Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2003
К 60-летию освобождения моей родной Брянщины от немецко-фашистской оккупации
Есть кровный долг памяти о месте, где ты родился, где родились твои предки, отец и мать, где ты учился и работал.
Mое поколение стало свидетелем тоталитарного безжалостного режима, и я считаю, что, не вспомнив и не поняв все плюсы и минусы того времени, нам не построить полноценного демократического общества. А путь я вижу один — покончить с безразличием и окаменелостью.
Вместо предисловия
Весна 1998 года. Как и всегда, живу и отдыхаю весной и в летний период на своей “даче” — на шести сотках. Домик маленький, деревянный, как у Нила Сорского, вокруг масса кустов смородины и других плодово-ягодных культур. Шутливо свой домик называю “келья”, и он меня устраивает, и не тянет в город, в эти каменные “хрущобы”.
Люблю природу, особенно раннее предрассветное пение соловья и других птиц. Они просто разговаривают между собой. Однажды слышу такой трезвон, да еще с каким-то подзвоночком. Что за чудо такое трещит? Приблизился тихо к дорожке и наблюдаю из-за куста. Сидит на тарелке столба электролинии разноцветный дятел и своим клювом строчит по самой тарелке. Постучит, остановится и послушает, а эхо далеко разносится по лесу. Видимо, ему и самому было интересно послушать такой перезвон.
Иметь клочок земли — вещь нужная.
А что меня заставило на склоне лет взяться за перо?
Принесла мне в сад уважаемая моя супруга книгу, которую подобрала на помойке. Приглянулась ей, среди других, своим названием: “Родина Совет-ская. 1917—1980”. Книга увесистая — 622 страницы, в красном твердом переплете, под общей редакцией академика М. П. Кима, издана в 1981 году в Москве. Задумался: так где же она теперь, эта самая родина? Мы с супругой оказались за границей, в Эстонии, — бесправные. Нет, моя родина есть, только не советская и не эстонская, а кровная — просто Россия.
В этой книге особенно заинтересовал меня аграрный вопрос: коллективизация, раскрестьянивание пахарей.
Мой дед Н. Авилов — крестьянин-середняк, великий труженик — под-вергся раскулачиванию. Так что сам я по соцпроисхождению из крестьян, вечных мучеников.
Новая экономическая политика создавала для крестьянина возможность использовать результаты Октябрьской революции. Благодаря ей крестьянин быстро освоил бывшие помещичьи и частично (заметьте, частично — хитрый термин) кулацкие земли. Но освоил он их в качестве мелкого собственника. Он наконец получил землю и работал на себя. Трудиться он умел и раньше, а теперь пропадал в поле с ранней весны до поздней осени. Забитый мужик стал хозяином, “вольным гражданином на вольной земле” (с. 161—164).1
Восемь лет после Октябрьской революции (с 1921 по 1929 гг.) крестьянин еще мог дышать этой “вольной землей”. Видимо, на что-то лучшее рассчитывали люди: занимали помещичьи земли, из крупных сел расселялись и строили свои дома на новых местах вне селений. Было море единоличных хозяйств.
Когда началась массовая коллективизация — создание колхозов, вот тут “вольные” крестьяне ахнули… Началась борьба между ними и так называемыми “кулаками”. Делалось все это для стравливания тружеников, чтобы легче загнать всех в колхозы. Я как свидетель, проживший без малого весь ХХ век и хорошо помнящий своего отца и деда, могу рассказать (они были причастны к этой акции) обо всем, что происходило на самом деле с коллективизацией и нашим-моим житием-бытием в XX веке. Именно, не где-нибудь, а в моей округе Орловской губернии. И коснусь только своей местности, где я родился и жил.
Отец, Дмитрий Иванович, 1904 г. рождения, мать, Евдокия, 1907 г., оба — уроженцы села Соколово. Спустя семь лет после революции 1917 г., в 1924 г., поженились, соответственно 20-ти и 17-ти лет от роду. Верили, что вступают в новую, многообещающую эпоху жизни.
У мамы было еще три сестры: Анна, Ульяна, Наталья. У отца брат Сергей и две сестры: Полина и Федосья.
…На их долю выпали тяжелые годы: становление советской власти, гражданская война, коллективизация, раскулачивание и т.д. и т.п.
Да и на нас — их детей, внуков и правнуков — обрушился ХХ век. Не лучшим образом.
Здесь жили мои предки
Данная Богом местность, где родились и жили мои родители и деды, состоит из таких крупных населенных пунктов, как село Соколово (их родина), ранее насчитывавшее 300 и более дворов. В центре села стояла красивая каменная церковь (теперь ее нет). Калиновка и смыкающееся с ней через речку село Бяково также были с двумя церквами (также снесены) и соответственно с таким же населением. Село Селище растянулось на пять километров по пригоркам к реке Навля. Из меньших по количеству дворов есть деревни Перекоп, Белгород, Красивое подгорье и село Клинское. Все они раскинулись в округе села Соколово. А вот от деревенек Рыжиков поселок, Заколы не осталось ни кола, ни двора — только название сохранилось.
Чем же они себя так увековечили? Особенно Рыжиков поселок. Мои родители жили в Рыжиковом поселке, там я и появился на свет Божий в 1929 г.
На этом поселке, всего-то в 14—16 жилых дворов, хочу остановиться и вспомнить подробнее.
Почему Рыжиков? Потому что в этом поселении жили в большинстве и первыми после Столыпинской реформы его освоили однофамильцы Рыжиковы.
В другом месте, в двух километрах от Рыжикова поселка, на помещичьих землях возник новый поселок с названием Заколы из 10 домов.
В начальный период нэпа под лозунгом “Землю — крестьянам” крестьяне осваивали новые места, строились, копали колодцы, сажали фруктовые деревья. Так я помню из своего раннего детства.
Но радость была недолгой. С конца 1920-х годов началась массовая коллективизация — создание колхозов.
“В 1934 г. уровень коллективизации крестьянских хозяйств был равен 71,4%, а в 1937 г. он поднялся до 93%. Посевные площади были обобществлены на 99%. Практически коллективизация в СССР завершилась в 1937 г.
На месте единоличного, раздробленного крестьянства, живущего по принципу “человек человеку волк”, возникло новое, колхозное крестьянство, руководствующееся принципами взаимопомощи” (с. 200).
В книге рассказывается, что крестьяне в колхозы вступали с большой радостью.
Только вот эта “радостная” коллективизация шла почти до Великой Отечественной войны.
“Я Иван колхозный”
Расскажу с помощью старожилов, как мы строили и создавали свой колхоз “Новый путь” во времена массовой коллективизации.
Мои родные — отец и мать, хорошо помнившие революцию, рассказывали, как она пришла в деревню. Собрали на сходку с красными флагами, похлопали и сказали: теперь будет у вас советская власть (им было по 11—13 лет), занимайте и поселяйтесь на помещичьих землях.
Потянулось крестьянство (особенно молодежь) на новые поселения. И одним из поселений, как я хорошо помню, был район Сибяки, что в восьми километрах от села Соколово. Данная территория особо не была заселена. Кроме помещичьей усадьбы было еще с десяток дворов, разрозненно стоявших друг от друга.
У самой дороги, так называемого “большака”, бьет из-под земли родник, а вдоль выхода воды по канаве-руслу образовано много квадратных ячеек-ям. В эти ямы до революции закладывались конопляные и льняные стебли для отмачивания. В них запускали воду, прижимали бревнами и выдерживали до нужной кондиции. А там, где мы поселились на новом месте, был, по рассказам, небольшой заводик по выпуску кирпича или к нему сырья. Здесь невдалеке имеется на глубине 1,5—2 метров известковый мел, который наши бабушки использовали для покраски и обновления печей и хат, чтобы достойно встретить Христову Пасху.
В начале 1930-х годов мы жили в Рыжиковом поселке, еще нетронутом к переселению. Поселок в полтора десятка жилых домов утопал в зелени, в основном в фруктовых садах: цвели вишни, сливы, яблони. Вдоль дороги посажены ракиты. Посредине поселка глубокий колодец, напротив — лог (овраг) с кустами орешника. Нет естественных водоемов и пастбищ, кругом одни поля, — помещики выделили крестьянам неугодные земли.
Вот здесь-то и запомнились мне на всю жизнь слова отца, бросавшего меня под потолок с приговоркой: “Вот мои большевики! Вот мои большевики! Вот мои…” Видимо, к этому времени он уже был коммунистом, наступила массовая коллективизация, ну а раз коммунист — будь впереди. Так он попал в эту ловушку, и пришлось первым вступить в колхоз “Новый путь”, который создавался на Сибяках в центре помещичьей усадьбы.
Рыжиков поселок и Заколы перестали существовать. По указке сверху населению этих поселков пришлось ломать свои дома и перетаскивать гужевым транспортом на новое место. Помещичья усадьба Сибяки по своим угодьям, конечно, была привлекательнее и удобнее других — это помогало местным властям агитировать крестьян, чтобы они переселялись. Поту крестьянам пришлось пролить немало. Вдоль большака строились одни переселенцы, и часть из них занимали участки ближе к центру бывшей помещичьей усадьбы. Другие — в юго-восточном направлении по пригоркам, но зато ближе к реке Навля. И называлось это место “Дела”. Например, спросишь: “Где твой участок?” — “На Делах…” и т.д.
Вокруг бывшей помещичьей усадьбы Сибяки образовалась новая деревня до ста дворов с общим названием Жары. Так в народе и говорили: “И жара была до пота, и дел было немало!” Все это происходило в начале 30-х годов, на моих глазах. Я все помню, ведь детская память надолго сохраняется.
Так был образован в нашей деревне Жары колхоз “Новый путь” с двумя прекрасными плодоносящими барскими садами, парком хвойных деревьев, прудом и мельницей.2
Мой отец,3 поскольку был коммунистом, назначен бригадиром. Наш дом-хата вся была обляпана разными плакатами с рисунками овощей: капусты, огурцов, картофеля и проч., как их надо выращивать. (Просто абсурдно — учить этому крестьян.) Как правильно надо строить конюшни, животноводческие постройки, сушилки. Висел на стене и портрет Сталина. В нашем дворе всегда было полно народу, особенно по утрам. Курят, разговору полно, стоит дым, хоть топор вешай. Был и такой лозунг: “Сделать все колхозы большевистскими, а колхозников (уже не крестьян. — А. Ц.) зажиточными”.
Да, и что вы думаете: в начальный период народ шумел, бурлил, строился… во что-то верил. Построили школу и клуб, показывали нам кино о Чапаеве и др. Но шли годы; крестьянам-колхозникам из года в год пришлось платить непосильные сельскохозяйственные налоги: мясо, яйца, молоко, шерсть. Введено было ограничение в выращивании живности. С убойного поросенка (свиньи) обязательно надо было сдать снятую кожу. Не сдашь — с тебя шкуру сдерут. У налоговых агентов все было на учете.
Работали за трудодни, получали “килограмм с мешком” под лозунгом: “Обмолотив хлеб — доставь на элеватор в закрома Родины”. Дрова-хворост таскали на себе. По маминой поговорке — а дров-то у нас было, что отсечь, то в печь. Повыкорчевывали все бревна из ячеек, что когда-то прижимали стебли конопли. Вязанками, а зимой на санках, хворост носили на себе с кустов.
Жали серпами. Маме, бедной, помогал в свои 10 лет. Сделал тачку, чтобы возить дрова. Распространено было прядение и домоткачество. Сырье для этого ремесла воровали в колхозе.
Бывшим крестьянам пришлось работать в два раза больше, чем раньше: на себя и колхоз. Несмотря на трудности, базары были большими и веселыми. За 15—20 километров из других сел и деревень до базара шли пешком, чтобы что-то продать и купить. И было на базарах-рынках всего премного — изделия из глины: кувшины, миски, всякие черепки, свистки; шубы из овчин, изделия из дерева, картины, вышивки, вязаные изделия, а лаптей и лыка невпроворот, забит весь базар. Предпочтение отдавалось лаптям “полпенским”, из-под Брянска завозились. Из отдаленных деревень вязанками через плечо тащили лапти домой. Ну, а мне дед их плел, и поносить пришлось немало, да я и сам освоил плетение.
Любил я эти рынки и частенько в них заглядывал. Там и гармошка играет, и пляски, и частушки поют. Навязался однажды со мной один паренек по имени Иван. Потерялся на базаре. Плачет, а его спрашивают: чей ты, мальчик, как тебя зовут? Отвечает: “Я Иван колхозный!” Конечно, родителей он нашел, а прозвище его “Иван колхозный” так и привязалось на всю его жизнь. Так вот, дорогие мои, что такое колхоз? Почетное звание!
Был у нас учитель Илья Фролович (фамилию забыл), ходил из соседней деревни Селище. Объяснил нам, что надо вырвать или заклеить помещенные в разделах учебника “История СССР” фотографии врагов народа: Бухарина, Рыкова, Блюхера и др. Мы начали им выкалывать глаза: “У-у, враг народа!” — и швырять книги. Учитель был добрый, объяснил: не надо этого делать, а сам сел у печки и заплакал. Затем нам рассказал, что у него погиб брат на фронте в войне с Финляндией. Все мы, школьники, притихли и замолчали.
У нас в доме на стене висел еще и такой плакат: обвитый змеей голый человек с высунутым длинным языком. И большими буквами написано: “Врагов народа — держать в ежовых рукавицах”. Но висеть этому плакату долго не пришлось. Пришел отец, в сердцах, зло сорвал его и кинул в печку. Это было на моих глазах. А мама моя еще рассказала и такое: отец сжег не только этот змеиный плакат, но и портрет Сталина, который у нас висел на стене. “Но, — говорит, — здорово испугался! Забегал, где-то нашел такой же и снова повесил на том же месте”. Об этом случае мама долго молчала и рассказала только накануне своей смерти.
Я только успел завершить начальное образование, и тут же началась война. Коротко, но с подробностями опишу, как мы ее пережили в своей округе, то есть в деревне Жары Орловской области (Брянская область была образована в 1944 г.).
Я об этом написал статью, опубликованную в районной газете “Наше время” в октябре-ноябре 1998 г.
“<…>Когда моя родная деревня Жары была оккупирована фашистами, как-то к толпе односельчан подъехал полицейский чиновник и стал требовать, угрожая пистолетом, от одного из жителей д. Жары: скажи, кто тебя раскулачивал в период коллективизации? Но бывший раскулаченный оказался стойким и мужественным человеком — не испугался угроз и выстрелов в воздух, а главное — глубоко порядочным: он никого не выдал и не назвал. Полицейский так и ускакал ни с чем. Этим мужественным человеком был Иван Родионович Рыжиков (из этого же поселка.).
Потом Иван Родионович спасал наших солдат, попавших в окружение, — прятал в своем доме, переодевал и представлял их как своих родственников. Глубокой ночью выводил, указывал им, как надо идти, чтоб не попасть к немцам. Это был огромный риск. Если бы фашисты узнали, несдобровать бы ни самому Рыжикову, ни его семье, а то и соседям. Это был настоящий, подлинный патриотизм. Иван Родионович заслуживает самых добрых слов, и об этом должны знать его внуки и правнуки. Кстати сказать, кулаком он никогда не был, а просто настоящий деревенский труженик. Он давно умер, но память об этом светлом человеке останется со мной до конца моих дней. Я низко кланяюсь его могиле. Ведь тогда, во время войны, И. Р. Рыжиков практически спас нам, семерым детям, жизнь. Наш отец в период коллективизации первым вступил в колхоз, работал бригадиром и под давлением местных властей и НКВД участвовал в акции раскулачивания и создании насильственных неразумных колхозов. Если бы тогда Рыжиков назвал фамилии, нас всех расстреляли бы…”
Шпионы
Для нас, деревенских, война началась со шпионов. Шли по деревням и селам обыкновенные мужички с инструментом. Предлагали свои услуги, кому что починить. В нашей деревне два “мужичка” в разных хатах пристроились.
На жилых домах, клубах, столбах везде были наклеены афиши-листки: “Выявляйте и ловите шпионов и диверсантов”.
Бывало, идешь на Заколы по тропам полей колосистой ржи и наткнешься на незнакомого человека. Сообщали о подозреваемых в сельсовет. Ответ: “мало ли, все там ходят”, да и на ум-то мало кому приходило, что это шпионы. Некоторые из них чинили ведра, портняжили. И только тогда поняли, когда с появлением немцев был сразу же забран из нашей деревни коммунист по прозвищу “Мымулёнок” и еще один из соседней деревни. Их расстреляли в Корсекином логу, сами они копали для себя ямы. Не так глубоко они были прикопаны. До родственников дошли слухи, где они были расстреляны. Незаметными путями от немцев их выкрали и похоронили на своих кладбищах. Я сам лично видел, как “Мымулёнка” прикрытым на телеге везли домой.
Это забежка вперед, а теперь — что нам пришлось видеть, наблюдать и делать перед приходом немцев в наши населенные пункты: Соколово, Жары, Бяково, Навля и др. (До оккупации оставалось всего два месяца.)
Станция Навля является узловой. Через реку Навля есть два железнодорожных моста. Один железнодорожный путь в направлении на Киев, другой — на Харьков, к Черному и Азовскому морям.
Наша деревня Жары от этой станции находится всего в 7 километрах. Движение поездов с грузами в основном шло на Москву в сопровождении наших истребителей. Немецкие бомбардировщики часто делали налеты на эти мосты, но ни одна бомба не угодила в них. Били по ним орудийные зенитки — ни одного самолета не сбили. Нам, жившим в 7 километрах, хорошо было видно, как снаряды разрывались далеко от самолета. А так хотелось, чтобы сбили! Население из Навли в панике бежало в наши деревни и села. Моя тетя Полина с двумя девочками тоже сбежали и жили в дедовском доме. У нас остановилась еврейская семья. Были они мастеровые. Сшили нам пиджаки и шапки из старых домотканых сукон и свит.
Был сентябрь 41-го, прекрасная солнечная погода. Обмолочены хлеба и другие сельскохозяйственные культуры. Заскирдовано много соломы у водяной мельницы, что на Сибяках. Однажды вдали, где-то в направлении железной дороги в сторону Киева, поднялся высоко столб черного дыма. Что-то горело. В одну из ночей прогремел взрыв. Это перед вступлением немцев были взорваны своими два железнодорожных моста через реку Навля. Затем прошла наша красная кавалерия и свернула в лес.
До прихода немцев у нас проводились большие оборонные работы. Строили аэродром для самолетов на возвышенности от села Калиновка до села Соколово. Ржаное поле укатывалось катками (июль 41-го). Размытые от дождей места засыпались привозным (на лошадях) грунтом. Нас, пацанов, от колхоза тоже использовали в этой работе, и мы с большой радостью работали. Копали лопатами длинный, на шесть километров, противотанковый ров по пригоркам и логам от деревни Селище до станции Навля. Участвовало в этом громадном сооружении и военное, и гражданское население.
Аэродром не был использован в военных действиях, такая же участь постигла и противотанковый ров. Остался как память о войне. Ни один танк его не штурмовал. Население, из-за бездорожья, частично использовало его как пешеходную дорожку.
Население нашей округи, судя по этим подготовительным оборонительным работам, конечно, считало, что будет бой, и на своих огородах тоже стало окапываться и готовить погреба для укрытия. Ждали, что если немец и появится, то со стороны Навли — западного направления, а получилось так, что он зашел к нам с восточной стороны села Соколово, и притом без единого выстрела. В нашей деревне появились днем. Я и другие, жившие у дороги, первыми их увидели: на мотоциклах едут на малой скорости, в касках и зеленых шинелях, виднеются установленные на мотоциклах пулеметы, а часть немцев держат автоматы в руках. Часто останавливались, просматривали в бинокли каждый куст, наводили на наши хаты, огороды, в том числе и на нас, стоявших от них в 50 метрах у своего дома (с мамой я был).
По всей вероятности, это была первая разведка оккупантов-захватчиков, и с ними не было тяжелого вооружения.
Нашествие военной саранчи
После этой оккупантской разведки двинулось по нашему бездорожью громаднейшее количество войск, но уже со стороны станции Навля. Какой только техники и оружия не насмотрелись мы: грузовые машины разных марок с прицепами пушек разных калибров, длинных и коротких стволов, машины на гусеничном ходу с резиновыми шипами и передними колесами. На тех и других сидят рядами, в зеленых шинелях, в пилотках с козырьками, немецкие солдаты с автоматами через плечо и увешанные на поясах гранатами с длинными деревянными ручками. Тяжелая танковая техника шла по другой дороге, через село Бяково.
На нас, деревенских, не видевших в жизни ничего, кроме полуторок, это произвело очень сильное впечатление. День и ночь шли войска. Казалось, что им не будет конца. Вслед за тяжелой техникой пошли конные обозы. Тащили тяжелые повозки, укрытые брезентом по дугам, как у цыган. Кони здоровенные — тяжеловесы, и с ними солдаты вперемешку: кто пеший, кто на велосипедах и мотоциклах. Тяжелой техники и машин с ними уже не было. Эта часть войск расквартировалась на продолжительное время по деревням и селам. Была теплая осень, и они разбивали свои палатки и шатры большие, пристегнутые на шпильках, и так это быстро у них всё получалось. Офицеры в чине полковников разъезжали на “опелях”, озирая окрестности — будущие свои владения.
А первые эшелоны немецких войск у нас не останавливались. Помаршируют на лужайке, споют — и дальше. На ходу хватали кур, гусей, поросят и прочую мелкую живность. Крупный рогатый скот не трогали.
Мама мне кричит: “Беги, в огороде гусей бьет немец, гони их в сарай!” Стал гусей от него отгонять, но одного он уже схватил, проколол ему голову, вскинул на плечо и пошел. Я, дурак, не сообразил, что их надо было угнать подальше в кусты. Пригнал их в сарай, а немец тут как тут, и еще одного приколол, бормоча: “гут, гут”. Мама приказалa отрубить всем восьми головы, что я и сделал со старшим братом.
О пленных
С прохождением военной саранчи сразу же появились наши пленные. В сопровождении конвоя гнали их, как скот, через наши деревни и села.
Наши солдаты в серых шинелях, благо огороды рядом, вырываясь из общего строя, бежали по огородам, забегали в хаты и просили еды. Давали им всё, даже гражданскую одежду. В моем присутствии мама вытащила из печи недопеченный хлеб. Как они его хватали и обжигались, в полу шинели бросали и ели на ходу! Некоторым даже удавалось бежать.
Наши дома отстояли от дороги на 40—50 метров. Впереди к дороге — огороды, сады. И вот, когда я вышел из дома, мне показалось, что как будто строгости особой не было со стороны немецкого конвоя. Население старалось облегчить участь наших пленных. Заранее перед колонной по дороге разбрасывали хлеб, овощи и другую еду, всматривались в их лица, нет ли здесь своего.
Помнится, когда я был в Соколове, бабушка дает мне буханку хлеба: “Бежи, внучек, догони строй пленных и брось им хлеб”. Бегу, а сзади колонны всадники на конях. Забегаю сбоку, стараюсь ближе, ближе к колонне. Солдаты косятся, смотрят в мою сторону. Часть из них не выдержала и бросилась ко мне. Бросаю им хлеб, а сам отскочил подальше. Немцы-всадники, налетевшие на них, хлестали плетями, кричали что-то непонятное. Тут я струсил, что и мне врежут, побежал, оглянулся, но за мной никто в погоне не был.
По всей вероятности, фрицы понимали: где же им такую массу пленных солдат накормить? Шли они, колонна за колонной, в сопровождении конвоя. Часть пленных содержалась у нас в деревне. Перетаскал я им целую бочку огурцов и вареной картошки. Мама меня уговаривала: “Вас семеро, и самим будет есть нечего”. А я все приглядывался и спрашивал пленных: нет ли там моего отца?
Была глубокая осень 41-го. Прошел слух, что немцы отпускают пленных солдат, если кто признает близкого своего и сможет доказать, что это муж или сын и т.д. Этот лагерь пленных находился где-то под Орлом. Ходили наши бабушки и мамы, взяв с собой фото, искать своих, да так и вернулись ни с чем. Только вот единственную фотографию бабушка потеряла, о чем я сожалею до сих пор. Отец на фронте погиб, других фото не осталось.
В мемуарах маршала Жукова этих “мелочей” не описывается, но упоминается, как в окружение попал Брянский фронт. Так пусть будут эти мои “мелочные” воспоминания как дополнение к его откровенным мемуарам.
А теперь — о нашей оккупационной жизни.
Соломенная “истерия”
Наш колхоз “Новый путь” прекратил свое существование. Население по своим дворам тащило всё: плуги, бороны, молотилки и другой сельхозинвентарь. Строения — конюшни, скотные дворы, овчарни, амбары — разбирали и везли по своим усадьбам. Разумеется, всё шло в дележе, и были довольны.
Дошла очередь и до дележа соломы обмолоченных хлебов (рожь, пшеница и др.). Скирд было много, хорошо расположенных у мельницы. Обмолот был от привода водяного колеса (хорошо придумано).
В один из прекрасных осенних дней все население нашей деревни собралось у этих соломенных скирд на их дележку. Был и я там с братом и мамой.
И вдруг появились самолеты. На низком бреющем полете взревели над нами, бросались то вниз, то вверх, делали развороты. Слышны взрывы бомб и стрекот пулеметов. Поднялась паника: кто-то прячется в солому, прыгают в пруд — в камыши. Большинство — унеси Бог — по коням, а самолеты (не до счета было) кружат, так и кажется, из-под деревьев вылетают. Мы с братом уехали на телеге, а маму свою потеряли.
Все произошло минут за десять-пятнадцать. Когда поутихло, стали выползать из своих укрытий. Не было ни раненых, ни убитых.
Как потом выяснилось, бомбы были сброшены в километре от нас по нашим воинским частям, попавшим в окружение, на переезде реки Навля, там, где строили или собирались строить плотину. Был я на том месте, насчитал 14 воронок от взорвавшихся бомб, они и сейчас глазеют, как свидетели.
Вот так мы, сельчане, испытали на себе с ужасом первую бомбежку.
Из дележа движимого колхозного имущества (а если всё взвесить — это же и было отобрано ранее у крестьян) нам достался конь, по кличке Салтан, с телегой и сбруей, как большой семье. На всех, конечно, тягловой силы не хватало, поскольку часть животных до прихода немцев была эвакуирована в тыл. Те, кому не досталось, отлавливали в лесах брошенных кавалерийских коней. Короче говоря, в нашей деревне редко у кого не было лошади. Разо-брали и тачанку с колесами, застрявшую в нашем болоте. Земля вся была поделена на живые души. Пахали, сеяли, а зимой возили дрова. Радость была в том, что перестали таскать хворост на себе. Возил я и своей тетушке в Соколово из леса за 8 километров.
Ровно два года мы жили по законам гитлеровского фашизма. Вместо сельсовета стало волостное управление с главой — старостой, а горуправа была в Навле. Выходила газета “Голос народа” и сатирический листок “Жало”. Помню рисунок из “Жала”: Сталин на неисправном стуле, и подпись: “Сталинус разваливается”.
В газетах и брошюрах восхвалялись Германия и жизнь крестьян, как они обрабатывают на лошадях землю, в каких домах живут и пр. Газеты печатались на толстой разноцветной бумаге. Населению в возрасте 16 и более лет выдавали паспорта, но без фото. Просто в них указывалось: цвет волос, глаз, рост, шрамы на лице, местожительство, кто они и чем занимаются. Вербовали в полицию. Некоторые жители нашей деревни Жары не по своей волe были завербованы в полицию. Внезапное появление немцев, да плюс еще шпионы, жившие у нас: не успели сориентироваться и уйти, как их взяли на учет.
Стала проблема: уйти в лес — значит, семья, родственники, как заложники, будут расстреляны. И выход оставался один: идти в полицию. Но как они служили?
О полицаях и партизанах
В нашей деревне было три дзота (долговременная земляная огневая точка, построена из сосны барского парка) от нападения партизан. Один на Сибяках, на возвышенности (песках) у барского сада, другой на Делах, а третий ближе к деревне Перекоп, где до леса и реки оставалось метров семьсот. Службу в дзотах в основном несли полицейские. Создавали они только видимость службы, а толку от них никакого не было. Может, специально, а может, и нет. Я и другие ездили в лес за дровами, особенно в зимний период. С каким азартом с корня пилили лес: ясень, клен, дуб и другие деревья, и никто нас не беспокоил. Просто было чудесно: полозья скрипят, лошади потеют, а мороз трещит градусов под 30. Полицейские нас не трогали, население вязало партизанам носки, рукавицы, шило другую теплую одежду, готовило продовольствие и под видом дровосеков переправляло. Немцы зимой и летом (фронт уже под Москвой) в основном курсировали туда-сюда по большаку, который отделял все дзоты, в сторону Сибяк и Делов. В этом и заключалась задача полицейских: не допустить проникновения партизан в сторону главной дороги — большака. Партизаны нашу деревню вместе с дзотами не беспокоили. Но однажды им надо было пересечь этот большак, по которому курсировали немцы. Это было зимой, и немцев почти не было.
С появлением на Сибяках, за пригорком, партизанского обоза полицейские все разбежались, короче говоря, попрятались.
Партизаны выжидали наступления ночи, чтобы беспрепятственно пересечь наш большак. Как бы они скрытно ни действовали, но напряженность и волнение у населения не стихали. Все знали: появись в это время немцы — завяжется бой, а это уже грозило катастрофой и мирному населению. Для нас уже было не в диковину, когда за одного убитого немцы расстреливали сто мирных жителей и сжигали деревню.
Этот приказ фюрера знали и партизаны. Видимо, задача их состояла в том, чтобы бесшумно пройти (в сторону Брянска). Но совсем бесшумно у партизан и полицейских не обошлось.
По пути через наше крыло деревни партизаны прихватили с собой двоих немецких прислужников. Один — полицейский.
Партизаны пробирались темной (хотя от снега не так уж и темно) морозной ночью между селами Бяково и Калиновкой; полицейский рискнул бежать, рассчитывая на то, что стрелять не станут, а если и выстрелят, то вызовут огонь на себя. Расчет полицейского оправдался, стрелять не стали и в погоню по снежным ухабам не пошли, — рядом дома, — скрылся.
Партизаны, проскочив эти два больших села, за околицей другой деревни убивают второго. И уходят.
По распоряжению уездной управы назначалась молодежь для отправки в Германию. Одна семья, защищая свою девушку, указала, что у нас есть и живут дочери коммуниста. Так попала моя кузина в списки для отправки в Германию. Чтобы спастись, кузина принимает решение выйти замуж за полицейского. Но жить ей пришлось совсем мало. Свирепствовала эпидемия тифа — и она умерла.
…Старший мой брат Иван был хозяином “своей” земли и ее обрабатывал, а я помогал (семья у нас была большая) другим семьям, в данном случае бабушке Тане. Заработал у нее поросенка, везу его на своем Салтане домой. И вдруг пешими подвернулись два фрица. Садятся на мою телегу, забирают от меня вожжи, разворачивают коня в обратном направлении, подают мне вожжи и руками показывают быстро ехать к Навле (это 7 км). Я уже тут думал не о поросенке, а о лошади, чтобы вернуть коня домой. Оказался я у них в заложниках, и спорить с ними бесполезно. С истории с гусями их знаю.
Едем не быстро, свесив ноги с телеги. Насвистывают, что-то бормочут по-своему, и вдруг на повороте у барского помещичьего сада в Селищах навстречу показалась машина. Сравнялись, остановились. Развязывают моего поросенка и кидают его в кузов машины, а мне махнули рукой — езжай “на хаус”.
Вернувшись домой, был рад, что уцелел конь, наш любимый Салтан, а поросенка я и другого заработал.
О листовках и плакатах
О боевых действиях на фронтах мы узнавали из листовок. Они сбрасывались с самолетов и нашими, и немцами. Основную массу листовок на немецком языке часто относило ветром далеко в сторону от тех мест, где немцы находятся и ездят по дорогам.
И мы с другом собирали листовки и втихаря разбрасывали по дорогам, где немцы ездят. Конечно, это была детская шалость, но нам тоже хотелось хоть чем-то помочь своим. Однако за это мы чуть не поплатились жизнью.
В Рыжиковом поселке заметили нас ехавшие на мотоцикле немцы, контролировавшие дорогу. Мы тут же скатились в лог-овраг, притаились. Те дали очередь из автомата и укатили, а мы с другом-тезкой вышли аж через другой конец оврага к деревне Перекоп. Страшновато было, но и они тоже от страха удирали. Таких мест немцы ужасно боялись. Пришлось прекратить такое занятие.
Однажды утром, проснувшись, мы увидели, что весь луг усыпан микрогазетой “Орловская правда” на русском языке. Из нее узнали, как идет оборона Москвы и о боях в направлении Сталинграда. И впервые узнали, что такое “катюши”.
Особо мне запомнился февраль 1942 года. В пургу и метель в редкий разброс летели листовки, и несло их по ветру в сторону леса. Надеваю лыжи и за ней. Знаю, что не одна летит, какая-то застрянет в кустах. Да так и было. Много листовок ушло за реку Навля. Листовка была цветная, размером больше тетрадного листа, на плотной лощеной бумаге, с фотографией плененных немецких солдат. В верхнем правом или левом углу листовки фото самого генерала Паулюса. Ниже разбитая и живая техника: танки, пушки, машины и пр. По всем этим трофеям крупными большими цифрами (как на купюрах) написано: “330 000 пленено и разбито фашистских войск под Сталинградом” и указывается, сколько дивизий было в окружении.
Это воодушевляло партизан и наш народ, вселяло веру в победу над фашизмом.
Листовки к нам на оккупированную территорию забрасывались всякие, и немецкие, и советские.
Было и такое: самолет-рама, круживший высоко в небе над нами, выбрасывал пачками листовки.
Читаем: “Партизаны брянских лесов, земля, леса, недра и прочее все ваше и никто у вас не собирается отбирать. Сдавайтесь, переходите к нам и уходите от большевиков. Жизнь вам гарантируется, предъявите эту листовку с помещенным в рамке пропуском на русском и немецком языках”.
Или такое:
“Где 2-й фронт?
Чтобы заставить вас продолжать эту бессмысленную бойню, вам уже два года обещают 2-й фронт.
Но Германия так сильна, что Англия и Америка не решаются начать активные военные действия на западе. Близок час. Красной Армии будет нанесен сокрушающий удар. Истощенные и обескровленные “победами” дивизии будут уничтожены новым и страшным оружием.
Не жди этого. Ведь мира тебе не будет. Англия и Америка будут воевать до последнего русского солдата.
Твоя жизнь принадлежит тебе и твоей семье, а не жидам-капиталистам Англии и Америки!
Убегай от смерти! Иди к нам! Здесь со своими товарищами вы сохраните себя для новой России без жидов и коммунистов.
Пароль: └Война капут!””.
Эта листовка у меня сохранилась до сих пор.
Лето, 1943 год “На райскую жизнь в Германию”
Отгремела Курско-Орловская дуга, и, как я хорошо помню, гитлеровские войска стали ускоренно отступать через наши населенные пункты: Соколово, Калиновка, Бяково, Жары и др.
Пошла масса их техники с вооружением. Тащили всё, что могли, вплоть до разбитой: на тросах одна за другой в сцепе по три-четыре автомашины с грузами. Шли фрицы и пешком, уже с поникшими головами.
Когда я был у бабушки в селе Соколово, один из фрицев вошел к ней в избу и попросил еды. Бабушка налила ему горячих щей. Уходя, отблагодарил бабушку и меня печеньем. Проговорил: “Война — капут, война — капут”.
Появилось в нашей деревне Жары (7 км от Соколово) эвакуированное население под конвоем немцев. Было оно со своим скарбом. Запряженные лошади тащили повозки с продовольствием (мука, зерно), постелью, одеждой и пр. Впечатление на первый взгляд создавалось такое, что гонят немцы куда-то цыган, а с ними скот. Но это впечатление, конечно, не подтвердилось.
“Табор” эвакуированного населения расположился на ночлег у ключей напротив нашей усадьбы. Для приготовления пищи стали собирать дрова и ломать наши изгороди. Население нашей деревни, еще нетронутое к эвакуации (да и не рассчитывало на это), вступило с ними в перебранку.
Ответ был такой: “Завтра же и вас ждет эта участь! Всё бросите”.
И действительно, они были правы. Через неделю и нашу деревню, и другие смежные постигла насильственная эвакуация. По ходу отступления немцев наше население зарывало в ямы зерно, прятало свои пожитки, даже швейную машинку оставили в погребе. Домашний инструмент прикопали в сарае.
Ранним утром, еще до восхода солнца, население деревни Жары согнали на лужайку и объявили: готовьтесь к эвакуации от большевиков. Мы прихватили еще и мельницу-самокрутку с жерновами, сделанными из двух катков.
Моя бабушка с двумя внучатами и тетушкой примкнули к нам (у них не было лошади, была корова комолая — без рогов), да нас еще с мамой семеро. Был конь Салтан и корова Лысуха.
Часть населения из деревни Перекоп и других бежала в лес, но их перехватывали. И в один погожий день под конвоем погнали нас всех, выдернув из родного дома. Табор образовался великий. Доехали до станции Навля (7 км) и за Корсекиным логом дали остановку.
В одну из ночей мы были встревожены непонятным гулом от взрывов снарядов и бомб. Показывалось в небе зарево со стороны Орла.
С этого времени и погнали нас под конвоем безостановочно. Повернув табор в обратном направлении, не доехав с километр до деревни Жары, подсоединив нас к своим отступающим войскам в селе Калиновка, немец погнал вместе со своими войсками на “райскую жизнь в Германию”. Мы ехали-шли сбоку их войск и все время на военную технику поглядывали и думали, как спешно они удирают.
Несчастные таборные еле тащились со своим скарбом, волоча за собой коров, старух и их внуков малолетних. Некоторые везли даже и домашнюю птицу, которую в дороге съедали.
В Выгоничах загнали нас со всем скарбом на платформу железнодорожной станции и стали загружать в вагоны. В первую очередь предпочтение было отдано семьям полицейских. В Выгоничах пришлось наблюдать, как немцы драпают поездом. Грузят всё: разбитую технику, рельсы, металл и прочий хлам. По какому-то случаю слетело с железной дороги под откос два вагона. И Боже мой, чего там только не было: мотоциклы, лыжи и другое барахло. Я там даже нашел ракетницу-пистолет.
Когда немцы теряли бдительность, некоторые таборные ухитрялись по ночам ехать окольными путями обратно.
На отступающих немцев совершали налеты наши советские самолеты, но бомбить не решались. Покружат, построчат из пулеметов и улетают. Немцы в кювет, кусты, и таборные тоже, но больше прятались под телегу. А толком понять не могли, кто в кого стреляет, и нам тоже было не разобраться.
Однажды ночью (были уже заморозки) мы, чтобы согреться, развели костры. Слышим через громкоговоритель на русском языке: “Аэропланы! Аэропланы! Гасите костры!” — объясняли опасность.
По поведению немцев, минированию, рытью окопов чувствовалось приближение фронтов: как бы им наступают на пятки, а нас все равно гонят.
Приближался вечер. Город Клинцы в огне, идут взрывы, огненные вспышки. Часть наших таборных была уже по ту сторону города и пряталась в церкви. А мы, поотстав от них, к этому времени плелись на двух коровах, запряженных в телегу, со своим скарбом. Коня, нашего любимого Салтана, немцы отобрали перед Клинцами. Я не отдавал его, вцепился в уздечку, но немец так стукнул меня кованым сапогом, что у меня до сих пор на левом ребре сохранилась шишка. Одного нашего таборного на моих глазах избили прикладом за то, что он не отдавал коня.
Смотрим, немцы бегут в спешке, хватают лошадей, седлают их и унеси Бог отсюда поскорее.
Конвой исчез мгновенно.
Все таборные поняли, что наступил час освобождения, но не знали еще, что их ждет: будут ли ожесточенные бои, бомбежки и т.д. Прятались кто как умеет.
Освобождение
При въезде в пригород вспыхнул пожар вблизи нас. Понятное дело, коровы огня боятся. Понесли нас по ухабам и кочкам. Растрясли все наши пожитки, потеряли мельницу-самокрутку. Справиться с ними уже не могли.
Старший брат Иван направлял их в сторону леса. В пригородном лесу (километра 3 от Клинцов) нас, таборных, собралось много. Наступила ночь, рыли себе окопы, маскировались, таскали ветки кустарника для укрытия сверху. Слышатся перестрелки, трассирующие пули и снаряды с визгом проносятся и где-то вдалеке взрываются.
В сторонке от нашего табора лесом прошла, видно, конная разведка. Взрывы шли всю ночь, и вспыхивало зарево со стороны города, никто не спал, только мой братишка Вася-меньший храпел под телегой, а бабушка не расставалась с иконой, только и знала, что крестилась с приговоркой: “Свят, свят, свят!”
К утру с восходом солнца наступила удивительная тишина. Ни немцев, ни наших солдат вокруг нас нет. Послали нас, пацанов, в ближайшее село-деревню с разведкой: узнать, кто там есть и пришли ли наши.
Приблизились к большаку и увидели колонны автомашин с прицепами орудий и крытые брезентом “катюши”. Идут солдаты в серых шинелях. Мы поняли, что это наши, обрадовались. Побежали быстрее сообщить своим. А там уже увидели — обнимаются, целуются с нашими солдатами. На вид они были запыленные, усталые, но не падающие духом. Объявили: “Вам путь открыт домой, а нам вперед — бить фашистов”.
У всех были слезы на глазах. Вот пишу, вспоминая, а слезы катятся.
Таборные стали выползать из своих укрытий, кто откуда. У одних уцелели лошади, у других нет, как у нас. Запрягли своих кормилиц рогатых в телегу: одна наша, другая — тетушки с бабушкой, и выехали на большую дорогу, по которой шли навстречу вереницы войск Красной Армии. На своих солдатах и офицерах впервые увидели и погоны, раньше их не было. (“Дали погоны, дадут и загоны”, — проговорил тогда Сергей Кряжков.) Шло много автомашин заграничного образца — “шевроле”, “студебекеры”, “виллисы”.
Все торопились как можно быстрее доехать до дома, ведь зима надвигалась. Нам на своих рогатых было не угнаться, и решили ехать укороченным путем. Собралось нас с десяток подвод. Свернув с большой дороги, поехали через населенные пункты: Стародуб, Трубчевск, Погары — считая, что на коровах будет добраться ближе. Но увы! Всё оказалось совсем не так. Объезд для переправы через реку Десна удлинил нам путь, а в Погарах чуть было не погорели (и название-то такое). А дело было так: видя, как мучительно тащиться на коровах, сердобольные люди предложили обменять корову на лошадь. Бабушка приболела, лежит на телеге, моя мама одна едет, другие пешком идут. Дали согласие на обмен. Особенно Иван, привыкший за два года к своему, теперь бывшему, Салтану, прямо вцепился в нового коня. Шли дебаты, размышления, и неизвестно, как бы все повернулось, если бы не вмешались военные и здравомыслящие люди, которые рассудили так: на освобожденной территории восстанавливаются колхозы, и у вас не будет ни коня, ни коровы. Тетушка с мамой вразумили Ивана. Сделка не состоялась.
Проследовав город Трубчевск (где наши бабушки и тетушки сходили в церковь и помолились Богу), переправились через Десну по плавучему мосту, где-то в Кукуевке.
И вот долгожданная наша Навля показалась с Алексеевской горки, что в трех километрах от райцентра. Как на ладони, просматривалась ужасно впечатляющая картина. Полностью сожженная Навля, одни руины. От красивого железнодорожного вокзала остался один угол.
На окраине сожженной Навли решили ночевать. Насбирали в огородах еще неубранной свеклы. Дали есть коровам, а одна не ест. Потом отдышалась, стала жевать. Ох! Сколько у нас было радости — жива! Она была запряжена в оглобли и тянула и шла в телеге лучше, чем другая.
Утром преодолевали последний девятикилометровый путь. Что же мы увидели и ужаснулись? Первое — что наша деревня Жары в сто хат и домов была, как и Навля, полностью сожжена. Уцелела водяная мельница и два дома. Все поля от Навли до села Соколово испещрены воронками от снарядов и бомб, изрыты окопами. По кустам валяются бочки, аккумуляторы, разбитая техника. На нашем поле сбитый самолет с тремя невзорвавшимися бомбами килограммов по 250. Ближе к Рыжикову поселку виднеется пушка-гаубица, и у самой почти дороги прикопан труп. Сворачивать с дороги было нельзя: указатели — мины. Кстати, минеры разминировали вовсю.
Жарам и Навле досталось больше всех. Похоже, здесь была вторая “Курская дуга”. На всем обратном двухсоткилометровом пути такого не видели, что сделали фашисты на этом нашем малом пятачке.
Возвратились в свое начисто сгоревшее село, и встал вопрос: как жить и где зимовать? Была уже глубокая осень, к счастью, держалось тепло и погода без дождей. На полях еще оставалась неубранная солома и часть необмолоченных хлебов, недокопанная картошка, но все это было схвачено теми, кто первыми вернулся из эвакуации.
Для коровы своей Лысухи из жердей и соломы построили шалаш, а для себя оборудовали погреб. Часть из моей братии разошлась по родственникам и знакомым, у кого уцелели дома в других деревнях. Многие успели соорудить себе хижины из лозы-плетенки, обмазанные глино-соломой, а с весны по лето строили землянки-времянки и т.д. Приспосабливались по-фронтовому — выжили. Старший брат Иван (теперь умерший) строил для своей семьи землянку (жили 3 года), а я в свои 14 лет помогал строить землянку бабке Цезарихе, и подарила она мне теленка. Помогали тем, кто попал в особенно бедственное положение. Когда мы вернулись, не только самих, но скот — коров нечем было кормить. Хорошо, что кругом еще зеленела поросшая трава, а ведь был ноябрь 43-го. На лугах трава выросла на второй укос. Первый укос вывезли венгры перед отступлением. Второй раз косить стали до появления больших заморозков. Снег идет, а мы косим, вот так и кормили своих Лысух сырой полусопревшей травой. Спасибо Богу, что дал он нам такую теплую и продолжительную осень, а зима была вьюжная, с метелями, но не холодная.
Те времянки и землянки, как памятники, стоят до сих пор.
Весна, 1944 год
Перезимовав в своих “кротовьих норах” и наскоро сляпанных хижинах, односельчане-погорельцы с приходом весны зашевелились. Понятное дело, начали думать о более “капитальном” жилищном строительстве. Лес погорельцам отпускали, но заготовить и привезти его — это уже была непосильная проблема. Продолжали строить землянки и плетеные времянки из подручного материала: для печей кирпич делали сами, а на землянку и времянку вырубили местный лес, что рос на Сибяках. В землянке прожили, как кроты, три года вместе со змеями. Не вру! Один год их было такое нашествие, что забирались к нам даже на печь. К счастью, это были ужи — неопасные.
Мама рассказывает: я просыпаюсь, и лежит, свернувшись колечком на кирпичах, рядом со мной змея. Мама была религиозная; ну, говорит, и пусть лежит, ей тоже надо погреться. Ну а мы, сорванцы, выносили их и убивали. Конечно, это был наш грех, не было случаев, чтобы они кого-то кусали. А печка наша была сложена из церковных кирпичей, привезенных из села Соколово (церковь была разрушена), и это еще больше укрепляло мамину дружбу со змеями. Вот такая наша мама была добрая со всеми. В тяжелое военное время спасла всех семерых. Об этом нельзя забыть.
С весенним пробуждением природы цветут и благоухают сады, кругом зеленеет трава, распускаются деревья, поют пернатые.
Но наряду с этим разлагаются и трупы убиенных, не похороненных по-человечески. С тезкой Александром-горбатым (был у него горбик) на межполевой тропе обнаружили труп нашего солдата. Об этом мы сообщили нашим деревенским.
Жуткое дело было смотреть: идешь полем к селу Соколово, одни окопы да длинные траншеи, а в них нетрудно было определить по бугоркам земли прикопанные трупы: кто они, фрицы или Иваны, известно лишь одному Богу.
Из-за этой проклятой безумной войны досталось и нам, мирному населению. Переболели тифом (многие умерли), чесоткой, затем малярия распро-странилась не на один год. Ходили как лунатики. У нас в семье братья переболели все — выжили! Маму Бог миловал.
О минах, о которых нельзя молчать
Судя по окопам и траншеям, воронкам от взрывов снарядов и бомб, брошенной трофейной технике и боевым снарядам разных калибров, валяющимся в селах Соколово, Калиновка и других местах, неубранным трупам, здесь на подступах к Навле шли ожесточенные бои.
Нас, пацанов, в 14—16 лет всё интересовало. Особенно военная техника. Лазили везде и всюду, несмотря на мины, а мины на всем этом пятачке не молчали. Они поджидали свои жертвы и их нашли. Вася Калинин остался без кисти руки в свои 16 лет. Стал инвалидом ВОВ. За мной смерть ходила по пятам. Полсотни, если не больше, снарядов от пушки обезвредил. Смотрю, прямо за огородом — новенькие, гладенькие лежат. И всего-то требовалось добыть взрыватель. Ключей специальных не было; сядешь верхом на снаряд и постукиваешь молотком по отвертке, зная заранее от бывалых, куда вертеть. Главное было — головку сдернуть с места, а там, смотришь, и отвинчивалось. Страх, конечно, был, но голод заставлял идти на любой риск. Все это нам требовалось для глушения рыбы. Гранаты мастерили сами. Для их начинки смертоносного добра хватало.
Наша местность сильно была напичкана противотанковыми минами. Почему? Мое личное мнение: станция Навля — узловая. Это прямой путь для драпанья на Киев. Вот и сдерживали фрицы наши войска, чтобы удрать по железной дороге восвояси.
Собранные мины военные с помощью гражданского населения свозили к главной дороге, к Рыжикову поселку. Я часто бегал к своей тетушке в Соколово мимо их складов. Задерживался, интересовался минами, их устройством. Грузили их на машину и отвозили для складирования в Навлю за Корсекиным логом. Их там были сотни тысяч, огражденных колючей проволокой.
Однажды, отойдя от солдат всего метров на четыреста, по пути в Соколово, я услышал оглушительный треск, вздрогнула под ногами земля, не помню, каким ветром снесло меня с дороги. Летят сверху комья земли, кругом черно, ничего не могу понять, что произошло. Очухавшись, вернулся на то место посмотреть: картина была ужасной — ни солдат, ни машины нет, только глазели три глубокие ямы. Все было разбросано вокруг в радиусе километра на три. Задержался бы минут на пять около минеров, грузивших мины на полуторку, взлетел бы и я вместе с ними в небеса.
Придя к тетушке в Соколово, рассказываю о случившемся, так она мне вместо того, чтобы посочувствовать, уши надрала за то, что нашла мной спрятанные в завалинке патроны и взрыватели. К счастью, лимонку-гранату не нашла.
Похоронили солдат-минеров тут же на месте взрыва, в тени растущих деревьев, разумеется, собрав останки в неполном комплекте, а вороны, кружившие на месте взрыва, долго еще их поминали. Затем останки перезахоронили, перенесли на кладбище деревни Жары. Так нет, чиновникам тех времен не понравилось, снесли надгробье и перенесли останки в третье место.
Не пора ли вернуть их сюда, где они погибли, спасая нас, жителей окрестных деревень?
До окончания войны оставалось еще полтора года.
Вновь возрождали колхоз. Все, что было взято и уцелело из колхозного имущества, вернули обратно. Пахали, бороновали колхозную землю частники на своих коровах, и всех нас гнали копать землю лопатами, по установленным нормам в трудоднях. За колоски, собранные после уборки, давали два года тюрьмы.
У крестьян чувствовалась ностальгия по частной собственности на землю, даже бывший председатель колхоза высказался, как я уже упоминал: “Дали погоны, дадут и загоны”. Я бы на его могиле написал эти слова на память внукам.
1946 год (самый тяжелый из послевоенных лет)
Возвращались с фронтов наши односельчане. Мой дядя, Изотов Илья Иванович — капитан, бравший Берлин, демобилизовавшись, работал в Навле при райисполкоме в земельном отделе (РАЙЗО). Он организовал нам вывозку леса на исполкомовских лошадях. Помогал и другим, в первую очередь многодетным семьям, попавшим в беду. И другие фронтовики в стороне не были, помогали чем могли.
В тяжелые послевоенные годы, как бы ни было трудно, строились. Особенно тяжелым годом был 46-й. Семнадцать областей охватила засуха, в основном южные районы России, Украины, в том числе прихватило и нашу Орловскую область.
Население, чтобы не умереть от голода, двинулось в Западную Украину и Белоруссию. К нам приезжали из Харьковской области за картошкой, но она и у нас не уродилась — выгорела. Их рассказы страшно было слушать. Я, как современник этих несчастных событий, опишу подробнее.
Все товарные, пассажирские поезда были забиты голодающими: ехали на крышах и подножках вагонов. Цеплялись везде, кто как сможет. Ехали с пустыми мешками на запад. Там был отменный урожай, да и колхозов долго не было. В Западной Украине и Белоруссии до 1949 года на земле жили единоличным способом, не так, как у нас, где сразу взялись за колхозы. С тезкой, Шуркой-горбатым, съездили в это путешествие три раза.
Прожив почти весь ХХ век, как тут не вспомнить: мешочниками мы родились, мешочниками свою жизнь и кончаем. Как обидно за годы, прожитые в таком тяжелом труде и в такой нужде!
Первый раз съездили для разведки. На втором путешествии, глядя на других, рванулись в Западную Украину. Лето, жара невыносимая. Ехали на подножках, в “собачьих ящиках”, а то и на крыше вагонов. Главное, нас никто не трогал и не гонял.
Поезд Москва — Киев проходит железнодорожный мост через Днепр, и вот он, сам Киев. Какой для нас, деревенских парней, был волнующий интерес — смотреть впервые на Киев-град! Вокзал уцелел — не разрушен, и в нем было много возвращавшихся из Германии.
Пересадка на товарный поезд, и следуем дальше. Ну и вот она, наша заветная цель: Ровно. В Здолбунове сошли. Нас, приезжих, было много, разошлись кто куда. Заглянули с другом на базар. Да, действительно, идут большие торги, в основном зерном, мукой, печеным хлебом. Приезжие покупают за деньги, но спрос большой идет на тряпье: одежду, ситец и т.д. Почесали мы затылки: у нас этого ничего нет, и пошли по хуторам зарабатывать деньги.
Рабочая сила нужна была, надвигалась уборочная страда. Кругом всё благоухало, цвело и росло. Часть из крестьян оставляли нас и просили подождать уборочной, обещали рассчитаться зерном. Соглашались. У одного хозяина остановились, а пока он готовился к уборочной, нас хуторяне приглашали чистить колодцы, заметив, как хорошо мы это сделали своему хозяину. Работа была рискованная: колодцы глубокие, с железобетонными кольцами. Садишься в бадью, и тебя опускают на дно колодца. Стоишь по колено, а то и выше, в студеной воде и выбираешь весь хлам. Поднимают, на тебя течет, и думаешь: оборвись канат, и тебе капут, — но голод преодолевал всякий страх. За колодец нам давали 500 рублей — на эти деньги можно было купить три буханки хлеба. А по окончании, для согрева, давали сто граммов водки с закуской.
Всего мы с другом у хуторянина прожили 17 дней. Косили, молотили, возили и т.д. На эту работу у нас уже был опыт единоличной жизни при немцах. Хозяин одного из нас оставлял даже жить. У него не было наследников. Мы ему объяснили, что нас ждут голодающие, отвезем и снова приедем. Затарил нас двумя мешками обмолоченного зерна, погрузил на телегу и отвез на железнодорожную станцию Здолбуново.
Народу была тьма-тьмущая, с мешками. Как только подойдет поезд-товарняк, его брали штурмом. Голодающие мешочники ехали не только на платформах, но и на крышах товарных вагонов. Прождав два дня, присмотрели и мы порожний вагон двухосный. Загрузились не одни мы. Поехали в ночь, через трое суток выбрались. Слава Богу, но слава ненадолго была. Крыша стала проседать. Поезд дал тормоз, остановился. Нас попросили сойти, освободить вагон. Это было на перегоне между станциями. Кто-то успел пристроиться на другие вагоны. Поезд тронулся, часть из нас, в том числе и я, остались. Хорошо, что был с нами фронтовик, схватил одного из железнодорожников: “Убью, — говорит, — если не остановишь поезд. Там люди от голода умирают, их там семеро, — показывая на меня. — С нами будешь умирать!”
Машинист видит что-то неладное. Наш заложник дает сигнал остановиться.
Так мы в полном здравии добрались до дома. Привезли по мешку зерна. Радости было много, но ненадолго. Снова надо ехать. Вцепился со слезами мой братишка Толик: “Возьмите и меня”. — “Хорошо, — говорю, — а ты согласен будешь (он был мал ростом), что я тебя сдам в детдом?” — “Да, согласен”, — отвечает.
Двинулись в третий раз в путешествие, уже втроем.
В Здолбуново приехали ночью, приютились в сквере железнодорожного вокзала и стали выжидать, пока на перроне не появился милиционер. Перед этим хорошо Толика проинструктировал, что говорить милиционеру: сирота, отец погиб на фронте, а мама умерла с голоду в Орловской области, точного адреса не говори. (Ему 8 лет.)
Стало светать, смотрим, вошел милиционер. “Всё, Толик, иди”, — а сам не свожу с него глаз, народ на перроне стал появляться, боюсь, как бы его не потерять. Вижу, страж порядка остановил его, разговор был коротким, и повел его за ручку в вокзал. Так мы с ним расстались на три тяжелых года. Был в детском доме в Западной Украине. Обо всех этих происшествиях он может рассказать и сам. В настоящее время живет в Брянске, Царев Анатолий Дмитриевич.
Кроме нас, “мешочников”, вокзалы железнодорожных станций Здолбуново, Ровно, Красное забиты были населением, ехавшим из Германии. Везли вещички, барахлишко и прочее. Вот и мы, подростки, 6 человек, решили ехать до Берлина. Лето, тепло — ночевать было можно под любым кустом. Всего нужно было проехать одну пограничную зону: советско-польскую.
Проехав Львов, перед границей сошли. Был вечер, дождались ночи, проконсультировались, как действовать (был у нас и старший). Кто проскочит, собираться на той стороне, в одном из скверов Перемышля (приграничный город).
Подходит поезд с пассажирскими двухосными пустыми вагонами. Старший дал команду “по вагонам”. Все мы рассыпались кто куда прятаться в вагонах. Я спрятался под сиденье. Тронулись — впереди граница. Не проехав и трех километров, поезд остановился. Пошли пограничники по вагонам, светят фонарями, вытащили меня из-под сиденья. Привели в нужное место и заперли дверь на замок. Следом привели и другого парня из нашей команды. Поезд ушел и четверых, видимо, увез.
Было уже за полночь. Мой напарник храпит прямо на полу, а я все думаю о своем друге — проехал ли.
С восходом солнца вывели нас из каземата на перрон и сказали: “Садитесь на этот поезд (шел в обратном направлении с углем), и чтобы духу вашего здесь не было”. Забрались на верх вагона с углем, утро, солнце взо-шло — поехали. Мой напарник снова захрапел. Меня сон не берет. Пошли мысли, как мне снова вернуться и найти своего друга. А поезд все идет и идет, набирая скорость. Созрела мысль: остановится, заберусь под вагон и спрячусь. Слышу, поезд дал тормоз — остановился. Разбудил парня — давай, бежим. Он только махнул рукой и сказал: “Я спать хочу”. Встречный поезд-порожняк уже стоял. Медлить было некогда, забрался под вагон (четырехосный) и прямо над тележкой на изгибе двутавров (полочек) буквой “Г” над колесами прилег. Поехали, стучат колеса, малейший срыв — и “царство тебе небесное”.
Подъезжаем на ту же пограничную станцию. Пошли пограничники по вагонам порожняка-пульмана. По сапогам вижу, прошли мимо моего вагона, где я затаился. Была бы собака, она меня вытащила бы, ну а солдаты не заглядывали. Так что я их бдительность перехитрил. Свисток, поезд мой тронулся, и я поехал. Слава Богу, пронесло, а по ту сторону границы первая же остановка, и называлась она Перемышль — Польша. Сошел, нашел всех своих товарищей и друга, как было условлено, в сквере железнодорожного вокзала.
Поехали уже по польской земле. Никаких опасностей и задержек не было. Никому не нужны мы были, у них своего нищенства хватало, встречаются такие же простые люди, как и мы.
В шахтерских городах Кракове и Катовице пробыли три дня. В столовых и пекарнях подрабатывали. Рассказали, откуда мы есть: из Советского Союза — там засуха, голод. “Куда вы едете?” Ответили: хотим посмотреть Берлин. Советовали ехать обратно. Нет, говорим, там голод. Умирают люди. Дали нам провизии и хлеба на дорогу. До сих пор помнится их пахучий хлеб.
Народ — поляки — был дружелюбный и сочувствующий.
Доехали до Бреслау, город разрушен. Много встречается наших войск. На вокзале вокруг одни беженцы с вещами. Побродили по развалинам города. Подошли к большой реке, как потом узнали, это был Одер.
В реке было много потопленных и полузатопленных кораблей. Полазив по кают-компаниям и буфетам в воде, находили в них банки консервов, раскисшие коробки конфет и даже бутылки со спиртным: коньяк, шнапс. Вот тут-то мы и полакомились. Забыли даже и про Берлин. Прослышали, что туда нам не проехать, не готов еще был мост через Одер.
Вернулась наша ватага в сквер при вокзале на ночлег. Улеглись отдыхать и вдруг слышим выстрелы. Поднялась паника, суматоха. Вокзал с окрестно-стями окружен солдатами наших войск, и мы попали в эту ловушку.
Вид своих солдат в красных погонах придавал нам смелости. Пошли в вокзал (большой, уцелевший) узнать, что хоть произошло. В большом зале увидели труп, прикрытый белой простыней. Говорят, убит наш офицер. При этой облаве и панике бесхозно было оставлено “беженцами” много вещей: чемоданы, сумки, тюки, перевязанные ремнями. Взяв грех на душу (поразмыслив, что это у них тоже не свое), прихватываем чемоданы, мешки, приносим в сквер. В тюках и сумках нашли то, что нам надо: костюмы, рубашки, обувь и пр. Такое, что нам и во сне не снилось. Одежки на себя понадевали, свой хлам сбросили и обратились к солдатам. Только они нам и помогли выбраться отсюда, посчитав нас тоже угнанными в рабство в Германию.
На своем транспорте солдаты отвезли нас на другой конец города, к железнодорожной станции. Объяснили, что только отсюда мы сможем быстрее уехать.
До границы ехали по-всякому, и с военными, и с гражданским населением. Особых проблем не было, а вот как проехать границу без документов? Я свой чемодан и сумку затолкал в хопер-вагон, а сам так же “на колеса”. Друг мой Сашка проехал с военными-демобилизованными.
Дальше путь был на Здолбуново-базар. Меняли свой “хлам” на зерно — пшеницу для каши. Часть продали. Привез 2 тысячи рублей. А буханка хлеба стоила 200 рублей. На этом мое бесславное путешествие и закончилось в 1946 году. Но таких горемычных, как мы с другом, были тысячи, которых от голода спасали Западная Украина и Белоруссия. Спасибо им.
Но спасибо и Богу, что там всё с лихвой уродилось.
Годы 1947—1949
Приближалась зима, к этому времени мы жили в землянке. Как бы ни было трудно, со сверстниками ходил в уцелевшую среднюю школу в Соколово (четыре года оказались вне учебы). В Навле средняя школа сметена до основания.
Партийная номенклатура на собраниях, совещаниях требовала от населения работать и выполнять планы партии и правительства. Возрождать колхозы. Это нам пропагандировалось и в школе. Насмотревшись на все то, как на коровах пахали и вручную лопатами копали колхозную землю, и все это по нормам с оплатой в трудоднях, я понимал: эти трудности временные. Но понимал и другое: на трудоднях нам не выжить. Мне тогда было уже 16 лет, и проблемы выживания я решил по-другому: рвануть из колхоза. Ни справок, ни документов у нас не было, даже не сохранилось и свидетельство о рождении. О паспортах и думать было нечего.
Прослышал, что в селе Дубровка Брасовского района, в 10 км от Навли, пленные немцы строят большой завод по выпуску бараков и стандартных жилых домов из брянского векового леса. Кстати: не мешало бы напомнить, как оккупанты готовились его истребить, то есть вывезти в Германию. Было завезено большое количество ручных звенящих пил, на наши выпуклые непохожих. Но Брянский лес слишком сурово шумел на оккупантов.
А потом те же оккупанты, но в качестве пленных, продолжали лес “истреблять” уже в пользу бывшего противника, в мирных целях — для восстановления разрушенного ими народного хозяйства.
Завод стандартного домостроения был построен бывшими оккупантами в сжатые сроки и на их же оборудовании с собственной котельной и двумя гофманскими пилорамами, станками по деревообработке. Побывав на этом заводе (он уже работал на полную мощность), я узнал, что при заводе есть школа ФЗО для подготовки столяров-станочников и других профилей для этого же завода. Решил во что бы то ни стало поступить в эту школу. Поразмыслил: все эти 6 месяцев буду находиться на полном гособеспечении, затем буду работать на заводе за деньги, а не пустые трудодни в колхозе, и этим самым буду помогать матери и меньшим братьям.
Встала проблема: как достать хоть какие-нибудь документы. Сельский совет без разрешения колхоза никаких справок не дает.
Пошел другим путем.
В Навле жила и работала секретарем поссовета моя кузина Фрося. Посочувствовав нашему тяжелому положению, она выдала мне документ, что я являюсь жителем поселка Навля. Вот таким способом, минуя колхоз, поступил в ФЗО, успешно и с большим рвением окончил его в 1947 году с присвоением квалификации “столяр 4 разряда”. Так я, колхозник, сам себе присвоил в те трудные времена почетное звание “рабочий”. Согласно постановлению правительства, окончившие ФЗО были обязаны проработать 4 года на государственных предприятиях. И я работал по специальности столяром-станочником на всех деревообрабатывающих станках. Изготовлял оконные рамы, двери, шкафы — все то, что требовалось для жилого дома. Интерес был большой: один древесный запах соснового леса при разделке казался ароматом. Работали вместе с пленными венграми.
После денежной реформы в 1947 году у меня, да и других, был заработок по 600—700 рублей в месяц. По тем тяжелым временам и колхозной нищете считалось хорошим для нас заработком.
Кроме основной работы занимался всякими столярными поделками: шкатулки, сундуки, балалайки, рамы. Эти нелегальные изделия шли на сторону в продажу, чтобы хоть каким-то способом поддержать свою голодающую братию. Особенно жаль было маму. Часто их навещал. Приеду, а они сидят за столом и едят напаренную листву липы с молоком. Хорошо, что была корова.
Учитывая все тяготы голодного времени, бывало, тащусь со своими поделками в Навлю и свою деревню, чтобы их реализовать (а спрос был — погорельцы). Времени свободного не было, и свои изделия всегда старался провезти-пронести в ночное время, когда все задания были уже выполнены. Работал по 14 часов.
Хотелось учиться дальше. Но как? Читаю в местной брянской газете объявление о том, что производится набор учащихся на подготовку мастеров-десятников, геодезистов и других профессий с обучением в один год. Поразмыслил: техникум не выдержать материально в эти трудные послевоенные годы, ни мне, ни всей моей семье. Ну а один год перебьемся. Решил, отработав всего один год вместо четырех, с завода бежать. Эта школа находилась в Трубчевске. До нее надо было добираться пешком 54 километра по бездорожью от станции Суземка. О транспорте и думать было нечего.
Была осень 1948 года. Непролазная грязь — идут дожди. Ночевать пришлось в копне сена. Наконец, перебравшись через реку Десна, вышел, куда стремился. Принял на собеседование зав. учебной частью Сухобоков Алексей. Видно, что фронтовик — с костылем. Я положил все, что было из документов для поступления, кроме паспорта, которого нам еще и не выдавали. Главное, зав. учебной частью заинтересовался моим аттестатом об окончании школы ФЗО и общим образованием. Потом навели справки на заводе. “К счастью твоему, — говорит зав. учебной частью, — завод твой подлежит переселению в другое место и претензий к тебе не имеет”.
Программа была как и в строительном техникуме, но больше с сельским уклоном. Были и такие дисциплины, как планировка и благоустройство сель-ских населенных пунктов, геодезическая съемка местности и составление планов в перспективе новых сел и агрогородов под коммунистическим девизом: “Стереть грань между городом и деревней”. Был и цветной плакат с изображением Сталина. Наклонившись над картой Родины с красным карандашом в руках, делает пометки и пишет большими буквами: “И засуху победим!” Построим новые села, города, оросительные каналы и прочее. (Такую же политику проводил и Хрущев: после XXI съезда КПСС и Декабрьского пленума 1959 г. в ряде районов стали строить многоэтажные дома, даже без “приквартирных” земельных участков. Молоко и молочные продукты сельским жителям обещали приносить на дом. Какой абсурд!)
Испытавший, что такое засуха, видевший сожженные наши деревни и села, бездорожье, житье в погребах и землянках, я думал, что правильно выбрал себе специальность сельского преобразователя.
После окончания (с отличием) этой школы я был направлен в Костром-скую область. Ехал с великим воодушевлением.
Для претворения в жизнь планов партии и правительства Комитетом по делам архитектуры при Совмине СССР было издано 3 тома Справочника по сельскохозяйственному строительству. Это были (они и есть) весьма увесистые, от 700 до 900 страниц каждый, составленные инженерами, агроспециалистами и архитекторами, хорошо, доступно изложенные со всеми подробностями материалы. Храню все три тома до сих пор, как память. Они и навели на мысль, что тех знаний, которые мы получили в той “академии”, недостаточно. Поступаю заочно в строительный техникум, который с успехом закончил, затем Институт усовершенствования ИТР и курсы по сметному делу в строительстве. Готов был вложить свой труд и знания, чтобы наши деревни и села стали благоустроенными и процветающими. Но увы!..
Дураку было понятно, что тот объем работ, который надо было выполнить по “Инструкции”, — затея неосуществимая. О какой перестройке сел могла быть речь, когда сил не хватало даже на то, чтобы залечить раны, нанесенные войной. Коммунистический, сталинский призыв “Стереть грань между городом и деревней” провалился.
После смерти нашего кормчего начался новый бум — хрущевский: “До-гнать Америку по производству мяса, масла, молока и других продтоваров”, и еще обещание: “Нынешнее поколение будет жить при коммунизме!”
Вот тут и пригодились специалисты, способные осуществлять строительство животноводческих построек. Нужен был контроль за финансированием госсредств.
В погоне за Америкой
Хрущев понимал, что на одних идеях и оплате труда, как было принято в колхозах, не деньгами, а трудоднями, на которые получали “килограмм с мешком”, сельское хозяйство не поднять, тем более после военной разрухи. Принял решение пойти другим путем. В первую очередь колхозам дают ссуду из госбюджета на строительство коровников, овчарен, свинарников, построек для птиц и их механизацию.
Для получения ссуды от государства к нам в отдел по строительству в колхозах обращались председатели колхозов за проектно-сметной документацией. В задачу ИТР еще входило участие в выборе площадок под строительство, с учетом генпланов и розы ветров, проектирование, надзор и контроль за правильным использованием сметного лимита по назначению.
Существовал такой парадокс: своим мастеровым колхозникам (плотникам, столярам, каменщикам и др.) нельзя было работать за деньги, только за трудодни. Ведь ссуда-то государственная, а не колхозная. За этим следил госбанк и счета не оплачивал. И председатели колхозов вынуждены были нанимать со стороны так называемых “шабашников”, которые, правда, работали не по 8, а по 12—14 часов. По деревням и селам кочевали с топорами и пилами те же колхозники, только из одной деревни в другую.
“Шабашники” много возвели в нашем районе животноводческих сооружений. Хрущевский план осуществлялся.
Хочу поделиться проблемами, с которыми столкнулся в 1950-е годы, помогая Хрущеву догонять Америку.
Для того чтобы укрепить колхозы руководящими кадрами, в село направляются из городов и областей 25 тысяч коммунистов председателями колхозов. Некоторые из них вообще не работали и не жили на селе. Им была установлена твердая зарплата в рублях из госбюджета на три года.
А своим кровным, выросшим на земле крестьянской, председателям колхозов оплата была только в трудоднях.
“Двадцатипятитысячники” (так их у нас называли) пахали, сеяли и т.д. по команде сверху. Мне как сельскому строителю пришлось наблюдать падеж скота, по осени запаханные нескошенные зерновые поля, которые засыпал снег.
Вот идешь по проселочным полевым дорогам и невольно вспоминаешь строки из стихотворения великого поэта, сострадавшего русскому крестьянину, Некрасова:
Родная земля!
Назови мне такую обитель,
Я такого угла не видал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не стонал.
Это были мои воспоминания с полвека назад, а сегодня думаешь: чего же мы достигли в области сельского хозяйства с времен, когда жил Некрасов?
Некоторые ловкачи из “двадцатипятитысячников” затевали долгострои, деньги, выделенные государством, расходовали не по назначению и, отбыв в колхозе положенные им три года (таков был установлен срок для укрепления колхоза), сматывались восвояси. А там коммунисты опять занимали свои престижные места в городах.
Этот первоначальный хрущевский бум не поправил дел в колхозах, хотя немало было и сдвигов.
Когда началось укрупнение районов, наш Антроповский объединяют с Палкинским. Меня, как инициативного работника, пописывающего заметки в местную газету “Ленинское знамя” по вопросам поднятия животноводства, вызывают в райком и предлагают поехать в Кострому учиться в совпартшколу на три года с тем же окладом, что получал в отделе. Боясь остаться без работы, дал согласие. Поехал в Кострому, сдал на “хорошо” и “отлично” экзамены. Казалось — решен вопрос, но, когда я узнал, что совпартшкола готовит будущих председателей колхозов, призадумался: к этой профессии душа не лежит, отказался. Я — профессионал-строитель!
Пошел работать прорабом на стройку и экономистом.
На этом моя миссия с перестройкой села по сталинскому методу и догонкой Америки по-хрущевски закончилась в 1961 году.
По иронии судьбы оказался в Эстонии, но это уже при Брежневе с его тезисом “Экономика должна быть экономной” и в “развитом социализме”.
Засучите рукава и не бойтесь безработицы!
За последние 18 лет конторской работы насидел себе хронический радикулит. По совету врача (вам, говорит, надо сменить работу и заняться физическим трудом) подумал: стройка идет к завершению, неизбежно будет сокращение, действительно, надо изменить жизнь. Да и супруга моя любимая Евгения возражала против поиска новой работы. Пенсионный стаж у тебя, говорит, по конституции выработан, и не так уж много осталось ждать до пенсии. Есть у нас садовый участок, вот и займись им, это тебе и будет физическая работа на свежем вольном воздухе. Так и порешили. Приобрел свою личную Свободу.
Хочу поделиться, как я нашел свое хобби на 6 сотках.
Сад, состоящий из 11 фруктовых деревьев и смородиновых кустов, был далеко не в лучшем виде. В основном садоводческими делами занималась моя мама, прожившая со мной всю свою старость, 17 лет. Выращивала клубнику и разную салатную зелень. Мы с супругой работали на предприятиях (она на текстильной фабике), хорошо, по тем временам, зарабатывали и не придавали особого значения садоводству. Везли к нам фрукты с Кавказа, из Азербайджана, Молдавии, Болгарии, Польши, Венгрии.
Ну а тут пришлось засучить рукава. С чего начал бывший проектировщик и экономист? Пришли мечты по-маниловски: садовый домик небольшой есть, к нему пристрою гараж, на гараже построю теплицу и еще два парника, куплю отопительный котел, в комплексе всё закольцую и буду выращивать два урожая в год. Следовательно, нужен будет и транспорт. Как видим, проблемы встали не из легких. По советским законам и правилам (в застойный период) в садоводствах запрещалось строить гаражи; теплицу-парник можно было соорудить не более 20 кв. метров и без отопления; садовый домик — летнего типа.
Пришла перестройка.
Я пренебрегал запрещающими законами и нелегально все строительные планы осуществлял. Стройматериалы (кирпич, цемент, стекло и другие) отпускались в продажу в строго ограниченном лимите и в первую очередь инвалидам ВОВ. А неликвиды — бракованные изделия из железобетона — топились в болоте и вывозились на свалку. Выписать (с оплатой их) гражданскому населению чиновники-партократы отказывались: “Не имеем права. Ждите. Напишем в министерство”. — “Тогда, — я говорю, — может и неликвидов уже не быть”. — “Еще наделаем!” — отвечают. Да, смешно и грустно.
Пришлось не ждать, а решать эту проблему с помощью шоферов, которые возят неликвиды на свалку и топят в болоте. И прекрасно получилось: привезли столько, что мне хватило не только на гараж, но и под фундаменты парникового хозяйства. Заплатил им наличными.
Садовые домики по тем временам строили примитивные, невзрачные, из материала сносимых зданий, списанных как на дрова, а вот теперь, почувствовав собственность, взялись за перестройку садовых участков. И я тоже.
В нарушение всех правил (тех времен) по кооперативному садоводству построил гараж в саду, рассчитав, что поездка в сад по времени и расходу горюче-смазочных материалов сократится в три раза.
Побывав на своей родине Брянщине, присмотрел котел, там же купил и легковушку “Запорожец”. Затарившись котельным хозяйством и культурным сортом черной смородины, двинулся в путь в Прибалтику. Занялся полной реабилитацией и реконструкцией своего садового участка. Ни дождь, ни слякоть для меня не были помехой. Вот так физически я выполнял советы врача.
Все строительные и монтажные работы котельного хозяйства выполнял сам, без посторонних (мои наследники и внуки живут в Костроме, откуда и начиналась моя трудовая жизнь), за исключением сварочных работ. И мой заветный брянский котел заработал безотказно.
Вначале некоторых садоводов шокировали мои разработки. Не могли понять: что он там мудрит? Дали кличку “Химик” (что-то непонятное строит на гараже). Шутливо отвечаю: это будет “космическая” теплица по выращиванию овощей голландским методом.
Каждому десятому не мешало бы заняться этим делом, и тогда массового импортного завоза из той же Голландии, Испании и других стран не было бы. На то и есть конкуренция.
Не знаю, у кого как, но у меня отлично получалось. За каких-то два месяца с небольшим на одной только весенней рассаде (помидоры, огурцы) наторговал больше полугодового заработка, когда работал. Да и мои ранние помидоры, огурцы, а если учесть все культуры: плоды яблонь, смородины, всякой зелени и прочее, то со всей откровенностью скажу: заработок у меня превышал в месяц в два-три раза зарплату инженера. И это еще не со всей серьезностью занимался.
Где меня только на моем “Запорожце” не носило с торговлей! Даже в Брянске ранними помидорами торговал, конечно, не специально ехал, а так, по пути.
У каждого свое хобби. У других есть хобби цветочное. А вот у моей соседки со стороны пешеходной дорожки есть хобби — бороновать граблями участок шириной в метр, прилегающий к ее ряду кустов, для того чтобы заметно было, кто ступил на территорию и сорвал ягодку. Прошли дети, и есть привычка у них, да и у взрослых, иногда щипнуть ягодку. Заметит — всё: гром и молнии на всю округу. Тут же и мои рядом кусты, но мои не щиплют. Узнали ее жадность — вот и дразнят. Соседи дали ей прозвище “Пограничная полоса”.
Этот раздел в основном посвящаю безработным: не бойтесь безработицы! Какая бы ни была демократия, если мы не засучим рукава всерьез, нас ничто не спасет. В любом случае надо трудиться и выходить из создавшегося положения.
В настоящее переходное время экономики из-за нерентабельности некоторых предприятий и бездарности руководителей появилось много безработных. Особенно молодежи, как у нас на северо-востоке Эстонии, да и в России не лучше. Одни рассчитывают прожить за счет своих бабушек и дедушек, сердобольных пап и мам, а другие просто бродяжничают, хулиганят, воруют. Такому образу жизни поздно или рано придет конец. А не лучше ли вам, господам неработающим, заняться полезным для себя, перспективным многоплановым развитием? Это даст толчок и для будущего бизнеса. Главное — полюбить землю. Я никогда не покинул бы землю, если бы в первоначальном развитии колхозов уделялось им больше внимания. Видел в них одну нищету.
На своем примере убедился: можно создать на 6 сотках малый бизнес (это еще и живностью не занимался). Тем более что на них ты сам себе хозяин. Ты свободен.
Главное — найти место, с чего начать остальное…
Американцы не с большого сельскохозяйственного производства начинали, а достигли того, что в сельском хозяйстве работает 7–9% от общего числа населения (у нас 40% и больше). Шли к этому сотни лет.
Побывав на своей родине Брянщине, прошел по проселочным бездорожьям. Никогда я не думал, что молодняк бычков станут откармливать под дождем, по колено в грязи, под открытым небом, перепревшей привозной травой. Не видел, чтобы крупный рогатый скот, как раньше, пасли стадами на лугах (за исключением частных). Скотные фермы полупустые и т.д.
Уж если решили поправить сельское хозяйство, если поставили себе целью вернуть земле хозяина, то надо людей, отлученных, отброшенных от земли неразумной, неграмотной и беспощадной политикой, постепенно приучать хозяйствовать. Всякая утраченная сложность восстанавливается постепенно, начинается с малого, — об этом хорошо пишет Иван Васильев в книге “Мужские посиделки” (Тула, 1991). А чтобы почувствовать свою землю, надо начинать не с огромных фермерских хозяйств, а с небольшого участка, не больше 1–2 гектаров.
Заинтересовать сельское население правильнее всего с простого условия. В первую очередь по символической цене или в кредит продать микротехнику и не пугать налогами и куплей-продажей земли.
Итак, за 70 лет государство осталось в большом долгу перед крестьянством.
Первое, что надо было сделать: сократить выпуск легковых автомашин и пустить эти средства на выпуск на тех же заводах мини-тракторов и другой сельскохозяйственной техники, доступной в управлении каждому.
Что получается на самом деле? Правительство заключает договора на строительство новых заводов по выпуску легковых автомашин, расширение и реконструкцию таких же заводов действующих. Германия будет строить завод по выпуску легковых автомашин в Тосно Ленинградской области, Италия, Франция, Америка — в других регионах. И заметьте, ни одного слова о технике для сельского хозяйства. Казалось бы, наоборот, надо помочь России поднять сельское хозяйство…
Но, увы, зарубежные капиталисты понимают, что с поднятием сельского хозяйства России им некуда будет на выгодных условиях сбывать свою сельскохозяйственную продукцию. А Россия для них — это лакомый кусочек. Так нате вам: “мерседесы”, “форды”, “опели”, “шевроле”, “рено”, и др. А сельские наши труженики из-за своего нищенства и бездорожья так и ездят на своих клячонках.
Присмотритесь, много ли вы видели легковушек на селе России?
В пример возьмем село Соколово в 200 с лишним жилых домов. И дорогу туда хоть недавно, но заасфальтировали, а легковушек раз-два и обчелся. И одного процента не будет. Сама жизнь подсказывает: в первую очередь сельчанам нужны не легковушки, а мини-тракторишки.
От социальной неустроенности сельские жители, особенно молодежь, бегут в города, на стройки, на любую хорошо оплачиваемую работу. Не пора ли нашему правительству и Госдуме задуматься над тем, как удержать молодежь на селе, сделать привлекательным крестьянский труд?
С крестьянства начал свою “повесть” — крестьянством и окончил.
1 Здесь и далее приводятся цитаты из книги “Родина Советская”. (Прим. ред.)
2 В настоящее время дер. Жары вымирает.
3 Царев Дмитрий Иванович погиб на фронте.