Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2004
Может, это и есть настоящая Англия, сказала себе Аня, а не все мэры и пэры, и «жирные коты», то есть бизнесмены мирового класса, и вечно сбитая с толку интеллигенция, забывшая разницу между добром и злом.
Здесь мало кто говорит нормальным тоном, для этого они слишком возбуждены. Прохожие, конечно, слышат их дикие крики и наверняка думают: «Кто-то принял лишнего или срочно требует дозы». Полиция по этому поводу уже не приезжает: тут живут неисцелимые наркоманы, которые могут получать наркотики в поликлинике, по рецепту врачей.
По утрам, в полседьмого, прохожие наверняка слышат мелодично-зычный голос Кэт, племянницы хозяйки отеля, ждущей, пока менеджер спустится с третьего этажа и откроет ей ворота. Анина соседка Эмма тут же просыпается от крика и начинает плакать, причитая сквозь слезы: «Так вас и так, f… bastards I, повесить вас мало…» У Эммы болезнь, называемая CVS II, и если разбудить ее до полудня, с ней случается истерика.
«Так вас перетак, f… шум, f… отель, f… холод», — бормочет Эмма, медленно шествуя в уборную, в купальном халате и с рулоном туалетной бумаги в руках, и это короткое ругательство на букву «f» с разными предлогами Аня слышит, просыпаясь утром и отходя ко сну.
«Завтрак!» — кричит Кэт за дверью, и вот она стоит на пороге с подносом, хорошенькая и свежая, словно роза в каплях росы, но пахнущая табаком.
Комнату, заваленную узлами и чемоданами, наполняет дух яичницы и поджаренных тостов, хотя у Ани в такую рань еще нет аппетита, но если оставить поднос за дверью, завтрак вместе с прибором может исчезнуть.
И все же это мой дом, думала Аня, мой или ничей, как весь мир.
Ширли, владелица отеля, хорошо сохранившаяся крашеная блондинка со столетним опытом в зеленых глазах, всегда заляпана краской, так как страдает манией перекрашивать стены и двери. Неделю назад двери были покрашены под орех, как в шикарных отелях, а стены в ванной — голубые, с желтыми цветочками, и вдруг двери снова стали белыми, а ванная — зеленой, с голубыми рыбками. Сегодня, когда Аня вошла в ванную, она была розовой, с красными треугольниками вокруг зеркала.
— Ширли, зачем ты опять все перекрасила? Двери были такие красивые.
— Не нравится, — лаконично ответила Ширли, стараясь соскоблить краску с широкой, в кольцах, руки.
Она всегда работает допоздна и говорит, что работа — ее единственное спасение. Без работы на нее, как зверь, нападает депрессия. Так что все ее бравурные «ха-ха-ха» — это всего лишь британский норов: улыбаться и гоготать, даже если сердце припекает от боли.
Ширли — не просто владелица, она их общая приемная мать, общий советчик и адвокат. Резиденты рассказывают ей свои истории, и Ширли обсуждает с ними все детали, составляя для них письма, так что на кухне всегда народ, и у каждого своя депрессия. Белокурую Лизу выставили из супружеского дома и отняли детей; дом новобрачных Каролайн и Питера разграбили и подожгли… У Вайолет как будто особый случай: она только что родила четвертого ребенка, хотя все ее дети автоматически поступают в детдом. Аня узнала не сразу, что рожать детей — популярная практика в Объединенном Королевстве, ибо на каждого ребенка полагается пособие, а мать может все ночи просиживать в пабах и ночных клубах.
Теперь Аня убирала в доме Мэгги и Фреда, которые жили в Хейвуде вместе с матерью Фреда, почти столетней Лилиан, всегда безупречно одетой и причесанной у парикмахера, по вторникам играющей с друзьями в снукер. Когда Аня приветствует ее словами: «Как поживаете? Как здоровье?» — она всегда отвечает: «Пока далека от совершенства».
Их рыжая комнатная собачонка была такой же старой и глухой, как Лилиан. Она весь день спала в кресле, а завидев гостя, с сиплым лаем бросалась к своей плошке, верно опасаясь, что гость съест ее обед.
Фред и Мэгги позволяли Ане брать из холодильника все, что она пожелает: ломкий ланкаширский сыр, пирожные, ветчину, йогурт. Перепадало ей также из одежды и башмаков, когда Мэгги производила весенний осмотр.
Экономии ради Аня ходила из Рочдейла в Хейвуд пешком — час туда и час обратно, замечая по дороге, какой милый и зеленый городок ее Рочдейл, где они со Стивом регистрировали брак.
Дорога шла мимо церкви Св. Чада, сплошь утыканной гаргульями III, так что дьявол, посягнувший на святость места, при виде армии духов-хранителей отпрыгнул бы в ужасе прочь. По обеим сторонам церковного двора располагалось кладбище, хотя могильные плиты были везде — приходилось шагать по ним. «В память о…», «Здесь покоится прах…» Под одним из камней лежали останки джентльмена с Дрейк-стрит, где жила Аня, а чуть поодаль стояла высокая плита с надписью в стихах о некоем пожилом прихожанине, посвятившем свою жизнь «трудному делу добродетели», причем дело это завершилось победой, «и зрелый плод уж сжали небеса»…
Какая она, Англия, думала Аня, в самом ли деле «загадка, окутанная тайной, внутри которой — ребус»? Ей так хотелось побыстрей разгадать загадку и сделать этот «державный остров» своим.
Понять этих людей с их островной психологией можно было только через их язык. Английский язык, такой гибкий и мускулистый, как молодой царь Давид, впитавший в себя множество речевых потоков, но упрямо переиначивший на свой манер все иностранные слова, казался таким совершенным, будто сам Иегова говорил на нем с Моисеем из неопалимого куста.
Аня вела денно-нощную войну с языком, страстно мечтая сдаться на его милость, так чтобы думать по-английски, видеть сны, что снятся англичанам, и, кто знает, может, со временем ей удастся приручить тигра и он начнет ласкаться к ней как котенок. А пока, беспомощно подыскивая и не находя слова, она тоскливо ощущала, что слова всегда «не те» и что она — как пассажир с чужим паспортом или фальшивомонетчик.
Прежде всего, язык дикторов радио и телевидения был мало похож на тот, что она изучала в университете, а в ее «родном» Ланкашире говорили с особым акцентом, быстрее, чем лондонские «кокни», с протяжными передними гласными. К тому же, студентов в университете не учили ругаться или говорить на сленге, с чем Аня как раз и сталкивалась на каждом шагу. Но хуже всего было засилье американизмов на радио, когда приходилось глотать лягушек вроде «It’s gonna wreck your career-r-r…» IV, будто в одной согласной было три гласных.
Стив, Анин бывший муж, однако, был прав: если ей придется убирать у людей до самой смерти, чтение Шекспира будет ей утешением.
В первую неделю декабря на Ратушной площади зажгли рождественскую ель, слепящие фонари вокруг Ратуши горели ярче солнца, а со стороны каруселей и аттракциона «Давай столкнемся» доносился хохот и визг: машины сталкивались, крутились вокруг своей оси, пока водители, рискуя вывалиться, срывали у подруг поцелуи. Время летит как на крыльях орла, подумала Аня, и когда она в последний раз хохотала?
Резиденты в холле нетерпеливо дожидались, когда можно будет отдать Вайолет ее недельного ребенка, отчаянно ругаясь и покуривая потихоньку, несмотря на рейды Ширли. «А где же Вайолет?» — спросила Аня. «Как где? — ответили ей. — Лежит пьяная у себя в комнате».
Возвращаясь на другой день от Мэгги и Фреда, Аня столкнулась у ворот с Вайолет и ее бой-френдом: они плелись в обнимку, оба пьяные, с ненормально расширенными зрачками.
— Знаешь, как это называется? — набросилась она на Вайолет. — Издевательство над ребенком! Он там лежит часами в дыму, никому не нужный!
— Никто не издевается, — оправдывалась Вайолет, — мой ребенок о’кей.
— А ты-то кто, чтоб читать проповеди? — окрысился на Аню бой-френд. — Пошла вон, агент КГБ!
Ребенок был не в холле, а на кухне, с Ширли и Кэт, и тоже в кухонно-табачном чаду, среди картофельных очистков и банок с краской: Ширли перекрашивала стену.
— Ты лучше их не трогай, — посоветовала Ширли в ответ на Анину жалобу. — Они оба конченые, особенно Крис. Он ведь только что из тюрьмы, сидел за педофилию. Ребенка скоро заберут, не волнуйся. Мы уже написали в Совет, но у них там такой завал, тюрьмы переполнены, эти шлюхи рожают, а потом выбрасывают детей на помойку. F… bastards. Хочешь «пирог пастуха»6? Вон, накрыт тарелкой. И хлеб бери, прекрасный, без консервантов.
И все-таки детская тема упрямо не выходила из Аниной головы. Недавно прибывший резидент живет в отеле с герл-френд и пятью детьми-погодками. Они, конечно, получают на детей пособие и ничего не платят за отель и завтрак. Но почему же отец то и дело стучится к Ане в дверь и, как Эмма, просит молока, хлеба или сахара?
Вид совсем маленьких и уже обреченных детей заставлял забывать о ее собственной неустроенности, и она постоянно думала об этих детях, сотнях, тысячах брошенных, убитых, растленных в раннем детстве твердила и выросших с неизлечимой травмой в душе. Об этом не только твердили газеты и телевидение, это было везде, рядом.
Усталая нечесаная блондинка в драных джинсах часто встречалась ей на пути из Рочдейла в Хейвуд. Она сидела на автобусной остановке, на приступке асфальтовой дорожки, а рядом паслись ее трое совсем маленьких детей. Однажды Аня увидела, как самый младший, года три, не больше, полез прямо под приближающийся автобус, а мать, видя это, даже не шевельнулась. Аня схватила его поскорей, принесла матери, а в ответ получила равнодушное «спасибо».
Что же это, думала она, потрясенная до самых глубин, неужели мать хотела, чтобы ребенка переехал автобус?
На Рождество, после праздничного ужина, когда Ширли щедро наполнила тарелки кусками индейки, брокколи и молодым картофелем, добавив сюда же коричневый пудинг и кекс, Эмма захлопнула дверь, оставив ключ внутри. На вой и рыдания сбежались резиденты: кто-то пытался открыть дверь ножом, другой совал в щель кредитную карточку, пока самый сильный из них не выбил дверь ногой. Однако через полчаса Эмма с ревом и проклятиями выбежала из комнаты, вопя на весь отель, что у нее украли пособие. «А не води кавалеров на ночь, — сказала Ширли. — Они и крадут». Впрочем, Ширли тоже обокрали, вытащили из сумки триста фунтов, и камеры не помогли.
Ночью, когда почти все угомонились, грегорианский хорал по радио в Аниной комнате нарушили звуки скандала: Вайолет не поладила со своим бой-френдом. «Осторожней!» — кричала Вайолет, пока френд бушевал и, кажется, запустил стулом в телевизор. Ширли уже уехала домой, а добровольный менеджер не спешил вызывать полицию: такое тут случалось каждый день.
А как же ребенок, волновалась Аня, стучась в комнаты резидентов. Они же могут просто убить его!
— Занимайся своим делом, — отвечали ей. — Разберутся без нас. В Англии выживает сильнейший.
А утром, проснувшись от разговоров за дверью и громкого голоса Ширли, говорившей на кухне по телефону, Аня спустилась вниз за почтой и узнала, что Вайолет умерла — приняла слишком большую дозу.
Так промчались январь с февралем — с ураганными ветрами, дождями и той особой островной сыростью, от которой ноют и растут суставы.
Войска НАТО вовсю бомбили Белград, и Аня, придя однажды к Мэгги и Фреду, не могла скрыть своего возмущения.
Нечаянно услышав конец разговора, Лилиан, предстала перед Аней вопросительным знаком. Как воплощенная Совесть, строго глядя на Аню выцветшими голубыми глазами, спросила:
— Вы не одобряете действий нашего правительства?
— Мне не нравится, что янки бомбят Белград, — ответила Аня. — Да и вашей стране от этого мало пользы.
— А как насчет этнических чисток, массовых захоронений?
— Масштаб этих чисток преувеличен, и настоящее бедствие косоваров начнется после бомбежек.
— Зачем вы приехали сюда, если вы не согласны с нашим правительством? — продолжала Лилиан бесстрастным, но обжигающе ледяным тоном. — Вы бы лучше паковали свои чемоданы и отправлялись домой, — чем скорее, тем лучше.
Когда Аня пришла к ним опять, Фред объявил с порога, что они больше не нуждаются в ее услугах — вследствие ее крайних взглядов.
— Как так? — Аня остолбенела от сюрприза. — Я просто против бомбежек — они же не достигают своей цели…
Слезы уже потекли на воротник — ей ведь не протянуть без их зарплаты.
— Лилиан ночь не спала, — заметила Мэгги, когда Фред ушел. — Ты очень ее огорчила.
— О Мэгги, я не хочу терять вас, я так к вам привыкла… Я не хотела огорчать Лилиан, и к тому же ваши одиннадцать пятьдесят мой единственный заработок…
— Ты бы лучше молчала, — сказала Мэгги примирительно. — Зачем вмешиваться в политику? В этой стране политика и церковь всегда разделяют людей. Лилиан привыкла думать, как ее учат по радио и телевидению. Ну не плачь, я все улажу. Ты только поговори с Фредом.
В маленькой церкви непонятной конфессии, коих тут, в Ланкашире, был легион, Аню приняли как родственницу. Откуда она? Сколько лет живет в Англии? Православная? Ну и чудесно, у нас тут всех принимают… Какой у вас прекрасный английский язык…
Англичанин просто умрет, если не скажет тебе что-нибудь ободряющее.
В церкви не было ни алтаря, ни свечей, ни креста — голые стены и священник в штатском. Попели гимны — каждый как маленькая кантата, иногда с тройной взвихренной ввысь мелодией и сложными ключевыми перепадами, так что и опытный певчий не сразу привыкнет. Аня пела со всеми с листа, дивясь красоте этих чистых, будто ангелами сочиненных мелодий, и думала: один такой гимн, если спеть его с верой, может изменить течение твоих дней. Священник говорил что-то про Моисея и Аарона, повторяя время от времени: «О, Господи, Бог Израиля, мы все — Твои дети», и под конец своей краткой проповеди предложил возблагодарить Господа за все, что Он ниспосылает.
Во время чаепития, которое устраивают во всех британских церквах, приятная, пахнущая лавандой пожилая дама сказала Ане, что раньше тут подавали сидр с окрестных ферм и первую клубнику.
— Вам понравилась служба? — спросила она ее.
— Да, гимны очень понравились. Но… мне показалось, слишком уж благодушно, ведь столько грязи кругом. Опять же эти педофилы: десять тысяч только зарегистрированных. Священник должен призывать к покаянию, указывать нам на наши пороки…
— Но не все время, правда же? — сказала дама, помешивая ложечкой чай.
В другой церкви, мало чем отличавшейся от первой, священник или «министр», как их тут называют, говорил о библейском персонаже, который советовал своему приятелю, заболевшему проказой, отправиться в их края и выкупаться в реке Иордан. Приятель, настроенный патриотично, возмутился его предложением — к чему, мол, тащиться в такую даль, когда и здешние реки не хуже.
Объясняя его ответ, «министр» с презрительной миной заметил: «Вода в Иордане, знаете ли, грязная», — и Аня поднялась и потихоньку вышла на улицу. Обернулась на бурое здание церкви: вся в решетках, с двойным забором и мигающим огоньком охраны над дверьми.
Дегустация церквей закончилась главным городским собором в Манчестере, чьи размеры и мерцающий сумрак внутри, озаряемый красными пламенеющими витражами, вероятно, даже атеистам внушали экстатическое благоговение.
В заднем приделе, почти незаметно для глаз, стояла в виде экспоната скульптурная группа «Святое семейство» с трогательно-наивными лицами и чертами, напоминавшими англо-саксонский тип из Йорка или Ланкастера. Около этой скульптуры всегда стоял народ, и непонятно было, почему она в темном углу, а не в центре, у алтаря.
Начиналась служба, и малочисленных верующих, всего-то дюжина с небольшим, не считая каких-то господ в черных костюмах, пригласили на хоры, дабы разместить всех потеснее.
Грянул орган, прозвучало что-то из Баха, священник взошел на кафедру и начал проповедь. О чем он говорил — трудно было разобрать. Слова о воле Божьей, о смирении быстро сменились какими-то мирскими соображениями об экуменических встречах и о предстоящем чествовании ректора, прослужившего в приходе тридцать лет.
Аня вначале рассматривала плафоны и витражи, потом господ в черном, которые сидели на почетных скамьях у кафедры, и не заметила, как все кончилось, и священник, с очаровательной улыбкой, более уместной где-нибудь на вечеринке или в театре, уже подходил к каждому и жал руку.
Она заглянула ему в глаза: приятный, светский человек, и такое бархатное у него рукопожатие. Интересно, о чем он думает, когда остается один?
Утром, проспав побудку Кэт за дверью, Аня обнаружила, что с подноса исчезло все, кроме хлеба, а когда заперлась в ванной, кто-то изо всей силы пнул в дверь ногой. «Пена», «плесень», говорила о них Ширли, но они так вежливы с ней, Аней, даже дети знают ее имя и стараются ей угодить.
Аня много читала об английском лицемерии и манере англичан говорить мягко, размахивая большой дубиной. «Старший Брат сидит на высоком дереве и следит за каждым твоим шагом», — сказала однажды Ширли. Сама она обычно говорила с ними, не сводя глаз с монитора на кухне: кто вошел, кто вышел. Камеры стояли на улицах, в учреждениях, в магазинах. Даже в туалете супермаркета висело предупреждение: «В целях вашей безопасности…» Такое, подумала Аня, не снилось и нашему КГБ в пору его расцвета: сидишь на троне, а за тобой наблюдает, скажем, привлекательный молодой человек. Вначале она была так смущена, поражена и рассержена, что еще раз спустила колготки, распрямилась и поприветствовала всех: «Хайль!»
Однажды, когда Аня после пешего перехода из Хейвуда в Рочдейл сидела на скамье у супермаркета, к ней подсел пожилой джентльмен, и Аня заметила, что он передвигался с усилием и, может быть, с болью.
— Я хотел выпить в кафе чего-нибудь безалкогольного, а мне предложили пиво, — сказал он, бесстрастно глядя перед собой.
Его голос, глубокий и мягкий, модулировал на каждой синтагме, и Аня подумала: он, должно быть, певец или музыкант.
— Вы недовольны тем, как вас обслужили, и у вас испортилось настроение, — сказала Аня, стараясь быть вежливой.
— О да, портить настроение — это их главное амплуа. А что вы тут, собственно, делаете?
— Отдыхаю — «в свинцовом размышлении». Дышу «дарующим здоровье воздухом», — ответила Аня цитатами из Шекспира, которого как раз штудировала. — Я шла пешком из Хейвуда, и теперь «мечта моей задницы» осуществилась.
Последние слова случайно соскочили у нее с языка, и лишь потом она поняла, что сказала не то.
— О, вы шли пешком из Хейвуда… А я там живу. Вы шли с работы?
— Да, я убираю у людей.
— Понятно. Но, мне кажется, вы образованная леди. Вы сказали, «мечта моей з…» — это ведь Шекспир, не правда ли? Хотя звучит, конечно, излишне экспрессивно.
— Я решила за год одолеть всего Шекспира. Читать его по-русски — удовольствие, но по-английски — тяжкий труд.
Оправившись от смущения, Аня смотрела ему прямо в глаза — большие, темные, полные скрытого беспокойства. Ей было легко говорить с ним.
— Вообще-то я автор, — продолжала Аня. — Мой английский, как вы заметили, чуть-чуть хуже, чем у Оскара Уайльда, поэтому я и работаю уборщицей.
— Но у вас очень хороший английский, и ваш акцент звучит очень привлекательно… Значит, вы — русская. Очень интересно. Как вы оказались на нашем «острове сумасшедших»?
— Почему на «острове сумасшедших»?
— А тут каждому разрешается быть сумасшедшим настолько, насколько у него хватит ума. В этом смысл нашей демократии.
— Может, вы и правы. Я вышла замуж за сумасшедшего, и он плохо со мной обращался. Он хотел забрать у меня последние деньги, а когда я отказалась — просто указал мне на дверь.
— О, какая жестокость. Но не все англичане похожи на вашего мужа. Где вы живете?
— В отеле для бездомных.
— О-о, — протянул он. — Я слышал, эти отели — рассадники всяческих мерзостей, они не для таких, как вы… Я как раз ищу помощницу, видите ли. Я разборчивый, знаете ли, я вообще не простой человек, я — интраверт. Я редко говорю с женщинами. Я предпочитаю платонические отношения. Кстати, меня зовут Аллан. И, если хотите, вы можете у меня работать. — Он протянул ей визитную карточку с надписью: «Аллан Кроуфорд. Гражданский инженер. Эсквайр».
Стильный особняк Аллана стоял на опрятной тихой улице, параллельной главной дороге, глядя окнами на изумрудные поля и кладбище на пригорке.
— Мое хобби — пение и опера, — сказал Аллан с порога. — О чем бы я ни говорил, я всегда кончаю оперой. Сегодня на Радио-3 Хеддл Наш будет петь из «Elicsir d’amore»VI. Вы знаете эту арию? — И он запел густым теплым баритоном, срываясь на высоких нотах: — Una furtiva lacrima…
В этот день они приводили в порядок бесценную коллекцию Аллана: кожаные футляры с кассетами, которые он собирал всю жизнь, — романсы, арии, целые оперы, тщательно пронумерованные и распределенные по жанрам.
— Может быть, часть кассет выбросить? Они все в пыли и пленка наверняка испорчена.
— Не говорите так, — в священном ужасе возразил Аллан. — Тут все оперные светила — Джильи, Тито Гобби, Марио дель Монако, — и я их всех хотел превзойти. Верьте мне или нет, но у меня был многообещающий голос. Соседям не нравилось, что я всегда пел, и пел громко, как на сцене, и они посадили меня в сумасшедший дом…
Аня хотела вычистить оба его туалета, но он не позволил и убрал все сам, болтая без умолку.
— Я не такой проворный, как вы, — сказал он. — Это все возраст, видите ли — шестьдесят девять стукнуло. — И добавил, глядя на блоки уложенных футляров: — О, вы совершили Гераклов подвиг.
— Да вовсе нет, — засмеялась Аня, багровея от усилий. — Хотя можно подумать, что в этих футлярах — кирпичи… И все-таки работать для вас — удовольствие. У вас такой прекрасный английский, я просто счастлива не слышать эти «f… off» и «f… up», — немыслимая изобретательность англичан выражать все оттенки чувств с помощью одного слова с предлогами. Вы не против, если я открою окно? Тут невыносимо душно.
— О нет, разумеется, нет. Вот, я открыл оба окна, хотя должен признаться, у меня агорафобия… И клаустрофобия тоже, — добавил он после паузы. — Вы наверняка проголодались?
Он угостил ее супом, который всегда варил себе на «файв-о-клок»VII, — овощами, сваренными в воде без соли, масла и специй, — и похвастался: «Я неплохо управляюсь на кухне». Кухня и в самом деле выглядела опрятно, ножи наточены, кастрюли сияли.
Время от времени Аллан исчезал на верхний этаж, и Аня слышала, как он разговаривал сам с собой.
— Почему вы разговариваете сами с собой? — спросила она довольно бестактно.
— О, это просто старая привычка. Тот, кто говорит сам с собой, никогда не слышит лжи.
Иногда Аня приходила, обедала и, обсудив последние новости, уходила.
И, однако, он каждый раз твердил ей: «Вы все доводите до совершенства. Вы как царь Мидас — все превращаете в золото. И вы воскресили умирающего англичанина. С вами я всегда чувствую себя молодым».
— Кто этот молодой человек рядом с вами на фотографии? — Аллан глядел на нее молодой, лет тридцать назад, со сверкающей улыбкой.
— Это мой брат Джордж, тоже маниакально-депрессивный. С девяти лет получает помощь интравертам. Он недавно пришел ко мне в странном пальто — я думаю, наш прадед носил его, и заявил что он — Оливер Кромвель.
Однажды Аня заглянула к нему в сумерки и застала его в полной тьме, болезненно возбужденного, в белье и в ночном халате.
— А почему вы сидите в темноте? — неосторожно спросила Аня.
— Когда я дома, я всегда выключаю свет, я включаю его лишь когда выхожу из дому — для соседей. Ты видела подростков, которые сидят вот там, на цементных столбиках? — Его глаза беспокойно блуждали, руки подергивались.
— Они просто болтают, им некуда деться.
— Но позже они начнут бить мне стекла. Когда я был в больнице, мне выбили окна и двери, видишь ли. Может, ты пойдешь и поговоришь с ними.
— Успокойся, Аллан, они скоро уйдут.
Когда подростки исчезли и Аллан пришел в себя, он без конца благодарил ее, хотя Аня, выпив кофе с пирожным и съев круг ананаса, уже собиралась домой.
— И за что ты меня благодаришь, я ведь ничего не делала.
— Я благодарю тебя за каждую твою частицу, за каждый сантиметр! Ты — огонек на рождественской елке, ты — свежий ветер из открытого окна, ты потрясаешь меня до основания…
И Аня не могла не поцеловать его за такие слова.
Апрель лишь переваливал за середину, а природа уже бурно сбрасывала с себя зимние сны, хотя на этом державном острове, казалось, не бывает зим.
Дикие нарциссы уже зацветали белым и желтым цветом, а напротив их отеля японская «сержантова вишня» покрылась гроздьями огромных белых цветов.
Аня достала из узла с летними платьями светло-зеленую блузу и желтую юбку в горошек и пошла в «Макдоналдс» на чашку горячего шоколада.
Уже с порога ее окликнул занкомый баритон: Аллан был весь улыбка и сияние.
— Ты чудесно выглядишь, ну просто как желтая петуния на зеленом стебле! Хочешь кофе? Мороженого? Ты не против, если я положу ноги на стул? Они мне весь день досаждают, видишь ли. Или, может, мы пойдем в паб, тут слишком шумно.
— В паб? С тобой? Конечно! В «Летящую лошадь» или «Королевскую луну»?
— Мы можем пойти вначале в «Лошадь», а потом в «Луну»…
— Это называется pub crawlVIII, не так ли? — засмеялась Аня. — О’кей, давай примкнем к большинству. Я думаю, две трети населения сейчас расслабляется в пабах.
Они сидели в уютной «Летящей лошади», в нижнем этаже элегантного особняка эпохи короля Эдварда, под зелеными и желтыми абажурами, с летящим зеленым пегасом на стене.
Аллан рассказывал ей о живых и почивших своих родственниках, стараясь вспомнить их адреса, будто Аня собиралась их навестить.
— Ты заметил, Аллан, что мы всегда говорим ни о чем? Расскажи мне лучше о себе — что-нибудь значительное.
— Боюсь, мне нечего о себе рассказывать, — вздохнул Аллан. — Моя жизнь кончена, кончена! Я всегда был мономан, видишь ли, поэтому мой брак потерпел фиаско. Я любил петь, а моя жена все время хотела секса. И вот — с моими ногами тоже все кончено. Я слишком долго пел стоя — воображал себя на сцене…
Его опухшие ноги не вмещались в сандалии, большой палец лиловел сквозь прорезь, а из-под брюк выглядывали бинты.
Он принес ей полпинты «Гиннесса», и, поставив на стол бокал, покрасовался перед ней, пританцовывая, будто забыв про бинты на ногах.
— О, ты танцуешь. «Не я ль плясала раз в Брабанте с вами?»
— Очень возможно. Это опять из Шекспира? Цитаты из тебя так и сыплются. Я мало читал его. Я помню только: «Богиня, нимфа…» И это о тебе! — и добавил: — С тобой я всегда поэт. У меня была такая скучная профессия: почва, типы труб. Нельзя зарабатывать на жизнь пением, видишь ли. Хотя однажды я устроил вокальный вечер для местной интеллигенции.
— И тебе заплатили?
— О нет, они были готовы заплатить, чтобы я заткнулся.
Когда-то пылкие англичанки наверняка сохли по нему, если он до сих пор такой обаятельный, подумала Аня. С таким породистым носом и такой улыбкой — зубы сверкают, глаза блестят, как две маслины.
— От тебя так хорошо пахнет, — сказал Аллан. — Это запах молодости.
— Духов не покупаю, — призналась Аня, краснея от удовольствия. — На духи денег нет, одно мыло в моем распоряжении.
— А от меня чем пахнет? — спросил Аллан и неожиданно и как-то по-детски наклонил к ней голову.
— Пахнет искусительно, — сказала Аня, и вдруг он сжал ей виски и запечатлел на ее губах сухой аскетический поцелуй. Она засмеялась и тоже поцеловала его в лысеющую макушку. — Некий джентльмен сказал мне однажды, что он предпочитает платонические отношения с женщинами.
Аллан достал из кармана пачку маленьких голландских сигар и закурил, выпуская ароматные колечки.
— Аллан, ты же не куришь, сигары — гибель для твоего кровообращения.
— Я хочу произвести впечатление на женщину. Как ты думаешь, может, мне выпить виски?
Они спели вместе дуэт Церлины из «Дон Джиованни», благо Аня, как и он, знала всю оперу наизусть, и посетители посматривали на них с любопытством и не без зависти.
— Аллан, боюсь, твой «Гиннесс» сделал меня слишком сентиментальной. Я чувствую, что вот-вот разревусь. Ты только представь, каково мне в моем отеле с наркоманами и ночными красавицами. В прошлом месяце молодая мамаша умерла от передозировки. Они барабанят мне ночью в дверь, бросают камешки в окна… И адвокат бездействует. Мне надо нанимать другого адвоката, чтоб он заставил его работать. — И Аня неожиданно для самой себя вдруг захлебнулась в слезах.
— О пожалуйста, не надо, — испуганно сказал Аллан. — Хочешь, я спою тебе песню? — И он запел «When you walk through a storm…»IX.
Потом они сидели в его просторной кухне и Аллан суетился, выгребая все, что было в его холодильнике.
— О, — лицо у Аллана скривилось от боли, пока он ставил на стол чашку с «Холиксом».X — Мой «сын божий» не оставит меня в покое, — сказал он, имея в виду ногу. — Такой зуд, видишь ли, я бы разодрал все эти бинты к черту.
— Они должны лечить тебя, а не просто бинтовать ноги. В больницу надо ложиться. Посмотри на большой палец: там будто не кровь в венах, а чернила.
— Не так уж я и плох, — сказал Аллан, слегка задетый. — Я пел для тебя и танцевал, а ты хочешь сбагрить меня в госпиталь? — И он опять запел, не допив своего напитка: — She loved me for the dangers I had pa-assed…XI Ты слышала Лучано Паваротти в партии Отелло?
— Нет, не слышала. Но я помню наизусть отрывки из «Отелло». Я, кстати, не знала, что Отелло страдал эпилепсией. Ты можешь представить себе генерала-эпилептика? — И продолжала с энтузиазмом: — И еще один эпизод меня поразил: когда Отелло передали послание от герцога и венецианских сенаторов, он сказал: «I kiss the instrument of their pleasures»XII. Русский переводчик Борис Пастернак перевел: «Почтительно целую их печати». Но я думаю, печати тут ни при чем. Отелло выразился так потому, что он думал в тот момент о Дездемоне, и ему казалось, что она неверна. Он вспоминал ее поцелуи!
— О, тебе не с кем разделить твои мысли, ты мечешь бисер перед свиньями — в любом колледже тебя бы приняли без разговоров, — и он сгреб ее в объятия, забыв о больной ноге и делаясь все смелее.
— Сколько тебе лет, Аллан? — бормотала Аня. — Ты сейчас такой же, как на той фотографии… — Или так ей казалось, ибо если смотреть без очков, да еще в полутьме, все мужчины были невыразимо прекрасны.
— О, я тогда только что вернулся из Скарборо XIII — загорелый, помолодевший…
— Аллан, скажи, пожалуйста, почему вы, британцы, такие сексуальные? — заговорила она, чтобы отвлечь его от маневров. — От секса некуда скрыться. Включаешь радио — дамы поют гимны вибраторам и стыда не имеют. Включаешь телек — опять сплошные совокупления. Вчера был документальный фильм «Половые сношения», а потом любовная история «Мастурбация: драма в двух частях». Читаю газету — не желтую прессу, а «Санди Таймс» — и о чем они пишут? Миллионы людей гибнут в войнах и от голода, а они обсуждают первый поцелуй… Когда-то Оскар Уайльд писал о душе человека при социализме. А я хочу написать о том, что происходит с душой при капитализме: она чахнет и умирает.
— Съешь грушу, они очень сладкие, — только и ответил Аллан. — Гм… Я не специалист, видишь ли, читаю только «Радио Таймс». Я понимаю — ты женщина с миссией, как говорится, с «пчелой в шляпке». Кстати, что у тебя за миссия?
— Хочу свалить стену отчуждения, — без запинки ответила Аня. — Скажи, почему англичане — нация одиночек? Их поглощенность собой граничит с аутизмом, они теряют способность к общению…
Зазвонил телефон и смолк — кто-то раздумал.
— Что это? — заволновался Аллан. — Может, это сестра Фрэнсис? Они там все против меня, видишь ли. Вчера я был в перевязочной, и, возможно, кто-то пожаловался, что я снял повязку. Зудело так, хоть «осанна!» кричи. Эти сестры могут настроить против меня всех врачей…
— Успокойся, это не сестра Фрэнсис. Тебе кажется, что они против тебя.
Как он изменился в лице за одну минуту и сразу стал похож на запуганного ребенка.
— Успокойся, — повторила Аня и слегка обняла его.
— О, в тебе столько тепла, твои волшебные руки касаются моих плеч, и я сразу оживаю — восстаю из мертвых… Я никогда не был счастлив, видишь ли.
Он привлек ее к себе, и она почувствовала, как тяжело и медленно бьется его сердце. «Богиня, нимфа», — твердил Аллан, печатая на ее лице горячие поцелуи.
Они стояли так еще минуты две, пока она не сказала:
— Я стесняюсь, соседи могут нас увидеть.
Аллан сел на диван, всем видом выражая крайнее смущение, и, сглотнув, сказал:
— Со мной случилось нечто очень важное. Скажи мне, что я должен делать?
— Да не слишком раздумывай, — просто ответила Аня. — И побереги сердце. Нельзя его так нагружать.
Он встал, задернул шторы и сжал ее еще крепче, так что она опасалась, как бы он не зашел слишком далеко.
Он разжал руки, снял с подзеркальника коричневый кожаный пояс и сказал:
— Ты не могла бы стегнуть меня вот этой штукой? Я мечтал об этом всю мою жизнь.
— Ты не шутишь? — Аня почувствовала, как карточный домик, построенный для них с Алланом, рухнул и обратился в пыль. — О’кей, — сказала она обреченно и хлестнула его бледный голый зад.
— Сильнее, — попросил Аллан, и она в припадке ярости и отвращения, стараясь не глядеть на багровеющие разводы, порола его что есть мочи еще и еще, пока Аллан постанывал от удовольствия и блаженно улыбался.
— Но тебе же больно! — крикнула Аня.
— Довольно, — сказал он наконец и со счастливым вздохом тяжело плюхнулся на диван.
— О Господи! — Аня закрыла лицо руками. И вдруг волна острой болезненной жалости захолонула ей душу, и она уже знала: она не бросит Аллана, какие бы коленца он ни выкинул.
Как-то, после уборки, пока Аллан сидел в ванной, распевая арии, Аня поджаривала себе кусок ветчины. Она уже снимала его со сковороды, как вдруг в кухню вошел Аллан и, почуяв дух, ошеломленно спросил:
— Ты что, готовила на моей плите?
— Я просто подгрела себе кусок ветчины, — робея от его тона, ответила Аня.
— Знаешь что, запомни на будущее, — холодно сказал Аллан, — в моей кухне я дожен хозяйничать один. И со словом «неслыханно!» выскочил за дверь.
Аня и не заметила, как листья на деревьях пожелтели и опали, хотя лужайки весь год оставались зелеными, а затем так же незаметно из набухших почек возникли новые листочки, и — ах! — вот уже зацвели воспетые Водсвортом рододендроны и нарциссы подрагивали почти прозрачными крылышками.
Церковь Всех Святых на пригорке далеко не малых размеров казалась легкой, словно вылепленной из песочного теста, а перед церковью, рядом с высоким резным крестом стояло дерево, все в огромных красных цветах, и будто плясало на ветру.
В отеле трое юнцов, те, что вечно просили то двадцать пенни, то поесть, избивали четвертого. Он сидел в углу, прикрывая голову от ударов, и молча терпел пинки — видно, был пьян или после инъекции.
— Колин, перестань сейчас же! — кричала Аня, колотя кулаком по стеклу. — Или я вызову полицию!
— Вызови, вызови поскорей! — закричали они. — Эта тварь — наркоман, он ворует у Ширли вещи и продает их.
Когда прибыла полиция с врачами, избитый парень исчез, а из комнаты Колина гремела мерная, в две ноты, годная для пыточной камеры музыка.
И какого лешего она тут, думала Аня, в этой пахнущей плесенью комнате, где некуда ступить, оттого что везде ее узлы и чемоданы, где хромой стол с книгами и кассетами стоит на ее широкой кровати, и она так и спит, между ножками стола.
«Я никогда не был счастлив», — отдавали у нее в ушах слова Аллана, и она вдруг подумала о нем как о милом и близком родстеннике: «А будем ли мы с тобой счастливы?»
Сидя на постели и завернувшись в одеяло, Аня погрузилась в «Макбета» с Карло Бергонцци и Анжелой Георгиу, которого Аллан записал для нее. И вдруг в финале, где страсти раскаляются добела, все смолкло, и вместо Бергонцци послышался голос Аллана-Макдуфа. Он будто стоял на сцене и был полон решимости отмстить за жену и детишек. Он знал всю арию наизуть — по-итальянски, у него был абсолютный слух и отменная дикция. У него лишь не было голоса — ни теперь, ни раньше!
Было что-то жуткое в этом безголосом пении, будто труп хотел воскреснуть и доказать всему миру, что он бессмертен. И что за странное племя обретается на этом острове, думала Аня. Поистине, если из лондонского «Бедлама» выпустить всех сумасшедших, а здоровых с улицы туда загнать, никто ничего не заметит.
Она открыла блокнот, который дал ей Аллан, и собралась записать дневные впечатления. Блокнот был старый, с собственными записями Аллана, который тоже с детства вел дневник. Прочитала одну, другую, — все они были о соседях, о том, что дети играли в мяч на его траве или сосед припарковал машину рядом с его гаражом. Каждая запись кончалась словами: «Сфотографировал. Послал отчет в полицию». Его соседи могут снова посадить его в сумасшедший дом. И что тогда?
Всю неделю дул шквальный ветер, сдувая цвет с «сержантовых вишен»,
и газон по обеим сторонам дороги припорошило розовым снегом.
— Я почти не спал этой ночью, — сказал Аллан. — Мой бастард ныл нестерпимо. Просто кричал в голос, — и он показал, как он кричал: — А-а!!
— Аллан, я сломала голову, думая, как тебя вылечить. Но ты ведь не хочешь лечиться. Тебе бы стать главой консервативной партии. Взгляни на свои ноги — они опухли, от них идет дух, это же некроз, ткани заживо разлагаются.
— Мне это уже говорили. Может, придет день, когда я уже не смогу себя обиходить. Если сдадут ноги, как мне прикажешь передвигаться — на пятой точке?
— Надо чтобы кто-то ходил за тобой, — сказала Аня, зная, что Аллан скорее предпочтет передвигаться на пятой точке, чем потерпит кого-то у себя на кухне. — Почему не позвать племянника? У тебя же их трое!
— О да, все мои родственники хотели бы ходить за мной, а потом забрать у меня деньги, дом и все, что в нем. Вы все были бы счастливы свалить меня в госпиталь.
Он встал со стула, сделал несколько шагов и, потеряв равновесие, едва не ударился головой о камин, вовремя схватившись за дверной косяк.
— Можно, я вызову «скорую помощь»? Мне страшно оставить тебя одного.
— О нет, ни в коем случае. Завтра утром мне полегчает.
Он проводил ее до двери, стараясь держаться за стулья, и Аня вдруг заметила, как он изменился — грязный халат, спутанные потные клочья на голове, серая щетина на подбородке.
По дороге в отель Аня вызвала «скорую», зная, что Аллан разозлится на нее.
Когда на другой день, разыскав через поликлинику госпиталь, куда взяли Аллана, Аня дозвонилась до врача, он сказал ей, что Аллан мог умереть, если бы врачи не вмешались.
Через неделю Аня сидела у Аллана в палате, где кроме него лежали еще пятеро больных.
— Я вначале очень испугался, — сказал Аллан, — я думал, соседи хотят поселить меня в другое место. Но теперь — спасибо тебе — опять «в своих башмаках»… Я тут слушал радио, захватил с собой мой приемничек, — это был вечер старинных любовных романсов — не знаю, слышала ли ты вот этот?
И он запел очень тихо, стараясь не привлекать внимания:
…Like a statue that’s carved in white,
Once you gleamed in the mystical night.
Where are you, beautiful moon-like madonna?XIV
— Можно я тебя поцелую? — прошептал он, когда она собралась уходить. — Силы ко мне возвращаются, видишь ли, я опять хочу твоих объятий. — Он с чувством пожал ей руку и зашептал: — Я знаю, женщины не любят тех, для кого опера превыше всего, но ты для меня — событие огромной важности, ты так нужна мне…
I Грубое британское ругательство.
II Constant Vegetative State — перманентно растительное существование.
III Gargoyle — водосточная труба, выполняющая также функцию охраны от злых духов.
IV «Он разрушит твою карьеру»; слова искажены и сливаются друг с другом.
VSheperd’s Pie — блюдо из говяжьего фарша, запеченного в картофельном пюре.
VI «Любовный напиток» — опера Доницетти.
VII Пять часов — обеденное время у англичан.
VIII Пробежка по пабам (букв. «переползать из одного паба в другой»).
IX «Когда идешь сквозь грозовые облака…»
X Популярный в Англии молочный напиток с витаминами.
XI «Она меня за муки полюбила…»
XII «Целую инструмент их наслаждений».
XIII Курортный город на северном побережье.
XIV Ты, как статуя из белого камня,
Светила мне однажды ночью, полной тайн.
Где ты, дивная луноликая мадонна?