Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2003
Два года назад в Нью-Йорке рухнули небоскребы Всемирного торгового центра. Если поначалу многим казалось, что это — рядовой, хотя и невероятно кровавый, теракт, то со временем стало все более четко выявляться: западный мир вошел в состояние чрезвычайно напряженного и, по-видимому, длительного вооруженного конфликта с миром ислама.
За минувшее с 11 сентября 2001 г. время уже прогремели две войны — в Афганистане и в Ираке. Если учесть, что шли они на фоне затяжных боевых действий, происходящих в Палестине и в Чечне, то вырисовывается весьма печальная картина. Назвать это Третьей мировой — язык не поворачивается. Однако степень международной напряженности сегодня выше, чем во второй половине ХХ в.
Корейская и вьетнамская войны были все же локальными, да к тому же представляли собой, скорее, слабо замаскированные разборки великих держав, каждая из которых не желала доводить дело до крайностей. Сегодня же конфликт охватил огромный регион и, похоже, значительная часть его участников готова доводить дело до конца. Даже до самого страшного.
Обыкновенный ислам
Нынешнему конфликту даются разные объяснения.
Кто-то обращает внимание на то, что христианство враждовало с исламом практически без передышки, начиная с VII в., а потому в очередном витке столкновения цивилизаций нет ничего принципиально нового. В данной трактовке палестинская интифада — это лишь продолжение боев, которые вел Салах-ад-дин против крестоносцев, а усмирение Саддама лишь форма современной реконкисты.
Кто-то полагает, что исламский фундаментализм есть принципиально новый вызов цивилизованному миру. Его бросает западным демократиям кучка зловредных диктаторов. В этом смысле война с Саддамом, Арафатом, Бен Ладеном, Масхадовым, Каддафи и им подобными — скорее аналог войны с Гитлером и Муссолини. Речь идет не о борьбе цивилизаций, а, вернее, о борьбе добра со злом.
Кто-то высказывает мнение о том, что действия исламистов есть национально-освободительная борьба, т. е. элемент широкомасштабного движения, охватывающего практически весь мир на протяжении последних двух столетий. В данном смысле добро и зло, похоже, меняются местами.
Наконец, кто-то делает упор на то, что имеет место обусловленная чисто экономическими причинами борьба за нефть и нефтедоллары. Таким образом, как в старой марксистско-ленинской традиции, развивающиеся страны оказываются невинными овечками — жертвами жестоких империалистических волков.
В каждом из этих подходов есть рациональное зерно.
Действительно, между иудео-христианским миром и миром ислама существуют столь серьезные культурные различия, что люди Севера и Юга зачастую с трудом переваривают друг друга.
Действительно, арабские диктаторы — это, как правило, не слишком милые люди, за плечами которых имеется не один десяток преступлений.
При этом, действительно, в ряде регионов имеет место мощное национально-освободительное движение.
И, наконец, без сомнения, воюющим сторонам не безразлично, в чьих руках окажутся богатые нефтеносные пласты.
Тем не менее всех этих объяснений недостаточно для того, чтобы понять общую логику происходящего. Возьму на себя смелость предложить такую трактовку событий, в которой нынешние процессы увязываются в единую цепь с процессами, протекавшими в разных странах и цивилизациях на протяжении трех последних столетий. Процессы эти носят объективный характер, в них не столь уж многое зависит от злых и добрых черт отдельных вождей, а национально-освободительное движение оказывается лишь одной из сторон победного шествия национализма.
Оставим на время мир ислама и перенесемся в Европу недавнего прошлого.
Международный кризис является лишь формой проявления внутриполитических изменений. Те, в свою очередь, стали следствием метаморфоз в общественном сознании из-за трансформации самого социума. А общество стало иным благодаря модернизации хозяйственной системы.
Проще говоря, все начинается с экономических преобразований, с того, что традиционное, крестьянское общество двинулось к рыночному, капиталистическому хозяйству. Перебравшиеся в город, расставшиеся с землей ради фабрики, вырванные из общинных и семейных связей, крестьяне тяжело переживают нищету и ломку всего их векового уклада. Они нуждаются в какой-то новой духовной опоре, в каком-то новом чувстве идентичности, в каком-то новом смысле своего существования.
На этой базе появляются авторитарные вожди (диктаторы), предлагающие смятенной человеческой массе простые и доступные смыслы. Как правило, людей, страдающих от бытовых и моральных проблем, уверяют в том, что по большому счету они лучше всех других, что именно они, а не представители иных народов, являются носителями некой великой идеи или же некой высокой культуры. И вот вместо мятущейся толпы на свет рождается сплоченная нация.
Общество, ставшее авторитарным и пронизанное единой идеей, легко поднимается на борьбу с соседями. Мотивом ко внешней экспансии может быть как желание “одарить” своей великой идеей всех, кто сам до нее не дошел, так и стремление жестко подавить тех, кто не способен подняться до уровня “нашей высокой культуры”. При всем кажущемся различии этих мотивов (первый — “добрый”, второй — “злой”) они на самом-то деле очень похожи друг на друга.
И вот начинается агрессия, в которой умелый вождь-манипулятор возглавляет вчерашних крестьян, так и не прижившихся на фабрике, а теперь одетых в солдатские шинели (в коричневые рубашки, в черную форму, в амуницию шахидов…) и вдохновленных великой идеей. Вся эта схема отнюдь не является элементом исламской культуры. Она всеобща.
Впрочем, хватит теории, обратимся к реальной исторической практике.
Первый пример прохождения данного пути дала человечеству Франция.
Еще в XVII в. Кольбером — министром Людовика XIV — была предпринята попытка ускорения экономического развития. Во второй половине следующего столетия Франция действительно сильно изменилась, ее города и мануфактуры стали местом сосредоточения новой культуры, сильно отличающейся от крестьянской, патриархальной. По темпам роста Франция, возможно, была европейским лидером.
И вот в середине 80-х гг. XVIII в. наступил хозяйственный кризис. Дальше были штурм Бастилии, свержение монархии, противодействие интервенции соседних держав и, наконец, собственное победоносное шествие по Европе сначала под революционными знаменами, а затем — под наполеоновскими. Международный кризис стал следствием внутреннего развития одной из стран.
Для французов это были по-настоящему народные войны, коренным образом отличающиеся от тех, которые раньше вели монархи. В ходе войн формировалась нация. Вчерашние крестьяне, не высовывавшие носа за пределы деревни, теперь проникались убеждением, что они спасают человечество.
Франция, находившаяся в ужасающем экономическом положении, была, тем не менее, уверена в том, что несет Европе идеи свободы, равенства, братства, а вместе с ними еще и систему разумной организации хозяйства. Наполеоновский Гражданский кодекс либо напрямую вводился за пределами Франции, либо служил образцом для местного нормотворчества.
И хотя Наполеон был разбит, многие французы до сих пор уверены в том, что современная Европа — это не что иное, как плод их цивилизаторской деятельности.
Вслед за Францией модернизационный рывок предприняла Германия. Серьезные экономические реформы там были проведены под воздействием наполеоновской оккупации в начале XIX в. В 1830-х гг. большая часть ранее раздробленных немецких земель объединилась в рамках Таможенного союза. В 1850-х гг. начался быстрый экономический рост, повлекший за собой трансформацию общества.
И как только стал коренным образом меняться социум, началось агрессивное движение против соседей. Бисмарковские войны 1860-х — 1870-х гг. были, пожалуй, лишь прелюдией. Общество к тому времени еще не успело сильно перемениться. Но вот к Первой мировой войне Германия в идейном плане подготовилась всерьез.
Теперь уже воевала нация. Для немцев это была поистине отечественная война, поднявшая широкие слои населения. Если русские солдаты сражались тогда за веру, царя и отечество (причем последний элемент триады был еще весьма расплывчат), то немцы сражались за германскую культуру, единственно способную, по мнению местных интеллектуалов, противостоять, с одной стороны, западной цивилизации, навязываемой Англией и Францией, а с другой — российской дикости.
Немцам казалось, что только они могут создать мир, промышленно развитый и в то же время высоко духовный. Мир, основанный как на достижениях Сименса, Круппа, Тиссена, так и на наследии Лютера, Гете, Гегеля. Германия не стремилась спасти человечество, она желала превознести себя над ним. Но в плане развития международного кризиса эта мотивация не слишком отличалась от французской мотивации наполеоновских времен.
Национал-социализм времен Второй мировой стал логическим продолжением идеи великой германской культуры, которую Гитлер лишь приспособил для эпохи восстания масс. Немцы как нация не были жестоки по своей природе. Они просто любой ценой самоутверждались в меняющемся мире.
Теперь ненадолго вернемся на Восток.
Японская модернизация началась с революции Мэйдзи 1868 г., за которой последовал период очень быстрого экономического развития. Хотя и японцы, и европейцы всегда уверяли друг друга во взаимной несхожести, последствия трансформации японского общества были чрезвычайно похожи на последствия трансформации общества германского.
Япония не только претерпевала трудности модернизации, но еще и испытывала мучительное чувство униженности из-за своей полной зависимости от Запада, имевшей место до 1868 г. (ср. с испытанным немцами чувством унижения от наполеоновского нашествия). Надо учесть и то, что Япония долгое время развивалась в тени своего великого культурного соседа — Китая.
Японец, постепенно терявший свои традиционные общинные связи, должен был в максимально возможной степени идентифицировать себя с императором (ср. в Германии: сначала с императором, затем с фюрером), являвшимся живым воплощением прошлого и настоящего страны, эталоном морального совершенства. Идеология модернизирующейся Японии получила название “Путь императора” (“кодо”).
Япония делала ставку на свою великую национальную культуру (может быть, вернее, на национальный дух), которая должна была отвергнуть все тлетворные учения Запада (от либерализма до коммунизма). Начав свое самоутверждение в ходе русско-японской войны, местный национализм стал причиной захвата крупных территорий на материке в период между Первой и Второй мировыми войнами. Наконец, он достиг своего апогея после Перл-Харбора. Характерно, что даже после Хиросимы и Нагасаки идея японской исключительности не умерла, а лишь трансформировалась. Феноменальный экономический рывок 1950-х — 1970-х гг. породил в Японии новую почву для проявления национализма.
А теперь вспомним о нашем, российском недавнем прошлом.
Россия начала радикальную модернизацию своей хозяйственной системы одной из последних в Европе. Только отмена крепостного права запустила у нас процессы трансформации общества, которые во Франции шли уже в XVIII в., а в Германии — в первой половине XIX столетия.
Быстрый экономический рост конца XIX — начала ХХ вв. поставил и у нас вопрос о самоидентификации крестьян, менявших свою сельскую общину на динамичную городскую жизнь. Первая мировая не была еще для нас модернизационной войной, но в дальнейшем агрессивность страны стала быстро нарастать.
Великой русской идеей, помогающей пережить трудности преобразований, стала идея коммунистическая, реализуемая в форме пролетарского интернационализма. В этом смысле наша история больше похожа на французскую, нежели на германскую. Мы несли миру свободу, равенство и братство, переиначиваемые на новый лад, а не замыкались в рамках собственной великой культуры. Российский национализм стал проявляться в парадоксальной форме пролетарского интернационализма, не оставив от марксизма почти никаких классических черт.
Русский мужик, никогда не бывавший за пределами волости, вдруг “хату покинув, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать”. И, надо сказать, мужика эта идея долгое время сильно вдохновляла: и в Гражданскую войну, и в Отечественную, и в холодную, и в афганскую. До сих пор многие у нас сильно удивлены тем, что соседние народы не благодарны нам за принесенное им счастье.
Специфика российской модернизации состояла в том, что наша страна, в отличие от Франции, Германии и Японии, не вела крупных агрессивных войн, будучи вынуждена, скорее, обороняться. Однако суть дела от этого не меняется. Россия самоутверждалась, устанавливая свои марионеточные режимы на огромном пространстве от Монголии и Вьетнама до Анголы и Кубы.
Любопытно, что в ходе этого движения Россия прервала встречные процессы не только в Германии, но и в Польше. После восстановления своего национального государства поляки, ведомые маршалом Пилсудским, лелеяли мечту о Великой Польше от моря и до моря, однако, столкнувшись с армией Тухачевского, вынуждены были остановиться, прервав заодно и экспорт российской революции на Запад.
Наконец, нельзя не вспомнить и про Италию, которая никогда не относилась к числу великих держав, но при этом активно эксплуатировала “великие” идеи.
Пожалуй, можно с некоторой долей условности говорить о параллелизме модернизационных процессов в России и Италии. Итальянское королевство было провозглашено через месяц после отмены в России крепостного права, и обе страны первый раз вошли в эпоху бурного экономического роста на рубеже XIX и ХХ веков. Соответственно, социально-политический отклик на последствия модернизации Россия и Италия дали практически одновременно. Фашизм в Риме утвердился сразу же после того, как в Москве закрепился коммунизм.
Однако самоидентификация итальянцев пошла по иному сценарию, нежели в России. Древняя земля, навевающая мечты о возрождении былой римской славы, стимулировала создание идеологии, опирающейся на кровь, почву и традицию. Но здесь в большей степени, чем в гитлеровской Германии или в Японии, был сделан акцент на культуру, а не на расу. Итальянский вариант национализма напоминал тот, который формировался в Германии перед Первой мировой. Возможно, если бы Италия была более удачлива на фронтах Второй мировой, местный национализм отошел бы еще дальше от национализма союзников. Ведь Муссолини ощущал себя новым цезарем, а цезари несли культуру Рима в мир варваров.
Заканчивая этот беглый обзор, мы могли бы еще порассуждать об агрессивном венгерском национализме конца XIX — начала ХХ вв., когда Будапешт осуществлял насильственную мадьяризацию хорватов, словаков, румын. Можно было бы вспомнить и о великосербском национализме, долго вызревавшем, но, наконец, приведшем в эпоху Слободана Милошевича к ряду кровопролитных войн в бывшей Югославии.
В каждой из этих стран агрессивность определялась как раз теми благими намерениями, которыми, как известно, вымощена дорога в ад. Однако вернемся к миру ислама.
Мир ислама начал активно модернизироваться в ХХ в., хотя единую исходную точку этого процесса установить невозможно, поскольку никакой единой исламской нации так и не сформировалось. Есть множество отдельных государств, не являющихся к тому же едиными даже этнически (мусульмане — это арабы, тюрки и др. этносы). При этом нет ни одной страны, достаточно сильной для того, чтобы доминировать хотя бы в своем собственном мире.
Когда-то на право лидера исламского мира претендовала Турция. Там еще до Первой мировой начинались робкие модернизационные процессы, и геноцид армян 1915 г. был, очевидно, признаком зарождающегося агрессивного национализма. Однако расчленение Турецкой империи пустило ислам по иному пути развития.
Братья-мусульмане активно распихивают друг друга локтями, о чем свидетельствуют конфликты арабов с турками во время Первой мировой войны, иорданские репрессии в отношении палестинцев после Второй мировой, современные ирано-иракская и ирако-кувейтская войны, а также бесконечная пуштуно-таджико-узбекская резня в Афганистане.
Мусульмане сегодня мучительно пытаются утвердиться в непонятном и пугающем мире. Однако в силу нынешних геополитических реалий никакая великая турецкая, иракская или малайская идея не может уже стать способом самоидентификации народа. Сами по себе страны ислама слишком малы, и лишь исламский фундаментализм, если он сумеет мобилизоваться, может взять на себя ту функцию, которую брали национал-социализм в Германии, фашизм в Италии, коммунизм в России или идея “Пути императора” в Японии.
Кстати, стоит напомнить, что в то время, когда зарождался германский национализм, немцы были расколоты на множество отдельных государств. И тем не менее национализм формировался как германский, а не как прусский, австрийский, баварский или баденский.
Таким образом, в мире ислама сегодня проходят примерно те же процессы, которые ранее проходили в других модернизирующихся обществах, хотя смена эпох, бесспорно, определила некоторую специфику. Ислам действительно агрессивен. Не стоит представлять мусульманские страны невинными жертвами империалистов. Но важно понимать, что агрессивность эта объективно определена состоянием экономического и социального развития, а вовсе не личностным и, тем более, не расовым фактором. Юг — не столько враг Севера, сколько товарищ по несчастью.
Культурное значение ислама столь велико, что трудно удивиться тому, насколько активно он используется для мобилизации масс. Но в этой зависимости от общей религии заключены одновременно и сила, и слабость исламского мира.
“Голуби” и “ястребы”
Перепуганному Северу кажется после 11 сентября 2001 г., что мусульманский Юг уже един и весь в целом поставлен под ружье. При подобном взгляде фундаментализм оказывается всесильным.
Удивительным образом в деле пропаганды исламского всесилия сплотились сегодня и влиятельные американцы, и наиболее агрессивные арабы. Однако если попытаться отойти от пропагандистских штампов и опираться на факты, перед нами предстанет совершенно иная картина.
Попробуем для начала синтезировать из отдельных высказываний, замечаний, соображений целостные и, по возможности, непротиворечивые концепции, выражающие позиции “голубей” и “ястребов” по отношению к миру ислама. Только после осуществления подобного синтеза можно попробовать заняться анализом возможных подходов к разрешению конфликта.
Для начала реконструируем условную позицию “ястребов”. Изложим ее в виде десятка тезисов, каждому из которых присвоим порядковый номер для того, чтобы потом удобнее было сопоставлять его с тезисом, предлагаемым оппонентами для объяснения той же самой проблемы.
1. В основе нынешнего конфликта лежит усиление религиозного (исламского) фундаментализма, избравшего терроризм своим оружием. Речь, таким образом, идет о проблеме глобального рода, которая требует, соответственно, и глобальной реакции прогрессивной мировой общественности.
2. Поскольку в основе всего лежит религия, а не материальные интересы, истинной целью террористов является цель иррациональная — нечто вроде установления всемирного халифата, или, по крайней мере, максимально возможного продвижения ислама во всех направлениях.
3. Понятно, что добиться данной цели совершенно нереально (ведь возможности сопротивления исламу достаточно велики), а потому террористы — это фанатики, которые действуют, невзирая на факты. Но раз они фанатики, то, значит, с ними невозможно вести никакие переговоры. Против них действенна только сила.
4. Использование силы против фанатизма и мракобесия имеет серьезный прецедент в истории. В свое время объединенные усилия прогрессивного человечества были противопоставлены германскому фашизму, опиравшемуся на иррациональную расовую теорию. Фашизм удалось остановить, а освобожденные народы избрали себе правителей, выражающих их истинные интересы.
5. Пример победы над фашизмом показывает, что и нынешние фанатики — это сравнительно узкая группа лиц, которой в силу тех или иных причин удалось прийти к власти. Именно эта группа должна быть полностью уничтожена. Никакой войны с народами исламских стран Запад (или Север) не ведет. Напротив, речь идет об освобождении этих народов от ига фундаменталистов.
6. Из вышесказанного следует, что, как бы ни был народ одурачен фундаменталистской пропагандой, в какой-то момент времени мусульмане поймут, что их истинные интересы отстаивают как раз люди, находящиеся по другую сторону линии фронта. А потому после разгрома фундаментализма в странах Востока (или, точнее, Юга) сформируются демократические системы управления обществом.
7. В демократическом обществе хорошо уживаются друг с другом представители самых различных народов. Поэтому после того, как будет уничтожена кучка фундаменталистов, не понадобится создавать никакие новые национальные государства. Достаточно будет национально-культурных автономий.
8. Тем более не понадобится проводить широкомасштабные депортации для того, чтобы обеспечить компактное проживание различных этносов. Депортация — вещь крайне дорогостоящая и жестокая. Людям разных народов гораздо проще помириться друг с другом, чем основывать свой новый дом за тридевять земель.
9. Раз речь идет о глобальной проблеме, порожденной фундаментализмом, то, значит, во всех точках мира, где существует противостояние с террористами (или лицами, поддерживающими их), конфликт носит практически идентичный характер. Соответственно, и методы его разрешения должны быть близкими.
10. Ни в одной из данных точек нельзя уступать терроризму, поскольку, во-первых, это будет демонстрация слабости (терроризм же понимает лишь силу), а, во-вторых, враг, добившийся успеха в одном месте, тут же попытается продвинуть фундаменталистские идеи в другое. Зверя надо добить в его логове, как в 1945 г.
Теперь рассмотрим систему аргументов противоположной стороны. “Голуби” размышляют примерно следующим образом.
1. Религиозный фундаментализм, конечно, существует, но его значение не следует переоценивать. Большинство исламских стран прекрасно сотрудничает с Западом (Севером) в экономической области, а некоторые даже являются активными участниками антитеррористической деятельности.
2. Раз исламский мир не един, а расколот, значит, у различных его представителей существуют различные цели — создание национального государства, усиление правящего режима, увеличение притока нефтедолларов и т.д. Если и существует идея создания всемирного халифата, то ее проводниками являются маргиналы.
3. Если у террористов и тех, кто их поддерживает, существуют различные цели, не основывающиеся на фундаментализме, то многие из них вполне могут быть рациональными. А раз так, то с ними можно договариваться. Надо понять, чего они хотят, и пойти на компромиссы в той мере, в какой это выгоднее, чем вести войну.
4. Те рациональные цели, которые сегодня ставятся влиятельными силами в исламском мире (например, формирование национальных государств), стояли в свое время на повестке дня и в ныне цивилизованной части мира. В подавляющем большинстве случаев национальное движение не удавалось задавить, и в этом принципиальное отличие его судьбы от судьбы фашизма.
5. Национальное движение не удавалось задавить именно потому, что оно было национальным, т.е. его поддерживала большая часть народа. Репрессии против национальной элиты всегда вызывали возмущение широких масс, а потому лишь укрепляли и пополняли эту элиту. Борьба с “кучкой недовольных” превращалась в итоге в борьбу против целого народа.
6. Демократию никогда не удавалось принести на штыках. Если борьба с терроризмом превращается в войну против целых народов отдельных исламских стран, это лишь отдаляет эпоху установления поистине демократических режимов в исламском мире. Ценой огромных усилий можно насадить там марионеточные режимы, угодные Вашингтону или Москве, но они не будут прочными.
7. Поскольку подобные режимы рано или поздно падут, не решив никаких объективно стоящих проблем, то нет смысла и воевать за их создание. А поскольку с представителями нынешних режимов (пусть недемократических) можно договариваться, необходимо предоставить им полную свободу решения внутренних проблем, оговорив условия совместной эффективной борьбы с экстремистами.
8. В ряде случаев для того, чтобы разграничить сферы влияния с лидерами национальных движений, необходимо провести депортации населения. Это, бесспорно, станет для государств и народов тяжелым испытанием, но оно все же лучше, чем бесконечный военный конфликт. Тем более что опыт проведения депортаций имеется даже в истории развитых стран мира.
9. Поскольку характер проблем в разных местах зависит от конкретных условий, не может быть универсального способа их решения, тем более решения типа “война до уничтожения последнего террориста”. Где-то можно будет легко прийти к компромиссам. Где-то понадобится силовое давление. Где-то, напротив, лучше будет вообще не вмешиваться в дела местного диктатора.
10. Поскольку те силы в исламском мире, с которыми идет борьба, в основном не стремятся к достижению иррациональных целей типа установления мирового халифата, не так уж страшно пойти им на определенные уступки. Сохранение “очагов терроризма” совсем не обязательно будет означать расширение терроризма. Удовлетворенный национальный лидер становится миролюбив.
Многоликий ислам
Каждая из этих теорий заслуживает внимания. Ни от первой, ни от второй нельзя отмахнуться, просто заклеймив противника, как это делалось недавно на митингах, демонстрациях и даже в официальной перепалке Вашингтона, Лондона, Парижа, Берлина и Москвы. Разобраться в этой сложной картине мы сможем только в том случае, если попытаемся проанализировать реальный исламский мир, а не тот, который предстает со страниц пропагандистских брошюр.
Исламский мир можно разделить на несколько групп.
Во-первых, вестернизированные общества, элита которых довольно твердо ориентируется на западные культурные ценности и, скорее всего, способна удержать народ от скольжения в сторону фундаментализма, если развитие событий не будет провоцировать людей на экстремистские действия.
Во-вторых, модернизирующиеся недемократические общества, где власть находится в руках прагматичного диктатора, заинтересованного в укреплении собственного положения и желающего, чтобы его оставили в покое. Диктаторы эти могут относиться к прозападной или антизападной ориентации, но, как показывает мировой опыт, “знак” в данном случае не столь уж важен. Его можно и изменить.
В-третьих, фундаменталистские общества, где радикализм уже поразил широкие народные массы и где элита (в большей или меньшей степени сама зараженная этим вирусом) не может в полной мере контролировать ситуацию, будучи вынуждена приспосабливаться к господствующим настроениям.
В-четвертых, паразитические общества, живущие на нефтяную ренту и по сути дела даже не модернизирующиеся. Они в наибольшей степени сумели сохранить клановую структуру, характерную для традиционного общества, и религиозно-культурные ценности, уходящие корнями в глубь веков. Но в массе своей люди, населяющие этот паразитический мир, слишком ценят свою ренту для того, чтобы ставить под угрозу нынешнее благополучное существование.
В-пятых, отсталые немодернизированные (или находящиеся на самой ранней стадии преобразований) общества. В них также широко распространена клановая структура, однако люди, живущие традиционными ценностями, остаются инертными, замкнутыми лишь на проблемы своей местной общины, а потому не склонны к радикализации.
В-шестых, некоторые этносы, не имеющие собственной государственности, а потому находящиеся в остром конфликте с другими этносами, представляющими исламский мир. Здесь радикализация весьма сильна, но ей трудно принять фундаменталистскую окраску, поскольку главным врагом борцов за создание национального государства являются “братья по вере”.
Попробуем теперь набросать хотя бы схематичный портрет исламского мира, используя данную классификацию.
Ярким примером вестернизированного общества является Турция. Со времен Ататюрка (20-е — 30-е гг. ХХ века) турецкое государство прошло через жесткую секуляризацию и начало создавать рыночную экономику, ориентированную на западные стандарты. В 1950-х — 1960-х гг. там были отмечены высокие темпы роста ВВП, а с 1980-х гг. благодаря усилиям Тургута Озала началась еще и либерализация выстроенной Ататюрком этатистской хозяйственной модели.
Сегодняшняя Турция представляет собой сложнейший сплав ценностей, как заимствованных, так и традиционных, что порождает политическую ситуацию, при которой исламисты могут стоять у власти, но проводить при этом курс, вполне вписывающийся в каноны теории модернизации и приемлемый для Запада.
Думается, что к вестернизированным обществам можно также отнести албанцев и боснийцев.
Бесспорно сильно вестернизированы многочисленные мусульманские общины, постоянно проживающие в развитых европейских странах, а также, как ни парадоксально это звучит, в Израиле (имеются в виду, естественно, граждане страны, а не жители Западного берега реки Иордан и сектора Газа). Французскому, британскому или еврейскому обывателю они по понятной причине представляются самым страшным врагом. Но в той агрессивности, которая выпирает из европейских гастарбайтеров и некоторых израильских арабов, проявляется, скорее, желание урвать себе долю западного мира, нежели фанатическое стремление разрушить этот мир до основания ради построения халифата.
Наконец, можно считать вестернизированными и многочисленные мусульманские общности, находящиеся на территории России, особенно татарскую. Только чеченцы еще, пожалуй, да некоторые народы Дагестана определенно не могут быть отнесены к их числу.
Вестернизированные общности представляют собой в исламском мире значительную силу. При неблагоприятном развитии событий они могут стать попутчиками фундаменталистов, но по большому счету их слишком многое разделяет с верными проводниками исламских идей.
Тем не менее основная масса мусульман живет все же в обществах, которые можно отнести к числу модернизирующихся, но авторитарных, не имеющих признаков вестернизации. Низкий уровень развития экономики, нищета, отсутствие нормального образования и культурных контактов с Европой делают большую часть их населения послушной игрушкой в руках вождей. Сегодня миллионы граждан этих стран могут быть скромными тружениками рыночного сектора, завтра — сторонниками социализма с восточной спецификой, послезавтра — рьяными фундаменталистами. Но в любом случае их объединяют две общие черты. Они твердо ориентированы на существование национального государства и совершенно не ориентированы на демократические институты.
В отношениях с этими обществами требуется максимальное дипломатическое искусство. Надо делать так, чтобы каждый стоящий во главе той или иной страны сукин сын был “наш сукин сын”. Добиваться этой цели сложно, но не следует забывать, что диктаторы почти всегда руководствуются в своих действиях теми же приземленными мотивами, какими в прошлом руководствовалось большинство европейских или латиноамериканских авторитарных лидеров.
Самый яркий пример — история Египта. Поощряемый Советским Союзом Насер был опасен для цивилизованного общества, но уже Садат смог пойти на соглашения с Израилем ради сохранения спокойствия в собственном доме. Даже убийство Садата не изменило ситуации. Режим Мубарака в Египте крайне несимпатичен, но до тех пор, пока такого рода президент контролирует ситуацию, возможные проявления фундаментализма находятся под контролем.
Похожее положение дел складывается в Индонезии, Пакистане, Иордании, Сирии, Алжире, Тунисе, Палестине, Узбекистане, Кыргызстане, Чечне, а также в Малайзии, где жесткий авторитаризм скрыт под маской парламентаризма. Ни в одной из этих стран общество в целом не готово еще к нормальному диалогу с другим миром. Иррационализм действий масс представляет там серьезную угрозу. Но при этом диалог с рационально мыслящей элитой оказывается вполне возможен.
Он был возможен даже с Дудаевым, который представлял собой совершенно рационально мыслящего советского генерала, а отнюдь не исламского фундаменталиста. Гибель Дудаева не изменила принципиальным образом чеченское общество, не сделала его фундаменталистским, но создала проблему раскола элиты, из-за чего стало трудно вести с чеченцами какие бы то ни было переговоры.
Ирак, скорее всего, может быть отнесен к этой же категории государств. Даже с Саддамом вполне можно было искать общий язык, если бы политика Запада проводилась более последовательно.
Другое дело — фундаменталистские общества, где просто не с кем вести переговоры, где народная стихия захлестывает всякие рациональные начинания. В отношениях с такими обществами война может оказаться неизбежной, хотя далеко не при любых обстоятельствах.
Когда Иран в конце 1970-х гг. превратился в толпу фанатиков, контролируемую крайне идеологизированной религиозной элитой, военный конфликт казался почти неминуемым (особенно в связи с захватом американских заложников). Однако смена администрации в США (Картера на Рейгана) притушила пламя вражды. Затем внутриисламский конфликт (ирано-иракская война) перенацелил агрессию фундаменталистов. И, наконец, в 1990-е гг. Иран, благодаря реформам, сделал огромный шаг на пути модернизации и сформировал элиту, способную к переговорам.
Что же касается радикализма афганских талибов (этнически по преимуществу пуштунов), то, очевидно, подавление их режима было действительно оправданным. Тот редкий случай, когда война оказалась целесообразна, определялся последствиями событий 11 сентября, а также очевидным расколом внутри Афганистана (возможностью опереться на Северный альянс).
Однако по-настоящему серьезную опасность представляет все же иной тип обществ. Тот, который сложился в аравийских государствах (с определенными оговорками сюда можно добавить и Ливию), где сравнительно малое по численности население паразитирует на колоссальных нефтяных запасах. В перспективе в эту категорию, возможно, попадет и Туркменистан с его газовыми месторождениями. Абсолютное безделье и “халявные” нефтедоллары развращают абсолютно. Радикальные идеи начинают произрастать в головах золотой (может быть, точнее, нефтяной) молодежи, как некогда социализм произрастал в среде сыновей и дочерей русских генералов.
Несмотря на то, что ВВП на душу населения в Бахрейне, Катаре, Кувейте, ОАЭ, Саудовской Аравии и даже Омане существенно выше, нежели в других исламских государствах, общество там остается практически немодернизированным, клановым. Авторитарно-монархические режимы пока что гасят возможные проявления экстремизма с помощью потоков материальных благ и даже делают эти страны до поры до времени самыми твердыми союзниками США. Но вот распространение фундаменталистских идей, как показывает, в частности, судьба саудовца Бен Ладена, в основном идет именно из данного региона.
Самые богатые страны ислама, как ни странно, очень напоминают по своей сути страны беднейшие, с той только разницей, что досих пор последние остаются не слишком опасными. Бангладеш, Судан, Йемен за редким исключением не фигурируют в “сводках с исламского фронта”. Немодернизированное общество живет еще патриархальными ценностями, а отсутствие денег на получение исламского образования делает сравнительно пассивными даже представителей элиты.
Наконец, в особом положении среди исламских обществ пребывают сегодня курды. В борьбе за собственную государственность они вступают в конфликт с соседними мусульманами — с Турцией, Ираком, Ираном, Сирией, становясь тем самым объективными союзниками любых их противников. Как ни парадоксально, но в известной мере похожее положение было и у таджиков, имеющих свое государство. Агрессивный напор талибов прижал афган-ских таджиков к северной границе страны и способствовал усилению нестабильности в бывшем советском Таджикистане. Пуштунская угроза сделала таджиков союзниками США в операции против талибов.
Итак, единство ислама — это, скорее всего, миф. Мы имеем дело с очень сложным миром: модернизирующимся, но авторитарным; разделенным на нации, но объединенным этническим родством; рационально мыслящим, но готовым к иррациональным вспышкам ненависти; стремящимся к богатствам Запада, но одновременно не переваривающим носителей этих богатств. Миром довольно слабым, если умело воспользоваться его слабостями, но в то же время очень сильным, если дать проявиться этой силе. Единый и всесильный исламский фундаментализм — не меньший миф, чем тот, которым некогда был пролетарский интернационализм, якобы сплотивший в едином строю весь мировой рабочий класс. У отдельных исламских народов слишком разная история и слишком разные текущие интересы.
Стоит напомнить, что с мировой революцией капитализм боролся разными методами. Изредка — организуя агрессию (всегда неудачную — Россия, Куба, Вьетнам). Чаще — путем установления авторитарной власти, не допускающей разгула профсоюзов. Еще чаще — посредством проведения социальной политики, снимающей классовое напряжение. И практически повсеместно — использованием рынка, делающего все общество, а значит, и рабочий класс, богатым и процветающим.
Лобовая атака на ислам представляет собой самый примитивный, самый слабый инструмент в политическом арсенале Севера.
Победоносные войны Французской революции начались именно с лобовой и плохо подготовленной атаки, предпринятой европейскими монархами, ничего не понимавшими в тех сложных процессах, которые шли в Париже. Лобовая атака сплотила французов и сделала их нацией, сражающейся за правое дело.
С лобовой атакой на гитлеризм западные демократии, напротив, задержались. Но стоит напомнить, что в основе германского реваншизма лежала агрессивная и плохо продуманная экономическая стратегия унижения Берлина Антантой. Разумная политика сближения, осуществлявшаяся после Второй мировой войны, позволила подавить реваншизм без всяких тотальных бомбежек.
Лобовой атаки на СССР вообще предпринято не было. Вместо нее осуществлялась политика сдерживания. И хотя во главе нашей страны стояли монстры, почище Саддама, советский режим трансформировался мирным путем.
Италия, скорее всего, вообще не представляла бы никакой угрозы миру, если бы с Муссолини более серьезно поработали на дипломатическом фронте. Но даже при том, что его “оставили” Гитлеру, склонность итальянцев к компромиссам сказалась сразу, как только американцы и англичане поиграли мускулами в 1943 г.
Сегодня в расколотом и враждующем внутри самого себя исламском мире имеются колоссальные возможности для политической игры со стороны Севера.
Одна политика должна проводиться по отношению к народам, стремящимся к формированию национального государства (чеченцы, палестинские арабы). Им отступать некуда, они будут сражаться до конца. Поэтому необходимы уступки.
Совсем иная политика должна была бы проводиться в отношении светских диктаторов, для которых ислам никогда не был сильной стороной (Саддам, Каддафи). Только неумение и нежелание вести сложную политическую интригу приводит к открытому противостоянию с ними. Напротив, профессиональный подход, сочетающий методы кнута и пряника, делает диктаторские режимы лояльными Северу или хотя бы нейтральными.
Разумным путем раскалывая исламский мир, Север оказывается в открытом противостоянии лишь с откровенно фундаменталистскими режимами типа талибского. В этом случае война может быть необходима (хотя войны с фундаменталистским Ираном на рубеже 1970-х —1980-х гг. все же удалось избежать). Но если лобовая атака Севера загоняет в один отчаянно сопротивляющийся лагерь все столь разнородные силы исламского мира, мы можем рано или поздно получить такой контрудар, по сравнению с которым теракты 11 сентября покажутся лишь репетицией.
Скованные одной цепью
Нынешнее развитие событий означает, что, скорее всего, ближайшие годы, если не десятилетия, пройдут под знаком то разгорающегося, то затухающего вооруженного противостояния Севера и мусульманского Юга. Особенность данного конфликта, по сравнению с теми конфликтами прошлого, которые характеризовались как мировые войны, состоит в том, что двум сторонам придется не только воевать друг с другом, но и сотрудничать. Конфликт “Север—Юг” — это значительно более широкая проблема, нежели борьба с исламским терроризмом. Здесь есть существенная экономическая составляющая, помимо чисто военной и политической сторон. Север и Юг представляют собой две части единой мировой хозяйственной системы.
Некоторые “южане”, рассматривая систему взаимоотношений Севера и Юга, обращают внимание на богатство первого и нищету второго, прозрачно намекая, а часто и прямо настаивая на необходимости оказания материальной поддержки. Подобный лобовой подход столь же примитивен и бесперспективен, как тот силовой подход некоторых “северян”, о котором шла речь выше.
Нельзя бесконечно кормить шантажиста. Система отношений между Севером и Югом должна строиться таким образом, чтобы обеспечить длительное сосуществование, пусть без особой любви друг к другу, но зато с определенными гарантиями.
Впервые подробная характеристика этого противостояния была дана еще в 1980 г. неофициальной группой общественных деятелей, которую возглавлял бывший канцлер ФРГ Вилли Брандт. Комиссия сформулировала проблему “Север — Юг” именно как проблему выживания всего мира в условиях грозящего ему кровавого конфликта, а не просто как необходимость подкормить миллион-другой бедняков, дабы ублажить сентиментальных “дамочек” из богатых регионов. Двадцать лет назад выводы Брандта не приняли во внимание. Сегодня поднятые им проблемы стали очевидны.
Доминирующим настроением последнего времени стало стремление северян жить без южан, оставить их где-то за пределами своей цивилизации. Стремление это проявляется и в недавних успехах националистических партий на выборах в ряде европейских стран, и в строительстве стен, ограждающих арабские поселения от израильтян в Палестине, и даже в усилении контроля за “лицами южной национальности” в крупных городах России.
Желание жить по отдельности вполне естественно, и, что самое главное, оно гораздо реалистичнее, нежели надежда победить терроризм в широкомасштабной войне. Проблема состоит лишь в том, что сегодня на дворе не век национализма (охвативший XIX и частично ХХ столетия), но век глобализации, а потому полное отделение Севера от Юга невозможно. Отделить можно (и нужно) государства. Но человек сегодня вышел далеко за пределы своего государства и ведет жизнь, независимую от него. Границы постоянно пересекаются и отдельными людьми, и капиталами, и природными ресурсами, и информационными потоками, причем эти пересечения — не прихоть отдельных глобалистов, которую можно, как, наверное, полагают некоторые генералы и даже политики, на время придавить. Взаимопроникновение Севера и Юга — это одна из важнейших черт экономики XXI в. Его нельзя выдернуть из современного мира, так же как нельзя выдернуть из автомобиля мотор по той причине, что он работает на продукте переработки арабской нефти.
Кстати, арабская нефть — это лишь самый известный, но далеко не единственный пример взаимозависимости. Нефть, может быть, и удалось бы допускать на Север, отделяя ее от самих арабов, остающихся за чертой. Однако невозможно отделить арабов от арабских капиталов, нажитых на родной нефти, но вложенных в северную экономику. Богатые южане будут постоянными обитателями северных стран, поскольку невозможно допустить в экономику нефтедоллары, но оставить за кордоном того, кто их туда вложил. Но точно так же постоянными обитателями северных стран будут и бедные южане, поскольку они несут туда свой труд, такой же незаменимый, как капиталы богачей.
Ведь северяне эпохи глобализации точно так же не готовы будут занять миллионы непрестижных и некомфортных рабочих мест, как не готовы они отказаться от миллионов мест престижных и комфортных, но созданных иностранным капиталом. Стоять за станком, работать на стройке, оказывать некоторые услуги избалованный северянин уже не будет, предпочтя передать эти функции гастарбайтеру — арабу, турку, мексиканцу, кавказцу (в зависимости от того, где этот северянин живет).
Если глобализация — это болезнь XXI века, то она столь запущенна, что гораздо проще продолжать жить с ней, нежели принимать мучительные процедуры, превращающие лечение в пытку.
Сегодняшнее внезапно пробудившееся стремление Севера отделиться от грязного и страшного Юга удивительно напоминает наметившееся в Европе после Великой французской революции стремление аристократии отделиться от пролетариата. Весьма характерным в этом плане было, скажем, нежелание австрийского императора Франца развивать в Вене промышленность под тем предлогом, что пролетарии потом устроят в столице баррикады. А когда Францу принесли на утверждение проект строительства одной из железных дорог, он в ужасе отшатнулся со словами: “Нет, нет… по этим дорогам к нам приедет революция”.
Развивать промышленность все же пришлось. А потому пришлось и сосуществовать с пролетариатом, хотя это надолго стало головной болью для всех тех, кто хотел бы лишь пользоваться плодами его труда, но не иметь рядом с собой столь неприятного соседа. В итоге возникла необходимость приспосабливаться к совместному проживанию и искать формы, в которых оно оказывается возможным.
Были найдены две такие формы капиталистического общежития.
Прежде всего принципиальным образом изменилась структура крупного города, в котором приходилось жить и богатым, и бедным.
Если еще в XVIII в. зажиточные бюргеры и мастеровые сплошь и рядом жили по соседству, то в XIX столетии, по мере того как разрастались города, в них стали появляться довольно далеко друг от друга районы для бедных и для богатых. Яркий пример — структура Лондона, первой индустриальной столицы мира, разделенной на престижный вестэнд и убогий истэнд, между которыми расположились и правительственный, и торговый, и культурный, и религиозный центры, четко отделяющие друг от друга тех, кто не готов к тесному соприкосновению.
В ХХ в. это разделение еще больше углубилось, когда благодаря всеобщей автомобилизации возник пригород. Пригород — это не просто район между центром и окрестностями. Это особый образ жизни богатых и средних классов, находящихся теперь за десятки километров от нищеты, пьянства и преступности. Однако пригород никогда не удалось бы отделить от города, если бы не были выработаны такие механизмы сосуществования, которые отучили бы бедных “ходить в гости” к богатым.
В позапрошлом году мне довелось с группой российских журналистов посетить Чикаго. Однажды вечером мы были в гостях у некой зажиточной американки. Район, в котором находится ее коттедж, расположен довольно далеко от центра, но зато покоряет чистотой, уютом, покоем и, самое главное, социальной однородностью проживающих там семей. Один из нас поинтересовался у хозяев, что будет, если в их чистенький район забредет пьяный и агрессивный негр? На это было сказано, что он туда никогда не забредет.
— Ну, а если?
— Не может быть никаких “если”.
— Но почему?
— Да потому, что этого не может быть никогда.
Не могу сказать, что аргументы звучали убедительно, но должен заметить, что положение дел, тем не менее, было обрисовано американцами совершенно верно. И в Чикаго, и во многих других городах США и Европы, в которых я бывал, в спальные районы богачей случайные люди не забредают.
Справедливо и обратное. Приличная публика не шляется по трущобам. В Чикаго я имел неосторожность, разыскивая одну из построек Франка Ллойда Райта, забрести в негритянский квартал и был встречен аборигенами с таким неописуемым энтузиазмом, что предпочел тут же ретироваться.
Разведение богатых и бедных по своим квартирам стало возможно не столько потому, что за порядком присматривает полиция, хотя и без этого нельзя, сколько потому, что само понятие “бедность” сегодня в большинстве стран Севера стало весьма относительным. Те, от кого император Франц желал отгородиться, обладают сегодня такими благами и такими бытовыми удобствами, которые ему и не снились.
Для того чтобы такое стало возможным, поработал комплекс факторов. В первую очередь, конечно, сыграли свою роль научно-технический прогресс и рынок, обеспечивший практическую реализацию тысяч важнейших изобретений. Но кроме этого для обеспечения классового мира имели значение и профсоюзы, добившиеся более высокого уровня заработков, и системы социального обеспечения, парализовавшие разрушительную энергию маргиналов, сделавшие тех, кто все равно не желает “выбиваться в люди”, вялыми, пьяными, ленивыми и неспособными даже поднять с мостовой булыжник — оружие пролетариата.
Конечно, всякие аналогии условны, тем более когда сравниваемые события разделяют столетия, но тем не менее создается ощущение, что конфликт “Север — Юг” развивается пока по сценарию, уже разыгранному в свое время в конфликте “буржуазия — пролетариат”.
После того как ушли в прошлое иллюзии относительно возможности вообще жить без рабочего класса, но с продуктами его труда, после того как провалилась идея Отто фон Бисмарка о запрете социал-демократии, после того как отдельные эффективные попытки подавления коммунистических восстаний затерялись на фоне успешных революций в России, а также в ряде других стран, буржуазия и пролетариат перешли к конструктивному взаимодействию. Они стали жить, приспосабливаясь друг к другу и исходя из представления о том, что ни закрывать глаза на существование иного мира, ни устранить этот мир невозможно.
Такого же рода притирание будет происходить в ближайшие десятилетия в конфликте “Север — Юг”. Осознание его необходимости придет не сразу, какое-то время уйдет на попытки продавить силовое решение конфликта. Еще больше времени уйдет на то, чтобы унялись или ушли в мир иной все невменяемые. Но, думается, никакого более реалистичного варианта развития событий, чем формирование глобальной системы сосуществования Севера с Югом, придумать не удастся.
Скорее всего, это сосуществование будет включать в себя и дальнейшую модификацию крупного города. Окончательно уйдет в прошлое та его модель, которая сложилась в индустриальный период, уступив место сложной и разбросанной на больших территориях системе небольших, социально однородных населенных пунктов, имеющих все необходимое для поддержания жизнедеятельности.
Такого рода эволюция сегодня ускоряется тем, что, с одной стороны, развитие компьютеров, электронных систем платежа, мобильной связи и Интернета позволяет все большему числу “белых воротничков” работать на дому, вообще не посещая офисы. С другой же стороны, рассредоточение таких центров, как Манхэттен или Сити, минимизирует возможность осуществления крупных терактов.
Система сосуществования будет включать в себя не ограничение, а дальнейшее развитие глобализации, позволяющей быстрее освоить достижения научно-технического прогресса и поднять средний уровень производительности труда во всем мире. Благодаря глобализации все большая часть южан станет превращаться в “рабочую аристократию” типа той, которая к концу XIX в. перестала ориентироваться на коммунистический экстремизм, предпочтя соглашательскую социал-демократическую модель поведения. Кроме того, глобализация смешает южан с северянами в мегаполисах, делая тем самым весьма сложным с идеологической точки зрения нанесение по ним массированных ударов типа того, который имел место 11 сентября 2001 г.
Наконец, думается, что система сосуществования не обойдется и без крупных денежных трансфертов с Севера на Юг, аналогичных по духу той системе социального обеспечения, которая сложилась в ХХ в. в богатых государствах Запада.
Наверняка они не будут осуществляться в примитивной форме дотаций. Работоспособные формы создания своеобразной “цивилизации всеобщего благоденствия” вынужден будет выработать именно XXI век, и они должны будут сосуществовать с глобализацией, стимулирующей Юг выходить из экономического кризиса, а не лишать южан стимулов к проведению либеральных реформ.
Все эти изменения представляются сегодня столь сложными и дорогостоящими, что выглядят скорее фантастикой, нежели прогнозом. Возможно, это действительно фантазии автора, и жизнь, как бывало уже неоднократно, предложит человечеству такие формы решения проблемы, сформулированной 11 сентября 2001 г., какие сегодня даже не могут прийти в голову.
И тем не менее стоит постоянно помнить одно: мы вышли из ХХ столетия совсем не такими, какими были наши деды, когда входили в него. И наши внуки завершат XXI столетие такими изменениями, которые сегодня кажутся немыслимыми.