Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2004
Александр Мелихов. Чума. Роман. — М.: “Вагриус”, 2003
Один из немногих в дельте Невы, кого можно читать, — один из совсем немногих, кого читать стоит, — на этот раз написал, наконец-то, вещь, которую прочитать надо, и даже почти нельзя — не.
В том смысле нельзя, что пропустишь важное. Типа — гол: отвернулся от экрана к взбурлившему чайнику, — и, считай, не видел матча, зря убил два часа.
Ненастоящие книги читаешь ради настоящих. Не ожидая, впрочем, их появления в реальном времени.
Первая мысль: зачем название заемное? не бестактно ли беспокоить по пустякам папашу Альбера? самому, что ли, не придумать?
Потом заглядываешь, естественно, в последнюю страницу (и вообще-то привычка такая, но с Мелиховым иначе просто нельзя: обычным путем до нее попробуй доберись), — и то, что там происходит, не разжигает, отнюдь.
Тем не менее, раскрываешь книгу на середине — только чтобы объяснить себе ужасный, невозможный, заведомо неправдоподобный финал. И листаешь, не отрываясь, изложенную точно и стремительно историю чужого некрасивого несчастья.
Потом, уже почти против воли, заглядываешь в первую страницу, с некоторым трудом переваливаешь на вторую, — и всё: захвачен. Роман, как и полагается роману, заставляет читателя почувствовать себя его героем. Хотя этот самый герой ни на кого не похож, — ни на меня, ни на вас. Но так сильно высвечен изнутри, так полно высказан, что способен на какое-то время заменить нам самих себя, таких невнятных. И его несчастье — и его счастье — с изнанки неотличимы от нашей собственной судьбы.
Кстати, этот роман только и состоит из счастья и несчастья. Того и другого почти поровну.
Но поскольку одно наступает за другим в последовательности правильной, то есть несправедливой и неизбежной, — разбирать так называемое содержание слишком грустно. Предпочитаю восхищаться так
называемой формой. Пейзажами. Афоризмами. Блеском описаний. Глубиной метафор.
Взять хотя бы вот эту — что герой чуть не с детства мастерит хитроумные замки — такие, чтобы никто чужой не проник в защищаемое пространство.
Впрочем, это я сбиваюсь-таки на содержание. Поскольку речь, как и раньше бывало у Мелихова, о человеке прекрасно- и простодушном, который, однако же, постоянно осознает повсеместное присутствие непобедимого Зла — и пытается заслонить от него собою тех, кого любит. Но жертвы напрасны, ценности мнимы, сама любовь — иллюзия, и вообще жизнь не выдерживает проверки умом и несчастным случаем.
Это роман разочарования, перешедшего в отчаяние. Ну и, в некотором роде, автобиография поколения, как-то исхитрившегося просуществовать на иллюзиях — от Оттепели до Перестройки включительно.
Иллюзии пошли прахом. Поколение прочувствовало свой крах. Советский романтизм, как и любой другой, кончается трагической автопародией. Конфликт отцов и детей исчерпан. Положительный герой убивает своего сына. Короче, все нехорошо. Кроме текста:
“Вот, вот что было истинной чумой: люди вообразили, что они рождены для чего-то более пышного, чем реальность, какой она только и может быть, что кто-то им что-то задолжал, и если они станут уродовать все в себе и вокруг себя, то этим как-то отплатят обидчику — так распущенный ребенок колотится об пол, чтобы досадить перепуганной бабушке. Успокойтесь, никто ниоткуда на вас не смотрит и не ужасается, до чего вас довел…”
Нина Воронель. Без прикрас. Воспоминания. — М.: Захаров, 2003
Да уж. Странный какой дар, вернее — взгляд: обесцвечивающий сквозь уменьшительное стекло.
Вспоминает, скажем, Нина Воронель одну из радостных, похоже, минут жизни: когда уважаемый ею, симпатичный ей человек пришел в восторг от самой первой ее литературной работы. Сцена вроде как у Белинского с Некрасовым — да знаете ли вы, что вы поэт, и поэт истинный… А получается плоский анекдот, рассказанный словно каким-то завистником:
“Дослушав меня до конца, не перебивая, К. И. несколько секунд помедлил в молчании, а потом поднялся во весь свой гигантский рост, вытянул надо мною руку наподобие семафора и произнес:
— Старик Чуковский ее заметил и, в гроб сходя, благословил!”
Должно быть, именно так он и сказал. Было, говорят, в старике и шутовство, и кокетство. Но также говорят, что было и что-то еще. Бедной Нине Воронель ничего другого не досталось. Страниц пятнадцать К. И. с нею приятельствовал, но так и не обронил ни единой не банальной фразы. Будь это шарж — ничего больше и не нужно. Но это почтительный портрет.
Случай с Пастернаком еще печальней. Или забавней — как посмотреть. Поэт принял Нину Воронель и ее мужа за каких-то других людей и вежливо выпроводил, едва ошибка разъяснилась. Но все же удостоил нескольких слов, и мемуаристка их воспроизводит, — не сомневаюсь, что добросовестно:
“Магнитофон мне необходим, потому что я сейчас пишу автобиографию, а не стихи. И когда я обдумываю свою жизнь, в голову приходят разные мысли, которые не так-то просто сформулировать с ходу. О моих взглядах и воззрениях — как они формировались и менялись… Если бы я их и записывал на магнитофон, а потом прослушивал, многое стало бы ясней. А эти, с магнитофоном, все не идут и не идут…”
Ну как? узнаете Бориса Пастернака? ни за что не спутаете с Шолоховым? с Фединым?
Странный такой дар — запоминать неинтересное. То, чем люди не различаются. В чем они мельче самих себя.
Но дело в том, что это мемуары не о других. Другие тут используются в качестве косметических приспособлений. Ими подводят глаза, румянят щеки, красят губы. Кого, скажем, волнует, что известный некогда поэт Межиров бывал не прочь предложить начинающей поэтессе легкий тет-а-тет? А зато как прелестна в этом эпизоде героиня! как остроумно потешается над собственной наивностью!
И разве можно забыть, “как поэт Алексей Марков, знаменитый в то время на всю Россию особо зверскими антисемитскими стихами, бежал за мной через всю Москву, умоляя о минутной благосклонности”? И что сам Михаил Светлов, автор “Гренады”, вскричал на весь ресторан ЦДЛ: “Это очень талантливая жопа!”
Больших сюжетов несколько.
Первый — про то, как юная провинциалка завоевала литературную Москву. Как внимали ее переводам из Оскара Уайльда разные Заболоцкие и Луговские.
“Но в тот памятный вечер они одобрили меня всем скопом — не за стихи, а за молодость, за большие еврейские глаза и за румянец, вспыхнувший на моих щеках (им, старым лошадям, они небось показались ланитами)…”
Литинститут, успешный дебют в печати, Литфонд и слава — все это на фоне бездомной бедности, почему и глава называется “Вариации на тему Золушки”. Бедность, кстати, такая, что дальше некуда:
“…Мы жили впроголодь, спасаясь в основном за счет смелой реформы Никиты Хрущева, распорядившегося в народных столовках держать на столах нарезанный хлеб. Мы брали по стакану чая за 32 копейки и заедали его хлебом с горчицей, тоже щедро расставленной по всем столам”.
Правда, через сколько-то страниц является поправка:
“После рабочего дня мы шли в какой-нибудь недорогой ресторан, чаще всего в Дом архитектора…”
Другой большой сюжет — героический по-настоящему, без дураков. Верней, с дураками — но чисто конкретными, в штатском, злобными и крайне опасными: они норовили Воронелей посадить, а Воронели улетели. Это увлекательная глава (“Вариации на тему исхода”) — и поучительная: про то, что ум в соединении с храбростью — большая сила.
Но главное место — и массу страниц — занимают, к сожалению, “Вариации на тему процесса”. Подразумевается процесс Даниэля и Синявского, фактически же рассказано, как героиня рассорилась с их женами. Как вы догадываетесь, те сами виноваты, потому что вели себя, если задним числом вдуматься, — кое-как. Само собой, разрыв был принципиальный, а в истории с Синявскими не обошлось и без КГБ. Я обвиняю, не могу молчать, и все такое. Склоки, слухи, очень много грязного белья, буквально:
“…Все эти четыре дня, что мы с Сашей ночевали в Ларисиной чудовищно запущенной квартире, мы удивлялись, почему она оставила в ванне замоченное там фантастическое количество постельного белья, накопленного там, похоже, за целый год”.
Обсуждать идею, что Даниэля и Синявского судили и посадили понарошке, с их согласия, специально для того, чтобы один из них впоследствии сделался за границей так называемым агентом влияния, — простите, не стану. (Нина Воронель сообщает, что это “версия почти неправдоподобная и потому соблазнительная”.— Курсив не мой.)
Обойду молчанием намек (“среди бывших девушек Юлика нашлись такие, которые утверждали”), будто покойная Лариса Богораз участвовала в демонстрации протеста против вторжения советских войск в Чехословакию только для того, чтобы ее отправили в ссылку и таким способом избавили от встречи с Даниэлем.
Скажу только, что это — и многое другое в мемуарах Нины Воронель — представляется мне чрезвычайно странным. На приличия, конечно, наплевать, и насчет репутаций наше дело сторона, — но здравый-то смысл зачем обижать? ему в этих построениях чрезвычайно неуютно.
Как не справиться ему и с мимолетным выпадом в первой главе: “смерть К. И. была внезапной и необъяснимой”. В больнице… На восемьдесят восьмом году жизни… Не сказал бы, что внезапность — наиболее подходящее слово.
А впрочем — так уж все устроено. Не будь на свете мемуаров, откуда брались бы сплетни? А без сплетни — зачем нам чужое прошлое? Кого оно, как говорится, оплодотворяет?
Нелли Аркан. Шлюха. Повесть Пер. с фр. Л. Ефимова. — СПб.: Амфора, 2003
Название, сами понимаете, чистый магнит. И художник обложки расстарался, не ударил в грязь лицом: глицериновая такая Барби, силиконовая, в исподнем черном и зловещем, как пластырь на глазнице.
Но что касается текста — увы! Опять не сбылась мечта интеллигентного человека: не раскроются вам секреты ремесла. Для того и пишу, чтобы предостеречь от бессмысленного расхода. Белинский прямо говорил, что это первая обязанность критика — оберегать читательский карман. Ведь сколько на свете простаков: если верить издательству, во Франции да в Канаде раскуплено 100 000 экземпляров.
А между тем писательница представляет себе профессию своей героини лишь в самых общих чертах, на уровне мягкого порно для старшего школьного возраста: два-три гимнастических трюка, два-три глагола (первого спряжения, вроде “кричать”), два-три шипящих существительных — шлюха, член, щель, — короче, тощища, любительщина.
Как будто заниматься черт знает чем (ЗЧЗЧ) с кем попало и за деньги — достаточное основание для самооценки.
Нелли Аркан, — уважительно говорится в аннотации, — лично ЗЧЗЧ: “будучи студенткой, продавала свое тело пожилым господам”. Оно и видно: дилетантка, типичный автодидакт.
И пишет не по делу, а исключительно про то, как она это дело ненавидит: больше всего за то, что без этого дела ей скучно; ненавидит клиентов — за то, что тоже хотят; родителей, особенно родителей, потому что ведь и они наверняка когда-то ЗЧЗЧ друг с дружкой.
Папа и мама, разумеется, виноваты вообще во всем. И хочется умереть. А также денег.
В общем, она лежит в кабинете психоаналитика на кушетке и как бы всхлипывает про себя — монолог за монологом, каждый — в одном предложении на две, иногда три страницы. А мы, значит, читаем:
“…вагина, которая не возбуждается, ждет ласки некоего спасителя, чтобы открыть глаза, или она умерла, потому что получила слишком много, как в этом разобраться, видите ли, я не могу выбрать между избытком и ничем, компромиссы не по моей части, и если эта вагина, отдающаяся любому, кто готов платить, не может удовлетворить всех мужчин, значит, она не удовлетворит никого, но, по крайней мере, себя-то я могу удовлетворить, думаете вы, ну так нет, потому что нельзя удовлетворить себя тем, чего не желают и что само желает только того, что ему не подходит, король, у которого уже есть своя королева и у которого в любом случае уже наверняка не стоит, король, который надеется только увидеть рождение внуков да перечитывать у камелька то, что уже читал, тогда зачем я должна жить, надеясь на встречу двух половых органов, которые смогли бы лишь огорчиться, видя, до какой степени угасли, это остается тайной, потому что я ни от чего не умею отказываться, даже от того, что достойно сожалений, потому что все должно рухнуть, и надо, чтоб рухнуло, даже если это все уничтожит” и т. д.
Порций сто такой вот истеричной канители! Синтаксическое недержание. (Переводчик, между прочим, справился.)
Эта дама не желает благословить буквально ничего на целом свете. Все ей, видите ли, не так. И мироздание не того размера: жмет.
А сюжет? Ну, извините. Впрочем, нам дают понять, что героиня влюблена. В смысле — пылает страстью. К этому самому доктору, чей кабинет, где кушетка, с которой видны его сандалии на босу ногу. Ничего менее пошлого почему-то не сочинилось. Она, видите ли, ерзает, а он почему-то не пристает. Наверное, выше этого, а значит, достоин ее. Это судьба. Они созданы друг для друга.
“…впрочем, кто знает, не мастурбирует ли он в тишине, чтобы придать немного жизни моим рассказам, вот чего я никогда не узнаю…”
Такая трагедия. Офигения в Авлиде. То есть в Канаде. Очень трудно в Канаде женщине, если она продается и пишет. Хотя там, что характерно, текстом торговать выгодней, чем ЗЧЗЧ.
С. Гедройц