Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2004
Перевод Лариса Степанова
В этом номере “Звезда” при содействии Генерального Конcульства Италии в Санкт-Петербурге печатает непубликовавшиеся рассказы итальянских писателей, так или иначе связанные с петербургской тематикой. Их авторы входят в круг основанного Альберто Моравиа римского журнала “Новые темы” (“Nuovi Argomenti”).
ФАБИО МАРКОТТО
ЗВУК ФИНСКОЙ РЕЧИ
В понедельник я приехал в аэропорт, как всегда загодя, в двенадцать часов дня. Обычно я пью кофе за столиком, сидя перед огромным окном, выходящим на бетонное поле аэродрома. Потом обхожу магазины Duty free. Мне нравится изучать здешние цены и сравнивать их на следующий день с ценами на те же товары в итальянских магазинах. Сигары “Ромео и Джульетта”, виски “Чивас Регал”, косметика “Биотерм”.
На электронном табло против моего рейса появилась надпись, что рейс откладывается на полтора часа. Я взял газету и устроился на стуле с металлическими ножками в центральном зале. Там было еще человек тридцать-сорок, все они ждали самолет на Вену. Почти все русские, только несколько немцев и американцев.
Но тот, что сидел напротив меня, был итальянец. Я узнал его не по обуви, хотя, как правило, именно на нее обращаю внимание в первую очередь. Впрочем, в Петербурге почти все ходят в итальянской обуви или в обуви, сделанной по итальянским образцам.
Я узнал его по выражению лица, скорее даже по взгляду. Оно было не такое, как у русских или иностранцев на Невском проспекте. Сбить меня с толку могли только испанцы, единственные, кого в Петербурге можно было принять за итальянцев. Наверное, я разглядывал его чуть пристальнее, чем остальных. Он заметил это и улыбнулся мне. Тогда я поднялся и пересел на свободный стул справа от него.
— Не возражаете?
— Нет, конечно, прошу вас.
Мы начали болтать ни о чем, и разговор довольно быстро иссяк. Он тоже, как мне показалось, почувствовал пустоту дежурных фраз, которыми мы обменивались.
Минут десять мы просидели молча. Потом на табло появилась новая информация: рейс откладывался еще на один час. На этот раз разговор начал он. Отрекомендовался промышленником из Милана, сказал, что скоро выйдет на пенсию. В Россию он ехал ради женщины, с которой познакомился на дне рождения своего брата, тот занимается в Петербурге коммерцией. Брат торгует обувью, а женщина копается в земле и разводит скот. Вообще-то по профессии она химик и работает в какой-то государственной лаборатории, но ее истинное призвание — это дача и домашний скот.
Сказав это, он достал из внутреннего кармана пиджака бумажник. Из бумажника он вынул фотографию и протянул ее мне. На фотографии был тщательно ухоженный сад с подстриженным на английский манер газоном, маленький пруд с кувшинками, а в глубине сада деревянный домик с двумя большими квадратными окнами.
Миланский промышленник сказал, что это дача той женщины. Самая красивая дача, которую он когда-либо видел — в России они в большинстве своем жалкие и убогие. А на этой даче был великолепный сад с потрясающими цветами самых разных сортов. В доме, конечно, то же, что и у всех. Нет водопровода, кругом мухи, кошки, ненавистные ему безделушки и прочий хлам. А уборная! Вместо унитаза деревянная доска с круглой дыркой посередине. Чтобы сделать свои дела, надо было сначала открыть крышку, тоже деревянную, и оттуда шибал такой запах, что хоть нос зажимай.
Но дача — это, конечно, мелочи. А главное — он влюбился в эту женщину. Потому что она и в самом деле необыкновенная. Он понял это только со временем, но влюбился в нее сразу, с первого взгляда. Ее звали Юлия.
Он вынул из бумажника еще одну фотографию и на этот раз поднес ее к самым моим глазам. Я обратил внимание на его пальцы, тонкие и миниатюрные с очень длинными и невероятно светлыми ногтями. Я бы сказал, такие руки бывают только у малых детей. Но мой собеседник, даже сидя, производил впечатление человека довольно рослого.
Женщина на фотографии была по-настоящему красивой. Лет пятидесяти или пятидесяти трех, с коротко стриженными и почти абсолютно белыми волосами. Черты лица поразительные, резкие и даже суровые, но отмеченные таким же совершенством, что и геометрия ломаных линий на портретах Мантеньи.
Она держала в руке желтый тюльпан, стебель которого, зажатый между указательным и большим пальцами, грубыми и перепачканными землей, казался надломленным. Ее свободно опущенная левая рука была в мозолях, загрубевшая от работы рука.
Промышленник объяснил мне, что женщина просто помешана на работе, именно на тяжелой физической работе в саду и со скотиной, а не на своей основной работе химика в государственной лаборатории, хотя и там она исправно трудилась и даже изобрела какую-то хитроумную систему для понижения загазованности воздуха в подземных туннелях. На даче она держала кроликов, кур, ослика, гусей и коз, они-то и были ее настоящей страстью.
Кстати, как раз месяц назад Юлия стала победительницей конкурса по разведению коз, который проходил в Петербурге. Конкурс проводился по трем номинациям. Она получила первую премию в конкурсе на лучшую молодую козу. Ее козу звали “Козичка”, и аттестовал ее эксперт, специально приехавший для этой цели из Соединенных Штатов.
Промышленник достал из бумажника еще одну фотографию, на этой фотографии были три козы, вокруг которых толпилось человек пятнадцать. Один из них, маленький и толстый, был пылким обожателем женщины. Юлия рассказывала промышленнику, что он постоянно звонил ей под предлогом каких-то производственных вопросов, но разговор неизменно заканчивался признанием в любви. Он предлагал ей выйти за него замуж, говоря, что она станет первой из трех (до этого он уже был женат дважды). Обещал, что если они поженятся, он позволит ей доить трех своих коз-чемпионок: такая честь не выпадала еще никому, и коз всегда доил только он. Она так и не могла понять, шутит он или говорит всерьез, но каждый раз смеялась в ответ. Тогда скотовод начинал громко сопеть в трубку и плакаться, какой он толстый и некрасивый. Но что поделаешь, если он и вправду такой?
Все это Юлия рассказывала промышленнику на даче, во время нескончаемых разговоров за столом, там выпивалось множество чашек чая, который разливали из самого настоящего самовара, предмета довольно редкого в нынешней России. Единственным, что ужасно раздражало промышленника поначалу, был сильный запах кошек, точнее говоря, сильный запах кошачьей мочи, но потом он привык и к этому и уже не обращал на него внимания.
Случалось, что вокруг самовара собиралась многочисленная родня Юлии, но со всеми он так и не успел познакомиться. В большой комнате на даче за стол садилось иногда человек двадцать, такое чаще всего бывало по субботам, особенно в хорошую погоду. Самым занятным из всех был отец Юлии. Ему исполнилось восемьдесят три года, в последнее время он сильно сдал и уже не мог подняться из-за стола без посторонней помощи. Он воевал с немцами и немножко знал язык. Но самым страшным эпизодом в его военном опыте была Финская война. Потому что нет ничего страшнее на свете, чем безмолвие белого, засыпанного снегом леса, и ничего отвратительнее звука финской речи, — повторял он едва слышным голосом. Однако его голубые глаза сохраняли ясность и живой блеск. Однажды он пристально посмотрел на промышленника и неожиданно четко, медленно выговаривая слова, спросил: “А у вас в Италии существует любовь между мужчинами?”
У промышленника в Италии было много работы, но он стал все чаще бывать в России. Приезжал под предлогом поисков новых деловых связей, но на самом деле ради таких вот бесед за столом. Юлия обладала невероятной энергией и могла говорить часами, без устали. Эти разговоры были долгими еще и потому, что объяснялись они частично по-русски, а частично по-английски. Промышленник еле-еле говорил по-русски, а женщина — так же плохо по-английски. Но как раз эти беседы и укрепили его любовь, потому что были совсем не похожи на то, о чем он мог говорить со своими миланскими подругами. Разговоры с русской женщиной были более чистыми.
Именно так выразился промышленник, извлекая из бумажника еще три фотографии. Протягивая их мне, он смотрел на меня и улыбался. На этих трех фотографиях женщина была в элегантном брючном костюме серого цвета, костюм подчеркивал ее фигуру, слегка мужеподобную, но тем не менее ладную и моложавую.
На фотографиях женщина была снята в разных позах, но улыбка на всех трех была той же самой, неожиданно лукавой и шаловливой. Эти снимки сделал профессиональный фотограф, специально для промышленника, потому что этот костюм подарил ей он.
Он сделал ей еще много других подарков, считая эти вещи не только милыми, но и практичными. Подарил плед, теплую пижаму, зимние покрышки для ее “Лады”, а также кофеварку, чтобы делать кофе по-итальянски. Но в какой-то момент ее это начало смущать, и она написала ему письмо.
Промышленник открыл сумку, вынул оттуда листок и протянул мне его в уже развернутом виде. Письмо было написано на великолепном итальянском языке, но неуверенным почерком человека, плохо знающего латинский алфавит.
Там говорилось, что эти подарки обязывают ее и разрушают ту романтическую атмосферу, которая до сих пор окутывала их встречи. Он, наверное, не понял по-настоящему, чем она живет. Это верно, что она живет на даче, где многого недостает, и работает за сто долларов в месяц, как и все государственные служащие в России. Но так же верно и то, что жить на даче ей нравится, к тому же у нее есть и другая работа. Она разводит коз и хотя зарабатывает на этом немного, но работу свою очень любит. А автомобиль “Лада” она может починить и сама. А женщине, которая в состоянии самостоятельно чинить свою машину, не страшны никакие материальные трудности.
Он извинился и перестал дарить ей подарки. Но жить вдали от нее становилось для него все труднее. И казалось, что с Миланом его уже ничего больше не связывает.
После долгих уговоров он наконец повез ее в Милан, в конце мая, на выходные дни. В тот вечер, в пятницу, она сразу влюбилась в Милан. На площади перед Собором она с силой сжала его крошечные руки и закружилась в вальсе перед старушкой, которая продавала фунтики с кукурузой для голубей. Старуха смеялась, обнажая беззубые десны, а Юлия шепнула ему на ухо, что и у петербургских старух точно такие же рты.
Вечером они отправились ужинать в Навильо, ели там рыбу в ресторане, а закончили в каком-то заведении, где играла живая музыка. В два часа ночи он отвез ее в гостиницу (Юлия отказалась ночевать в его доме) и, побродив еще с четверть часа по опустевшим улицам, вернулся домой пешком.
На следующий день они сидели в кафе в Галерее, Юлия вдруг сделалась задумчивой и сказала, что скучает по своей даче. Скучает по цветам, животным, России и всему остальному. Милан — замечательный город, но только не для нее. И на протяжении всего дня, и все утро следующего, уже в аэропорту, он замечал ее беспокойство. До того момента, пока громкоговоритель не объявил посадку на Санкт-Петербург. Только тогда ее глаза снова засветились счастьем.
Спустя несколько месяцев промышленник вышел на пенсию и приехал в Петербург. Рассчитывая провести здесь не меньше месяца, он снял номер в гостинице. Жить в новостройках промышленник не хотел и остановил свой выбор на “Астории”, что на Исаакиевской площади.
По утрам он садился в такси и ехал на дачу к Юлии. Однако днем у женщины не было времени на него, она выдергивала сорняки, что-то там подсаживала или давала корм скотине. Однажды у нее сломалась машина, тогда она взяла из сарая, стоявшего за дачей, ящик с инструментами и принялась чинить ее. Промышленник, который за всю свою жизнь не мог сделать собственными руками ничего, с восхищением наблюдал за ее сухопарой фигурой, перегнувшейся над капотом. Меньше чем через час машина была уже на ходу; она показала ему вырытую колесами траншею, расцеловала в обе щеки и уехала в город. Даже руки не помыла.
В один прекрасный день он решил, что тоже займется чем-нибудь полезным. Единственное полезное дело, которое сразу приходило на ум, было то, чем занимался его двоюродный брат Андреа, он поставлял удобрения фермерским хозяйствам, возил их на поля Италии. Вокруг дачи тянулись поля, куда хватает глаз, и эта идея ему показалась весьма продуктивной.
Он начал ходить с переводчиком по разным конторам Петербурга, но из каждого окошечка на него смотрели вылупленными глазами, давая понять, что его затея была безумной. Нужна куча разрешений, химических проб, потом — непреодолимые трудности с таможней и все остальное в том же духе. То же самое твердила и переводчица, высоченная блондинка с изумрудно-зелеными глазами, от которых захватывало дух, она качала головой и говорила, что понадобится куча денег, сначала, чтобы подмазать государственных чиновников, потом, чтобы откупаться от мафии, которая контролирует всякое частное предпринимательство. Поэтому от идеи работать в России пришлось отказаться.
Никаких финансовых затруднений он не испытывал. Денег у него хватало, чтобы заплатить за номер в “Астории” хоть за пятьдесят лет вперед, если не больше. Не в этом дело, просто ему казалось, что сама эта идея — ввозить удобрения — будет способствовать его сближению с Юлией. Но, поразмыслив, он решил, что не работать все-таки лучше. Можно будет наконец заняться изучением русского языка и даже записаться, в конце концов, в спортивный зал, как ему давно советовал брат.
В “Астории” он остался еще на месяц. Начал ходить в спортзал и на курсы русского языка для иностранцев. Таким образом, добрую половину дня он был занят своими делами, а остаток времени проводил у нее на даче. Но теперь на дворе уже был ноябрь, и погода испортилась. Стало холодно, небо было все время серым и хмурым, а дни — короткими.
Само собой разумеется, что жизнь теперь переместилась внутрь дачи, сконцентрировавшись вокруг стола в большой комнате, забитой разным хламом. Отца поместили в больницу, и тот почти целыми сутками пребывал в дреме. Юлия шила одежду из шкур своих домашних животных. Шубы из кролика, из кошки и даже из собаки. Промышленник все время задавался вопросом, умирали они естественной смертью, или она разводила их для этой цели, но спросить ее об этом у него не хватало смелости.
Здесь промышленник возвел глаза к потолку, потом посмотрел на меня в упор и прервался на пару минут. Поискал глазами табло с расписанием и затем показал мне еще пять фотографий.
На этих фотографиях женщина была в роскошных мехах. На одной она была в пальто из кролика — в полоску из шкурок разного цвета, чуть ниже колена. На другой — в шарфе из более светлого меха, длинном и пушистом, она сшила его из шкурок трех котят одного помета. На следующей на ней была шапка в шахматную клетку с длинными свисающими полосками густого меха, которые закрывали уши. Но самой ей больше всего нравился темно-коричневый, почти что черный жакет, сделанный из шкуры фокстерьера. Мех этот был особенный, потому что, когда шел снег, снежинки не прилипали к нему, а скатывались вниз, и мех оставался совершенно сухим в любую непогоду.
Однажды на столе в большой комнате промышленник увидел пакет. На нем кириллицей было написано его имя. Он открыл его и обнаружил там пару черных рукавиц, которые тут же надел. Он обнял Юлию, и та растрогалась.
Эти зимние вечера промышленник проводил за чтением, читал книги, главным образом, по истории и рассматривал географический атлас России. Он изучил во всех подробностях маршрут Транссибирской магистрали, и ему захотелось проехаться поездом до самой Монголии. Идея долгого медленного путешествия вне времени очень ему импонировала. Иногда он думал, что хорошо бы когда-нибудь проехать по этой дороге вместе с Юлией. А в другой раз ему казалось, что лучше отправиться в такой путь одному.
Шли недели, и вечера в большой комнате на даче ему порядком надоели. Он покупал билеты в Мариинку и приглашал Юлию. Женщина принимала его приглашения с энтузиазмом и весь следующий день только и делала, что перебирала в памяти сцены из “Щелкунчика”. Они посмотрели и “Лебединое озеро”, и “Красные туфельки”. Мужчине, который никогда в жизни не был в балете, очень нравилось такое времяпрепровождение, и он собрал множество программок из разных театров Петербурга.
Но вот однажды вечером, после первого акта, женщина вдруг захотела вернуться домой. Ей нужно было поправить крольчатник и что-то там еще. Она думала только об этом и не находила себе места. Промышленнику ничего не оставалось делать, как вызвать для нее такси, а сам он вернулся в “Асторию” пешком.
На следующий день он не пошел в спортзал и отправился к ней на дачу. Он застал ее в дровяном сарае распиливающей толстое бревно и сказал, что в понедельник уезжает в Италию. Она крепко обняла его и расцеловала в обе щеки.
Он вернулся в гостиницу и стал ждать понедельника.
— Понедельник — это сегодня, — сказал он, посмотрев мне в глаза.
Я спросил, возвращается ли он в Милан, и он ответил, что да.
— Собираетесь вернуться в Россию?
— Я еще не решил.
Минут через двадцать наш самолет поднялся в воздух. В венском аэропорту мы распрощались, пожав друг другу руки.