Рассказы
Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2003
СЛАДКАЯ ПАРОЧКА
Они — пара.
Он — немного полноватый, вальяжный, гладкий, в каждом движении и фразе — ленца. Она — невысокая, быстрая, артистичная.
Фактически первая свадьба в конторе — Радий и Ниночка. Сервиз им подарили немецкий, дорогущий. Когда отмечали в конторе (праздник!), кричали “Горько!”, и все вроде по-настоящему. Совет да любовь. Приятное такое чувство — еще больше доверия и домашности, все вместе, хорошо. Как бы одна большая семья, в лоне которой есть еще и маленькая, без всякого “как бы”.
Собственно, он и появился благодаря ей. Она — благодаря еще кому-то (известно кому, но это в прошлом, не стоит ворошить), а потом — уже он. Ничего необычного: кто-то за кого-то просит, кого-то рекомендует… Так даже лучше: крепче узы, лучше атмосфера, все по-семейному, поскольку всем друг о друге (и не только) известно.
Только известно ли?
Вдруг обнаруживается, что в бухгалтерский компьютер кто-то пытался влезть. Влезть-то влез, даже один уровень прошел (пароль), но потом увяз и то ли испугался, то ли что, но вышел неправильно, и компьютер это зафиксировал. Хотя могло быть и так, что бухгалтер просто неправильно его выключила или еще какой сбой, бывает. Поэтому во внимание приняли, но раздувать не стали, может, и не было никакой диверсии. Доверять людям всегда приятней — меньше напряжения и натянутости.
Если бы этим все и кончилось, то, может, и не стали бы волноваться. Однако недели через две позвонили от провайдера и сообщили, что некто, назвавшийся Вадимом, сотрудником их фирмы, просил сообщить код для доступа к базе данных их почтового сервера. Переписка с провайдером была с обратным адресом их фирмы, но никакого Вадима у нас не было.
Значит, кто-то назвался чужим именем и отправил письмо с нашего адреса. Это уже было куда тревожнее. Хорошо, провайдер проявил бдительность и ответил неизвестному, что может это сделать только с письменного согласия руководителя фирмы, и копию всей переписки переслал Трунову.
Давно уже пора было принимать меры.
Трунов, он хоть и голова, и опытный (несмотря на доброту), но в иных вещах проявляет легкомыслие просто непозволительное — никаким добросердечием не оправдать. Для серьезной фирмы, как у нас (раскрутились), это может обернуться очень даже крупными неприятностями. Время нынче такое — конкуренция и прочее. А Трунов до конца понять не хочет, вроде до сих пор ничего такого не было, даже и сам без охраны обходится. Тоже легкомыслие. Ладно бы хоть какими-нибудь приемами владел, каратэ там или дзюдо (тоже не спасает), а то ведь дунешь — улетит, и домой возвращается за полночь, ничего не стоит подстеречь, или даже в контору вломиться, никаких ведь мер безопасности.
Я ему так и сказал: “Вы, Александр Юрьевич, не правы. Уважать мы вас уважаем за смелость, ум и доброту, но терять не хотим, знаем, чем именно вам и вашему таланту обязаны. В том числе и тем, что у нас теперь не фирмочка, а фирма, а это кое-что значит. И все это понимают — и друзья, и недруги. Какие недруги? А это вы и узнаете только тогда, когда будет поздно. Кстати, может случиться так (не дай Бог!), что и не узнаете вовсе. И никакое это не преувеличение, зря вы улыбаетесь”.
Действительно, зря он улыбался. Хоть бы фильмы смотрел, какие по “ящику” крутят километрами, и наши и западные, да и новости, там тоже можно почерпнуть, чтобы не особенно улыбаться. А он весь в делах, ему, понятно, не до “ящика”, лучше он в теннис пойдет играть или с приятелями в сауне попарится, с пивком и с водочкой. Или на Багамы супругу вывезет, которая его почти не видит из-за напряженной работы.
Это все правильно, но ведь есть и другая сторона, вот она, налицо, кто-то же лез в компьютер с бухгалтерией, и что это за Вадим, назвавшийся сотрудником, который интересуется нашей базой данных?
Правда, теперь всегдашняя приветливая его улыбка уже не такая беспечная. Дошло, кажется, что могут быть и неприятные последствия. Но даже, скорей, не поэтому, а потому что — предательство. Это обычно спокойного и невозмутимого Трунова больше всего расстроило. Еще бы, в недрах их благополучной фирмы зрело что-то богопротивное, злодейское, грозившее разрушить так долго строившееся здание. И потом — раздор, взаимные подозрения, ухудшение атмосферы. Нельзя допустить!
Тогда Трунов и сказал: “Что ж, Костя, раз такая пьянка, придумай что-нибудь, надо этого троянского червя, этот вирус искоренить, ты сам понимаешь. Вот и займись, чтобы мне об этом больше не думать, и без того проблем по горло, надо дальше двигаться, а не заниматься ерундой. Как выяснится, уволю сразу, без выходного пособия”.
И посмотрел таким длинным задумчивым взглядом.
Уволю…
Это Трунов не по жизни, а по своей интеллигентности. Сразу видно, человек в заоблачных высотах витает, в высших сферах: “уволю” — это что? Пойдет уволенный гулять себе, имея кое-какую информацию, которую надыбал и теперь может выгодно сбыть за немалые деньги. Или в отместку за проявленную к нему жесткость еще что-нибудь придумает — лишь бы навредить. Да, смотрел бы фильмы или детективы почитывал на досуге, по-другому бы отнесся.
Я ему и сказал: “Если вы, Александр Юрьевич, меня уполномочиваете, то можете не беспокоиться, все будет в полном ажуре. Мне всегда хотелось настоящего дела, вы же знаете. Я ведь у вас работаю, не сочтите за грубую лесть, не только из-за денег, но и из-за хорошего отношения к вам лично. Просто вы мне нравитесь как человек. Только благодаря вам и атмосфера такая доброжелательная в нашей конторе, а я в разных местах работал, такой нигде не встречал, это, знаете ли, дорогого стоит. Это ценить надо”.
Чистая правда, между прочим. Семья — и есть семья (особенно когда своей нет). Тут надо друг за друга держаться, а не раскачивать лодку. Не понравилось — уволился, это пожалуйста. Но рыть изнутри — совсем другое. Он правильно сказал: червь. Потому что низко и подло.
Я его, конечно, поблагодарил за доверие. Вроде как теперь — по нашему негласному договору — я уже не просто вахтер, а служба безопасности. Даже и звучит по-другому.
В общем, можете на меня рассчитывать, Александр Юрьевич.
К сотрудникам же нашим я давно присматриваюсь.
Хошь не хошь, а коли бываешь в конторе каждый день, то и замечаешь невольно всякие странности или, как бы это сказать, особенности. Один жует постоянно, другой в игры играет на компьютере, третий из Интернета не вылезает, но не по делам фирмы, а по собственным, кто-то курить постоянно выходит или убегает куда-то на час или два-три. Кто-то треплется безостановочно или кроссворды решает…
Это все понятно — целый день на службе, тоже нелегко, а у каждого дела и вообще жизнь. У Трунова за это не преследуют, главное — чтобы дело делалось, не все же такие трудоголики, как он. Поэтому он и не следит, а только чтоб все шло как надо. Демократ. Хотя и уволить может, если на каком-нибудь участке провал. Тут факты сами за себя говорят. Не справляется человек — до свидания!
Ну и очень хорошо.
Но только не когда человек подкоп роет, как крот (червь), подрывая корни дерева, плоды с которого сам ест.
А к этой парочке у меня сразу возникло: парень этот Радий уж больно вальяжный, улыбается, но неискренне, я это сразу почувствовал, а Ниночка — артистка, за ней хвост еще тот тянется. Даром что смазливая, хотя, на мой вкус, ничего особенного. Пристроивший ее человек сам потом пожалел, когда она уже с Радием была (до замужества), звонил Трунову, чтобы тот ее выгнал, на что Юрьевич не поддался опять же из-за своей интеллигентности и порядочности. Ну да, наставила тому Ниночка рога, разве это повод, чтобы ее увольнять, тем более что по работе у него к ней претензий пока нет? Бывшему ее, понятно, обидно: он ей машину, квартиру, на работу устроил, а она на этой машине не кого-нибудь, а этого толстомясого Радика катала (и вообще). Тут поневоле взбесишься, о чем говорить.
В общем, история та еще. Трунов-то не вникает. Посочувствовал приятелю, да и кончено, не будет же тот настаивать. А присмотреться поближе — на это у него ни времени, ни охоты. Зря, между прочим. Тут многое может крыться. Если девочка такая шустрая, она и не на такое способна.
Как, впрочем, и Радий этот. Ведь крутился вокруг нее, зная про того самого человека, который ее опекал. В общем, мутновато. Я это быстро почувствовал. Глаза у парня бегают. У Ниночки же наоборот — остановившиеся, жест-кие. Улыбаться улыбается, а глаза напряженные.
С одной стороны, вроде отношения к делу не имеет. Мало ли какие у нынешней молодежи нравы. И потом, зачем им, если они у Трунова как у Христа за пазухой? Знают же, что человек хороший, в обиду не даст, раз уж взял к себе. Вот и делайте дело да не сорите вокруг, что еще?
Так нет же…
На каждого пришлось папочку создать, в трудовую книжку заглянуть. Не побрезговал я и на прежнюю службу Радия позвонить, откуда он, оказывается, вовсе не сам ушел, а уволили его — за леность. Ясно же как белый день — не ловит мышей, да и не рвется особенно. Ему и так хорошо. Ниночка подойдет к его компьютеру (кое-что смыслит), сядут и обсуждают что-то, не исключено, что семейное.
Нет, неправильно это как-то. У каждого, конечно, свое понимание, но, на мой взгляд, службы безопасности должно касаться все. Даже и то, о чем разговаривают, где проводят время, с кем встречаются и прочее разное. На кого-кого, а на меня Трунов может положиться. Я не из тех, кто забывает добро, помню, как он меня взял после прежней моей конторы, которая гикнулась в двадцать четыре часа, и я бродил, как волк, проживая последние копейки. Только тот и может оценить, кого коснулось. А эти малолетки, ну что они понимают? Им кажется, что к ним придут и все на блюдечке с голубой каемочкой принесут, как же!
В конторе я прямо с девяти, в костюме и при галстуке, сяду в свой закуток и изучаю бумажки, которые у меня собрались, в первую очередь на сладкую парочку. Интуиция подсказывает.
Конечно, можно заподозрить кого угодно, даже курьера Федю, хотя не всякий в нашей конторе кумекает (в отличие от Радия) в компьютерах, что в данном случае весьма существенно.
А еще Нина женским своим чутьем тоже что-то учуяла, вдруг ни с того ни с сего принесла мне дорогую финскую водку в резной такой бутылке — дескать, вот вам, Константин Михалыч, сувенир ко дню рождения. И откуда узнала-то про день рождения, никогда я в конторе не отмечал…
Да и что ей, казалось бы, вахтер и вахтер, никто ведь, кроме меня и самого Трунова, про “безопасность” не знал, мы и слова-то этого вроде не произносили. Все как бы молча утвердилось, так что и подслушать она не могла. Ан вот тебе…
Она-то думала, что меня это расслабит, а все как раз наоборот… Только еще больше в подозрениях укрепило.
И Радий тоже стал (не почин ли подруги?) проявлять особую внимательность: раньше так, кивнет мимоходом, в знак приветствия, и дальше чешет — ни здрасьте, ни до свидания, а тут не просто “здравствуйте, Константин Михалыч” (это ж надо!), но еще и руку протягивает для пожатия — мягкая и влажная, никакого мужества в руке, зато обходительности! И улыбается. Правда, взгляд ускользающий, исподлобья. Натужный такой взгляд.
Опять же — с чего?
Можно подумать, что на курсы вежливости записался. Или?..
Тут уж я заволновался: а вдруг они мои бумажки просекли, хотя я их вроде и не оставлял нигде, сразу в портфель засовываю, если пойти куда или выйти. Впрочем, при желании можно и в портфель заглянуть (двери нет, да и ящики в столе без ключа). А там и недолго сообразить, зачем все, особенно если рыльце в пушку.
Хотя, кто знает, может, и без бумажек вычислили, по моему изменившемуся виду (пиджак и галстук, портфель черный из кожзаменителя), что я теперь не просто вахтер. Есть люди, очень чуткие к чужому статусу, именно к статусу — ни к чему больше. Тут для них сразу все меняется…
Вот-вот, раньше я для них никто был и звать меня никак. Все равно что швейцар, пустое место… Трунов, тот хоть в делах своих (наших) закопался, а все равно всегда руку пожмет: “Приветствую, Михалыч”, — по-домашнему, дружелюбно. Сразу настроение повышается. Человек для него — не стена.
А эти… Ну и ладно, я не обидчивый, нет и нет. Только бы не вредили.
Нина же эта между тем не просто внимательность проявлять стала, но и вообще… Как бы ненароком заглянет, о косяк двери плечом обопрется, ножку стройную, с крепенькой такой лодыжкой, вперед выставит и спросит что-нибудь эдакое, к работе совершенно отношения не имеющее: дескать, люблю ли я ландыши?
Люблю не люблю, какое это имеет значение? Во всяком случае, не по душе мне, что их рвут и потом продают на углах, хотя известно, что ландыши занесены в Красную книгу природы. Если б народ был посознательней, то и не покупал бы, а тогда и рвать бы перестали.
“Правильно, совершенно с вами согласна, — кивает Нина, — жалко цветы, такие нежные… Трудно даже представить, что их может не быть”. — И голосок подрагивает, слезой просквоженный.
Вот до каких разговоров дошло — о цветах.
А главное, смотрит так, словно я весь в шоколаде. Сладкий такой, прилипчивый взгляд, чуть ли не томление в нем…
Радий тоже заглядывать стал. Дескать, не хотите ли покурить? У меня вот “Пэл мэл” есть, как вы?
Нужен мне его “Пэл мэл”, если у меня наша родная “Прима”. Всегда ею как-то обходился. Но покурить, впрочем, можно, почему нет? Тем более что во время такого перекура кое-что и подузнать можно, свеженькое. Так, про- между делом. Ведь человек нет-нет да и проговорится ненароком, если у него что-то свербит, беспокоит что-то.
Так оно и произошло, словно в воду глядел. Ведь не с чего-нибудь начал, а именно с компьютера, дескать, вот, сколько антивирусных программ ни делают, а вирусы все равно плодятся быстрее. Тут недавно к его приятелю вирус по почте пришел по электронной, так вся система полетела, пришлось заново переустанавливать. А он последний раз сохранял всё месяцев пять назад, так теперь беда — все последние свои файлы потерял, даже заболел от расстройства. И еще что-то про программы разные, слова всякие незнакомые произносит, будто с таким же, как сам, юзером (так, кажется) разговаривает.
Нашел, однако, тему, со мной — про компьютеры, в которых я ни бельмеса. Про вирусы.
Ну да, там и топчется, где уже наследил.
А я смотрю на его пухлые губы и розовые щеки и думаю: сам ты, парень, вирус… И Ниночка твоя симпатичная, с крепкой лодыжкой — вирус. Оба-двое вы. Так что сколько угодно можете мне зубы заговаривать, только я нутром чую: ваших рук дело. И то, что вы муж и жена, только почему-то еще больше меня в этом убеждает.
Все-таки любопытно, как это они меня вычислили. Будто “жучок” какой в кабинете у Трунова установили и тот наш разговор с ним слышали. Кстати, а почему нет? Это мы думаем, что никому не нужно, тогда как на самом деле и “жучок” сегодня не проблема. Так что, если надо, запросто могли и установить.
Я у Трунова весь кабинет облазил — и под столом, и за картинами, под подоконником и везде… Правда, ничего не нашел, но ведь и не удивительно. С тех пор они его и снять могли или, допускаю, настолько хорошо замаскировали, что и не найти.
Уже с неделю крутились они вокруг меня — до того возлюбили. Константин Михалыч то, Константин Михалыч се… “Интересный детектив?” — это Ниночка, заметившая у меня на столе книжку. “А как вы относитесь к Сименону?” — это уже Радий со своим дурацким “Пэл мэлом”, уже получивший от Ниночки информацию, что я люблю детективы. А на следующий день притаскивает мне целую кучу маленьких потрепанных книжечек, и не Сименон вовсе, а Маринина, Доценко, Акунин — широкий такой жест, нате, читайте вот. Дал понять, что до Сименона и тем более Ле Карре я не дорос.
Умный мальчик. Щедрый.
Я и не уклоняюсь — пусть повертятся, пока мне еще кое-что выяснить надо. Есть еще немного времени.
Правда, заискиванье их меня уже доставать начало. Умные-то умные, а вот достоинства ни на грош. А ведь еще ничего, собственно, не произошло, все как прежде, я ни намеком не дал понять, что их дело швах. Они же сами себя выдали — своим заигрываньем со мной. Слепым надо быть, чтобы не видеть. Как кролики — лезут прямо в пасть удаву.
Мой закуток, когда они заглядывают ко мне, наполняется гнилыми парами страха. Страх гнездится в глубине их глаз, выбрасывается через поры кожи. Даже жалко их иногда.
Можно, конечно, забыть все, благо никаких больше посягновений не было — Трунов, похоже, так и сделал. Ему некогда и неохота заниматься “ерундой”, как он сказал. Только вирус если и не дает о себе знать, не проявляется никак, то это вовсе не значит, что его нет. Просто затаился и готовится к новой атаке. Ждет удобного случая.
Только, думаю, до этого не дойдет.
Либо они — либо я.
Верней, мы, то есть контора наша во главе с Труновым. Без меня ему все равно не устоять, раз уж за него принялись. Да я и не отделяю себя. Мне и слов никаких не треба. Трунов пусть занимается своим делом, а я буду своим. Сколько я ждал этого момента, вот-вот, казалось, случится — и тогда… Тогда и я пригожусь. Сумею расплатиться за доброту. Даже по ночам снилось: погони там, взрывы, перевернувшиеся машины, автоматные очереди… И мы с Труновым. У него лицо испуганное: что делать?
Ничего, выберемся…
Он помог мне, я помогу ему. У меня даже в гороскопе написано: верность. Не за страх, а за совесть. Такие, как я, не предают.
И пусть они сколько угодно меня обхаживают, все равно без толку.
Ниночка на скамеечке после работы, глаза на мокром месте. Платочек беленький прикладывает. “Константин Миха-алыч…” Слезы ручьем…
Что такое?
С Радием поссорились, тот говорит, что она ко мне неравнодушна. Три дня уже как дома не ночевал. У них такое впервые. Конечно, бывают кризисы, особенно в начале семейной жизни, да только…
Ну-у, артисты! Я-то тут при чем? Или она мне польстить хочет, что парень ее ко мне приревновал? Ищет лазейку в душу?
Милая, да я ж все про тебя знаю, и про того (тоже гусь), кто тебя пристроил к Трунову, и как ты ему рога наставляла, и вообще все, так что грош цена всем этим твоим женским маневрам. Смешно даже… Ну, играй, играй, совсем немного осталось. Лодыжка у тебя крепкая, как у деревенской, а душа… Гнили в вас много, избалованные, легко вам жизнь достается — а все почему? А потому, что страдания не знали, так чтоб мир рухнул и ты под обломками, из-под которых надо выбираться. Тяжело выбираться. И жить потом, познав эту тяжесть, мучительно и сладко — другая всему цена. И жизни, и смерти.
Радий: “А если я ее разлюбил?”
Курим на этот раз “Бонд”, красно-белая пачка. На столике пятизвездочная “Гянджа”, тарелки с лобио.
Ему кажется, что он ее разлюбил. Или даже не любил. То есть сомневается, что любит.
Глаза набрякшие, румянец побледнел, под глазами мешки. В офисе почти не разговаривают — отчужденные оба, не смотрят друг на друга, проходя мимо.
“Может же человек ошибиться?” Еще бы… Только не в таком случае: женщина, которая плетет у тебя на глазах интригу, кого-то водит за нос, пусть даже ради тебя, разве можно ей потом доверять?
Я смотрю на его кислую, побледневшую мину и внезапно огорошиваю: “Слушай, признайся честно, чего тебе понадобилось в бухгалтерском ком-пьютере?”
Эффект неожиданности.
Высоко поднятые брови, плохо сыгранное недоумение (под ним растерянность): “Какой компьютер?”
Ладно, еще по глотку — и по домам. Ничего, перемелется — мука будет.
В какой-то момент жаль мне их вдруг стало: запутались ребята совсем, ой, запутались… Сами не понимают, что творят. Везде наследили, а теперь еще и промеж собой. Что-то неправильное в них. Искривленное.
Трунов отмахнулся, когда я ему про них намекнул: да брось, зачем им?
Тогда я и подумал: а может, и в самом деле — пусть их… Сами себя же и накажут — за все. Уже наказывают. Так что, глядишь, и без меня обойдется, каждый сам кует свою судьбу.
Теперь, когда они приходили на службу и ко мне заглядывали (каждый по отдельности, несчастный), я смотрел снисходительно, как бы причастный к высшей силе. Не ведали они, что их уже накрыла тень, а я это видел отчетливо и мог только посожалеть о загубленных зря молодых жизнях.
Так бы, может, и сошло все на тормозах, если бы не случай.
В метро я ехал и вдруг вижу в соседнем вагоне — они, Радий и Ниночка. Вместе. В обнимку. Вот те на, думаю, неужто все наладилось? И так ведь бывает: иной раз, кажется, из мельчайших осколков все восстанавливается. Ладно, пускай. Худой мир, как говорится, лучше доброй ссоры. Даже любопытно стало, как теперь будет. Выходит, не прав я был, что вирус, он и самого человека съедает — стоит только поддаться.
И что вы думаете? В офисе — все по-прежнему: продолжают дуться друг на друга (то один, то другой поплачется мне в жилетку), не общаются почти и вообще как чужие. Особенно при мне. И с работы уходят в разное время, вроде как чтобы не вместе.
Что ж, нельзя не отдать должное их сообразительности. Ведь все у них почти получилось: я если и не поверил до конца, то был близок к этому.
Теперь, когда их нет, я иногда думаю: высшую силу, как ни крутись и ни изощряйся, все равно не объедешь, на каком-то витке она свое возьмет, хоть ты семи пядей во лбу и хитрости в тебе немерено.
Ушлые были ребята, сладкая парочка…
КЛАДЕЗЬ
Есть женщины, словно (или без всякого “словно”) созданные для дома. Кажется, Такая, кажется, могла бы составить счастье любого мужчины, хоть что-нибудь смыслящего в сладости домашнего уюта и тепла. Но именно таким почему-то, как правило, и не везет. И не то чтобы их семейное счастье рушилось от каких-то там жизненных катаклизмов (бывает), а просто они даже не достигают этого счастья, вот в чем дело.
Верней, не достигают брака.
Вообще ничего не достигают — ни в служебной карьере, ни в частной жизни.
Больше того, они — при всей своей, казалось бы, предрасположенности быть матерью и хозяйкой — остаются в конце концов у разбитого корыта, тогда как другие, жившие исключительно для себя и не принесшие никому настоящего счастья, — пользуются (не особенно ценя) всеми благами домашнего очага и семейных уз.
Почему так получается — Бог его знает. Будто в основании вещей заложена некая несправедливость — и то, к чему человек расположен, того он и не имеет. Кто-то неустанно бдит за тем, чтобы гармония не могла осуществиться, а полнота бытия отодвигалась куда-то исключительно в область недосягаемого — мечты не мечты (не обязательно), а не поймешь чего, так что лучше и не стремиться.
Скорей всего, с Валентиной так и было.
Впрочем, она и не стремилась. То есть, с другой стороны, кто же знает? Наверно, и она бы не прочь устроить свою жизнь по все той же затертой до пошлости схеме: муж-семья-дом, но так получалось, что всякий раз сама же и усложняла себе все, совершая необдуманные — с точки зрения здравого смысла или житейского прагматизма — поступки.
Лучшая ее подруга, уступавшая ей, можно сказать, по всем статьям, даже и в миловидности, прекрасно устроилась: дом — полная чаша, дети, муж — порядочный человек, не пьяница, работенка, пусть не слишком по душе, но зато и не особенно обременительная… В общем, вроде все о’кей — ан нет, не получается, просто не по натуре эта почти идиллия, редкая по нынешним временам, — тянет куда-то, не поймешь куда. То депрессия, то дистония, то нервы…
Но именно от нее-то и приходилось чаще всего слышать: Валька, дура, сама себе все портит…
“Дура” — это, понятно, хоть и в сердцах, но ласково, потому что сочувствует, потому что обидно же: человек, можно сказать, кладезь всяческих добродетелей, а что толку? Ни самой счастья, ни вообще…
Ну, насчет “вообще” лучше не надо. Все-таки она делала то, что, по любым меркам, могло быть расценено как самоотверженность и даже самопожертвование. Первое, что, собственно, можно считать началом ее неустройства — согласилась взять на воспитание сына сестры. Годика три ему было, как младшая сестренка, любимая, но беспутная (к тому же и попивать начала по своей никак не складывавшейся жизни), растившая его в одиночку (гм!), получила шанс еще раз выйти замуж. Правда, при одном условии — без ребенка. Будущий ее муж ни в какую: не нужен ему чужой ребенок и все. Такой человек!
Ну а куда девать парнишку? Вот и попросила подержать трехлетнего Андрюшу у себя некоторое время, пока у них любовь и все такое. Валентина и согласилась, а дальше, понятно, привязанность, любовь и пр. И так получилось, что он в ее однокомнатной квартирке задержался насовсем (младшенькая тут же обзавелась вторым, от уже нового своего, так что не очень даже и навещала), “ма” ее называл, хотя и знал, что она ему не мать, а всего лишь тетка. Потом, повзрослев, перешел именно на это именование: тетка… “Да ты что, тетка, совсем сбрендила?” — это еще впереди было.
Все бы замечательно, только слишком она его баловала, как бывает, все из бабьей дурьей жалости (безотцовщина же, почти сирота!), во всем ему уступала… И что в результате? Все ее интересы сосредоточились на Андрюше. Ему то, ему се…
Тоже банальный случай.
Андрюша же, подросши, быстренько стал борзеть, тетку тиранил, гадости ей говорил, с гулянок являлся поздно, сначала дружков приводил, потом и подружек, отправляя в кино либо к подруге, то есть не считался с ней совершенно.
Только два года у нее и было, когда его в армию взяли, — дух перевести. Попытаться своей жизнью пожить, может, и устроить ее как-то. Не все же время при чужом огне греться. Так ведь нет, ждала Андрюшу из армии, будто ей это сулило невиданно какое счастье.
Он ей и устроил.
Совсем армия парня опустила, ничего делать не хочет — завалится на диван, пиво пьет литрами, а деньги, натурально, у тетки тянет, которая перед ним стелется. Она его на одну работу устроила, на другую — с тем же результатом. Пару месяцев поработает, и все. С одной его быстро прогнали: амбиций воз, а способностей кот наплакал. С другой сам ушел, тяжко: вставать рано, да и работа беспокойная. Потом устроился куда-то вахтером, худо-бедно зарабатывал гроши (на пиво хватало), тем более что тетка кормила и одевала на свои деньги.
Мало того, что Валентина пестовала своего Андрюшу, она еще и постоянно на подхвате была у родителей, проживавших в железнодорожном поселке в ста пятидесяти километрах от города. Отец работал на станции, мать занималась хозяйством (корова, свинья, огород), так что весной и по осени Валентину выкликали на сельхозработы, да и если кто из родителей прихварывал, то опять же она — больше некому.
Родители старые, нужно помогать. Так что и отпуск Валентина проводила не на море (хотя могла бы), а в своей Матвеевской, возле родителей.
Иные так устроятся, что с них и взять нечего, тогда как другим достается по полной. Жалко человека, что говорить. Если б Валентина совсем без за-просов была, такая простая, тогда б понятно. Или там уродина какая, синий чулок. Так ведь нет, и в женском плане все при ней (душа в первую очередь!), и в духовном. В курсе всех интересных выставок, на концерты ходила, книги покупала и читала, с ней и поговорить интересно, в отличие от старшей сестрицы (пустое место).
А уж что касается дома, то к ней зайти приятно — чистота и порядок (несмотря на обалдуя Андрюшу), скромно, но со вкусом, цветы в вазе, картинки на стене, оригинальные (подарок какого-то однокурсника), книги, светильники… Тепло и уютно, так бы и сидеть.
Тоже, между прочим, творчество, нет разве? Пространство вокруг себя обиходить-облагородить, не каждый, между прочим, способен.
Да, такая женщина — и одна! Несправедливость!
Пытались ее знакомить с разными мужчинами (надо же как-то способствовать), специально для нее устраивали какой-нибудь пикник, на который приглашали кроме нее еще и претендента, и — опять же таки — что? А ничего! Вроде поначалу все хорошо, беседа, то-се, телефон-адрес, обязательно созвонимся, ну и… И созванивались, и даже кое с кем потом встречи были, а все равно… Ломалось на каком-то этапе (пойди пойми на каком).
Не исключено, что мужчины были не те, старые холостяки… Такие свою свободу берегут, как в иные времена девушка невинность. Глупые. Хотя опять же кто знает? Может, и в самом деле чего-то в ней не хватало, изюминки какой-то (помимо миловидности) — женского тайного шарма, который словами и не определишь, зато мужики его шестым (или каким) чувством чуют. Добрая-то добрая, душевная, аккуратная, домовитая, словом, замечательная, кладезь, а не женщина — только…
Руками врозь — и мычание неопределенное.
Не получается.
Между тем обалдуй ее (Андрюша) вдруг (или не вдруг) женился и к жене своей переехал, то есть к родителям ее, в трехкомнатную квартиру. Тут бы еще разок попробовать — в кои-то веки, не старая же еще, сорок всего… Так, естественно, родители жены раздолбая Андрюши (при всей любви к дочери) быстренько, не прошло и года, попросили их поискать жилье в другом месте, потому что с таким зятем (пивные реки) кому захочется жить? К тому же тут и младенец образовался (дело нехитрое), ор сплошной, нет уж, увольте…
К кому бежать?
Естественно, к тетке… Нет, не за деньгами (за деньгами, впрочем, тоже) — за квадратными метрами. Младенцем прельстили — хорошенький. На Андрюшу в детстве похож (не такая, понятно, ряха как нынче). Угол тетке шкафом выгородили, благо комната в старом доме, с двумя окнами плюс эркер, немаленькая.
Пожила, называется.
Валентина поначалу разбежалась — помогать. С младенцем понянчиться — хоть какая, а радость. Только не тут-то было. Деваха эта Андрюшина — тоже овощ. То ли из ревности, то ли из-за чего, а не дает с младенцем тетехаться. И плевать, что Андрюша на ее руках вырос (не потому ли такой, между прочим, шалопай?). В общем, оттирает Валентину, бывает, что и грубо. Дескать, не лезьте, сама справлюсь. И что ей Валентина сделала?
Не то чтоб Марина эта злючка такая, но просто, видимо, поля разные, в смысле заряды. Обидно, конечно. В таком случае, известно, лучше вместе не жить, ничего путного не выйдет. Но Валентина разве решится сказать: дескать, ребята, хватит, пожировали, пора и честь знать, мне тоже пожить хочется?
Где там?
Младенца ей жалко, да и обалдуя Андрюшу… С его вахтерским заработком нормального жилья им точно не видать.
Лучше бы себя пожалела!
Что еще?
Живет теперь Валентина у своих родителей в Матвеевской. В школу в поселке устроилась — математику преподавать, потом и физику с химией (пять учеников). Матери, сильно сдавшей в последнее время, по хозяйству помогает. Потом и за отцом (инсульт) ухаживает. В общем, при деле…
Иногда им Андрюша с Мариной Борика подкидывают, иногда старшенькая своих двух девиц… Летом обычно, а иногда и на зимние каникулы. Воздух все-таки, коза (козье молоко — полезное), куриные яйца…
Здесь у Валентины своя комната. Она и ее обустроила — уютно, тепло, картинки на стенах, светильники, книги, плед… Совсем как в городе. Чистота и порядок. Пытался тут к ней приладиться слесарь со станции, ничего мужик, пьющий, правда, да найди теперь другого? Тут их и вообще кот наплакал, а кто есть — все семейные. Но да Валентина отшила — к шутам! Не очень-то и хотелось.
Конечно, она уже не такая, как прежде. Суше, замкнутее стала, смотрит, бывает, задумчиво, на вопрос не сразу ответит, иногда что-то такое мелькнет в глазах, тоскливое, словно забота какая. Но ученики ее любят, добрая она, и вообще в поселке почти своя (хотя и не совсем). Не строит из себя.
Вот и задумаешься: а может, на самом деле все правильно? Может, так и должно быть, потому что не могло быть иначе. Что-то, конечно, от случая зависит, от обстоятельств, а что-то (в основном) от самого человека. От склада. От натуры. От всего вместе. Еще неизвестно, кто счастливей.
Да и что это такое — счастье?
ЛАЗИК И ПАША-КОРОЛЬ
Раньше или позже должно было разразиться. Времени почти не оставалось, ни на что не оставалось, еще два дня — и разъезжаться. Лазик давно уже кипел, но еще как-то сдерживался. А тут внезапно взорвался. “Паша-Король, Паша-Король! Надоело! — кричал он, бегая по комнате и ударяясь о всякие предметы. — Покажите мне его наконец, я хочу видеть этого монстра… И вообще плевать я на него хотел! Надоело все!..”
И дверью с размаху — бац!
Лыжи забыты в углу, на сером потертом линолеуме, у самого их основания уже не скапливается темная лужица от стаявшего снега, зато портвешок льется все обильнее. За окном — снежное царство, пышные шапки на елях, слепящее солнце, чириканье воробьев, бьющихся из-за высыпанных кем-то хлебных крошек, что-то странно весеннее в морозном воздухе, чувство пустоты и покинутости: ну да, нас вот-вот бросят, уже почти бросили, у нас уводят девушек, с которыми только что завязалось (и возникло), похоже, нечто большее, чем просто знакомство и даже дружба.
Но ведь мы знали, что у них есть парни, и не просто парни, а самые что ни на есть крутые, которые держат под собой целый район, самые настоящие бандиты (это не произносилось). Ну да, Пашу-Короля все боятся, ведь стоит ему словечко молвить или даже пальцем пошевелить…
Знали или нет?
Познакомились мы на лыжне, хотя раза два уже пересеклись на этаже в корпусе и в столовой.
Симпатичные девушки, почему не познакомиться? Одна (Ирина) почти совсем не умела кататься на лыжах, все время падала и так лежала, в снегу, хихикая и не спеша подниматься… Хотите, научим?
Потом оказалось, что падала вовсе не потому, что не умела кататься, а выпили перед тем шампанского, просто захотелось, имеют они право выпить шампанского?.. А Паша-Король недолго учился с Ириной (блондинка, ямочки на щеках и глаза серые) в одной школе, правда, класса на три старше, и с той поры (и позже, уже став Королем) считал ее своей девушкой.
Теперь же она училась на последнем курсе педагогического (и Марина тоже), у них тоже были каникулы… Чуть постарше нас (даже интересней), они оказались нашими соседками по этажу (веселые голоса и звонкий смех за стеной).
Марина держалась скромней (субординация), чувствовалось, что в их дружбе верховодит Ирина, в дружбе всегда кто-то оказывается главным, но потом мы догадались, что главенство еще и из-за Паши-Короля…
Шут его знает, когда он всплыл, этот Паша. Имя всплыло. Скорей всего, когда Лазик в первый раз попытался поцеловать Ирину, а она отстранилась и сказала, что это бы не понравилось кое-кому (не ей)… Да-да, кое-кому… С эдакой многозначительностью, даже торжественностью в голосе: дескать, не хотелось бы подвергать вас (она не сказала про Лазика конкретно, а именно — вас, то есть его и меня) опасности.
Этот кое-кто и был, как выяснилось чуть позже, Паша-Король, известный человек в их районе, все его побаивались, в том числе и местная шпана.
Так что Паша этот Лазику все испортил или, верней, мог испортить — все зависело от Ирины. Она же словно испытывала Лазика — как тот отреагирует. Смотрела на него с усмешкой и даже с сочувствием. Симпатичный парень, но…
В этом, что ни говори, крылась интрига. Ирина (и Марина) — и какие-то гангстеры. Вполне виртуальные, поскольку никто из нас их не видел. Любопытно, однако, кто он, этот загадочный Паша-Король, в их иерархии — то ли обычный уркаган или даже (почему нет?) “вор в законе”, то ли рангом повыше — вроде местного “крестного отца”, которому не только всякая мелочь пузатая кланяется, но и народ посерьезней?
Вот только с девушками нашими как-то не слишком увязывалось. Такие вполне вроде бы интеллигентные барышни, будущие учительницы (или кто?). И вообще, если этот Паша-Король такой крутой, почему Ирина (о Марине — разговор особый) — в этом занюханном доме отдыха с обшарпанными желтыми стенами и вытертым кое-где до белизны линолеумом (не говоря о прочем), а не, к примеру, на Багамских островах, не на каком-нибудь сафари, не в пятизвездочном отеле где-нибудь на Ривьере?
Если честно, не очень верилось — казалось, девушки просто набивают себе цену (нашли чем).
Конечно, поначалу Лазик взъерошился: что за некто? Надо еще выяснить, кто тут самый крутой… Однако быстро сник, видя Ирину жалостливую усмешку (поверил), стушевался: а если и впрямь? Ирина же словно забавлялась его смущением — ей, похоже, даже нравилось дразнить парня. Всем он вроде ей мил, но что же делать, если за ее спиной этот-самый-некто, от кого она хочет оберечь Лазика, а потому и сама не может ничего, разве только так, мимоходом чмокнуть играючи в щеку или прильнуть плечом.
Улыбается Ирина: Паша-то есть, хотя у нее с ним ничего не было. Эх, Лазик, Лазик…
В общем, ерунда какая-то… Вроде девушки с нами и в то же время не наши, а мы так, сбоку припека, развлекаем их, как шестерки, пока тех, других (главных), нет здесь. Но даже и просто развлекая, все равно рискуем нарваться на неприятности, когда кто-нибудь из тех, других, здесь появится.
Если узнают…
Лазик совсем загрустил. Понурый просыпается и весь день ходит мрачный. То ли всерьез запал на эту Ирину, то ли уязвляло его, что есть кто-то, кого он знать не знает и видеть не видел, не просто мешающий его отношениям с приглянувшейся девушкой, но как бы опускающий его. Снисходит: ладно уж, мол, общайся (раз Ирина хочет), но ничего больше в голове не держи… Высоко сижу, далеко гляжу… Ну и так далее.
Поневоле все опустится.
“А вдруг все это обыкновенная лажа? И нет никакого Паши-Короля, а?” — мучается Лазик.
После лыж — приятная усталость, за стеной — переливчатый девичий смех. Словно нарочно.
Лазик мрачно откупоривает портвейн, разливает по стаканам.
“Да плевал я на этого Пашу, тоже мне! — постепенно разъяряется он.– Почему я должен его бояться?”
Действительно, почему?
Ни он, ни я не понимаем, что делать. Девушки с нами уже накоротке, разговоры, то-се, едва ли не обнимаемся, не только в столовую, но и на дискотеку вместе, и там они в основном только с нами, у других почти никаких шансов. Что-что, а отказать они умеют, никто даже не посягает — ни местные, из соседнего поселка, ни приезжие вроде нас.
Ну а дальше?
А дальше — все тот же Паша-Король. Тень отца Гамлета.
Однажды на той же дискотеке к нашим (гм!) девушкам подвалила местная братва — двое в черных кожанках со змеящимися серебристыми молниями на карманах, с синей паутиной татуировок на руках, выше их (и нас) на голову: что, потанцуем? Охота вам с мелюзгой? — это про нас.
Лазик закипел: кто мелюзга? А они пренебрежительно так отмахиваются — дескать, не возникай, даже связываться с вами не будем.
Лазик между тем завелся: чего надо? Совсем от чувств крыша поехала: куда нам с ними тягаться? А он не унимается: нет, давайте поговорим, чего уж там? — и лезет ведь вперед грудью, такой петушок. То ли вспомнил, как в третьем классе боксом занимался, то ли вообразил себя каким-то киношным суперменом. Ну, один из парней и двинул его слегка по скуле, не слишком сильно, отчего Лазик сразу отлетел метра на два (потом сине-желтое пятно). Уравновесившись, однако, снова: ну, давай еще! Давай!
Неуемный.
Но тут Ирина, которую тот парень, двинувший Лазика, все норовил схватить за руку (не выносила этого), что-то ему такое сказала негромко, но твердо, отчего он лапы свои мгновенно убрал и весь как-то сразу сократился, растерянно уставившись на нее. Только губами шевелил, будто что-то произнести пытался.
Трогательная сцена: Лазик в кресле, Ирина, пристроившись на узком деревянном подлокотнике, прикладывает бедному пострадавшему ватку с чем-то лечебным, а тот гордо отстраняет (как бы) ее руку, хотя видно — приятно ему.
“Не надо, не надо, — ворчливо бубнит Лазик. — Вдруг Паша-Король увидит, всем нам тогда несдобровать”.
Ирина сердится, что он ей мешает, пусть хоть минуту посидит спокойно, не вертится, от компресса быстрей пройдет. Неужели охота ходить с фингалом?
А ему плевать: фингал так фингал, ничего страшного…
Конечно, ничего страшного, но без фингала все-таки лучше, пусть не валяет дурака…
И словно приобнимает, когда тянется ваткой, грудью его, туго обтянутой рыжим свитерком (к лицу ей), слегка касается — млеет Лазик. Млеет и мрачнеет все больше. А Паше-Королю она тоже компрессы делает? Или, может, массаж?..
Пусть лучше помолчит, дурак, а то сейчас второй синяк схлопочет. И ладошкой звонко так по щеке — бемс! Ласково.
При чем тут Паша-Король?
“Джип” у центрального входа, дверцы распахнуты, оттуда музыка, Ирина и Марина — возле. С чемоданами. Это за ними приехали. Паша-Король явился за Ириной, кто-то амбалистый из его свиты похохатывает с Мариной, а мы смотрим на них в окно и словно совершенно не при чем.
Паша коренастенький, крепенький (боровичок), в черном длиннополом пальто, концы белого, как снег, шарфа свешиваются до колен, ковбойская шляпа с широкой тульей — Король. “Джип” — черный конь-огонь, взмахнет огненным хвостом и унесет девушек в неведомые райские кущи.
То есть кинули нас, как и должно было произойти.
Такой сон Лазику приснился.
А если и впрямь?
“Все, — говорит Лазик, — больше не могу. Есть этот Паша, нет его, к чертям собачьим!”
Он сгребает, швыряет вещи в широко раскрытую сумку. Всё — вдруг, внезапно, как на пожаре. Я еле успеваю за ним, хотя мне вовсе не хочется уезжать раньше времени (еще день). За окном не поздний вечер, только что зажглись фонари, серебрится снег, в форточку задувает чистый морозный воздух.
В дверь стучат.
“Мальчики, вы дома?” — вкрадчивый голосок Ирины.
“Тссс…” — Лазик прикладывает палец к губам.
Стук повторяется, но мы замерли, мы притаились, нас нет…
Шаги удаляются.
По скрипучему снегу, как тати в нощи, крадемся мы за ворота дома отдыха. На территории пусто. Только свет в окнах да густые тени от разлапистых заснеженных елей и сосен.
Успеть бы на электричку!..