Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2004
Мой дядя Михаил Тхоржевский летом 1918 года поехал в поезде на юг России, чтобы вступить в Добровольческую армию генерала Деникина. Он ехал в переполненном вагоне по территории, занятой большевиками, и должен был опасаться, как бы попутчики не разгадали в нем переодетого офицера. Для этого он не только надел непривычную для него косоворотку, но и обзавелся грязью под ногтями.
Вынужденная маскировка для таких, как он, стала постоянной в годы советской власти. Скрывали дворянское происхождение, обстоятельства биографии, даже знание иностранных языков. Искали возможность без огласки сменить свою немецкую или польскую фамилию на русскую. Мой добрый знакомый по лагерной жизни на Воркуте барон Иван Константинович Рауш фон Траубенберг при советской власти скрывал свой баронский титул и сократил фамилию, став просто Траубенбергом. От ареста это его не уберегло.
Мы знаем, что так называемая классовая борьба была направлена против неравенства. Долой богатых! Дорогу бедноте! Кто был ничем, тот станет всем! И да здравствует революционный террор! Преодоление социального неравенства считалось главным достижением Октябрьской революции. Но что тут подразумевалось прежде всего? Преодоление неравенства имущественного положения. Равенства в правах советская власть установить не стремилась. Очень скоро после революции возник обширный социальный слой “лишенцев”, то есть лишенных прав — на том основании, что прежде эти люди принадлежали к привилегированным классам.
В тридцатые годы провозглашение всеобщего равенства власти пытались подчеркнуть равенством внешним. Советскому гражданину надо было выглядеть бедным, стремление получше одеться считалось буржуазным предрассудком. Если взглянуть сегодняшними глазами, советские граждане в тридцатые годы одевались плохо, но тогда были другие мерки. Помню, что мне казались шикарными белые парусиновые туфли, которые надо было чистить зубным порошком.
Вспоминаю, что в 1933 году мы все, ученики первого класса, обязаны были носить в школе одинаковые серые халаты с завязочками на спине. Все должны были быть одетыми одинаково серо и одинаково убого. Тем самым мы должны были соответствовать нашей как бы пролетарской сущности.
Украшением выглядел красный пионерский галстук. Одно время для ношения этого галстука мы пользовались металлическим зажимом с простой эмблемой: красное пламя над дровами, сложенными для костра. Но вдруг кто-то власть имущий усмотрел в этих сложенных дровах букву Т и заподозрил, что этой буквой обозначен Троцкий. Всем нам, пионерам, приказано было преступные зажимы выбросить и обходиться без них, завязывая красный галстук узлом.
Никакого значения своему пребыванию в пионерах я не придавал. Возможно, потому, что дома никакого внимания на мой красный галстук не обращали. Я перестал его носить гораздо раньше, чем формально перестал быть пионером, и дома по этому поводу никто ничего не сказал…
Нисколько не осуждаю тех, кто в советское время решился вступить в партию, не будучи коммунистом по убеждениям, вступил потому, что без партбилета не имел возможности занять желаемую должность. Ведь без партбилета врач не мог заведовать больницей, инженер не мог стать главным инженером предприятия, учитель — директором школы. Теперь из рухнувшей партии они все ушли. Почти незаметно, без шума, без хлопания дверью.
Возникают новые партии, четкой программы не имеющие. Каждый деятель, жаждущий непременно стать лидером, сколачивает партию свою собственную, можно сказать — под себя. Новые политические программы застряли на зыбкой стадии формирования. Их отсутствие оказывается для многих весьма удобным: тут можно сворачивать, смотря по обстоятельствам, хоть вправо, хоть влево, и никто не сможет обвинить свернувших в измене прежним взглядам. Можно перейти из одной партии в другую (и переходят), причем это выглядит чем-то подобным перемене места работы, только и всего.
Вспомним, что в годы сталинского террора партийцам можно было поплатиться головой за отклонение от генеральной линии, оно объявлялось преступным. В политике безусловным и необходимым достоинством считалась бескомпромиссность, это слово казалось тогда синонимом стойкости и принципиальности. Но, конечно, множество людей вынуждено было склоняться к компромиссам на каждом шагу. Замечу, что вообще-то ничего зазорного в компромиссе нет, при условии, что он не связан с нарушением нравственных принципов и не вызван тем, что тебя схватили за горло.
Вынужденная маскировка была оправданной, когда могла спасти. Но она же становилась первым шагом на пути к морально неоправданной лжи ради карьеры и корыстных интересов. Легко было — незаметно даже для самого себя — соскользнуть от маскировки к приспособленчеству, и найти себе оправдание не составляло труда.
При советской власти обязательным, а затем и общепринятым стало обращение “товарищ”. В одном ехидном анекдоте речь партийца выражалась так: “Все мы, товарищи, — товарищи. Но среди нас, товарищи, есть такие товарищи, которые нам, товарищи, — вовсе, товарищи, не товарищи”. Слово это стало таким затертым и заезженным, что ныне ждет его, должно быть, постепенное исчезновение, хотя заменить его оказалось непросто.
Слово “гражданин” уже воспринимается как специфическое, присущее прежде всего разговору милиционера с правонарушителем, так что приобрело оно неприятный оттенок. Кажется, могло бы стать пригодным старинное слово “сударь”, но такое обращение что-то не возрождается, хотя, казалось бы, препятствий к этому нет. Слово “господин” прививается плохо, каждый чувствует: оно не всегда уместно. До революции никто не произносил слово “господин”, обращаясь к простому мужику, и теперь невозможно себе представить обращение “господин тракторист” или “господин водопроводчик”.
Русских людей в разговоре друг с другом выручает существование отчества, оно может избавлять от необходимости говорить “товарищ” или “гражданин”, “господин” или “сударь”. Но, в общем, все мы непременно оглядываемся на других: как говорят вокруг? Как говорить принято?
В душе каждого борются желание быть как все и желание быть самим собой. Кому-то может казаться, что никакого различия тут нет: я такой же, как все… Но в той или иной мере несовпадение личного и общего неизбежно возникает по разным причинам. И разномыслия не избежать. Тем более, что мыслить — это прежде всего сомневаться.
А вот коммунистическая идеология брала на себя роль новой религии, исключающей допустимость любых сомнений в ее правоте. Теперь заменить эту эрзац-религию оказалось нечем.
Когда новый президент объявляет себя прихожанином православной церкви, это выглядит как демонстративный жест, по сути ничего не определяющий. Давнее влияние церкви на дела государства не восстановить. Уже церкви приходится опираться на государственные структуры, чтобы устоять, а для государства Российского церковь уже не опора, а только пристойная декорация, о которой вспоминают в торжественных случаях. При этом с досадой и сожалением вспоминают об отсутствии на сегодняшний день национальной идеи.
Призыв найти новую национальную идею повис в воздухе. Президент Путин сказал в одном из выступлений по телевидению, что, как ему представляется, новая национальная идея состоит в том, чтобы сделать экономику России конкурентоспособной. Но это все-таки задача, а не идея.
Всякое движение начинается с отталкивания. Так в политике движение вперед начинается с отталкивания от прежних заблуждений. Главным заблуждением, на мой взгляд, остается вера в возможность имперского реванша. Именно тоска об имперском реванше слышится прежде всего в рассуждениях о необходимости национальной идеи.
Пока что воцарился политический оппортунизм. Фанатиков той или иной политической идеи в современной России что-то не видно, и об этом, я полагаю, не стоит жалеть. Жалеть нужно о том, что не хватает людей самоотверженных, которые воспринимают чужую беду как свою. Их не хватает, и этому не приходится удивляться. В XX веке Россия пережила две мировые войны и одну гражданскую. Во всех войнах первыми гибнут люди самоотверженные. В длительных войнах самоотверженные гибнут едва ли не все. Многие из них — молодые — не успевают стать отцами, так что в следующем поколении самоотверженность, как наследуемое качество, становится еще более редким, как это ни печально.
Остается, слава Богу, во все времена самоотверженность родительская. Она присуща всем народам, не только нам. На нее все надежды.
Наша родительская самоотверженность может оказаться напрасной, если мы дадим основание детям нас презирать. Лучше уж прятать свои досадные личные недостатки, если преодолеть их не удается. И признаваться в своей слабости не стоит. Нельзя раскисать, но и нельзя вырабатывать в себе чугунную бесчувственность. И не надо уличать в сокрытии правды того человека, от которого сам что-то скрываешь. Конечно, трудно всякий раз подавать положительный пример, но постараемся не подавать отрицательных.
Если же мы обрели возможность чем-то руководить и видим лучший способ руководства в том, чтобы стучать кулаком по столу, этим способом мы лишь демонстрируем свою чугунность и низкий уровень приобщения к культуре.
Впрочем, о том, каким должен быть стиль руководства, не мне судить. Один польский поэт в газетном интервью справедливо заметил: если бы поэты стали руководить государством, все развалилось бы в две недели.
Но не всякий стиль допустим.
Некогда мне довелось увидеть официальную бумагу, на которой была начертана наискось официальная резолюция — начиналась она матерным ругательством. Так, не стесняясь, выражал свой гнев начальник комбината “Воркутауголь”, обладавший генеральским чином.
Другие не стесняются применять в своих выступлениях жаргон бандитов и воров. Президент подал дурной пример, высказав по адресу чеченских террористов угрозу: “Мы будем их мочить в сортире”. Сказал по центральному телевидению! Фраза эта мгновенно стала знаменитой, вошла в историю, такое трудно забыть. Напомню, что “мочить” означает творить “мокрое”, то есть кровавое дело. Хотелось бы думать, что президент уже осознал: он не должен был так говорить. Глава государства не имеет морального права пользоваться в публичном выступлении жаргоном уголовников. Позднее в своих призывах он заменил слово “мочить” словом “уничтожать”, хотя лучше бы он призывал не уничтожать, а разыскивать террористов и отдавать под суд, поскольку в государстве, как это провозгласил сам президент, существует диктатура закона.
Стиль поведения — это внешнее выражение внутренней сути. Другое дело — вывеска. Мало ли что пишут на вывеске. Партия может объявлять себя демократической и не быть ею на самом деле.
У нас теперь, случается, зайдешь в кафе и видишь: там пьют не кофе, а водку, так что на самом деле это не кафе, а трактир. Политические вывески тоже могут сбивать с толку.