О Ходасевиче и формалистах
Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2004
В третьем номере журнала “Русский современник” за 1924 год были помещены рецензии на “Москву кабацкую” Есенина, “13 трубок” Эренбурга, опоязовские “Очерки по поэтике Пушкина”, “Проблему стихотворного языка” Тынянова, “Поэтическое хозяйство Пушкина” Ходасевича. Там же Виктор Шкловский напечатал свою статью “Современники и синхронисты”.
Перепечатывая статью в “Гамбургском счете”, Шкловский счел нужным снабдить ее пояснительным предисловием:
“Я прочел свою фамилию в “Русском современнике” рядом с фамилиями Абрама Эфроса, Козьмы Пруткова и еще какого-то классика.
Тогда я написал в “Русский современник” письмо.
В этом письме я выразил удивление тому — что оказался современником Тютчеву и Пруткову, не отрицая самого факта, но категорически отрицал свою одновременность с Абрамом Эфросом и Ходасевичем, утверждая, что это только хронологическая иллюзия” (Шкловский 1990: 370).
Антагонизм между формалистами и Ходасевичем не утихал многие годы, вместе с тем, вопрос о синхронистах и современниках заслуживает специального исследования. Несомненный интерес представляет также изучение литературного вкуса и литературных пристрастий филологов и писателей, принадлежавших приблизительно к одному поколению. Роман Якобсон выдвинул концепцию литературной синхронии и придал особое значение специфике выборочности, в результате которой одни писатели прошлого привлекают интенсивное внимание и перечтение со стороны нового литературного поколения, тогда как другие уходят временно на периферию. В статье “Лингвистика и поэтика” Якобсон приводит примеры из английской литературы: в один период Шекспир, Донн, Марвелл, Китс и Эмили Дикинсон могут представлять живой, актуальный интерес, в то время как поэзия Джеймса Томсона и Лонгфелло до поры до времени не будет восприниматься как художественно жизненная (Jakobson 1960: 352).
При изучении литературной синхронии представляется необходимым учитывать неоднородность вкусов поколения и, быть может, ввести также понятие, которое соответствовало бы лингвистической географии и диалектологии — с их изоглоссами, дивергенцией и конвергенцией, а также взаимопроникновением признаков в неродственных, но находящихся в контакте языках (“балканизация” и “языковые союзы”).
Конвергенция, схождение во вкусах Ходасевича с формалистами при отборе классиков знаменательны, хотя исходят они из различных предпосылок. Возьмем Державина. Тынянов теоретически оправдывает свой выбор тем, что Державин — новатор, навсегда преобразивший оду как жанр: “путь Державина был уничтожением оды, как резко замкнутого, канонического жанра” (Тынянов 1929: 75). В 1916 году появляется статья Эйхенбаума о Державине, тогда же Ходасевич публикует свою первую работу о поэте. (Кстати, возрождением Державина они все, вероятно, были обязаны не только юбилею его кончины, но и Борису Садовскому. Тынянов хорошо знал Садовского, а Ходасевич дружил с ним.) Для Ходасевича Державин является “первым истинным лириком России” (Ходасевич 2: 41). Он высоко ставит любовные стихи Державина. В облике Державина Ходасевич видит уникальное слияние служения на поприще гражданском и поэтическом. По поводу державинской оды Ходасевич высказал следующее любопытное суждение: “Он понимал, что его ода — первое художественное воплощение русского быта, что она зародыш нашего романа. И быть может, доживи “старик Державин” хотя бы до первой главы “Онегина”, — он услыхал бы в ней отзвуки своей оды” (Ходасевич 2: 41).
К явлениям литературной синхронии относится и то, что в одном и том же 1924 году выходят книга Б. М. Эйхенбаума о Лермонтове, с преобладанием анализа повторов, автореминисценций и заимствований в творчестве Лермонтова, и книга Ходасевича “Поэтическое хозяйство Пушкина”, посвященная, главным образом, самоповторениям у Пушкина. Оглядываясь назад, В. М. Жирмунский в письме к В. Шкловскому замечал: “Первая книга Б. М. о Лермонтове мне не понравилась тогда, не нравится и сейчас (как, по-видимому, и тебе). Установка на молодого, незрелого Лермонтова выдвинула на первый план “заимствования” из русских и европейских писателей и из своих собственных произведений (всякого рода “центоны”), которые трудно было включить в перспективу новой поэтики и т. наз. “формального метода” (Жирмунский 1988: 319—320). Любопытно, что Б. Томашевский в “Русском современнике”, не соглашаясь с биографическим методом Ходасевича, признавал ценность собранного им материала.
Сквозь книгу Ходасевича проходит мысль о “бережливости” Пушкина. Удачно найденный эпитет, фраза, выражение переходят из одного текста в другой, вплоть до автопародий и каламбуров. Сходным образом Эйхенбаум в своей работе прослеживает, как “готовые” словесные формулы проникают в различные жанры лермонтовского творчества, нередко завершаясь сатирой, пародией и автопародией (Эйхенбаум 1987: 242—247).
Современный литературный процесс оценивался формалистами и Ходасевичем по-разному. Проводимая формалистами аналогия между поэтами XVIII века и футуристами вызывала в нем активное неприятие. Война с футуризмом подогревала у Ходасевича войну с формалистами, но при этом он упорно отделял Хлебникова от Маяковского, которого называл “предателем футуризма” (“О формалистах и формализме”).
В 1927 году Ходасевич выпустил свою наиболее непримиримую статью против Маяковского — “Декольтированная лошадь”. С другой стороны, критические ноты по адресу Маяковского, конечно же, совершенно иначе мотивированные, прозвучали и в статье Тынянова “Промежуток”. К концу 20-х годов намечается охлаждение формалистов к Маяковскому. “Маяковский расстался с футуристами, — писал Тынянов Шкловскому, — чтобы обнаружить свои другие стороны. Эти стороны оказались ближе к Демьяну Бедному, чем кто-либо мог ожидать, оказались негодными” (Панченко 1984: 199). За год до этого, в 1927 году, в письме Б. В. Казанскому Тынянов говорил, что о Маяковском мог бы написать “только памфлет” (См.: Депретто-Жанти 1995—1996: 184; Тоддес 1995—1996-б: 354).
В противопоставлении формалистами Маяковского — Есенину Ходасевич выбрал сторону Есенина, очерк о котором он даже включил в свой “Некрополь”. В статье “О формализме и формалистах” (1927) Ходасевич писал: “За год до смерти Есенин мучился нестерпимо […] в это самое время Шкловский поучал его уму-разуму” (Ходасевич 2: 156). Надо сказать, что той же монетой платил Ходасевич Маяковскому. “Не-некролог” — статья Ходасевича “О Маяковском” была пересказом статьи 1927 года и вызвала возмущение Якобсона (“О поколении, растратившем своих поэтов”; подробно о Ходасевиче и Маяковском см.: Мальмстад 1995—1996: 189—199).
Первый филологический опыт Тынянова, его доклад о “Каменном госте” был в духе времени и носил черты импрессионистического стиля с установкой на биографическое истолкование. По определению М. Л. Гаспарова — “это скорее эссе из “Аполлона”, чем какая бы то ни было наука” (Гаспаров 1990: 13). Поэтому неудивительно, что тыняновская интерпретация “Каменного гостя” во многом близка к написанной в 1914 году, а вышедшей в 1915-м в “Аполлоне” статье “Петербургские повести Пушкина”.
Установившееся мнение о благотворной взаимной дополнительности научных исследований Тынянова и его художественного творчества было подвергнуто пересмотру в статье М. Л. Гаспарова (1990:12—20) “Научность и художественность в творчестве Тынянова”. Гаспаров ссылается на воспоминания Павла Антокольского об антиномии у Тынянова науки и творчества: “Двойное дарование ложилось ему на плечи тяжестью”. При этом успех научной гипотезы и художественного ее воплощения в работах Тынянова вызывал спорные точки зрения. Так, по мнению Гаспарова, гипотеза о потаенной любви Пушкина к Карамзиной “выглядит достаточно убедительно в романе и гораздо бледнее в статье” (Гаспаров 1990:18). Эйхенбаум придерживался противоположного взгляда, считая, что главы, посвященные жене Карамзина, при сопоставлении со статьей кажутся бледными и лишенными научной остроты, которая есть в статье (ЖЗЛ: 84—85).
Оставаясь принципиальным оппонентом формалистов, Ходасевич неизменно отрицательно отзывался о Тынянове-писателе, настаивая на том, что Тынянов лишен природного дарования (Ходасевич 2: 203). В конце рецензии на “Восковую персону” Ходасевич подчеркивал: “…не случайно и даже как бы приобретает некое символистическое значение лишь то, что в центре повести стоит не Петр, а его └восковая персона”” (Ходасевич 2: 203). В неприязни Ходасевича не последнюю роль сыграла и обида: он не забыл тыняновского “Промежутка”. Между тем, Жирмунский много лет спустя в своем “предсмертном” письме Шкловскому давал следующую оценку романов Тынянова: “Его романы — высокое и неоспоримое искусство, но они всегда казались мне мертворожденными (“восковыми персонами”), хотя и безупречными формально” (Жирмунский 1988: 320—321).
Ходасевич читал Тынянова предвзято, но внимательно. Еще Эйхенбаум указал на “Слово о полку Игореве” как на один из основных подтекстов “Смерти Вазир-Мухтара”: “Ярославна плачет в городе Тебризе на английской кровати” (ЖЗЛ: 81). Статья Ходасевича “Слово о полку Игореве” написана примерно за две недели до статьи о “Грибоедове”, которая начинается эпитафией — риторическим прощанием (плачем) вдовы поэта. Не упоминая “Смерти Вазир-Мухтара”, Ходасевич восстанавливает грибоедовское сравнение Нины Чавчавадзе с мадонной Мурильо, тогда как у Тынянова этот образ соотнесен с Леной Булгариной (см. Поляк 1984: 11). Как и Тынянов (см. Левинтон 1988: 6), но более сжато, в размерах газетной статьи Ходасевич придерживается “синхронного среза”, концентрируя внимание на последних месяцах жизни Грибоедова. Впрочем, его статья четко делится на две части: первая — любовь и неминуемая смерть Грибоедова, вторая — творческое бессилие Грибоедова после “Горя от ума”. В глазах Ходасевича знаменитая комедия была удачной и остроумной сатирой, а “при максимальных достоинствах сатира все же бескрыла, как басня” (Ходасевич 2001: 196). Подлинную трагедию Грибоедова Ходасевич видит в его творческом бессилии (Ходасевич 2001: 194). Таким образом, и самого Грибоедова, и автора романа о нем Ходасевич помещает в категорию писателей, лишенных, в случае Грибоедова — лирического, а в случае Тынянова — прозаического, дарования.
При однозначно отрицательном подходе Ходасевича к романам Тынянова (хотя за “Кюхлей” он признавал некоторые достоинства) неожиданными представляются переклички между писателями. Во вступлении к “Смерти Вазир-Мухтара” Тынянов (1975: 4) говорил о поколении декабристов: “Они узнавали друг друга потом в толпе тридцатых годов, люди двадцатых, — у них был такой “масонский знак”, взгляд такой и в особенности усмешка, которой другие не понимали”. Ходасевич, намереваясь дать представление об уходящем поколении символистов, писал: “Тот, кто дышал этим воздухом символизма, навсегда уже чем-то отмечен, какими-то особыми признаками (дурными, или хорошими, или и дурными и хорошими — это вопрос особый). И люди символизма и его окрестностей умеют узнавать друг друга. В них что-то есть общее, и не в писаниях только, но также в личностях. Они могут и не любить друг друга, и враждовать, и не ценить высоко… Но это не связь людей одной эпохи. Они — свои, “поневоле братья” — перед лицом своих современников-чужаков. […] Люди символизма “не скрещиваются”. Тут — закон, биология культуры” (“О символизме”, Ходасевич 2: 174—175).
Посвятивший отдельную статью теме “Ходасевич и формалисты” Мальмстад с удивлением указывает на близость многих критических работ Ходасевича к формальному методу (Malmstad 1985: 74). Ходасевич не прекращал атаки на формалистов и в тридцатые годы, настаивая на внутреннем родстве формализма с большевизмом. Несмотря на это, после официального подавления формализма в Советской России, статьи Ходасевича все более наполняются формалистической терминологией и оправданием изучения формы в искусстве. “Мое рассуждение будет формально, — объявляет Ходасевич, приступая к разбору романа Куприна “Юнкера”, — но тем-то и драгоценна форма, что в ней выражается та последняя, та сокровенная мысль художника, которая в одном только содержании не может быть выражена” (Ходасевич 2: 239—240). Упор на анализ формы художественного произведения стал центральным пунктом полемики Ходасевича с Зинаидой Гиппиус (статья Ходасевича “О форме и содержании”, 1933).
В берлинской версии “Промежутка” (1925), по наблюдению Е. Тоддеса (1995—1996-а: 89), Тынянов смягчил некоторые из своих резких суждений о русских поэтах-современниках. В отношении Ходасевича это особенно бросается в глаза. Сравнив “Окна во двор”, вышедшие в Париже в 1924 году, с поэзией Гейне, Тынянов, кажется, не просто ориентировался на немецкого читателя, — ведь Гейне был его любимым поэтом. Столь же неожиданным выглядит список произведений, перечисленных в порядке художественной ценности, который Ходасевич составил для Михаила Карповича. Тынянов занимает у Ходасевича восьмое место, между Кавериным и Бабелем, впереди “Дней Турбиных” Булгакова (Ходасевич 4: 519).
Ходасевич, как и Тынянов, не любил романов Эренбурга и вместе с формалистами высоко ценил композиционное мастерство фединского романа “Города и годы”.
В молодости он хотел написать роман о Павле I, а в конце жизни наконец приступил к своей заветной мечте создать биографию Пушкина. Успех книги о Державине подготовил благоприятную почву, и критики встретили радушно первые главы “Пушкина”. Алданов очень сожалел о неосуществленной биографии: “Как жаль, что он так и не написал жизни Пушкина! Не раз говорили ему, что в этом его прямая обязанность и благороднейшая задача. […] Он говорил, что внезапно остался без наиболее важных пособий, что в одном томе жизни Пушкина не изложишь, что писать такую книгу можно только в России, что для этого нужно два года. […] Откладывал до лучших времен — как, кажется, и Гершензон. Это потеря невознаграждаемая” (Ходасевич 3: 527).
Тынянов приступил к “Ганнибалам”, истории рода Ганнибалов, предшествовавшей роману “Пушкин”, в 1932 году, как раз тогда, когда Ходасевич начал печатать своего “Пушкина”, первую главу которого он позднее назвал “Черные предки”. Ходасевич написал лишь три главы пушкинской биографии. Книга Тынянова о Пушкине тоже не была окончена. Исключительное внимание к психологическим источникам пушкинского творчества у обоих авторов приводило к перегруженности материалом, иногда уводящим от главного. Роман Тынянова разрастался (см. Каверин/Новиков 1988: 238). У Каверина были сомнения в том, что Тынянов смог бы завершить роман, даже если бы неожиданная смерть не настигла автора (Каверин/Новиков 1988: 239). По мнению М. Л. Гаспарова, “детство монтировалось из мельчайших элементов, которые откликнутся потом во взрослом творчестве поэта; но чем старше становился герой, тем скуднее оставался запас неиспользованного будущего, приходилось убыстрять темп — смерть спасла Тынянова от решения неразрешимой задачи” (Гаспаров 1990: 18). Нечто похожее, вероятно, испытал и Ходасевич, оставивший своего “Пушкина” незавершенным.
Тезис Тынянова в “Промежутке” о том, что “слепота современников всегда сознательна”, глубоко симптоматичен. Тыньянов-литературовед воскрешал недооцененных современниками поэтов. Тыньянов-критик, как правило, поступал по отношению к собственным современникам так, как того требовала его литературно-историческая концепция: он сам отбирал поэтов для своей эпохи и представлял потомству право воскрешать отвергнутых. В творчестве Ходасевича преломилась как раз та, державинско-тютчевская традиция русской поэзии, которая привлекала пристальный исследовательский интерес филологов-формалистов. В некрологе Ходасевичу Н. Берберова писала: “Он сам вел свою генеалогию от прозаизмов Державина, от некоторых наиболее “жестоких” стихов Тютчева, через “очень страшные” стихи Случевского о старухе и балалайке и “стариковскую интонацию” Анненского” (Берберова 1939: 260). Тынянов, однако, предпринял попытку направить Ходасевича по линии мелких жанров, фрагментов, розановских стихотворных записок или баллад в духе Гейне. Ходасевич не последовал этим советам. Он обратился к жанру поэмы и создал “Соррентинские фотографии”, испробовал традицию английской баллады в “Джоне Боттоме”, а закончил, как всегда и хотел, одой — “Не ямбом ли четырехстопным…”. “Сознательно” недооценив Ходасевича, поколение Тынянова растратило одного из лучших своих поэтов.
Знаменитую пушкинскую речь “Колеблемый треножник”, вызвавшую целую полемику с формалистами, Ходасевич заключил словами об имени Пушкина: “это мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке” (Ходасевич 2: 85). Рассказывая о последних днях Тынянова, Шкловский вспоминал: “Приходил к другу, и он не узнавал меня. Приходилось говорить тихо; какое-нибудь слово, чаще всего имя Пушкина, возвращало ему сознание” (ЖЗЛ: 71).
Характерно признание Тынянова в письме к Шкловскому (25 мая 1924 г.): “Тютчев был для Пушкина Ходасевичем” (Тоддес 1986: 101). То есть Ходасевич был для Тынянова тем, чем в его концепции пушкинской эпохи был для Пушкина Тютчев.
Вопреки самим себе и острому слову Шкловского, при диахроническом сопоставлении разных синхронических срезов синхронисты оказывались современниками.
Литература
Берберова 1939 — Н. Берберова. Памяти Ходасевича // Современные записки. LXIX (1939). С. 256—261.
Гаспаров 1990 — М.Л. Гаспаров. Научность и художественность в творчестве Тынянова // Четвертые Тыняновские чтения. С. 12—20.
Депретто-Жанти 1995—1996 — Катрин Депретто-Жатти. Формалисты и Маяковский // Седьмые Тыняновские чтения. С.179—188.
ЖЗЛ — Юрий Тынянов. Писатель и ученый. Воспоминания. Размышления. Встречи (“Жизнь замечательных людей”). М., 1966.
Жирмунский 1988 — Переписка Б. М. Эйхенбаума и В. М. Жирмунского. Публикация Н. А. Жирмунской и О. В. Эйхенбаум. Вступительная статья Е. А. Тоддеса. Примечания Н. А. Жирмунской и Е. А. Тоддеса // Третьи Тыняновские чтения.
С. 256—329.
Каверин/Новиков 1988 — В. Каверин, Вл. Новиков. Новое зрение. Книга о Юрии Тынянове. М., 1988.
Левинтон 1988 — Г. А. Левинтон. Источники и подтексты романа “Смерть Вазир-Мухтара” // Третьи Тыняновские чтения. С. 6—14.
Мальмстад 1995—1996 — Джон Мальмстад. По поводу одного “не-некролога”: Ходасевич о Маяковском // Седьмые Тыняновские чтения. С.189—199.
Панченко 1984 — Из переписки Ю. Тынянова и Б. Эйхенбаума с В. Шкловским. Вступ. заметка, публ. и коммент. О. Панченко // Вопросы литературы. 1984. № 12. С. 185—218.
Поляк 1984 — З. Н. Поляк. Письма А.С. Грибоедова как документальный источник романа Тынянова “Смерть Вазир-Мухтара” // Первые Тыняновские чтения. С. 9—17.
Тоддес 1986 — Е. А. Тоддес. Мандельштам и опоязовская филология // Вторые Тыняновские чтения. С. 78—102.
Тоддес 1995—1996-а — Е. А. Тоддес. Вступительная заметка к ст.: “Ю. Тынянов. Русская литературная современность” // Седьмые Тыняновские чтения. С. 89—92.
Тоддес 1995—1996-б — Е. А. Тоддес. К текстологии и биографии Тынянова // Седьмые Тыняновские чтения. С. 338—368.
Тынянов 1929 — Юрий Н. Тынянов. Архаисты и новаторы. Л., 1929.
Тынянов 1975 — Юрий Тынянов. Смерть Вазир-Мухтара. Л., 1975.
Ходасевич 2, 3, 4 — Владислав Ходасевич. Собрание сочинений в четырех томах. Тт. 2, 3, 4. М., 1996, 1997.
Ходасевич 2001 — Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени. Т. 2. Oakland, California, 2001.
Шкловский 1990 — Виктор Шкловский. Гамбургский счет. М., 1990.
Эйхенбаум 1987 — Б. Эйхенбаум. О литературе. М., 1987.
Jakobson 1964 — Roman Jakobson. Linguistics and Poetics // Style in Language. Cambridge. Mass., 1960. P. 350—377.
Malmstad 1985 — John E. Malmstad. Khodasevich and Formalism: A Poet’s Dissent // Russian Formalism: A Retrospective Glance. A Festschrift in Honor of Victor Erlich. New Haven, 1985.