* * *

Голос радиоточки срывает с коек.
Взор свежеет, блуждая в рассветном дыме
кривоватых стволов, половины коих
и до смерти навряд ли узнаю имя.

Лицезрение этих чухонских топей,
с нежной глиной которых не разминуться,
возбуждает меня как сильнейший допинг
при подъезде к городу революций.

Ибо всё, что спасает сейчас проныру:
бормотание в рифму, цитаты, враки - 
так и так достанется Граду и Миру.
Мир забудет, а сумрачный Град - навряд ли.

Заболев сызмала недержаньем речи,
получай ответ, обратившись в камень:
всё же было что-либо человечье
в неприятном, недобром твоем оскале?


           * * *

Погода впрямь сошла с ума:
то под ногами бурый клей,
то снова в Питере зима,
свирепая, как водолей,

что вдруг влюбился - вопреки
интуитивным свойствам - сник,
сознав, что угодил в силки.
И хочет вырваться из них.

Эк размечтался. Видит Бог,
я ко всему давно привык,
но город прямь-таки жесток,
как женщина - не как мужик.

Злораден и капризен столь
беспримесно - что не вздохнуть.
И мощным каменным перстом
навряд ли сможет обмануть.

Коль над болотом благодать
иссякла - город-содомит
покамест тщится наблюдать,
подчеркивая бледный вид,

как матовое серебро
небес - становится стальным.
Заложник северных широт,
на что тебе твой тусклый нимб?

Ты разучился изумлять
и изумляться. На хрена
оно тебе? Довольно знать,
что в утешение дана

отрада порченой души - 
охота к перемене мест.
Здесь раз в году, разворошив
макулатурный эверест,

ты сможешь отыскать с трудом
собой написанную ложь...
Как ни смешно, но это - дом.
Иной навряд ли обретешь.


           * * *

Звенящий весенний воздух
поможет просечь подранку
в гримасах судьбы стервозной
трагическую изнанку;
и вспомнит балбес печальный,
привычную жуть твердящий,
что музыка изначальна,
а прочее - преходяще.

Пусть хлеб отечества горек,
а сэндвич чужбины лаком - 
покинь свой небесный город,
чтоб, странствуя по клоакам,
не клясть страну за зловредность,
но сделать чуток красивей,
пока иссякает время
в непрочной твоей клепсидре.

Пока ты в силе, пока ты
не слился с влекущей бездной,
и плечи женщин покаты,
а их улыбки любезны,
не след забывать о самом,
точней - единственно сущем:
что жажда слиянья с самкой
никак не в укор живущим.

Любовь отрицает хаос,
самою ей порожденный, - 
естественно, как дыханье
грядущего Армагеддона.
Все прочее - масс-культура,
инстинкт продолженья рода,
тусовка, губа-не-дура,
но, главное, несвобода.

Свобода бывает после:
когда, отлюбив и точка,
берешь свой дорожный посох - 
а та, что ночами точит,
захнычет как мандрагора,
семью посулит и славу...
Но певчим лужёным горлом
не след смаковать отраву.