Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2004
Анна Политковская. Вторая Чеченская. М.: Захаров, 2003.
Насчет художественных особенностей — не скажу. Тут я — пас! Практически не вижу. Не исключено, что их и вовсе нет. То-то все и помалкивают об этой книге. На франкфуртской ярмарке специально запретили о ней разговор. Не вписывается, должно быть, в дискурс женской прозы или еще в какой-нибудь дискурс.
И вообще: читаешь, читаешь — ни малейшего удовольствия. Сплошь убийства да пытки.
Нет, я понимаю, сама по себе жестокость в любой литературный дискурс вписывается, и даже очень, — хлебом нас не корми, а дай почитать про убийство; на изнасилованиях и то многие ловят катарсис. Но, как говорится, все дело в хронотопе. Когда пытают и насилуют сочиненного персонажа в художественном пространстве-времени под звуки выразительно-образной авторской речи, причем эпизод явно способствует повышению сюжетного интереса, — это одно. Это называется — искусство слова. За него полагаются премии, поскольку оно скрашивает нам жизнь и в принципе могло бы даже повысить производительность нашего труда, хотя кому он нужен…
Но Анне Политковской ничего хорошего не полагается. Ее книга глубоко разочаровывает. О производительности труда над этой книгой противно думать. Потому что она рассказывает о каких-то совершенно никому не интересных настоящих убийствах, изнасилованиях и пытках. Абсолютно не художественных. Реальных, как погода.
Черт знает какая бестактность! Только, кажется, все согласились, что ничегошеньки знать не знаем, ведать не ведаем… Ну, нет информации, вот и не возникаем, а не потому что подлые… Жизнь и так трудна. Сузим радиус тревоги. Даешь отделение совести от государства!
Но вот появляется эта Анна Политковская — и в каком же мы положении по ее милости? Случись, к примеру, завтра или хоть через двадцать лет Нюрнбергский или Гаагский какой-нибудь трибунал, вызовут вас или меня свидетелем, спросят: как же вы, такой просвещенный, в художественных особенностях разбираетесь, а ни словечка не проронили, когда этих самых чеченцев, не разбирая пола-возраста, ваше государство истребляло, как клопов? Разве протестовать — хотя бы тайным голосованием — было так уж опасно? Или вы тоже не считали их за людей? Или вы сами не люди? А как же ваша знаменитая культура, ваша единственно верная религия, правдивый, могучий язык, полцарства небесного за слезинку ребенка, фуё-моё? Отвечайте, короче, отчего вам было наплевать и вы жили-поживали, как будто все в порядке?
А мы уже не сможем, по примеру послевоенных немцев, блекотать: мол, какие концлагеря? какие массовые казни? первый раз слышу… В нашем славном городке Дахау ничего такого не было; встаешь утром — птички поют, из трубы на горизонте идет дымок, — откуда я знал, кого там жгут? от нас все скрывали… Цензура, блин.
Точно: припозднились мы с цензурой. Как предъявят на процессе вот эту самую книжку (экземпляр-другой ведь сохранится все равно, что ни сделай) — так и нечем крыть. Всё мы знали, конечно, и без Политковской: прекрасно представляем себе, что бывает с безоружными людьми, когда вооруженным все дозволено. Бывает — наведение порядка.
«Ритуал a la «37-й год» — бесследные ночные исчезновения «человеческого материала».
По утрам — раскромсанные, изуродованные тела на окраинах, подброшенные в комендантский час.
И в сотый, тысячный проклятый раз — слышу, как дети привычно обсуждают на сельских улицах, кого из односельчан в каком виде нашли… Сегодня… Вчера… С отрезанными ушами, со снятым скальпом, с отрубленными пальцами…
— На руках нет пальцев? — буднично переспрашивает один подросток.
— Нет, у Алаудина — на ногах, — апатично отвечает другой».
«Иса живет в Сельментаузене. В начале февраля он… попал в концлагерь на окраине Хоттуни. Об его тело тушили сигареты, ему рвали ногти, его били по почкам наполненными водой бутылками из-под пепси. Потом скинули в яму, именуемую «ванной». Она была заполнена водой (зима, между прочим), и вслед сбрасываемым туда чеченцам швыряли дымовые шашки.
Их было шестеро в яме. Не всем удалось выжить.
Офицеры в младших чинах, проводившие коллективные допросы, говорили чеченцам, что у них красивые попки, и насиловали их. При этом добавляли, что это потому, что «ваши бабы с нами не хотят»».
«Мечеть, конечно, самое лучшее здание в селе. Отремонтированные стены, красивая свежевыкрашенная ограда. Солдаты пошли в мечеть, а может, это были и офицеры. И там, в мечети, взяли да нагадили. Стащили в кучу ковры, утварь, книги, Коран, конечно, — и свои «кучи» сверху наложили».
«29 января (2002-го. — С. Г.) Лиза Юшаева, беременная на последнем месяце, стала рожать — это часто случается неожиданно и уж совсем не зависит от сроков «зачистки», установленных генералом Владимиром Молтенским. Родственники Лизы побежали просить военных, стоящих в оцеплении, пропустить роженицу в больницу — но те долго не разрешали. Женщины их громко стыдили, мол, у вас есть матери, жены, сестры. А они отвечали… что приехали сюда убивать живых, а не помогать рождающимся.
Так и получилось: когда военные смилостивились, Юшаева не смогла пройти пешком необходимые 300 метров до больницы. Родственники стали договариваться заново — теперь уже о машине. Наконец Лизу подвезли к больнице. Но там стояло уже совсем другое оцепление и другие бойцы. Не вникая в детали, они привычно поставили и водителя, и Лизу к стене — в позу пойманного боевика, руки вверх, ноги в стороны. Какое-то время Юшаева еще выдерживала эту «стенку», а потом стала оседать — вскоре ребенок явился на свет, но мертвым».
«Люди вышли на митинг протеста. В руках у них лозунги: «Верните мою маму!» Это от детей, чья мама, будучи арестована при «зачистке», исчезла… И еще: «Верните трупы наших детей!» Это уже от матерей, чьи дети при «зачистках» пропали с концами. Мимо митинга пыхтит по дороге парочка БТРов. На броне — федералы. Среднего возраста мужики, контрактники, наверное, не солдаты, веселые, пассионарные, крепкозубые. В масках, косынках, с автоматами и гранатометами, направленными на толпу. Хохочут до судорог… Тычут пальцами в обрезанных перчатках — все больше на «Верните мою маму!»… неприличными жестами демонстрируют, как же они собираются возвращать и чужих мам, и трупы чужих сыновей».
Довольно, не правда ли? Сколько можно! Даты, фамилии, справки, фотографии, списки убитых, подробности издевательств. Риторические вопросы, типа кто конкретно виноват.
Художественных особенностей — просто ноль. Можно и не читать. А прочитав — спокойно жить дальше.
Sir Gawain and the Green Knight. — Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь. Издание подготовили В. П. Бетаки и М. В. Оверченко. — М.: Наука, 2003.
Уютный такой литпамятничек. Последней трети XIV века. На северо-западно-мидлендском, знаете ли, диалекте среднеанглийского. То есть ежели сесть в Манчестере на поезд до Бирмингема, то примерно за первые полчаса промелькнет вся та местность, где шестьсот лет назад обитали существа, в принципе способные оценить красоты данного текста. На слух тогдашних же, скажем, лондонцев это был уже просто шум, хотя и организованный: ритмическое как бы бульканье; по-научному называется англо-саксонский аллитерационный стих.
Поэма — сказка — шутка — вроде «Руслана и Людмилы», хотя почерк поприлежней, помедленней. У англичан, само собой, считается романом в стихах (никакой дьявольской разницы) — рыцарским романом, куртуазным.
Сочинитель при жизни, видно, был никто, вот и звать буквально никак — впрочем, ясно, что наш брат, интеллигент. Этакий лирический грамотей при захолустном феодале; предположим, домашний учитель, по совместительству капеллан. Свободное от митрофанушек время посвящал плетению виршей: у барыни, полагаю, имелись духовные запросы; опять же и могучий тан в честном пиру не прочь щегольнуть собственным декламатором (см. у сэра Вальтера Скотта)… Короче, имени нет, а только известно, что создал человек четыре произведения, в том числе и вот это, про Гавейна (все без названий), потом сгинул в своей эпохе вместе с автографами; кто-то их, однако, успел переписать, и через пару столетий копия нашлась. Теперь это манускрипт Gotton Nero в Британской библиотеке, основной источник питания для уймы специалистов.
А в Камелоте — Новый год! Какой по Р.Х. — кто его знает, и неважно. Праздничный завтрак после обедни. Руки вымыты, кушать подано, вот и музыка замолкла — принесли первое жаркое, — но король Артур сам не ест и другим, стало быть, не дает; скучен ему такой банальный прием пищи; подавай ему для аппетита приключение или чудо — или хоть рассказ о чуде или приключении, — как все равно аперитив. Хоть бы кто сводил его в цирк, на елку, — но и Санта-Клаус еще не канонизирован. Зато раздается тяжело-звонкое скаканье, и прямо в зал въезжает верхом на зеленом коне преогромный великан в зеленой одежде. Веселый, дружелюбный, только малость непочтительный, каковая непочтительность обидна даже чересчур, поскольку за ней — очевидная для всех непобедимость.
И вот этот зеленый Гулливер, имея в руке тоже огромный и тоже зеленого металла боевой топор, предлагает рыцарям Круглого стола «простую рождественскую игру» наподобие, превыспренне сказали бы мы, смертельной рулетки, в которой шарик — планета Земля. Условия такие: сейчас он спешится, встанет смирно, руки по швам, и пусть кто-нибудь рубанет его этой самой секирой, а потом точно так же, не сопротивляясь, подставится под ответный удар, — но только не сразу, а ровно через год и один день.
Все в замешательстве: подвох не разгадать; остается предположить, что Зеленый, спятив, ищет смерти — как, допустим, выбрасываются на берег киты. Поза палача, вообще-то, рыцарю не подобает, но, с другой стороны, как угомонить наглеца?Он ведь насмехается: слабо, дескать, вам, чудо-богатыри, принять вызов одинокого незнакомца?
Тут, конечно, король бросается к нему с такими словами:
«Сэр, ваша просьба — дурацкая,
Но раз уж вы просите — выполнение просьбы
Наш хозяйский долг, — скажу вам я сразу:
Тут никто не испугался ваших угроз.
Давай, ради Бога, твою секиру
И получи то, чего хотел ты!»
Зал замирает, — но встает из-за стола благоразумный Гавейн. В интересах, говорит, безопасности государства препоручите-ка, милорд король, это дельце мне, вашему недостойному племяннику; столь нелепое приключение вам не к лицу, и рисковать собой не имеете права.
Дружина, опомнившись, единогласно поддерживает инициативу Гавейна, — и Артур, подумав, отдает ему секиру, присовокупляя тактическое наставление:
«Учти, кузен, твой удар — единственный.
Надо его нанести как должно,
И в этом случае, я не сомневаюсь,
Ответный удар умелого не убьет».
Намек прозрачен: в сущности, у Зеленого нет ни единого шанса на матч-реванш — уж настолько-то мы, даром что в средневековье живем, анатомию знаем…
Сэр Гавейн, доблестный рыцарь, пользуется добрым советом без малейшего, заметим, зазрения совести — действует прямо как живая гильотина:
Наклонил голову Зеленый Рыцарь,
красивые кудри на лицо откинул,
Подставил с готовностью голую шею,
Гавейн же, выставив левую ногу,
Поднял повыше топор тяжелый
И тут же, проворно его обрушив,
Перерубил противнику полностью шею
Его же собственной сверкающей сталью
Так, что аж в землю вонзилась секира!
Следует маленькая сценка из истории спорта:
Повалилась на пол прекрасная голова,
И когда подкатывалась она к кому-то,
Тот от себя ее отталкивал ногами…
Все выглядит в высшей степени натурально: красная кровь на зеленом плаще, — теперь внимание! Исполняется главный трюк:
Но рыцарь не упал и не покачнулся —
Прянул на крепких ногах, подпрыгнул,
Средь сапог гостей вслепую пошарил,
Отыскал, схватил свою прекрасную голову
И, подняв, повернулся к пляшущему коню,
Взялся за уздечку, вступил в стремя,
В тот же миг в седло взгромоздился,
Левой рукой за влажные волосы
Голову он так держал, как будто
С ним совсем ничего не случилось!
Отрубленная голова, обращаясь к Гавейну, уточняет место встречи через год — у какой-то Зеленой Часовни, — всадник во весь опор удаляется — всеобщее веселье: праздник, несомненно, удался, — приступаем наконец-то к угощению, — но это была всего лишь завязка, собственно говоря — присказка.
Сказка вся впереди, а при ней мораль (типа: рыцарь тоже человек), а за ней преобстоятельная статья о художественных особенностях… Приятная, одним словом, книжная новинка. Свидетельствует о культурном расцвете, и все такое.
С. Гедройц