Рассказы
Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2004
ПРАЗДНИК СРЕДНЕВЕКОВЬЯ
Летом прошлого года Ветер Перемен занес меня на остров Готланд, в средневековый город, окруженный средневековыми стенами. Оказывается, уже двадцать лет в начале августа в городе Висбю устраивают праздник. И местные, и приезжие ходят по городу, переодевшись в монахов-францисканцев (босиком, подпоясавшись веревкой), в палачей (на голове черный мешок с прорезями для глаз) и просто в горожан четырнадцатого века: богатые несут под мышкой ларцы с драгоценностями, бедные трясут лохмотьями. Малых детей везут на тележках, устланных у кого лисьими шкурами, у кого соломой. Народ идет по улицам колоннами, подняв над головами высокие латинские кресты и флаги. Поют псалмы.
Программа праздника была опубликована в местной газете: девушку, вступившую в 1361 году в преступную связь с датскими оккупационными войсками, будут замуровывать в башне. Плакать девушка начала в 17.00. Ее стоны через громкоговорители разносились по всему городу. Девушка выла до 20 часов, а на ее мольбы о пощаде грубые голоса отвечали, что вина красавицы безмерна и кассация отклоняется.
В начале девятого всё стихло. Я вышла из гостиницы прогуляться по берегу Балтийского моря. У воды, на траве сидела со своими друзьями замурованная девушка, героиня спектакля. Она грызла куриную ногу и запивала пивом. Проголодалась. Я села невдалеке. Там и сям виднелись компании ряженых с корзинками, пахло сосисками-гриль и кофе. Замурованная девушка оторвалась от курицы и окликнула меня:
— Что ты сидишь в одиночестве? Иди к нам.
Я поблагодарила и подошла.
— Нет-нет, я сыта. Я просто так с вами посижу, ну разве что кофе выпью.
Девушка, которая пострадала за шашни с датским королем Вольдемаром Аттердагом, узнав, что я чужестранка, но говорю по-шведски, спросила: «Почему ты решила учить шведский язык?» За тридцать лет эта тема так мне надоела, что каждый раз я придумываю новый вариант ответа в зависимости от времени суток, погоды или возраста спрашивающего:
1. Зов крови. Прабабушка была шведкой. Русский солдат взял ее в плен, а потом они поженились. (Можно поместить прабабушку в ХVIII век, а можно в XIX. Проходит и то, и другое.)
2. С детства интересовалась шведской литературой. В первом классе уже хотела прочесть в подлиннике «Откровения святой Биргитты» (об этой Биргитте я узнала на четвертом курсе ЛГУ, получив незачет за полное незнакомство с предметом).
3. Мне голос был: иди на филфак, сдай четыре экзамена на пятерки, умри, но поступи на шведское отделение. Прошла по конкурсу и поступила. А нет — так сиганула бы в Неву, от отчаяния, и течение прибило бы меня к зданию университета, под окна приемной комиссии.
А на самом деле? Наивная школьница мечтала о том, что иностранный язык откроет ей окно в чудесный мир, где живут умные, красивые и добрые люди. Состарившись, они ничем не болеют и путешествуют по всему миру. Там нет очередей, нет убожества и хамства. И меня, такую обаятельную и талантливую, сразу заметят и принесут к моим ногам всё лучшее, что создано западным миром.
После пяти студенческих лет окно и вправду приоткрылось, но оно было заложено силикатным кирпичом. Некоторые терпеливо ковыряли кирпич гвоздиком и смотрели в дырочку, а там — крепкая решетка. Каслинское литье. Прошло сорок лет, и рассыпался тот кирпич, и сгнила решетка.
Шведский нам преподавал носитель языка Гуннар Антонович Свенссон, уникальная личность, старый коммунист. В конце двадцатых он приехал в СССР строить социализм, да так и остался. Назад в Швецию его уже не выпустили. Как он уцелел в годы репрессий, одному Богу известно. Гуннар Антонович ходил в одном и том же костюме все годы, что я его знала. Ботинки начищены, но все в заплатах. У него была русская жена и четверо детей.
Занятия наши проходили так: мы читали шведскую коммунистическую газету, а затем пересказывали тексты о поджигателях новой войны, о движении сторонников мира и о преимуществах жизни в СССР. Студенты, изнывавшие от скуки коммунистических текстов, принимались дурачить старика:
— Товарищ Петров, каким видом спорта вы занимаетесь?
— Прыжками в стороны, Гуннар Антонович.
— А как вы переведете это предложение, товарищ Иванов?
— Тут подойдет русская пословица «Горбатого в мешке не утаишь».
За пятьдесят лет жизни в СССР Гуннар Антонович так и не овладел видовой системой русского глагола. Когда студент приходил на занятие с опозданием на пять минут, наш преподаватель добродушно интересовался:
— Почему опоздаете, товарищ?
Отвечали по-разному. Студент Сидоров, оглянувшись по сторонам, громким шепотом сообщает, что позавчера вечером его забросили за кордон, в логово врага. Он собрал важные сведения и уходил лесом, в звериной шкуре и на кабаньих ножках.
— Сегодня утром помылся в канале Грибоедова и бегом на занятия. Извините, что опоздал, Гуннар Антонович.
Гуннар Антонович глубоко задумывается. Он не понимает, шутят студенты или нет. Он боится оказаться в дураках.
Только один раз я видела, как Гуннар Антонович вышел из себя. Так как аудиторий на факультете всегда не хватало, нам приходилось заниматься в комнате с табличкой «Партбюро».
Студент Зубакин от нечего делать начал отвинчивать инвентарный номер от партийного стола. И вдруг наш тишайший швед изо всей силы ударил кулаком по столу. Глаза его налились кровью.
— Это вам не пивнушка, товарищ Зубакин!
Гуннар Антонович пережил всех генсеков и до последних дней, с палочкой, еле двигая ногами, приезжал с далекой окраины на партсобрания факультета. А когда собраний не стало, он перестал выходить из дома, было ему уже за девяносто. Вместе с коллегой я навестила его в конце восьмидесятых. Мы накупили фруктов, соков и почему-то орехов фундук. Гуннар Антонович, сильно похудевший, лежал на белоснежных простынях и приветливо улыбался. Было видно, что семья живет бедно. Шведский коммунист Гуннар Антонович прожил всю жизнь и теперь умирал в честной бедности. Когда мы собрались уходить и уже стояли в тесной передней, его жена, отработавшая до пенсии медсестрой в поликлинике, спросила:
— А денег ему не собрали?
Нам в голову не пришло, что не фундук нужен беззубому старику, а чтобы бывшие товарищи по работе собрали денег.
Мне не забыть и этот вопрос, заданный с укором, и то чувство стыда, с которым мы покидали дом Гуннара Антоновича. Когда мы собрались навестить его снова, оказалось, что он только что умер.
От воспоминаний меня отвлек лежавший неподалеку монах. Он снял с головы капюшон и обратился ко мне по-русски:
— Скажи, ты не политрук?
— А ты? — спросила я. — Где ты, сокол ясный, учил русский язык, где летал, что видел?
Монах надел капюшон, опять лег в траву и затих.
Стемнело. Я попрощалась с девушкой и ее друзьями — веселыми палачами — и пошла в гостиницу. По дороге меня догнал мой монах:
— Разрешите представиться: я учитель истории в школе. Не сердитесь на меня, я хочу с вами серьезно поговорить. У меня большое желание пожить и поработать в русском колхозе, месяца три-четыре. Вы можете мне помочь?
— В каком колхозе желаете? В животноводстве или в полеводстве?
Увы, товарищ, нет больше тех колхозов. Я понимаю, что иностранцу хочется острых ощущений. Одних тянет поохотиться в Африке, других — пожить в петербургской коммуналке, да чтобы побольше жильцов и без горячей воды.
У нас, проживших полжизни в средневековье, эти причуды непуганых скандинавов вызывают смех. Оглядываясь назад, думаешь: пожили при рабовладельческом строе, и хватит. А кого опять туда тянет — Бог им судья.
Когда моряков торгового флота отпускали на берег в иностранном порту, ходить им разрешалось только группами: начальник группы, замначальника и три рядовых матроса. Анатолий, простой матрос из Мытищ, оказался за границей впервые, а дело было, между прочим, в 1974 году… На первую стокгольмскую витрину (женское белье) Анатолий потаращился, но прошел мимо мерным шагом, как и вся группа вольноотпущенников. Проходя мимо второй (обувь), тоже ничем не выдал волнения, но когда увидел сверкающие инструменты (дрели, кусачки, отвертки из лучшей в мире шведской стали), остановился как вкопанный.
— Матвеев, не задерживай группу! Инструкцию забыл?
Потом Анатолий сам удивлялся, что на него накатило.
— Что, посмотреть нельзя? Пошли вы все… Достали!
Матрос торгового флота Матвеев рванул в переулок, и его не догнали.
Анатолий, плоть от плоти народа, не знал ни слова ни на одном иностранном языке, но благодаря природной смекалке, быстро нашел полицейский участок и попросил политического убежища. Корабельное начальство мигом примчалось в полицию.
— Пошли, Толик, домой. Ну, черт попутал, бывает. Проголодался, наверное? Сегодня борщ украинский на ужин, выпить разрешим. На следующей неделе во Францию идем, горбыль повезем. Ты, Толя, тоже пойдешь, ты в списке.
Матвеев смотрел в пол и молчал. После двух часов уговоров начальство ушло ни с чем.
В Мытищах у Анатолия остались мать, молодая жена и дочка Анжелика четырех лет. Освоившись в Швеции, получив жилье и средства на скромное существование, моряк начал борьбу за воссоединение семьи.
На всех мероприятиях, где ожидалась советская делегация, он появлялся с плакатом, на котором была нарисована женщина с ребенком, а ужасный кагэбэшник со свиным рылом, расставив руки, с которых капала кровь, загораживал ей дорогу. Анатолий приковывал себя цепью к воротам Советского посольства, публично сжигал советские газеты. Через пару лет к его выступлениям привыкли, и интерес к ним угас.
Есть у шведского народа одна черта: сидят, молчат, вида не показывают, а потом встанут и пойдут, рискуя жизнью ради малознакомого человека, в огонь и в воду. Кристофер был одним из таких. Он был молод и настроен романтически. Видя страдания мужа и отца, выбравшего свободу, он решил ему помочь.
План был дерзкий. Через своего знакомого, студента МГУ, Кристофер сообщил семье Матвеева, что 15 августа они должны быть в трех километрах от карельского поселка Гундосово. Там, в лесу за болотом, их будет ждать маленький пятиместный самолет. Кристофер, пилот-любитель, перелетел финско-советскую границу, и ни один пограничник, ни одна собака не засекли иностранный самолет. Он сел в условленном месте, где его обнаружили сначала грибники, а потом лесничий. Сбегали в деревню, принесли огурцов и хлеба. Никто не сообщил на погранзаставу, да и среди детей не нашлось пионера-героя. Кристофер прождал двое суток — никто не появился. Тогда он помахал доброму народу крыльями и улетел в Швецию. Оказалось, что жена, дочь и старая бабка не смогли достать билетов на поезд Москва — Петрозаводск. А когда на электричках и попутках добрались до карельского болота, было уже поздно. Местные рассказали: прилетал тут самолет. Летчик, молоденький, хорошенький, лопотал чего-то. Черники поел и улетел. Больше ничего не знаем.
Кристофера задержали на обратном пути финские пограничники, и эта эпопея попала в печать.
С тех пор за женой Матвеева стал ходить сотрудник КГБ. Она в булочную — и он за ней. Она на работу — он до дверей провожает. Чтобы снова за рубеж не надумала бежать. Кончилась эта слежка тем, что жена Лена вышла за того кагэбэшника замуж, и до сих пор живут душа в душу, а Анжелика выросла, дождалась перестройки и поехала погостить к папе. От жизни на Западе Анатолий сильно изменился. Дочке он был, конечно, рад, но оказался прижимистым — «самому не хватает». Дочка пожила недельку, собрала вещи и, обозвав отца старым жмотом, вернулась домой, к маме и отчиму.
Утром, в день отъезда из Висбю, я встала пораньше. Пустынный средневековый город роз и руин был особенно красив. На улице появилась одинокая фигура стражника с алебардой — так вошел в роль, что не хочет расставаться с реквизитом ни днем, ни ночью. Стражник обходил дозором мусорные баки и пикой выковыривал пустые банки из-под пива. Заплечный мешок был уже набит пивной тарой. Из-за угла появился второй персонаж с мешком, в костюме скомороха, конкурент. Ничего, — когда праздник у шведов продолжается целую неделю, пустых банок и бутылок хватит на всех.
ЧУЖИЕ ДЕТИ
Физику-химию я, как и другие дуры с гуманитарным уклоном, не понимала и оттого терпеть не могла. А муж попался химик. Ходил на работу в Институт синтетического каучука, слыл там хорошим товарищем, а все отпуска проводил на Вуоксе, сплавляясь на байдарке по порогам и водопадам, что свидетельствовало о тяжелых комплексах, но в семидесятых годах о психотерапевтах мы не слыхали.
Сера, сера, буква S,
Тридцать два — атомный вес,
Сера в воздухе горит —
Получаем ангидрид.
Кто учился в средней школе, тот эти стихи продолжит. Не знаю, может быть, вся таблица Менделеева уже зарифмована. Хотелось бы. А еще лучше — уложить ее на музыку, можно в миноре, чтобы, собравшись через много лет, спеть с друзьями про купрум или феррум и всплакнуть о невозвратных школьных годах.
Муж десяток лет подвергался смертельной опасности на своей штопаной байдарке, но не получил ни царапины, а его институт, гремевший на весь Советский Союз, рухнул и исчез, как будто его и не было.
Молодость и рождение сына Никиты — все это было в застойные спокойные годы, и жизнь была расписана и предсказуема до самой могилы. Когда умерла наша няня Груша, надо было срочно искать ей замену. Груша пришла в семью в 1913 году, когда родился мой дядя. После дяди она нянчила маму, семерых моих братьев и сестер, их детей, и умерла, держа на коленях моего двухлетнего сына. Няня Груша была всегда, а сколько ей лет, все забыли.
Это случилось зимой, на даче. Соседка выбежала на улицу за помощью: переложить умершую с пола на кровать. По пустынной зимней улице шел пожилой военный — это был мой дядя, тот, первый, к кому Груша пришла десятилетней девочкой из псковской деревни с рекомендательным письмом от графини Татищевой (графиня писала письма, чтобы мальчиков взяли в обучение, а девочек — в няньки; благодарные крестьяне не преминули, по совету молодого пролетария, сжечь к чертовой матери и усадьбу, и оранжерею, в которой выращивались персики). Дядя Сережу няня не могла забыть, скучала по нему, вспоминала каждый день. А он, живя на соседней улице, ни разу не навестил старуху, не потратил на свою няню ни копейки из полковничьей зарплаты. И вот они встретились, только няня об этом уже не узнала.
Няня была маленькая и уютная. На ее клетчатом переднике висела связка английских булавок, чтобы не искать по ящикам. Под ее кроватью лежали коробки с крупами и сухарями — няня пережила блокаду.
От няни Груши я узнала, что при царе жилось хорошо, что краше ее родной деревни нет ничего на свете, что в восемнадцатом году она ходила к Ленину в Смольный и отнесла ему пакет (ах, нянечка, и ты туда же)… Еще я любила рассказ о том, как ее отец поймал щуку, разрубил ее на куски и ненадолго отлучился из избы, а те куски ускакали назад в реку.
Замуж няня не вышла. Был в ее молодости сон: явился Христос и велел своих детей не заводить, а нянчить чужих. Потом в ее сундучке мы нашли справку, что была у нее операция по женской части, и детей быть не могло, так что, думаю, и поход в Смольный, и явление Христа наша няня выдумала. Царство ей небесное.
Няня Груша со своей церковно-приходской школой была народным академиком. То ли была она одарена от природы, то ли набралась ума от господ, с которыми полвека делила их господские привилегии: ссылки и высылки, эвакуацию и увенчание лаврами сталинских премий после войны. Зная все семейные тайны, она лишнего не говорила. Хотя в детстве, бывало, я слышала из дальней комнаты, как няня, порезав палец или ошпарившись кипятком, вскрикивала: «Етит твою маковку!» — «Что, няня, ты сказала про маковку?» — приставала я. Няня отвечала: «Поговорка такая, папа мой так говорил, а девочкам это ни к чему. Иди в свою комнату и прибери на столе. Сейчас уроки делать будем».
Новую няню звали Фаина Васильевна. Мы сразу же невзлюбили друг друга. Зато мужу и, главное, сыну Фаина понравилась, так что решено было брать. Жить она должна была в маленькой комнате с Никитой, а мы с мужем в большой, четырнадцатиметровой. Фаина была своебразной няней. Пятидесяти лет, яркая, очень глупая. У нее был сын Рудик, плавающий за границу. Из капстран он ничего не привозил матери.
— Нету там, мама, ничего у них. Пустые полки.
По своей великой глупости Фаина ему верила. Иногда Рудик, к моему ужасу, оставался у нас ночевать. Натощак он пил пиво и курил «Беломор», никуда не спешил. Он хотел жениться, но был разборчив. За моряка торгового флота всякая пойдет. Сделал пять рейсов, и можешь отправляться в спецмагазин «Альбатрос» за настенным ковром. Любимый сюжет плавсостава — лань вышла к реке и радуется новому дню, а из кустов за ней следит леопард.
Фаина готовила просто, но съедобно: щи да котлеты. Приходя с работы, я хотела одного: в тишине съесть свой ужин, но Фаина лишала меня и этой радости. Встав у меня за плечом, она комментировала мои действия.
— Что же вы котлету не едите? Не нравится? А огурец чего отложили?
Я брала тарелку и уходила доедать в спальню. Фаина обижалась и жаловалась на меня мужу: ничего сказать нельзя.
Иногда она показывала мне старые фотографии. В молодости Фаина была просто красавица: огромные серые глаза, белые зубы, черные кудри. Она ухитрилась даже окончить один курс агро-педагогического техникума и кое-что помнила:
Мичурин засадил садами Заполярье.
Морганисты — жулье заграничное.
Про вейсманистов отвечала уклончиво: ну их всех в баню.
— А муж какой у вас был, Фаина Васильевна?
— Какой, какой… Осетин. Сдох — и все тут.
Маленький Никита полюбил новую няню сразу. Гладил ее по голове, держался за юбку, пока она варила суп, а ночью переходил в ее кровать и засыпал, обняв Фаину за шею.
По вечерам, собрав остаток сил, я усаживалась за подготовку к завтрашним урокам. В этот момент из кухни раздавался истошный крик: «Скорее!» Я кидалась на кухню. Фаина, смотревшая с десяти вечера и до отбоя фильмы про советскую милицию, виновато улыбалась:
— Всё! Уже убили. Этого, который с девушкой в прошлой серии танцевал.
С Фаиной мы прожили вместе пять лет, то дуясь друг на друга, то мирно сосуществуя. Никиту уже пора было готовить в школу, когда я обратила внимание на то, что Фаина кашляет днем и ночью. Температуры нет, а румянец во всю щеку.
— Фаина Васильевна, пойдите к врачу. Нельзя же кашлять сутками.
— Куда я без прописки пойду?
Но и без прописки Фаину обследовали и обнаружили туберкулез в открытой форме.
— Вы знали, что у вас живет больная туберкулезом? С кем она общалась?
Господи, да она пять лет спала с моим ребенком в одной постели!
Так в одночасье изменилась и наша, и Фаинина судьба. Через год позвонил Рудик и сказал, что маме дали комнату в Коломне, в квартире еще две бабки-туберкулезницы. Все хорошо, только без Никиты скучает.
Я записала название улицы и номер дома, но адрес затерялся в ворохе бумаг, а Рудик больше не звонил.
Прошло двадцать пять лет. Поразительно, но никто из нас туберкулезом от Фаины не заразился. Никита закончил институт и уехал за границу, мы с мужем тихо разошлись.
Сера в воздухе горит — получаем ангидрид…
Я отправилась в Коломну не только для того, чтобы попробовать отыскать Фаину, меня тянуло туда еще по какой-то неведомой причине.
Наверное, потому, что я недавно перечла классика: «Въехав в уединенные коломенские улицы, вы, кажется, слышите, как оставляют вас молодые движения и порывы… Здесь всё тишина и отставка… Старухи, которые молятся, старухи, которые пьянствуют и молятся вместе…»
Если родилась на Петроградской стороне, училась на Васильевском острове, то можно прожить долгую жизнь и ни разу не попасть в Коломну. Мариинский театр не в счет: часто ли вы там бываете? Пару раз в детстве с мамой, потом с молодым человеком из хорошей семьи, который с трудом высидел три часа, проводил до дому и больше ни разу не позвонил.
Бредя вдоль Крюкова канала, я видела, что гоголевская патриархальная Коломна никуда не делась, но сатана и тут не оставляет грешников в покое. К церковной ограде прикреплена вывеска: «Опытный специалист проколет уши и выщиплет брови».
Во дворе на скамейке под тополем сидели две старухи, одна со странными наростами на щеке, другая — совсем убогая, с костылями. Одеты они были как нищенки, хотя по разговору было ясно, что они не побираются, а живут тут же, в соседнем доме. Я подошла и села рядом с ними.
Старуха с наростами приподняла подол клетчатой юбки и сказала:
— По радио передавали, зима будет холодная. Надо будет юбку в реставрацию сдать.
Мне хотелось вмешаться и дать совет: дешевле купить юбку в секонд-хенде, чем чинить рвань. Но за такие советы те же бабушки могут и по шее накостылять.
К скамейке подошел мужчина непонятного возраста и вынул из штанов наполовину пустую бутылку пива.
— Бабки, хотите допить?
Пенсионерки оживились.
— А ты туда не плюнул?
Мужчина засмеялся.
— Будете или нет?
— Ну, давай по глоточку.
Настроение у моих соседок поднялось. После выпивки хочется поговорить о личном.
— Как мать-то, Рудик?
— Разве это мать? Курва нерусская. Куском попрекает. «Иди работай!» Какая работа, когда человек весь больной? Она бутылки собирает, сдает, да плюс пенсия. Живи и радуйся. Так нет, старика завела из шестого подъезда, а я ей мешаю.
Старухи закивали головами, но комментировать не стали. Ждали, когда Рудик уйдет и можно будет обсудить интересную тему. Рудик, слава Богу, не узнал меня, да и я с трудом признала в обрюзгшем дядьке того привередливого жениха, который иногда оставался у нас ночевать.
Я встала со скамейки и опять пошла по набережной. Хоть бы сошлась Фаина с мужиком из шестого подъезда, думала я. Ведь это она, примитивная и недалекая, скрепляла нашу семью, состоявшую из двух эгоистов. Ее котлеты (наполовину из булки), ее телевизионные переживания и материнская привязанность к чужому ребенку показались мне теперь потерянным раем.
2003