
— Ну и пи..юк же ты, — выругался Рыбаков, подразумевая, что в натуре Владимира присутствует нечто женское. — Грузины выкроили время из своего напряженного графика, чтобы оказать тебе честь, они приплыли с другого конца света с беспошлинными подарками, а ты трусишь, как баба. Давай сюда! И Сталина при мне ругать не смей, — добавил он.
Два моряка оказались самыми здоровенными грузинами, которых Владимир когда-либо встречал, оба под сто килограммов весом (должно быть, нормы довольствия на “Власти” были немеренными), оба с мрачными продолговатыми лицами и буйными черными усами, обычными среди кавказцев.
— Владимир Гиршкин, а это Даушвили и Пушка, оба соратники моего сына, Сурка.
— Ура! — гаркнули моряки. Но не громко.
Наиболее смуглый из двоих, тот, который звался Пушкой (очевидно, это была кличка, предположил Владимир), произнес коллегиальным тоном:
— А сейчас мы пройдем внутрь перекусить. Оружие, блондинчик, придется сдать.
Владко поклонился и сдал свой увесистый “калашников”, первое огнестрельное устройство, виденное Владимиром в жизни; грузины поклонились в ответ, Владко опять согнулся в поклоне — ни дать ни взять церемония на встрече представителей двух японских банков. Пока они шли по правому борту “Власти”, Владимир поглядывал на статую Свободы, высившуюся на берегу гавани, гадая про себя, возможно ли совершить преступление прямо у нее на глазах. Цвет, в который она была выкрашена, — зелень советских кафетериев, — особой уверенности не внушал. А Франческа сейчас, наверное, штудирует раздел “Искусство” в газете, сворачивает сигаретку, сидя за журнальным столиком, планируя увлекательный вечер для них обоих.
— Головку не повреди, парень, — предостерег Даушвили. Они нырнули в простецкого вида каюту: трубы в обмотке служили потолком, стены облеплены страницами из немецких автомобильных журналов с вкраплениями плакатов с поп-дивой Аллой Пугачевой на конкурсе Евровидения — в клубничном балахоне и с вечным хитом “Миллион алых роз”. Грузины сидели за разложенным складным столом, ломившимся от закусок. Уже издалека Владимир углядел глянцевую черноту дешевой икры в окружении тарелок с ржавой селедкой. Он рассчитывал на шампуры с грузинским шашлыком, желательно из молодого барашка, но гриля нигде не было видно.
Главным за столом оказался не капитан, но человек, в котором вообще не просматривалось ничего морского. Он, как и следовало ожидать, был в темных очках и костюме от Версаче, так же как и два его помощника, сидевшие слева и справа. У всех троих были классические индоевропейские лица: высокие скошенные лбы; прямые, хотя и перебитые, носы; мглистые следы щетины над верхней губой. Остальное окружение выглядело много банальнее: крепкие ребята с кустистыми усами и в спортивных костюмах. Половина из них походила на Сталина, половина на Берию. Кое на ком были даже морские фуражки, но кокарды, какой бы из флотов они когда-то ни обозначали, были давно оторваны.
— Я — Валентин Мелашвили, — представился главный рокочущим басом, каким поют в Большом театре. — Команда “Советской власти” рада приветствовать вас, Владимир Борисович. Мы только что узнали о том, какого шороху вы навели в Вашингтоне, продвигая дело мистера Рыбакова. И мы, конечно, следим за подвигами вашей удивительной матушки, Елены Петровны, по “Новому русскому слову” и “Коммерсанту”. Садитесь, садитесь… Нет, нет, не сюда. Во главе стола, разумеется. А кто этот господин?
Серб неловко поднял руку в приветствии, его соломенная копна выглядела нелепо средь моря черных кудрей.
— Владко, выйди, — приказал Рыбаков. — Мы среди друзей. Иди!
Сначала они разоружили серба, а потом и вовсе выставили его за дверь. “Смерть! — вопила Владимирова страхо-денежная железа. — Смерть — прямая противоположность деньгам!”
— Начнем, пожалуй, с тоста за Сурка, — сказал Мелашвили, — нашего друга и благодетеля, нашего могучего горного орла, парящего над степью… На здоровье!
— За его здоровье! — улыбнулся Владимир, вцепившись в рюмку. И чему он, к чертям собачьим, улыбается? Ох, Володя, держись!
— За его здоровье! — выкрикнул Рыбаков.
— За его здоровье, — спокойным тоном подхватили остальные грузины.
— Хочу спросить тебя, Владимир, — продолжал обворожительный Мелашвили. — Я слыхал, ты учился в университете, так что, наверное, сумеешь ответить. Такой вопрос: кто на этом Божьем свете может сравниться в гостеприимстве и щедрости с грузинским народом?
Вопрос был явно с подковыркой.
— Никто… — начал Владимир.
Но Мелашвили перебил его:
— Сурок! — воскликнул он. — И в доказательство Сурок посылает тебе пятьсот пачек сигарет “Данхилл”. Пушка, принеси курево! Взгляни. Пятьсот пачек. Десять тысяч сигарет. Упакованных в целлофан, чтобы они оставались свежайшими.
“Данхилл”. Их можно запросто сбыть по два доллара за пачку. Владимир откроет ларек на Бродвее и, блистая иммигрантским акцентом, начнет зазывать затурканных прохожих: “Данхилл! Данхилл! Качество сто процентов, высший сорт! По особой цене! Только для вас!” Он заработает кругленькую тысячу долларов, которая вместе с пятью сотнями, что дал ему Рыбаков, составит 1500 долларов за день. А теперь, если вычесть эту сумму из 32 280 долларов, необходимых, чтобы Франческа любила его вечно, получится… Дайте подумать, восемь минус ноль равно восьми, один в уме… Математика — сложная штука. Владимиру никогда недоставало терпения с ней управиться.
— Спасибо, мистер Мелашвили, сэр, — сказал Владимир. — Но, право, я не заслуживаю подобных милостей. Кто я такой? Ничем не примечательный молодой человек.
Мелашвили, подавшись вперед, потрепал Владимира за волосы, ставшие мягкими и податливыми от шампуня Фрэн, настоящего “Санрайз”, предназначенного для здешних аборигенов.
— Какие благородные манеры, — похвалил грузин. — Ты поистине дитя Санкт-Петербурга. Будь добр, возьми “Данхилл”. Наслаждайся европейским качеством в добром здравии. А теперь могу я задать еще один вопрос? Что носит наша золотая молодежь на запястьях?
Вопрос поставил Владимира в тупик.
— Трудно сказать. Наверное…
— Лично я думаю, — пришел на помощь Мелашвили, — что нет ничего лучше “Ролекса”. Недавно приобретенного в Сингапуре. Абсолютно законным путем. Номер с крышки стерт.
Еще лучше. По меньшей мере полторы тысячи у скупщика краденого на Орчад-стрит. Вместе с предыдущей добычей получается ровно три тысячи.
— Я принимаю “Ролекс” с тяжелым сердцем, — произнес Владимир, — ибо как я смогу отблагодарить вас за доброту?
“Э, неплохо!” — подумал он. Владимир начинал входить во вкус. Он отвесил легкий поклон, в той манере, в которой все здесь любили кланяться, — грузины, русские, сербы.
Владимир не мог не признать, что иметь дело с этими людьми одно удовольствие. Они казались куда более вежливыми и культурными, чем озабоченные работой американцы, заполонившие город, где жил Владимир. В свободное время эти люди, вероятно, творят всякое прискорбное насилие, но с другой стороны — какая у Мелашвили правильная речь! Уж не захаживает ли он, бывая в Петербурге, к Владимирову дяде Леве, и, прихватив жен, не отправляются ли они вместе в Эрмитаж, а после, возможно, на джазовый концерт? Браво! Да, Владимир готов был слушать этих людей и учиться у них. Он даже познакомит их с Фрэн, почему нет. Он вновь слегка поклонился. Как я смогу отблагодарить вас за доброту? И впрямь задумаешься.
— Не нас надо благодарить. Мы здесь ни при чем, — посуровел Мелашвили. — Мы — лишь простые морские путники. Сурка! Вот кого надо благодарить. Не так ли, Александр?
— Да, — подтвердил Рыбаков. — Давайте все поблагодарим моего Сурочка.
Грузины пробормотали “спасибо”, но Рыбакову этого было явно недостаточно.
— Давайте проведем опрос, — кричал он. — Как на том шикарном негритосном ток-шоу. Пусть каждый скажет, что ему больше нравится в работе с Сурком. — Рыбаков сунул Пушке воображаемый микрофон. — Тебе слово!
— Ы?
— Пушка!
— Ну, — протянул Пушка, — вообще я хочу сказать, что мне нравится работать с Сурком.
— Нет, ты уточни, — настаивал Вентиляторный. — Мне нравится Сурок, потому что..?
— Мне нравится Сурок, потому что… — Минуты две стояла такая тишина, что Владимир даже расслышал мускулистое тиканье своего нового “Ролекса”. — Он мне нравится, потому что… Потому что он душевный, — закончил Пушка ко всеобщему облегчению.
— Хорошо. А теперь приведи пример.
Пушка потеребил усы и обернулся к Мелашвили. Тот ободряюще кивнул.
— Пример. Надо привести пример. Дайте подумать. Ладно, вот вам пример. Давно, в восемьдесят девятом, мой брат решил заняться обменом валюты на черном рынке и не где-нибудь, а на московском Арбате, отлично зная, что эту территорию Сурок уже объявил своей…
— О, нет! — раздалось несколько голосов. — Помоги ему Бог!
— Вы правильно ожидаете самого худшего, — голос Пушки крепчал по мере того, как он приближался к морали повествования. — Но Сурок не убил его. Мог бы, но он всего лишь взял его жену. И очень хорошо, потому все брали его жену. Уж такой она была женой. И так…
— И так он преподал ему урок, не прибегая к насилию, — поспешил закончить за Пушку Мелашвили. — Твое доказательство принято: Сурок — душевный!
— Да, — забормотали грузины. — Сурок — душевный.
— Отлично! — похвалил Рыбаков. — Хороший пример и рассказ складный. Молодец, Пушка. Но продолжим опрос. Даушвили, что скажешь?
— Скажу, что… — Здоровяк разглядывал Владимира, выгибая покрытую коростой бровь, покуда она не стала похожа на лежащего на боку морского конька; нечто подобное Владимир видел когда-то в аквариуме, а может быть, только во сне.
— Мне нравится Сурок, потому что… — подсказал Рыбаков.
— Мне нравится Сурок, потому что… Потому что у него нет никаких предрассудков против южных национальностей, — объявил Даушвили. — Понятно, иногда он называет меня черножопым грузином, но только когда хочет поставить меня на место или когда он в веселом настроении. А что до людей иудейской расы, вроде нашего уважаемого гостя Владимира Борисовича, то Сурок ими прямо-таки восхищается. Трех жидов, говорит он, трех жидов хватит, чтобы прибрать к рукам весь мир…
— И тут мы подходим к самому главному в Сурке, — перебил Мелашвили. — Сурок — современный бизнесмен. Если на свободном рынке предрассудки не в чести, то у Сурка и подавно. Он набирает в свои ряды только самых лучших и самых умных, и не важно, какого цвета у них задницы. И если Владимир сумеет приручить американскую иммиграционную полицию и добыть мистеру Рыбакову гражданство, кто знает, как высоко Сурок его вознесет… И где наш гость в конце концов приземлится.
— Да, — произнес Владимир, поигрывая защелкой на ремешке сверкающего “Ролекса”, — кто знает. — Он сообразил, что за все время беседы или ознакомительного интервью, или как еще эту встречу можно было назвать, он впервые высказался по собственной инициативе. Остальные, видимо, тоже это заметили, ибо выжидательно уставились на него. Но что еще он мог сказать? Он с удовольствием бы просто сидел и слушал.
Наконец Владимир нарушил молчание.
— А можно немного масла? — попросил он. — Я люблю намазывать бутерброды с икрой маслом. Моя мать, уважаемая Елена Петровна, всегда кормила меня такими бутербродами, когда я был маленький.
Принесли свежую пачку масла. Сам Мелашвили аккуратно развернул ее. Несколько членов экипажа помогли Владимиру намазать масло на черный хлеб.
Следующим станет тост за здоровье его матери.
Перевод с английского
Елены Полецкой