Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2003
Когда садится за море ласковое солнце Ривьеры, стихают звуки музыки и всплески голосов на улицах города-курорта Канны, то в благоухающих его садах, на старых виллах, на опустевших пляжах оживают воспоминания, тревожат душу былые тайны… Одна из них с неизменностью приходит мне на мысль, когда я прохожу по Южной улице Канн (ruе du Midi), мимо былого “Королевского отеля” (Hotel Royal)… Это здесь 13 мая 1905 года кончил свои дни — покончил с собой или был убит — знаменитый русский промышленник, богач, меценат, реформатор промышленности и общественный деятель, друг Чехова, Шаляпина, Станиславского и, как ему казалось, Горького, — Савва Тимофеевич Морозов. Скоро уже сто лет минет с того страшного дня, а туман, окружавший эпоху, еще не рассеялся, хотя многое в той майской истории 1905 года стало нынче яснее (и страшнее), а в иные из считавшихся вполне авторитетными романтических придумок, которые вдохновила эта смерть, верится еще слабее, чем раньше. Итак, Савва Тимофеевич Морозов…
Он был достойный продолжатель династии, потомок знаменитого Саввы Васильевича Морозова, который, оставив отцовский рыбачий промысел и испробовав много профессий, в конце концов основал в подмосковном Орехово-Зуеве ткацкое дело. Благодаря своему трудолюбию, таланту и честности он разбогател, выкупил из крепостной зависимости своих сыновей, пригласил “немца”, помогшего оснастить его Никольскую мануфактуру новейшими английскими машинами, и умер добрым старообрядцем (несмотря на греховное пристрастие к табаку) в 1862 году (92-х лет от роду). Сын его Тимофей Саввич соединял старообрядческую религиозность с европейского типа коммерческим талантом и умер на своей крымской даче коленопреклоненным, во время молитвы (в 1889 году). Вдова его Мария Федоровна была ревнительницей “старой веры” и щедрой меценаткой, пожертвовавшей многие сотни тысяч не только на высшее техническое училище в Москве (впоследствии МВТУ), на театр для рабочих и богадельню, но даже и на восстановление сгоревшей синагоги в белорусском местечке.
Савва Тимофеевич, представитель третьего, просвещенного поколения Морозовых, учился в университете, закончил естественное отделение физико-математического факультета, потом слушал лекции в английском Кембридже, изучал ткаческое дело в Манчестере, а вернувшись домой, в подмосковное Орехово-Зуево, стал директором Никольской мануфактуры вместо ушедшего на покой отца. Он был сторонником всяческих реформ в ведении хозяйства и в политике, а также, как водилось тогда у русских богачей, особенно у старообрядцев, щедрым меценатом. И надо сказать, жертвовал он не только на нужды бедных или, скажем, высокого искусства, но и помогал всяким политическим партиям, расшатывавшим основы режима (увы, как все режимы, несовершенного). Надо учесть, что старообрядцы даже и в начале XX века еще были в России преследуемым меньшинством.
Мой парижский знакомый профессор Леон Поляков посвятил одну из своих последних книг сходству, которое он усмотрел в судьбе старообрядцев и евреев: та же деловая активность, то же умение вести дела, те же склонность к филантропии и враждебность к властям (не проявлявшим к ним, впрочем, снисходительности), то же “нетерпение сердца” и участие в революционном движении. Нечего и говорить, что за это последнее и те и другие были позднее жестоко наказаны: за что боролись, на то и напоролись…
Так или иначе, Савва Тимофеевич жертвовал на социал-демократов, в частности, на ленинских большевиков. Легко предположить, что при этом Савва не вникал ни в истинные намерения Ильича, ни в заметные при близком рассмотрении страшноватые черты характера будущего диктатора. Ему было не до того, к тому же при нем была женщина “от Ильича”. Как это ни печально, но и в данном случае совет недоверчивых французов мог бы сгодиться: “Ищи женщину! Шерше ла фам!” Женщина была актриса. В последние годы своей жизни артистичный Савва Морозов пережил сильное увлечение Художественным театром, МХАТом. Он и раньше увлекался театром, и в том, что его с такой силой захватили идеи купеческого сына Кости Алексеева (он же К. С. Станиславский) о новом, высокохудожественном и вдобавок “общедоступном” театре, — в этом не было ничего странного. Савва стал щедро вкладывать деньги в новый театр, по существу он был одним из создателей театра: недаром же и сквозь самые страшные годы беспартийный бюст Саввы уцелел под крышей театра. Купеческий сын Костя Алексеев так вспоминал о С. Т. Морозове:
“Этому замечательному человеку суждено было сыграть в нашем театре важную и прекрасную роль мецената, умеющего не только приносить материальные жертвы, но и служить искусству со всей преданностью, без самолюбия, без ложной амбиции и личной выгоды… Морозов финансировал театр и взял на себя всю хозяйственную часть. Он вникал во все подробности дела и отдавал ему все свободное время… Савва Тимофеевич был трогателен своей бесконечной преданностью искусству…”
О морозовском увлечении театром писал и Немирович-Данченко:
“Увлекаясь, отдавал свою сильную волю в распоряжение того, кем он был увлечен…”
Под крышей любимого театра и нашлась для него роковая женщина. Звали ее Мария, Мария Федоровна Андреева, жена сенатора Желябужского, впрочем, что значит жена, когда речь идет о такой женщине, как красавица-актриса… Уже в 1908 году она ездила в США в качестве гражданской жены Горького (что привело в смятение высоконравственных американцев), а до того была в какой-то степени и супругой Саввы Морозова, что наверняка подпортило ему отношения с его законной супругой Зинаидой Григорьевной и всем кланом Морозовых.
Что же за женщина встала на пути увлекающегося Саввы (и привела его к гибели)? Если верить Мейерхольду (тоже знавшему толк в женской красоте), у нее была воистину ангельская внешность. Мейерхольд, увидевший Андрееву на репетиции, написал стишок, в котором противопоставил “нежную белизну” одежд Андреевой безвкусным одеждам всех присутствующих дам, а ее глаза, в которых светится “лазурь морской волны”, — глазам всех прочих дам, которые “горят греховным блеском”. И если уж Андреевой удалось ввести в заблуждение суперлицедея Мейерхольда, то чего ж ожидать от влюбленного Морозова: ему эта женщина представлялась наивной, честной, святой бессребреницей, которая умрет в бедности, все раздав другим. Не ставя под сомнение ни красоту глаз таинственной актрисы, ни белизну ее одежд, можно все же без труда установить и всю глубину заблуждений Саввы Морозова, и степень его слепоты. Ибо расчетливые и прагматичные письма
М. Ф. Андреевой говорят о чем угодно, только не о наивности. М. Ф. Андреева в то время уже была агентом Ленина, который, изумляясь ее подвигам, называл ее “товарищ феномен”. Иные вполне партийные авторы называют ее “финансовым агентом Ленина” и “эмиссаром партии”. Слово “финансовый” нисколько не принижало подпольный статус агента, ибо добыванию денег (для целей партии и его личных целей) Ленин придавал особое значение. На путях добывания денег Ленин не признавал никаких моральных препятствий, открыто одобряя убийства и бандитизм (“эксы”), изготовление фальшивых денег и брачные комбинации, которые, по его собственному признанию, попахивали сутенерством. Если тайную связь Ленина с простыми бандитами (вроде Камо, которого сам Ленин называл “кавказским бандитом”) осуществлял “замечательный грузин” Сталин, то более тонкими операциями по изъятию (“экспроприации”) чужих денег ведал хитрейший Леонид Борисович (или Лев Борисович) Красин (подпольная кличка Никитич), по официальному представлению — “ответственный техник, финансист и перевозчик” (перевозчик денег, конечно, то есть специалист по контрабанде). Красавица Андреева, скорей всего, и действовала под непосредственным руководством Красина, разработавшего операцию по “экспроприации” морозовских денег (не только у Саввы, но и у его племянника Шмидта). Зная конспиративный характер деятельности М. Ф. Андреевой, ее тогдашние письма следует читать с осторожностью, пытаясь понять, с какой целью “финагент” распространяет тот или иной слух. Так или иначе, М. Ф. Андреева писала, что она стала сближаться с Морозовым в 1899 году (“…мы с ним вскоре очень подружились, он часто бывал у меня и через меня познакомился с моими друзьями марксистами”), после чего начали поступать пожертвования Морозова (еще не тайные) на дело “революции”, которые с 1904 года становятся регулярными. В 1903 году Морозов передавал деньги партии через Андрееву и Горького, который “был озабочен тем, чтобы как-нибудь поближе и покрепче связать Савву с… партией” (свидетельство “техника” Красина). По просьбе Андреевой, переданной Морозовым правлению фабрики, Л. Б. Красин был приглашен на должность заведующего электростанцией Никольской мануфактуры. Этот пост помог “технику-финансисту” (вкупе с нелегалом Бабушкиным) развернуть революционную работу на фабрике, осуществляя попутно контроль и за самим Саввой. Так что в конце 1904 года, к неприятному удивлению Саввы, именно на Никольской мануфактуре (где положение рабочих было не хуже, а лучше, чем на других фабриках, и заработок превышал среднюю зарплату отрасли на 23 процента) вспыхивают “стихийные” и очень агрессивные (Л. Б. Красин был из “крутых”) забастовки. Вначале стачка носила мирный характер, и Морозов уже почти договорился со старостами, но потом рабочие напали на воинскую команду, которая шла охранять нефтяные баки. Рабочие были вооружены револьверами. А когда в начале марта почти полторы тысячи рабочих решили встать к станкам, они во время обеда были избиты.
В середине февраля Красин вдруг явился на квартиру Морозова и потребовал, чтоб его отправили в командировку, потому что шли аресты среди членов ЦК. Чего еще требовал Красин от Морозова, который стал понимать, “что творят эти анархисты, куда они ведут несчастных людей” (именно так, по воспоминаниям друзей Морозовых, говорил тогда Савва), мы не знаем. Супруге его Зинаиде Григорьевне запомнился и внеурочный визит Красина: “Саввушка холодно принял Льва Борисовича. Разговор у них не получался…” Красин писал в связи со своим визитом о трусости Саввы (хотя желаемую командировку Красин получил). Иные объясняют эти отзывы переменой настроения Саввы: он понял тактику большевиков и больше не хотел давать деньги. Такие перемены, резкие переходы от беззаветной влюбленности к трезвому рассуждению отмечали все, кто знал Савву. Рассуждение требовало более глубокого проникновения в предмет недавнего пылкого увлечения. Не так ли было с отношением Саввы к тайной большевистской деятельности (результаты которой Савва смог оценить и у себя на мануфактуре)?
В феврале 1905 года Савве пришлось внести 10 000 за освобождение из-под стражи арестованного Горького и 10 000 за арестованного Андреева (впоследствии Горький отказался вернуть вдове Морозова эти деньги). Крупные суммы Андреевой удавалось вымогать и раньше, в чем упрекал ее Станиславский в одном письме 1902 года:
“Отношение Саввы Тимофеевича к Вам исключительное. Но знаете ли Вы, до какого святотатства Вы доходите?.. Вы хвастаетесь публично перед посторонними тем, что мучительно ревнующая Вас Зинаида Григорьевна ищет Вашего влияния над мужем. Вы ради актерского тщеславия рассказываете направо и налево о том, что Савва Тимофеевич, по вашему настоянию, вносит целый капитал… ради спасения кого-то”.
Вполне возможно, что неприятный разговор Морозова с Красиным и послужил причиной того, что в начале 1905 года в Москве начинают распро-страняться слухи о сумасшествии Морозова. Ища источник этих слухов, исследователи несколько раз приходили к выводу, что распространяла этот слух… Андреева. И уж наверное, она не сама придумала этот хитрый ход — здесь проглядывается уголовный почерк Красина, готовившего свою первую операцию (маститый “финагент” Горький даже пишет в одном из писем, что безумец Савва якобы уже посажен под замок). А между тем нетрудно убедиться по документам, что “безумец” Савва именно в это время, несмотря на все неприятности и разочарования, развивает активную профессиональную и общественную деятельность. Он готовит “Программную записку” по рабочему вопросу для Комитета министров, где предлагает, не ущемляя интересов рабочих, способствовать развитию производства и отстаивать интересы предпринимателей. Морозов был сторонником тред-юнионизма западного, английского стиля (да и вообще, подобно многим дельцам и политикам в тогдашней России, он был типичный англоман). Вполне общительный и вполне вменяемый Морозов появляется в это время с супругой в гостях, в большом собрании, у него самого бывают на Спиридоновке гости (в их числе Шаляпин). В середине марта на собрании пайщиков Никольской мануфактуры Савва избран “заступающим место директора-распорядителя”. Так что слухи, распространяемые Горьким, вероятно, имеют тот же источник, что и сведения, распространяемые Андреевой. В апреле Горький вдруг приехал к Савве домой на Спиридоновку. Может, Л. Б. Красин решил, что влиятельному “финагенту” Горькому удастся мирным путем выбить из капиталиста большие деньги. Попытка не пытка. По свидетельству домашних, “между Саввой Тимофеевичем и Алексеем Максимовичем состоялся пристрастный разговор, закончившийся ссорой”. Это свидетельство подтверждается секретным донесением московского градоначальника графа Шувалова: “Незадолго до выезда из Москвы Морозов рассорился с Горьким”.
В это время Морозов уже лечится от расстройства нервов. Неуравновешенность и “странности” были типичны для третьего поколения Морозовых. Внучатый племянник С. Т. Морозова Кирилл Кривошеин так пишет об этом (в книге о своем знаменитом отце-министре):
“Третье поколение Морозовых вполне восприняло европейскую культуру, но у него уже начала проявляться, при железном здоровье, некоторая надломленность духа, часто даже странности (“морозовские странности”), депрессии, неврастения, мучительные колебания при принятии самого простого решения, как, например, пойти или не пойти гулять, воображаемые недуги — все это при больших интеллектуальных способностях, врожденном барстве, утонченной воспитанности, хоть слегка смягчавшей мучительную для окружения тяжесть их характеров”.
Однако, судя по последним его свиданиям с наглецом Красиным и “финагентом” Горьким, Савва Тимофеевич одолел “мучительные колебания”. Он решительно идет в это время на поправку, и врачи предлагают ему закрепить успехи тогдашней панацеей — поездкой за границу. Заодно удастся избавиться от нежеланных вымогателей-визитеров, знающих дорогу на Спиридоновку. Перед самым отъездом супруги побывали на большом собрании в особняке князя П. Д. Долгорукова. Потом поезд дотащил их через Берлин и Париж в курортный Виши. Здоровье Саввы Тимофеевича поправилось, но надежда избавиться от усиленного внимания большевистских шпионов (Зинаида Григорьевна называла их “шушеры”) не оправдалась: они слонялись под окнами гостиниц и в Берлине, и в Париже, и в Виши. В Виши вскоре нагрянул и сам режиссер — Красин. Позднее он со светской небрежностью описывал свой очень точно рассчитанный самовольный визит (“шел мимо — зашел на огонек”, именно так четверть века спустя “заходил на огонек” писательских дач в Переделкине помощник Ягоды Агранов): “Я заехал к С. Т. в Виши, возвращаясь с лондонского съезда в 1905 г., застал его в очень подавленном состоянии в момент отъезда на Ривьеру”.
“Шушеры” не зря шатались под окнами. Красин знал о предстоящем отъезде Морозова на Ривьеру и поспешил в Виши. Но желанного результата он не добился. О связи “подавленного состояния” своей жертвы со своим недружественным визитом Красин как бы даже и не догадывается. В Каннах Морозову стало сразу лучше. Майские Канны, море, цветы, южные звезды…
Впрочем, и здесь “шушеры” вскоре обнаружились под окнами, а по их следам (и шифрованным донесениям) через неделю в каннском “Королевском отеле” объявился незваным и сам Красин. Существуют два разных сообщения об этом визите. Согласно одному из них, “Савва отказал Льву Борисовичу в аудиенции”. Согласно же рассказу родных Саввы (записанному в 1990 году на магнитофон американским историком Ю. Фельштинским в присутствии московского историка Н. Пирумовой), Морозов потребовал, “чтобы его ввели в курс дел”:
“А дальше, когда он столкнулся как раз, может быть, со всякими проявлениями терроризма, то тут он и начал, может быть, спрашивать, а что, собственно говоря, почему, зачем, может быть, на этом он споткнулся”.
Расходятся и версии убийства (или самоубийства). Их несколько. Красин утверждает в своих мемуарах, что он посетил Морозова только один раз. Но тут же, противореча себе, сообщает, что последний “взнос на партию” он получил с Морозова за два дня до его гибели. Значит, он все-таки был и в Каннах? Стало быть, не один раз Красин виделся с Морозовым — примчался к нему в Канны, отыскал его…
По версии, изложенной в очень советской книжке внука С. Т. Морозова, Зинаиды Григорьевны не было в отеле в минуту гибели Саввы. Вернувшись, она увидела мужа лежащим на полу. Рядом лежал браунинг. Что стало потом с браунингом? Что выяснила французская полиция? Скорей всего, француз-ская полиция, согласно живой и ныне традиции, старалась держаться подальше от чужих тайн. Ее делом было отправить труп на родину, упаковав в три гроба. Внучатая племянница Саввы Морозова в интервью Фельштинскому ссылается, впрочем, на свидетельства и полиции, и своего кузена Геннадия Карпова, ездившего в Канны: “…Геня, мой двоюродный брат, сказал: “Да нет, его убили совсем не дома. Его просто положили, и все. Была полная инсценировка проведена”. Полиция, которая была вызвана, сказала, что пуля, которую извлекли, не соответствовала револьверу, который валялся”.
Версия близкой подруги Зинаиды Григорьевны, записанная много десятилетий спустя американским историком, выглядит совершенно иначе:
“Я хорошо помню Зинаиду Григорьевну. Это была красивая представительная женщина. Не раз присутствовала при разговорах с моей матерью и тетей. Однажды она рассказала о трагических событиях, которые произошли в Канне в мае 1905 года. Она была единственным свидетелем гибели своего мужа. Зинаида Григорьевна утверждала, что Савву Григорьевича застрелили. Будучи рядом с комнатой, где находился Савва Тимофеевич, услышала выстрел. От испуга на какое-то мгновение остолбенела, а затем, придя в себя, вбежала к нему. Через распахнутое окно она увидела убегающего мужчину”.
Согласно этому рассказу, на крик “в комнату вошел и доктор Н. Н. Селивановский. Он заметил, что С. Т. Морозов лежит на спине с закрытыми глазами, и спросил у Зинаиды Григорьевны: “Это вы закрыли ему глаза?” Она отрицательно покачала головой”.
Среди документов, отправленных тогда французской полицией в Россию, был кусочек картона с надписью: “В моей смерти прошу никого не винить”. Эксперт, недавно сличившая записку с письмами С. Т. Морозова, пришла к выводу о “совпадении почерков”, но отметила, что в записке “упрощенный вариант почерка”. Полагаю, что таким специалистам, как Красин, при наличии целой коллекции морозовских писем, и Горькому и Андреевой, воспроизвести “в упрощенном варианте” почерк “кандидата в покойники” было не слишком трудно. При условии, конечно, что Морозов не станет писать длинных “предсмертных писем” ни жене, ни возлюбленной, ни Горькому…
Официальной полицейской (и большевистской) версией гибели С. Т. Морозова было самоубийство, но легко догадаться, что и русской и французской полиции такая версия была просто наиболее удобна. Удобной эта версия оказалась также для бывшего премьер-министра С. Ю. Витте и товарища министра внутренних дел В. Ф. Джунковского, приводивших ее в своих мемуарах, которые были написаны уже после октябрьского переворота. “Он попался в Москве, чтобы не делать скандала, полицейская власть предложила ему выехать за границу. Там он окончательно попал в сети революционеров и кончил самоубийством” — за этой версией Витте, соблюдавшего свой интерес, многое может стоять. Версия “Записок” Джунковского еще проще: “С. Т. Морозов шел до того, что дал крупную сумму революционерам, а когда окончательно попал им в лапы, то кончил самоубийством”. Обе версии не внушают полного доверия. Похоже, что дело-то было именно в том, что Савва не согласен был дать “крупную сумму”, на которую рассчитывали Ленин и Красин: события последних месяцев подорвали его доверие и к большевикам, и к их “финансистам”. Морозов поссорился и с Горьким, и с Красиным. Усложнились, видимо, и отношения с “бессребреницей” Андреевой. Более того: отъезд Морозовых из Москвы совпал с выходом в свет императорского указа “Об укреплении начал веротерпимости”, в первых своих строках признававшего, что “отпадение от православной веры в другое христианское вероисповедание или вероучение не подлежит преследованию…”. Это была немалая новость для всякого старообрядца…
В секретном донесении Департаменту полиции после похорон Морозова граф П. А. Шувалов сообщал:
“…по полученным мною из вполне достоверного источника сведениям покойный Савва Морозов еще до смерти своей находился в близких отношениях с Максимом Горьким, который эксплоатировал средства Морозова для революционных целей; незадолго до выезда из Москвы Морозов рассорился с Горьким, и по приезде Морозова в Канны к нему, по поручению Горького, приезжал один из московских революционеров, а также революционеры из Женевы, шантажировавшие покойного, который к тому же в это время уже был психически расстроен. Под влиянием таких условий и угроз Морозов застрелился. Меры по выяснению лица, выезжавшего из Москвы в Канны для посещения Морозова, приняты”.
Как видите, граф Шувалов знает далеко не все, но версия эта устраивает полицию (и Витте с Джунковским, хотя и не Горького). Чем можно было шантажировать Морозова, полиция тоже не знает (зато “меры приняты” — живите спокойно), но предположение о шантаже вполне здравое. Чем-то Савве должны были угрожать большевики, не только же браунингом и дальнейшим воздействием на его расстроенные нервы. Чем еще угрожали, прояснится очень скоро, но тогда полиции будет уже не до Морозовых. Так что нам с вами придется строить догадки самим, без помощи графа Шувалова. Мы, впрочем, будем на этой стезе уже не первые. Как закоренелые любители, вспомним лишь советы инспектора Мегрэ: поищем, кому могло быть выгодно убийство Морозова. И без труда обнаружим, что тому же Красину (в сговоре с которым был гуманист Горький). Раз Морозов не соглашается отколоть крупный куш на ленинские дела и парижскую жизнь вождя “по-хорошему”, придется пустить в ход “страховой полис”. Оказывается, у Андреевой был страховой полис “на предъявителя” — жизнь Саввы была застрахована на 100 000 (вот он где — куш). Савве оставалось только умереть. Как попал этот документ в руки “бессребреницы” и не был ли он подделан или украден, зачем подписал себе Савва смертный приговор и сам ли подписал, — этого я сказать не могу. Известно, что любовь зла (ничто более возвышенное просто не приходит мне в голову в связи с этой грязной историей). Но известно также, что большевики причастны были даже к изготовлению фальшивых денег (что там какие-то полисы?), что Красин был профессионал мокрых дел и не клал на руку охулки. По завещанию (нотариусом не заверенному) наследницей Саввы Морозова становилась после его смерти его вдова Зинаида Григорьевна (и его четверо детей), так что красинская операция по экспро-приации денег убитого еще не была на этом закончена. “Бессребреница”-актриса (жившая тогда с Горьким) судилась со вдовой покойного и его четырьмя сиротами. Но в судебных тяжбах и хитростях вдове было большевиков и Красина не переиграть. Вдова проиграла, и деньги через Красина (Андреева так и написала — “отдать деньги Л. Б. Красину”) ушли к Ленину, который считал, что ему лечиться надо только у самых дорогих врачей, жить непременно в престижном парижском районе, по несколько раз в год надо ездить на курорты, желательно — в Швейцарию. Вероятно, на процессе семья Морозова приводила какие-то веские доказательства своей правоты. Приводились, наверное, и доказательства того, что Морозов был убит. В этом была убеждена вся его семья. К. Кривошеин пишет в упомянутой выше книге с осторожностью, что С. Т. Морозов “умер при загадочных обстоятельствах насильственной смертью в 1905 г. на французской Ривьере…” Конечно, обращение к материалам московской судебной тяжбы о наследстве могло бы укрепить ту или иную версию загадочной смерти в Каннах, но большевики позаботились о том, чтобы все эти материалы из архива изъять (для этого им даже не пришлось принимать постановление, как при изъятии документов о “немецких деньгах” Ленина).
Может, “финагент” Горький не знал об изъятии документов, потому что, сидя в Италии (агента Андрееву при нем уже сменила тогда агент ГПУ
М. Будберг — любил “буревестник” дам с червоточиной, как-то это его вдохновляло, настоящий был художник), он вдруг разразился очерком о Савве Морозове, где что ни слово, то ложь (историки этот лживый очерк разобрали по косточкам). Впрочем, живший в то время (1922 г.) при Горьком В. Ходасевич объяснял позднее публике, что вся “жизненная деятельность” пролетарского писателя была “проникнута сентиментальной любовью ко всем видам лжи и упорной, последовательной нелюбовью к правде”. Очерк Горького о Савве Морозове, как и знаменитый его очерк о Ленине, где Горький словно забыл все, что он так толково и подробно писал о вожде перед своим отъездом за границу, не могут служить для опровержения этого главного наблюдения Ходасевича. Странно только, что Ходасевич не заметил еще тогда пристрастия Горького и всего его семейства к большевистской тайной полиции и всякого рода “агентам”. Позднее, когда Горький стал выступать против невинных российских жертв этой полиции в одном строю с ее палачами, любимые его “агенты” наводнили его барский подмосковный дом (отнятый у вдовы С. Т. Морозова), пили на брудершафт с его чекистом-сыном, пробрались в постель к его снохе и в конце концов, убив сына, удушили и самого “буревестника”…
Вернемся, впрочем, к нашему любительскому расследованию. Поскольку у нас нет возможности сверять почерк записок и писем, обратимся к “почерку” самого убийства в Каннах как первого звена в операции Л. Б. Красина по изъятию морозовских “миллионов”. “Почерк” этот не меняется и легко прослеживается в реализации Красиным второго звена операции.
Напомним, что М. Ф. Андреевой было до слез обидно услышать о подозрениях в ее адрес. (Кстати, не ей одной. Выкупленный С. Т. Морозовым из тюрьмы Л. Андреев писал в письме Горькому по поводу газетного фельетона, развивавшего официальную версию самоубийства: “Мне особенно больно за Марию Федоровну”.) Обидно было, что газеты писали об “украденных ею миллионах”. А ведь украдено было лишь около ста тысяч. Для Л. Б. Красина вопрос о размерах суммы был вопросом профессионализма и вопросом чести. К тому же Ильич всегда старался, чтоб у него было много денег про запас. Так что вскоре после гибели С. Т. Морозова большевики берутся за его племянника, молодого Н. Шмидта. Он тоже давал деньги большевикам (как, впрочем, давал и другим партиям). После событий 1905 года он оказался в тюрьме. Возможно, в тюрьме он стал жалеть о своих опасных связях и раскаялся. Дальше все пошло по знакомому сценарию. Шмидт кончил свои молодые годы в тюремной камере “при загадочных обстоятельствах насильственной смертью”. Большевики объявили о “самоубийстве”. Брату Шмидта и его адвокату бандит Таратута (в присутствии Ленина) заявил: “Кто будет задерживать деньги, того мы устраним”. Поняв, что оба большевика не шутят, брат сообщил через адвоката, что он отказывается от своей доли в пользу сестер (что не “задерживает”). Итак, наследницами Шмидта стали две его юные сестрички. Были срочно выписаны два половых террориста-большевика, которые охмурили девчушек и получили от них согласие на брак. Здесь тоже были творческие трудности: одна из сестричек оказалась несовершеннолетней, один из женихов — поднадзорным и беспаспортным. Пришлось прибегать к помощи третьего, подставного жениха-большевика (тоже красинского агента из боевой группы) и к фиктивному браку. Дальше были тяжбы с меньшевиками (из-за денег), разбирательство с участием Клары Цеткин — все как положено. Но и это был еще не конец. Одному из большевиков-молодоженов, выехавшему с супругой в Париж (тов. Андриканису), пришла (может, при виде дорогой и веселой здешней жизни) мысль, что, может, стоило бы законной наследнице, его жене, оставить хоть часть ее денег на прожиток, не все же одному Ленину отдавать. Услышав об этом робком пожелании, второй жених (тов. Таратута) сказал первому (тов. Андриканису), что он его убьет как собаку, а заодно и обеих бесполезных сестер. Тов. Андриканис пожаловался на “шантаж и угрозы” в ленинский ЦК, где ему объяснили, что тов. Таратута действовал в полной гармонии с решениями самого Ильича и с его согласия: действительно убьет как собаку, имеет все полномочия. “Большие деньги” семьи Шмидта легли тогда на личный счет Ильича в банке “Лионский кредит” неподалеку от ленинской квартиры на Мари-Роз. Думаю, вы отметили, что индивидуальный почерк Л. Б. Красина не менялся от одного звена “морозовского экса” к другому?
Плодовитый эмигрантский романист М. Алданов написал позднее роман о самоубийстве С. Морозова. Эмигранту М. Алданову уже было отчасти известно, что большевики — бандиты. “Но все же не до такой же степени… — маялся идеалист-масон Алданов. — И не сам же Ленин… Не сам Горький же…” Романист изложил официальную версию о впечатлительном Савве, подкрепив ее суицидальным сюжетом из Байрона, который якобы произвел неизгладимое впечатление на Морозова. Подробностей про всю морозовскую операцию Л. Б. Красина, ставшего позднее почтенным советским послом, Алданов, вероятно, не слышал. А скорее, она не соответствовала его творческой задаче.
Посочувствовав этому в сущности симпатичному мне Алданову, я набрал номер телефона, которым снабдила меня художница Ксения Кривошеина (брат Саввы Тимофеевича Морозова Сергей был женат на сестре министра Александра Кривошеина, Ольге Васильевне, в результате чего Кривошеины состояли в родстве с Морозовыми). К телефону подошла живущая в Париже Мария Николаевна Ненарокова, в девичестве Карпова. Сестра Саввы Тимофеевича Морозова против воли родителей вышла замуж за молодого ученого Геннадия Федоровича Карпова. Их сын, Александр Геннадьевич Карпов, и был послан семьей в мае 1905 года в Канны на помощь убитой горем вдове Саввы. Он взял на себя все хлопоты в Каннах и доставил гроб с телом в Москву. Так что если кто и жил в атмосфере тех дней, то это были в первую очередь Карповы… “Кого же считал убийцей Александр Геннадьевич Карпов?” — спросил я у его племянницы Марии Николаевны. Вопрос был лобовой, но звонил-то я из своего дома в Шампани, а междугородние переговоры в социалистической Франции кусаются. И надо сказать, Мария Николаевна тоже не стала ходить вокруг да около.
— Дядя Саша, мамин брат, говорил, что Красин его убил, — любезно сообщила мне Мария Николаевна.
Дядя Саша — это и был Александр Геннадьевич Карпов, который ездил в Канны в мае 1905-го по еще не остывшим следам убийства. Он там, небось, и с французскими полицейскими по душам беседовал…
— Ну, а как вот насчет самоубийства?.. — осведомился я из уважения не столько к Горькому или Витте, сколько к коллеге-труженику Алданову.
— Да что вы! Разве бабушка Мария Федоровна позволила б самоубийцу на Рогожском кладбище хоронить? Она же крепка была по части обрядов… Разве это возможно?
Я вспомнил, что Кирилл Кривошеин называл вдову Тимофея Саввича “адамантом” старой веры, и согласился, что нет, невозможно. Мы поговорили еще с пяток минут на радость разорителю — “Франстелекому”… А потом я простился с Марией Николаевной и снова остался один в тихом сельском доме, наедине со страшными ривьерскими тайнами 1905 года…
Как же мне не вспоминать о них здесь, в Каннах, на Южной улице близ былого “Королевского отеля”?