Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2003
Юрий Буйда. Город Палачей. Роман. — “Знамя”, 2003, № 2—3
Помяните мое слово: именно Юрия Буйду, именно за этот роман объявят в текущем году чемпионом страны. И это будет справедливо: он обогнал Виктора Пелевина, нокаутировал Владимира Сорокина, переиграл Эдуарда Лимонова (глаголы переставить по вкусу). Более того — Юрий Буйда и в самом деле очень талантлив. И еще того более — он настоящий мастер. Умеет любое количество слов расположить в таком порядке, чтобы взгляд читателя в аккурат поспевал за голосом автора. При этом достигается иллюзия такой скорости, что вы как бы помимо воли доедаете роман до последней строчки.
Одного боюсь: как бы не поспешили перевести “Город Палачей” на испанский. В этом случае по литературам Латинской Америки прокатится эпидемия самоубийств. Тамошние темпераменты могут не справиться с шоком: родная мать Габриэля Гарсии Маркеса не поверила бы, что “Город Палачей” написан кем-то другим.
Зато задача рецензента облегчается чрезвычайно: чтобы не впасть в deja-vu, достаточно взять любую статью о колумбийском классике: там непременно найдется описание художественных особенностей — и “Город Палачей” будет у вас как на ладони. Итак, беру первый попавшийся томик Маркеса, листаю советское предисловие, пропускаю, как не актуальный, пассаж про “духовную ориентацию на социалистические идеалы”… А вот и он — искомый, то есть, рецепт романа.
“История рода трагических и смешных Буэндиа, живущих в затерянном колумбийском поселке Макондо…” Положим, в российской новинке фамилия прародителя круче — Бох!
“Мы углубляемся в хаос неожиданностей, и постепенно перед нами начинают проступать черты истории какой-то латиноамериканской страны…” Угу. Со столицей в Москве. С оглядкой на платоновские “Епифанские шлюзы”.
“Кружение времени воссоздает одни и те же условия и коллизии, повторяющиеся на разных уровнях “векового летаргического сна” истории, — отсталость, зависимость и, как их следствие, — безудержное насилие…”
Тут ни прибавить, ни убавить. Это формула композиции “Города Палачей”, а то и концепции: двигатель времени — смертоубийство, тормоз — любовь.
Какая коллекция насильственных смертей! Как причудливы преступления! Как обаятельны для тех, кто понимает! Картинку приведу одну — зато широкоформатную:
“Бох сидел в кресле с сигарой в руке. Гардения алой шапочкой пузырилась в петлице. Бокал стоял на подносе рядом с огромной пузатой бутылкой. Похоже, он спал. Вытянув ноги и далеко назад запрокинув голову.
Сзади что-то шевельнулось, и она в ужасе обернулась. (Так напечатано. Случайный промах. Бывает. — С. Г.) Сидевшая на рояле обезьянка вдруг оскалилась, спрыгнула на клавиши — там-тарарам! — и скакнула в открытое окно. И вдруг розы — все, сколько ни было их в каюте, в вазах и под потолком, стали бесшумно опадать, осыпаться. Казалось, в каюте вдруг повалил густой снег из лепестков роз — белых и желтых, светло-кровавых и исчерна-бордовых…
Ступая по пышному ковру из лепестков, она вернулась к капитану и дунула ему в лицо — розовые лепестки разлетелись, застряв лишь в волосах и бороде.
Глаза у Боха были выколоты. Раны прикрыты двумя серебряными талерами. Третий талер он сжимал зубами, как пулю”.
Стильно, не правда ли? “Сто лет одиночества” плюс-минус “Алые паруса”.
“Явления жизни и истории предстают либо в необычном ракурсе, либо в необычной функции, либо в алогичном ряду, их свойства гиперболизируются до такой степени, что они обретают совершенную фантасмагоричность”. И это непростое правило исполняется Юрием Буйдой неукоснительно и вдохновенно. Выписываю наугад:
“По чертежам роддома выстроили крематорий. Призвали какого-то столичного знатока архитектуры, и тот письменно засвидетельствовал, что Ипатьев спроектировал именно роддом, что рабочие строили именно роддом, а вот почему получился крематорий — ведомо лишь Всевышнему. Разъяренный градоначальник приказал разобрать крематорий по кирпичику и возвести именно роддом. Но и заново построенное сооружение оказалось крематорием. И над трубой его медный ангел пел в рожок, когда очередная копченая душа отлетала на родину всех душ”.
“В трудные годы замуж брали мешок серой ржи в три пуда с походом, а вообще-то идеальной считалась девушка, против которой на другую чашу весов бросали пароходный куль, вмещавший ровно пять с половиной пудов пшеницы, и невеста выравнивала чаши движением ресниц…”
“Самое фантастическое реализуется… через самое обычное, часто через низменную деталь”. А как же! Это уж как есть. Не особенно вникая — что через что реализовать, — так называемых низменных деталей Юрий Буйда не жалеет. Его проза — настоящий театр физиологических гипербол. Многие, как полагается, отвратительны роскошно; впрочем, довольно часто Юрий Буйда в этом пункте отходит от образца и позволяет себе впасть в невинное сортирное веселье:
“Известно, что за сутки корова испускает около 280 литров газов. Бздо же от переполнявшего его возмущения с одного выстрела испустил в четыре раза больше, при этом разбив все лампочки в люстре. Услыхав же, что итальянский бронзовый конь вызывающе закашлялся, Бздо прорычал:
— Рожденный мертвым чихать не может!”
Так что юмор тут самородный. А прочая техника — сами видите — взята напрокат.
Чего ради — это вопрос. В Городе Палачей на подобные вопросы неизменно отвечают: “потому что вода”. Но поскольку практически все персонажи — когда они не убивают или не умирают — заняты преимущественно любовью, то можно предположить, что замысел автора был — воспеть священный пламень этого чувства. Точней, роковую страсть. Сказануть на вечную тему красиво. Смиренный осиновый пейзаж для такого замысла недостаточно гулок, и вообще на Тургеневе далеко не уедешь. Вот и пришлось оседлать быстроходного, неутомимого колумбийца. В Городе Палачей чуть ли не над каждой фигурой развевается, заменяя характер, неповторимая love story. Слащавая — или жестокая — или похабная (в любом случае желательно чтобы глубокомысленная) притча. Почти любую можно использовать как тост — применяясь, конечно, к атмосфере застолья. Очень важно поддерживать постоянную температуру текста — и тут импортный аэрогриль класса GGM незаменим.
…Жестокие и похабные читайте сами, а я выпишу отрывок слащавой:
“…Она пришла в назначенное время — горбатая, прихрамывающая, косоглазая и унылая. Я выложил перед нею — предмет за предметом, деталь за деталью — все, что она должна была надеть. От чулок до маленькой шляпки и перчаток. Она впервые в жизни оказалась в руках портного и потому, наверное, решила, что так и полагается. Следуя моим указаниям, она надела все так и в такой последовательности, какую я ей указал. Даже туфли, которые я два дня выбирал в наших тогдашних лавках. Я попросил ее взять меня под руку, поднять подбородок и подойти к зеркалу.
Господь вел меня, потому что я ни на йоту не усомнился в Его силе и в Его правоте. В этот момент пришли ее родители — ведь это они оплачивали наряд дочери. Они молча стояли в дверях и смотрели на нас. А мы с Анеттой смотрели на их отражения в зеркале. Пауза затянулась, сгущаясь в некий вопрос или в некое решение, которое я принял и готов был отстаивать до конца. Когда же ее отец пролепетал, что им не по карману такой наряд и вообще, я решительно прервал его и попросил руки и сердца их дочери. Самой красивой и любимой девушки во всем белом свете, а не только в Городе Палачей. Я никогда не забуду взгляда, которым она подарила меня в тот миг…”
Само собой, они прожили душа в душу тридцать лет — но глубокомысленный пуант не здесь, а через несколько реплик, когда вдруг выясняется, что все эти годы Анетта усердно подрабатывала в публичном доме:
“— Чудак вы человек, ведь если я чему-то и научил ее, так только свободе. А свобода есть осознанная необходимость, как говаривал старик Аристотель…”
Чем не тост?
ТВ недавно транслировало чемпионат России по латиноамериканским танцам. Спорт увлекательный! Иная тигресса из Подлипок так взмахнет ногой, точно шпагой, — ни в какую Бразилию не захочешь, ни на какой карнавал.
Вот и теперь я в недоумении: то ли Юрий Буйда пишет не хуже Маркеса, то ли Маркес — не лучше Буйды.
Сигизмунд Кржижановский. Собрание сочинений в пяти томах. Том третий / Сост. и комм. В. Перельмутера. — СПб.: “Симпозиум”, 2003
О первых двух томах “Звезда” уже писала, и наши читатели не спутают этого Кржижановского со старым большевиком, автором балета “ГОЭРЛО” и оперы “Варшавянка”.
А этот при жизни (1887 — 1950) только отбрасывал тень, оказавшуюся, однако же, огромной. Или скажем так: по видимости подобный карандашу, он был тяжелый, как письменный стол, все ящики которого набиты до отказа. Попросту: сочинил уйму (в пяти томах, наверное, не все еще поместится), а напечатал — чуть. Но была горстка понимающих умов и чье-то любящее сердце… Короче, рукописи не погибли. Полвека пролежали в сухом и темном месте, дожидаясь Вадима Перельмутера.
Он занимается литературной палеонтологией. Сколько-то лет назад извлек из вечной мерзлоты поэзию Георгия Шенгели, причем сохранившуюся превосходно. Есть чем полюбоваться: не только скелет в целости, но и мускулатура, и даже наружные ткани (только поэм о Сталине недостает — всего-то пятнадцати штук). Стихи так хороши, так свежи, точно вчера написаны, разве что не дышат.
А в записной книжке Георгия Шенгели нашлось вот что: “Сегодня, 28 декабря 1950 года, умер Сигизмунд Доминикович Кржижановский, писатель-фантаст, “прозеванный гений”, равный по дарованию Эдгару По и Александру Грину…”
Что ж, теперь — спасибо Вадиму Перельмутеру — теперь каждый может самостоятельно проверить точность этих измерений. Проза Кржижановского практически разморожена. Заживо погребенный автор получил, наконец, право заговорить с публикой — правда, не с той, для которой писал.
Перелет во времени он перенес достойно, как дай Бог каждому. Выглядит гораздо умней большинства своих и наших литературных современников. В любой строке виден очень образованный, наблюдательный, остроумный человек. Тихая, немногословная, отчетливая речь. Без красок, без улыбки, без личностей и страстей. Обладай силлогизм воображением, он избывал бы его в таких вот говорящих и движущихся чертежах. Переживал бы логический парадокс или даже просто каламбур как метафору и додумывал бы как навязчивую идею, превращая в сюжет.
В нынешнем веке такая проза ценителей найдет. Собственно, и нашла. “Это тот тип выстраданной интеллектуальной прозы, — написал в февральском номере нашего журнала философ Павел Кузнецов, — полное отсутствие каковой, если судить по “гамбургскому счету”, мы обнаруживаем в русской литературе”. И рисует генеалогическое древо: “Свифт, Гофман, Гоголь, По, Майнринк”.
Судя по третьему тому, большую роль сыграли Ханс-Кристиан Андерсен и депрессия.
Сюжет: бумага потеряла терпение: надоели ей мириады бессмыслиц, притворившихся смыслами, вот она и отшвырнула от себя типографские шрифты. Последовав ее примеру, взбунтовались алфавиты, и сколько-то дней цивилизация вынуждена обходиться без письменности. Без газет, без вывесок, без денег. Три-четыре трагикомических эпизода. Финал: под воздействием букв (“которым ведь никак не быть без придумавшего их человека”) бумага переменяет гнев на милость — при условии, что буквы никогда впредь не позволят человеку “не быть человеком и не любить в другом самого себя”.
Сюжет: котенка любили, баловали, повязали на шею бубенчик — так, с бубенчиком, и оставили на покидаемой даче. А весной, когда вернулись, “в одном из углов лежала влипшая в пол шкурка кота с ржавым бубенчиком у шеи”. Между осенью и весной — несколько отчаянных страниц: “все убегает — и мыши, и смыслы”, а единственное существо, казавшееся близким, — маленькая девочка — припоминается как ненавистное чудовище, предавшее на гибель.
Сюжет: некий безумец поставил себе целью жизни — укусить себя за локоть. Эта мания превращается в цирковой номер, в модное поветрие, в предмет спекуляций — метафизических и биржевых. Финал — крах всех афер, кровавая клякса: человек, именуемый “локтекусом”, прорывается к своей цели сквозь мясо внутреннего сгиба руки.
Сюжет: в мозгу одного человека завелся Зачемжить — мысль не мысль, скорей, опережающее эхо мысли; вирус не вирус, а как бы зайчик черного солнца, как бы взрывчатая микрочастица небытия. Всей своей массой, в порыве самосохранения, мозг вытесняет эту штуку; она ускользает через черепной шов и поселяется — в исподе шляпы, в фетровой внутритульевой закладке. Шляпа водевильным способом переходит к другому владельцу, Зачемжить вселяется в новый мозг — и побеждает. Эвакуируется из трупа обратно в шляпу — и понуждает к суициду того, кому она досталась… И так далее, смерть за смертью, пока шляпа не истреплется до такой степени, что ее протянут за подаянием.
“…По нищенскому этикету не принято надевать шляпу на голову — ее надо держать в руке, протянутой под пятаки.
И бедный Зачемжить, сидя под ударами пятаковых ребер, тщетно мечтает о впрыге в человечий мозг. Нет, теперь это вряд ли для него возможно: так, видно, и жить ему, Зачемжитю, под тычками медяков, хлестом солнечных лучей и ударами дождевых капель. И отщепенцу Зачемжитю надо решать — на этот раз уж для себя самого — проблему: зачем жить?”
…Для сюжетов Кржижановского наступил, похоже, полураспад, но его прозе это пошло только на пользу: каламбуры и парадоксы свободно парят как бы в невесомости. Вынуть из текста несколько фраз — например, про литературную критику — так легко! и удовольствие большое:
“И вот существо менее реальное, чем чернила, которыми оно пишет, принимается за самокритику, всячески доказывая свое алиби по отношению к книге: меня, мол, никогда там не было, я художественно не удался, автор не в силах заставить читателей поверить в меня, как в образ, там, в книге, потому что я не образ и не в книге, а я, как и вы все, я здесь, дорогие читатели, среди вас, по сю сторону шкафа, и сам пишу книги, настоящие книги, как настоящий человек…”
Положим, это из первого тома. В третьем собраны новеллы 1930-х — 1940-х годов, когда блеск приугас. Даже если автор, как бывало, пишет алмазом по стеклу — эффект не прежний, потому что за стеклом нет света. Но все-таки получилось несколько презанятных вещей. Поучительно преисполненных самой увлекательной скуки.
Да что толковать о частностях? Главное — что вот совсем было писатель задохнулся — и вдруг, извините за выражение, воскрес. Причем воистину. Наподобие Присыпкина из пьесы Маяковского “Клоп”, но гораздо, гораздо приличней. Кстати: не удивлюсь, если окажется, что талантливейший горлан эпохи для такого случая позаимствовал сюжетный ход как раз у этого Кржижановского. Дождемся тома пятого. Или седьмого.
С. Гедройц