70 лет назад состоялся Первый съезд советских писателей
Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2004
Скажешь: 1934-й, и в сознании встает кровь людская, которую после убийства Кирова начали лить, как водицу. И это, конечно, главное. Но стоит поднести лупу к прошлому, и нас не в меньшей мере поражает другое: апокалипсическая серьезность, с которой разыгрывалась русская народная кафка. Немецкая каменная
серьезность. Это ведь необходимо признать: стиль ведения партийных дел (не говоря уже о научных) заимствован русскими у немцев. Он и определил тональность первой половины XX века — больше, чем любые “идеи”. Будь вожди чуть легковеснее, легкомысленнее (на французский или хоть на британский лад), случись у них побольше юмора, поменьше академичности, — и число людей, погибших насильственной смертью в лагерях и войнах XX века, было бы на миллионы меньше.
В 1934-м сперва состоялся “съезд победителей” — XVII съезд ВКП(б), возвестивший миру о победе генеральной линии партии в построении социализма. Занятно! Генеральная — и вдруг победила! Но это теперь занятно. А тогда — 1108 из 1966 делегатов съезда были репрессированы. Из 139 членов и кандидатов в члены ЦК — уцелел 41. Началась большая чистка. Большая кафка.
1. ПАРАД БЕССМЕРТНЫХ
2.
Вслед за партийным съездом состоялся другой, не менее победительный — Первый всесоюзный съезд советских писателей. Заседали с 17 августа по 1 сентября 1934 года — с той же зловещей, в сознании не укладывающейся всемирно-исторической серьезностью. Всё было расписано как по нотам. Готовились манифесты почище Эрфуртской программы: резолюция Первого съезда советских писателей, устав Союза советских писателей. Писали золотыми буквами, возводили нерукотворный памятник. Строили на века, не хуже Рамсесов. Даже спорили (споры и разногласия были) с оглядкой на вечность.
Официальная статистика съезда неполна, но легко дополняется. Докладов было прочитано 22; речей произнесено 183; приветствий съезду зачитано 42 (почти сплошь это были явления: в зал заседаний являлись делегации от самых неожиданных групп и обществ — от саамской народности Кольского полуострова, от рабочих литературных кружков Москвы, от моряков-командиров запаса Осоавиахима, от работниц, рабкоров и начинающих писателей, от художников-палешан, от рабочих — авторов технической литературы, от Люберецкой трудовой коммуны, от пионеров Базы курносых…). Были еще всяческие приветственные слова от съезда (числом 6; догадываетесь, кому? Верно: первым делом — вождю-и-учителю; но не только ему, еще наркому обороны Ворошилову, Ромену Роллану, а под занавес, на последнем заседании, — Центральному комитету ВКП(б), Совету народных комиссаров да плюс обращение к Эрнсту Тельману). Были заключительные слова (2), ответные слова на приветствия, оглашения и голосования (7), резолюции (2) и заявления (2). Протестов и возражений не было.
С иностранцами, игравшими роль свадебных генералов, большая путаница. Имен сколько-то известных всего четыре: Луи Арагон, Жан-Ришар Блок, Клаус Манн, Витезслав Незвал. В официальном списке 40 иностранных гостей, но на трибуну поднимался и немец Фридрих Вольф, в списке забытый. Есть в списке и мертвые души (неизвестно, были ли они писателями): таинственный Удеану от Франции, Амабел Уильямс-Эллис от Британии (значится как Амабель-Вильямс Эллис) и Роберт Геснер от США. Ни одна энциклопедия о них не знает. Немцев было10 человек, чехов и словаков — 6, французов — 5, шведов — 3, по паре в этот ковчег попало испанцев, датчан, греков, турок (оба турецких имени искажены) и американцев (один липовый), по одному от Нидерландов, Норвегии, Японии, Китая, Австрии и Британии (липовая леди Амабел). Кворум хоть куда!
Приветствие съезду произнес последний выживший участник Парижской коммуны, специально выписанный из Франции.
Делегатов с решающим голосом съехалось 377, с совещательным — 220 (одни животные более равны, чем другие); всего, значит, 597 человек. Внушительная, большая литература! Одна беда: сегодня “Краткая литературная энциклопедия” знает из них только 389 человек; 208 человек (35%) даже и до этого специального издания не дотянули.
Большая кафка, понятно, не обошла писателей стороной. В последующие годы погибло в застенках и ГУЛаге 182 участника (30%), еще 38 подверглись разной степени репрессиям, но уцелели. А на фронтах Второй мировой войны погибло всего 17 человек, все — с решающим голосом.
Еще одна любопытная черта съезда состоит в том, что это был съезд мужчин. На женщин приходилось лишь 3,7%. При этом из 22 писательниц четыре — иностранки (стало быть, среди иностранцев женщин — 10%).
Съезд был молод: средний возраст писателей составлял 36 лет. Самому молодому, Александру Филатову (1912—1985), было 22 года. “Коммунизм — это молодость мира…”
А вот и национальный состав (официальные данные): русские — 201 (33,7%), евреи — 113 (18,9%), грузины — 28 (4,7%), украинцы — 25 (4,2%), армяне — 19 (3,2%), татары — 19 (3,2%), белорусы — 17 (2,8%), тюрки — 14 (2,3%), узбеки — 12 (2,0%), таджики — 10 (1,7%), немцы — 8 (1,3%). Всего представлено 52 национальности, включая венгров и греков. Нашелся один итальянец, одна китаянка и один лак (не подумайте, что лакировщик действительности; есть такая народность в Дагестане; впрочем, точнее было бы сказать: лакец, или казикумухец).
Ну, и партийный состав: 65% коммунистов и комсомольцев.
Перед большой кафкой, как перед Богом, все народы были равны. Берем в качестве пробного камня евреев. Их, насколько я вижу, погибло 35 из 182, то есть 19%, а процент от числа делегатов был, как мы только что отметили, — 18,9%. Никакого предпочтения! Хотя… Есть и другой счет. Собственно еврейских писателей, идишистов, присутствовало на съезде 17 человек. Уцелело трое.
Кто гордо реял? Не угадали. Горький. Упомянут на 271 из 714 страниц стенографического отчета. Тот, на кого вы грешили, разительно отстает: упомянут на 167 страницах. Разве он мог этого не услышать? Услышал. Жить Горькому оставалось менее двух лет. Ленин упомянут на 152 страницах, Пушкин — на 82, Маяковский — на 75, Маркс — на 71, Шекспир — на 62, Пастернак (еще не совсем опальный, а, наоборот, член президиума) — на 56, Лев Толстой — на 55, Шолохов (ему 29 лет) — на 49, Гоголь — на 43, Олеша — на 42, Достоевский — на 27, Бабель — на 17, Есенин — на 12, Заболоцкий (на съезд не попавший) — на 4 страницах. Про этих писателей мы слышали. А вот кто такой Владимир Михайлович Киршон с рейтингом 67, чуть ниже Маркса, чуть выше Шекспира? Sic transit gloria mundi! Но если взглянуть на дело более пристально, то гордо реет на съезде все-таки тот самый (“не нужно имени: у всех оно в устах, как имя страшное владыки преисподней”): “…неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина…” (Горький); “…товарищ Сталин на XVII съезде партии дал непревзойденный, гениальный анализ наших побед…” (Жданов); “…нашему другу и учителю… Дорогой и родной Иосиф Виссарионович… Да здравствует класс, родивший вас, и партия, воспитавшая вас для счастья трудящихся всего мира!” (приветствие съезда вождю); “…да здравствует наш первый и лучший ударник, наш учитель и вождь, любимый т. Сталин!” (приветствие съезду от доярок).
Кто отсутствовал? Ахматова, Мандельштам (уже в ссылке), Кузмин, Хармс (но зато присутствовал Олейников; всё же член партии), Бенедикт Лившиц, Шершеневич. Это понятно. Съехались-то ведь советские писатели… И еще: Городецкий, Крученых, Исаковский (?), Заболоцкий (арестуют в 1938-м), Лозинский, Шенгели, Павел Васильев… Могли бы присутствовать: Булгаков, Вагинов, Платонов, Павел Бажов, Александр Беляев, Леонид Борисов, Гроссман, Рюрик Ивнев, Пантелеев, Всеволод Рождественский, Соколов-Микитов, Эрдман… Четверо — Арсений Тарковский, Дмитрий Кедрин, Мария Петровых и Леонид Мартынов — отсутствовали, можно сказать, по молодости, хотя были делегаты и моложе. Многие — совсем отсутствовали: не упомянуты ни разу на 714 страницах. Среди них — Ахматова, Мандельштам, Кузмин.
Возражений по генеральной линии, разумеется, не было, но видимость демократии строжайше соблюдалась.
Открывает съезд Горький, коротким словом и — по праву председателя оргкомитета (а не кандидата в нобелевские лауреаты, каковым он был, — правда, до переезда в СССР). Открыв, передает слово украинскому писателю Ивану Микитенко (уничтожен в 1937-м). Тот предлагает избрать “руководящие органы съезда”. Оглашается список почетного президиума: Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Калинин, Орджоникидзе (покончил с собою в 1937-м), Куйбышев, Киров (убит в 1934-м), Андреев, Косиор (написано: Коссиор; уничтожен в 1939-м), Тельман (сидит в берлинской тюрьме), Димитров (уже оправдан по обвинению в поджоге рейхстага), Горький… (бурные аплодисменты; все встают…) Заметьте, что Бухарина нет. Вот кому будут возражать.
“Разрешите, товарищи, ваши горячие аплодисменты считать одобрением почетного президиума съезда…”
Так же, аплодисментами, избрали Горького председателем съезда.
“В президиум предлагается 52 человека (по числу национальностей? остроумно!)… Нет возражений? Возражений нет…”
Отметим некоторых членов президиума: Жданов (sic!), Бедный, Мехлис (!), Пастернак (!), А. Толстой, Тихонов, Фефер (расстрелян в 1952-м), Шолохов, Шагинян, Эренбург… Бухарина нет и тут, а ведь он редактор “Известий”.
“Возражений нет? Разрешите голосовать. Делегатов съезда прошу поднять мандаты. Кто за этот список? Прошу опустить. Кто против? Нет. Кто воздержался? Нет. Президиум съезда избран единогласно…”
Совершенно так же избираются секретариат, мандатная и редакционная комиссии, утверждаются порядок работы съезда и регламент.
Национальных литератур оказалось девять, по числу больших докладов о них, которые шли в следующем порядке: украинская, белорусская, татарская (притом, что Татария — автономная ССР), грузинская, армянская, азербайджанская, узбекская, туркменская и таджикская литературы. Вот фрагмент из доклада тов. Ивана Кулика о литературе УССР: “…значительная часть… ездили с экскурсией писателей на Беломорско-Балтийский канал, видели, как создаются там подлинные чудеса, невозможные ни при каком другом строе, наблюдали собственными глазами, как под влиянием ударной большевистской работы, большевистской правды вчерашние преступники, отбросы общества, перерождаются в сознательных, активных участников социалистического строительства. Мы видели условия, в которых содержатся там эти преступники. Таким условиям позавидовало бы немало западных рабочих, жестоко страдающих от кризиса и безработицы…” Сам Иван Юлианович стал отбросом общества в 1937-м. Погиб в лагере.
2. БЕДНЫЙ БУХАРИН
Бедный, бедный Николай Иванович! Как страшно он умирал! От рук бывшего друга и соратника. Сталин уверял его (косвенно, через следователя-палача; в личной встрече отказал, на письма из тюрьмы не отвечал), что нужно умереть ради дела мирового пролетариата, и этот бедняга почти уговорил себя согласиться… а всё же молил о пощаде, голенища готов был обнять.
Жить ему оставалось менее четырех лет.
Доклад его на съезде был… о поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества в СССР. Делегаты съезда знали, что доклад Бухарина — не вполне официальный, как доклад Жданова, что он — не линию партии выражает. Знал ли об этом Бухарин? Понимал ли, что топор уже занесен?
“Товарищи, я отношу ваши аплодисменты по адресу той великой партии…”
Академик Бухарин начинает издалека: с блаженного Августина, с индийского учения Анандавардханы. Он критикует определение поэзии, данное в “Британнике” (за тавтологию). Цитирует буржуазного Гумилева, буржуазного Бальмонта. У Андрея Белого “фетишизация слова достигла гималайских высот”. Речь льется рекой. Теоретизирование обставлено ссылками на источники… Николай Иванович без остановки говорил более трех часов!
“Мы имеем великолепные успехи в области классовой борьбы пролетариата, в первую очередь благодаря тому мудрому руководству, которое возглавляется т. Сталиным…”
“Наша страна стоит перед великими боями…”
“…в наше время чрезвычайно резко подчеркнута проблематика качества решительно на всех фронтах. Проблема качества — это проблема разнообразности, множественности особых подходов, индивидуализирования (?!)…”
“…поэтическое творчество есть один из видов идеологического творчества…”
“…сейчас проблема качества, проблема овладения техникой поэтического творчества, проблема мастерства… выдвигаются на первый план…”
“Нам нужно иметь сейчас смелость и дерзание выставить настоящие, мировые критерии для нашего искусства и поэтического творчества. Мы должны догнать и обогнать Европу и Америку по мастерству…”
“…[в] области литературы пришло время для генеральной разборки…”
“Это — диалектические величины, составляющие единство… В явлении является сущность. Сущность переходит в явление…”
Гумбольдт, Потебня, Лукреций, Шопенгауэр, Гегель, Гомер, Лессинг, Гораций, Аверроэс…
Досталось Жирмунскому и Эйхенбауму — но не шибко, чуть-чуть.
“Нужно понять со всей отчетливостью огромную разницу между формализмом в искусстве, который должен быть решительно отвергнут, формализмом в литературоведении, который точно так же неприемлем, и анализом формальных моментов искусства (что отнюдь не есть еще формализм)…”
Блок, Есенин, Брюсов, Демьян Бедный (аплодисменты) и Маяковский (бурные аплодисменты; все встают) угодили в раздел доклада “Перелом”.
А вот “Современники”: Владимир Кириллов, Безыменский (аплодисменты), Багрицкий (аплодисменты; все встают), Светлов, Жаров, Уткин, Ушаков, Борис Корнилов, Пастернак (бурные аплодисменты), Николай Тихонов (бурные аплодисменты), Сельвинский (аплодисменты), Асеев (аплодисменты), Луговской, Прокофьев, Павел Васильев, Василий Каменский (аплодисменты). Некоторые только упомянуты, некоторым посвящены страницы с цитатами. Никто не идеален. Всех журят (над Уткиным и смеются), похвалы произносятся словно сквозь зубы, с явным усилием (“Разве можно у Светлова найти “Лютецию”? (Гейне)”). Больше всего похвал досталось Пастернаку и Тихонову, но — оба слишком субъективны, слишком индивидуальны, нарушают “законы └сложной простоты””…
Двадцать четыре большие страницы, 18 000 слов. Где оратор прав, там он, увы, пошл, а пошлость, как на этом съезде выразится Бабель, “контрреволюционна”…
“Любимец всей партии” (по определению Ленина), простой, любезный, демократичный, веселый, доступный, интеллигентный… В 1934-м он как раз женился (в третий раз). Спустя два года попал за границу, уже знал, что обречен, и не остался… “Я кончаю свой доклад лозунгом: нужно дерзать, товарищи!” (Бурные аплодисменты зала, переходящие в овацию. Крики “ура”. Весь зал встает.)
В наши дни почти все понимают Сталина как откровенного властолюбца — и этим объясняют его убийства. Он, дескать, убивал, чтобы властвовать. Но смерть раздавленного и униженного Бухарина ему была не нужна. Бухарин и в лучшие дни был напрочь лишен властолюбия, а тут уж и во всем уступил, пресмыкался. Совсем не обязательно было приканчивать эту теоретическую овцу. Ведь не Троцкий же.
Давно существует гипотеза, престранная, но остроумная. Сталин не сознавал себя властолюбцем, не себе служил (действительно, в быту был неприхотлив до аскетизма), а честно и самоотверженно боролся с буржуазией (внушавшей ему самое искреннее отвращение) во имя счастья мирового пролетариата, ради создания бесклассового общества. Он был последовательным марксистом. Свое право на верховную власть выводил из веры в то, что он лучше других понял марксизм. А что говорит марксизм? Что в одной стране, да еще аграрной, бесклассовое коммунистическое общество не создашь. Как раз на этом настаивали меньшевики. Сталин очень серьезно отнесся к их мнению — и нашел выход. Он убивал тех, кто успел обуржуазиться. Ведь что происходило на его глазах? Вчерашние голодранцы, дорвавшись до власти, богатели. Общество не становилось бесклассовым, наоборот, возрождался класс власти, люди состоятельные. А где классы, там и классовая борьба. Бороться, решил он, нужно так: с одной стороны — создавать пролетариат (индустриализация и коллективизация); с другой — искоренять зажравшихся. Поднимется к власти пласт народный — и начинает вещами обрастать, стихи читать, в Шопенгауэра заглядывать. Вчера они были свои, сегодня — чужие. Их — под корень. Живем-то ведь в капиталистическом окружении, кругом враги. Поднимется следующий пласт — и его туда же. И так — до самого начала мировой революции.
В этой ретроспективе Бухарина просто нельзя было оставлять в живых. Он был до мозга костей мелкобуржуазен.
3. ЧТО ГОВОРИЛИ ПИСАТЕЛИ?
Буревестник революции:
“…Вы знаете, что материалом для истории первобытной культуры служили данные археологии и отражения древних религиозных культов…”
Это — из начала доклада Горького о советской литературе.
“Уже в глубокой древности люди мечтали о возможности летать по воздуху…”
Не по воде, заметьте.
“История технических и научных открытий богата фактами сопротивления буржуазии даже росту технической культуры…”
“Время от 1907 до 1917 года было временем полного своеволия безответственной мысли…”
“Мне кажется, что я не ошибаюсь, замечая, что отцы начинают все более заботливо относиться к детям…”
Об отцах — на десятой (!) странице доклада. Основоположник говорит уже 75 минут — и не произнес еще ни одного имени советского писателя, зато коснулся де Костера, Мережковского, Людовика XI, Ивана Грозного и расстрела на Ленских приисках. Грандиозно!
“Мы всё еще плохо знаем действительность”.
Имен так и не появится (Мария Шкапская и Мария Левберг — не в счет; они “отлично работают” над историей фабрик и заводов), зато появится цифра:
“Союз советских литераторов объединяет 1500 человек…”
Значит, на съезде-то — больше трети всех советских писателей!
“…в расчете на массу мы получаем: одного литератора на 100 тысяч человек. Это — немного, ибо жители Скандинавского полуострова в начале этого столетия имели одного литератора на 230 читателей…”
В конце, на 13-й странице своего полотна, Горький формулирует цель:
“Нам необходимо знать все, что было в прошлом, но не так, как об этом уже рассказано, а так, как все это освещается учением Маркса-Ленина-Сталина и как это реализуется трудом на фабриках и на полях… Вот какова, на мой взгляд, задача союза литераторов…” (бурные аплодисменты; зал стоя приветствует…).
Виктор Шкловский:
“Достоевского нельзя понять вне революции и нельзя понять иначе как изменника… если бы сюда пришел Федор Михайлович, то мы могли бы его судить как наследники человечества, как люди, которые судят изменника…”
“…мы стали единственными гуманистами мира, пролетарскими гуманистами…”
“Маяковский виноват не в том, что он стрелял в себя, а в том, что он стрелял не вовремя и неверно понял революцию…”
Ицик Фефер (расстрелян в 1952-м):
“Бодрость и оптимизм — вот характерные черты еврейской советской поэзии. Это отличает ее и от дооктябрьской еврейской поэзии, и от еврейской поэзии в современных капиталистических странах…”
“…еврейская литература ни одной капиталистической страны не может сравниться с уровнем еврейской советской литературы…”
“…когда мутная волна антисемитизма захлестывает все капиталистические страны, советская власть организует еврейскую самостоятельную область — Биробиджан, который очень популярен. Многие из еврейских писателей буржуазных стран едут сюда, многие палестинские рабочие удирают из этой так называемой “родины” на свою подлинную родину — в Советский союз…” (sic! именно так тогда писали название страны: первое слово с прописной, второе — со строчной).
“…Палестина никогда не была родиной еврейских трудящихся. Палестина была родиной еврейских эксплуататоров…”
Корней Чуковский:
Изрядную часть своей речи Чуковский посвящает разбору стихотворения Николая Асеева из “Мурзилки”, которое называет отвратительным. “По улице майской солнце бьет, по улице ветер знамена вьет. Заполнив их все по обочины, на улицы вышли рабочие…” И ему не возразишь. Но и сам он странно выражается:
“Чарская отравляла детей сифилисом милитаристических и казарменно-патриотических чувств…”
Мариэтта Шагинян:
Особенностью съезда было то, что писателей вызывали на трибуну без имен — только по фамилии. Для т. Шагинян, в числе немногих, было сделано исключение: ее назвали по имени и фамилии.
“Когда-то враги и предатели нашего дела утверждали, что невозможно построить социализм в одной стране…”
“Этот процесс нельзя охарактеризовать иначе, как бессмертной сталинской формулой, данной еще три года назад…”
“Судя по нашим серийным романам — “Тихий Дон”, “Бруски”, “Поднятая целина” — мы как будто имеем дело с прерванной коллизией… На Западе такие романы в виде истории одной человеческой жизни имеют смысл… У нас, товарищи, это теряет смысл. …наша “болезнь продолжений” вовсе не вызвана необходимостью — она доказывает лишь неумение кончать, неумение строить целую форму…”
“Именно в личной любви, как ни в чем другом, наиболее ярко, с наибольшей ясностью вскрывается в литературе класс и его идеология… Кажется, будто сейчас только одни мы во всем мире обладаем ключом любви, только мы знаем тайну эроса, связующего людей разной кожи и расы… только мы во всем мире вынашиваем в нашем искусстве идею нового человечества…” (курсив Шагинян).
Вера Инбер:
Эту писательницу вызвали на трибуну даже по имени-отчеству и встретили аплодисментами. Ни один из присутствовавших не догадывался, что она — двоюродная сестра Троцкого. Догадались бы — живьем съели.
Начала Инбер с рассказа о своей недописанной пьесе, в которой имелся отрицательный персонаж. Он говорит: “Я вообще не верю в пролетариат. Несмотря на его мужественную внешность, это хрупкий и недолговечный класс. Он скоро вымрет. И как вы думали — отчего? От искусства…” Как в воду человек глядел! Куда лучше, чем кузен писательницы. В сущности, Инбер пророка вывела. Точнее, недовывела; не решилась.
А вот и сама писательница:
“Наш основной тонус — это счастье… Мы идем как бы против шерсти мировой литературы…”
“…основное качество социализма заключается в конденсированности, сжатости, насыщенности… алмаз — это каменный уголь, но только сказанный кратко…”
Речь имела успех. Писательница, если говорить о ее сочинениях, — тоже. Через двенадцать лет она получит Государственную премию — за поэму “Пулковский меридиан”. Но в историю литературы Инбер вошла другим. Во-первых, бессмертной стихотворной строкой: “Отруби лихую голову!”. (Этот нерукотворный памятник прекратит существование только вместе с русским языком.) Во-вторых, тем, что сказано о ней (хоть и не о ней одной): “Дико воет Эренбург. Повторяет Инбер дичь его. Ни Москва, ни Петербург не заменят им Бердичева…” Это тоже надолго, если не навсегда.
Илья Эренбург:
Этот писатель провел на трибуне более сорока минут (что для речи было чуть-чуть многовато).
“Наши иностранные гости сейчас совершают поездку в машине времени…”
“Разве не гордость нашей страны — та действительно всенародная любовь, которой окружен Максим Горький?”
“В моей жизни я много раз ошибался… Я — рядовой советский писатель (аплодисменты). Это — моя радость, это — моя гордость (аплодисменты)…”
“Я вовсе не о себе хлопочу. Я лично плодовит как крольчиха (смех), но я отстаиваю право за слонихами быть беременными дольше, чем крольчихи (смех)… Когда я слышу разговоры — почему Бабель пишет так мало, почему Олеша не написал в течение стольких-то лет нового романа, почему нет новой книги Пастернака… я чувствую, что не все у нас понимают существо художественной работы…”
“Поглядите на буржуазное общество — молодой писатель там должен пробивать стенку лбом. У нас он поставлен в прекрасные условия…”
“Мы вправе гордиться тем, что некоторые из наших романов уже доступны миллионам…”
“Верьте мне, что о том, о чем я с вами говорю, я очень часто думаю за своим столом…”
Яков Бронштейн (1897—1938):
Да-да, был такой. Делегат от Белоруссии, автор “Проблем ленинского этапа в литературоведении”, профессор, член-корр. Сейчас его даже КЛЭ не знает. Расстрелян, реабилитирован и забыт. Но говорил занятные вещи — об автокритике.
“В русской критике недавно заговорили вскользь о своеобразной, корректорского типа автополемике, которую Пильняк повел против (своих) “Корней японского солнца”. А почему бы русской руководящей критике (!) не заинтересоваться таким вопросом, как проблема перестройки ряда писателей народов СССР в области более оригинальной и более серьезной, чем у Пильняка, — в области образной автокритики? …Писатель, отягощенный в прошлом грузом реакционных образов, вызывает из недр прошлого свою излюбленную галерею образов и гильотинирует ее, снимает ее автокритикой — не публицистической, а образной…”
“Напомню о лозунге, который был недавно брошен в еврейской литературе т. Фефером: “Запоем голосом Беранже!” Борьба за голос Беранже, за сатиру является положительной борьбой…”
“Несколько слов о том, как мы боремся с классовым врагом… На выставке есть стена, посвященная латинизации восточных языков. На ней имелся также еврейский текст. Содержание этого текста такое: “По переписи 1932 г. количество крестьянского еврейского населения в Палестине составляет 45 000, еврейского городского населения — 130 000”… буржуазные еврейские националисты-сионисты применяют ряд очень скрытых маневров, чтобы даже на территории нашего Центрального парка культуры и отдыха вести свою пропаганду сионизма…”
“…на нашу долю выпало счастье работать под руководством невиданной в мире партии, под руководством партии Ленина и Сталина” (аплодисменты).
Юрий Олеша:
“Нельзя описать третье лицо, не сделавшись хоть на минуту этим третьим лицом. В художнике живут все пороки и все доблести… Когда изображаешь отрицательного героя, сам становишься отрицательным, поднимаешь со дна души плохое, грязное, т. е. убеждаешься, что оно в тебе есть…”
“Да, Кавалеров смотрел на мир моими глазами… И тут сказали, что Кавалеров — пошляк и ничтожество… Я принял на себя это обвинение в ничтожестве и пошлости, и оно меня потрясло (сейчас бы сказали: “шокировало”)… Я не поверил и притаился…”
“Каждый художник может писать только то, что он в состоянии писать… Мне трудно понять тип рабочего, тип героя-революционера. Я им не могу быть…”
“Где-то живет во мне убеждение, что коммунизм есть не только экономическая, но и нравственная система…”
Как человек уцелел?! И ведь еще дворянин вдобавок.
Александр Авдеенко:
Ему тогда было 25 лет, и он был социально близок.
“Несколько лет назад я сидел в тюремной камере в Оренбурге… Я жил в этом мире, мире людей, как зверь, — я мог перерезать другому горло, пойти на самое ужасное преступление… У меня много грязи. Я уверен, что и вы не чисты…”
“Я — свежий человек в литературе…”
“Равнодушие — это самое страшное…”
“Мы, молодые, оправдаем надежды, которые на нас возлагают…”
Что тут сказать? Во-первых, это — красиво.
Агния Барто:
“Впервые за всю жизнь человечества дети являются наследниками не денег, не домов и мебели родителей, а наследниками действительной и могущественной ценности — социалистического государства…”
Давид Бергельсон:
“…еврейская литература стоит наравне со всеми великими литературами Союза…”
“Товарищи, я как еврейский писатель хотел бы с этой трибуны добавить, что одной из самых сильных речей, которые я здесь слышал, была речь народного поэта Дагестана. Я ни одного слова не понял из этой речи, но тем не менее она была листом бумаги ослепляющей белизны, на котором была написана необыкновенная поэма о ленинско-сталинской национальной политике…”
Расстрелян в 1952-м, по делу врачей.
Исаак Бабель:
Он был встречен продолжительными аплодисментами — один из очень немногих.
“Пошлость в наши дни — это уже не дурное свойство характера, а это преступление. Больше того: пошлость — это контрреволюция… Монтер по соседству избил свою жену… это — контрреволюционер…”
“Невыносимо громко говорят у нас о любви… И ведь дошло уже до того, что объекты любви начинают протестовать, вот как Горький вчера…”
“…посмотрите, как Сталин кует свою речь, как кованны (sic!) его немногочисленные слова, какой полны мускулатуры. Я не говорю, что всем нужно писать, как Сталин, но работать, как Сталин, над словом нам надо (аплодисменты)…”
“Если заговорили о молчании, то нельзя не сказать обо мне — великом мастере этого жанра (смех)… Надо сказать прямо, что в любой уважающей себя (?) буржуазной стране я бы давно подох с голоду…”
“…на нашем знамени должны быть написаны слова Соболева, что всё нам дано партией и правительством и отнято только одно: право плохо писать… Это была привилегия, которой мы широко пользовались… давайте на писательском съезде отдадим эту привилегию, и да поможет нам бог. Впрочем, бога нет, сами себе поможем (аплодисменты)…”
Он был уничтожен четыре года спустя.
Всеволод Вишневский:
“…В 1919 г. лишенная хлеба, света, ободранная наша страна в одной Ярославской губернии имела театров больше, чем их имела вся Франция (аплодисменты)…”
“Помните, как в 1905 г. Ленин писал: “Запасайтесь кастетами, палками, запасайтесь смоляным материалом, запасайтесь всем…”…”
“Кто знает, что всем партизанским сибирским движением молча (!) руководил Сталин?”
“У нас ряд писателей — обращаюсь в частности к моему другу Юрию Олеше — вошли в область абстрактных хрустально-прозрачных построений о будущем… Не думайте, что это что-то новое… во времена военного коммунизма Н. И. Бухарин однажды говорил так: будет бесклассовое общество… люди потеряют ощущение вечной напряженности… Покойный А. В. Луначарский в одной из своих пьес… показал, как люди будущего, участники боев, люди двух станов — белого и красного — встретятся и полупечально-полуласково будут говорить о пролитой ими крови, и какой странный братский диалог будет вестись между Лениным и Врангелем…”
“Мой друг Олеша… вы пишете о хрустале, о любви, о нежности и прочем. Но при этом всегда должны мы держать в исправности хороший револьвер… Мы должны понимать, что мы стоим перед большим и окончательным расчетом с пятью шестыми мира (аплодисменты)…”
Борис Пастернак:
Он был вызван на трибуну (из президиума) без слова товарищ, а как “Борис Пастернак” (подобно Бабелю, был встречен продолжительными аплодисментами).
“…я — не борец. Личностей в моем слове не ищите… Товарищи, мое появление на трибуне не самопроизвольно. Я боялся, как бы вы не подумали чего дурного, если бы я не выступил…”
“Двенадцать дней объединяло нас ошеломляющее счастье…”
“Что такое поэзия, товарищи? Поэзия есть проза, проза не в смысле совокупности чьих бы то ни было прозаических произведений, но сама проза, голос прозы, проза в действии, а не в пересказе. Поэзия есть язык органического факта, т. е. Факта с живыми последствиями…”
“Если кому-нибудь из нас улыбнется счастье, будем зажиточными (но да минует нас опустошающее человека богатство). Не отрывайтесь от масс, — говорит в таких случаях партия. Я ничем не завоевал права пользоваться ее выражениями… При огромном тепле, которым окружают нас народ и государство, слишком легко стать литературным сановником. Подальше от этой ласки во имя ее прямых источников, во имя большой, и дельной, и плодотворной любви к родине и нынешним величайшим людям (продолжительные аплодисменты)…”
Семен Кирсанов:
“Кто не знает, что стоило только кому-нибудь заговорить о проблеме формы, о метафорах, о рифме или эпитете, как немедленно раздавался окрик: “Держи формалистов!”…”
“В той части, где т. Бухарин подводит итоги и намечает бюджет нашей поэзии, нужно поспорить… Докладчик восклицает: нужно дерзать!… но если дерзать — это значит находить в себе раздирающие противоречия, то я решительно против такого дерзания…”
“Конечно, товарищи, огромная политическая задача и поэтическая задача — найти новый этап (!) к слову “поцелуй”…”
“Свивание венков из грудей (!) не является жгучей проблемой для революционных рабочих Германии и Франции…”
“Я здесь кричу во весь свой совещательный голос…”
Николай Тихонов:
Он произнес доклад о ленинградских поэтах. (Доклада о московских поэтах не было. Культурный центр еще не переместился в Москву. Сам Тихонов, Маршак, Чуковский, Заболоцкий, Евгений Шварц и еще многие в ту пору жили на берегах Невы. В Ленинграде существовала последняя из групп старого типа: обэриуты.)
“Какие же поэты оказали наибольшее влияние на ленинградских молодых поэтов? Сергей Есенин. … Он не смог побороть в себе вчерашнего человека ради человека будущего… Маяковский. Он стоял перед таким творческим кризисом, от одного сознания которого его охватывало смертельное головокружение. И футуризм в его лице подошел к поэме “Во весь голос” с потерей всего своего мощного поэтического арсенала, имея оружием только отвергавшийся им ранее канонический стих…”
Повлияла и “труднейшая скороговорка Бориса Пастернака, этот обвал слов”; и стих Багрицкого, который “был близок к акмеистическому”; и Асеев, “этот большой поэт, этот черный труженик стиха”…
В целом у молодых ленинградских поэтов заметны: “ритмическая бедность, поэтические штампы, прямое эпигонство… комнатные переживания, споры о книгах, заседания, редакции, изучение маленьких тайн ремесла вместо изучения нового человека и нового общества…”
“Сколько у нас говорят о поэтическом наследстве! Правду надо сказать, что старики писали не так плохо…”
Подают надежды Прокофьев, Саянов и Корнилов (“Корнилову надо помнить, что в поэме многое удалось ему только по прямому вдохновению, но что одного вдохновения мало…”). Больше из молодых (за час и десять минут на трибуне) не упомянут никто. Даже Заболоцкий, к которому Тихонов относился хорошо. Осторожничает.
Зато часто привлекаются Пушкин и Лермонтов, не забыт Тютчев (о котором “желчный старик поэт Соллогуб” (sic! через “лл”) говорит: “дворянские стишки”).
“У нас в Ленинграде имеются квалифицированные переводчики… Тынянов, Лифшиц…(вероятно, Бенедикт Лившиц), Лозинский…”
“Возьмем стихотворение “Горные вершины”, переведенное Лермонтовым. Это — гениальное произведение… Гетевское стихотворение “Горные вершины” — посредственное стихотворение…”
“Мировоззрение — хозяин творчества…”
“Что же такое стихи? Стихи находятся как бы в вечном формировании, в вечной изменяемости…” (определение так и не последовало; какая жалость!).
“Пацифизм чужд духу нашей поэзии. Никакие экзотические завоевания (sic!), волновавшие умы певцов русского империализма, не живут в стихах советских поэтов…”
“Наша поэзия не достигла еще мировых высот…”
Увы.
Алексей Сурков (1899—1983):
Помните такого поэта? Вряд ли. А ведь он повелевал.
“Тов. Бухарин в своем вступлении к докладу заявил, что он делает доклад по поручению партии. Не знаю, что этим хотел сказать т. Бухарин. Во всяком случае это не значит, что в его докладе всё правильно и отдельные положения не подлежат критике. Кроме того, на нашем съезде все доклады делаются по поручению оргкомитета. Мне думается, что доклад является только отправной точкой для суждения, а не директивным началом в распределении света и тени в нашей поэзии (аплодисменты)…”
“…для большой группы людей, растущих в нашей литературе, творчество Б. Л. Пастернака — неподходящая точка ориентации в их росте (аплодисменты)…”
(Человек непосвященный может вообразить, что речь тут идет об эстетической борьбе, а не о физическом искоренении классового врага. Но Сурков знал, что делает. Что Бухарин — человек конченый, знали и другие делегаты; нападали смело. Не исключено, что — по заданию оргкомитета. И “любимцу всей партии” пришлось оправдываться прямо на съезде.)
“На нашем съезде получило все права гражданства одно слово, к которому мы еще недавно относились с недоверием или даже враждебностью. Слово это — гуманизм. Рожденное в замечательную эпоху, это слово было запакощено и заслюнявлено тщедушными вырожденцами. Они подменили могучее его звучание — человечность — христианским сюсюканьем — человеколюбием… У нас по праву входят в широкий поэтический обиход понятия любовь, радость, гордость, составляющие содержание гуманизма. Но некоторые поэты как-то сторонкой обходят четвертую сторону гуманизма, выраженную в суровом и прекрасном слове ненависть (продолжительные аплодисменты)…”
“На страницах газеты рядом с пахнущими порохом и кровью заметками международной информации, рядом с сообщениями ТАСС, заставляющими вечером достать из дальнего ящика наган и заново его перечистить и смазать, щебечут лирические пташки… Давайте не будем размагничивать молодое красногвардейское сердце нашей хорошей молодежи интимно-лирической водой. Давайте не забывать, что не за горами время, когда стихи со страниц толстых журналов должны будут переместиться на страницы фронтовых газет и дивизионных полевых многотиражек. Будем держать лирический порох сухим! (продолжительные аплодисменты)…”
Андре Мальро (1901—1976):
Мальро начинал свою жизнь очень революционно, но потом опомнился. Министр культуры Франции в 1959—1969 годах (то есть при де Голле и… при Фурцевой). Речь на съезде зачитана Олешей, очевидно, в его переводе (грешащем против русского языка).
“Вы уже можете работать для пролетариата, мы — революционные писатели Запада — принуждены еще работать против буржуазии (аплодисменты)…”
“Но вы должны знать, что только действительно новые произведения смогут поддержать за границей культурный престиж Советского союза, как поддерживал его Маяковский, как поддерживает его Пастернак (аплодисменты)…”
Вот тут и понимаешь, как разнесло поэтов большой четверки: Мандельштам — в ссылке, в Чердыни, на грани жизни и смерти; Ахматова — в полуподполье, в ожидании ареста; Цветаева — в Париже (Мальро о ней не слыхивал); Пастернак — в президиуме; он — спасибо Бухарину — слава Советского Союза.
Рафаэль Альберти (1902—1999; Международная ленинская премия, 1965):
“…мы твердо знаем, что наступит день, и советская Испания широко раскроет перед вами свои границы. Испанская революция не может не победить…”
Другие иностранцы тоже говорили как о близком будущем о “советской Франции”, “советской Германии”.
Такой вот был съезд. Вальпургиева ночь — но вместе с тем и Никейский собор (только император не присутствовал). Допущенные в чертог провозвестники нового мира заклеймили ереси, возликовали, попировали и разошлись, каждый — навстречу своей судьбе. У иных “всё до мельчайшей доли сотой в ней оправдалось и сбылось”. У большинства вышло иначе.
Как сказал один безымянный молодой поэт той поры (цитированный на съезде):
По щекам удрученной компартии
незаметно скатилась слеза…
Но это потом.
А 1 сентября 1934 года, закрывая съезд, Горький был весел и бодр:
“Дорогие товарищи! Перед нами огромная, разнообразная работа на благо нашей родины, которую мы создаем как родину пролетариата всех стран. За работу, товарищи! Дружно, стройно, пламенно — за работу!”
На съезде было сказано много правды. Одна из правд такая: съезд был-таки всемирно-историческим. Ни до, ни после история ничего подобного не знала. И не узнает.