Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2003
Недавно я попал на страницу в Интернете, где было такое обращение: “Дорогой читатель, если тебе нравится книга Юдит Герман “Летний дом, позже”, тебе наверняка понравятся также книги следующих авторов…” Дальше шел список — шесть или семь фамилий, среди которых были Сартр и Эллис, но зачем было их сейчас вспоминать? Чтобы показать степень популярности Юдит? То есть перевернуть странное утверждение: если вам нравится “Бытие и Ничто”, то вам непременно понравится и книга Юдит Герман… Нет, не получится, ни транзитивный, ни коммутативный законы в этой арифметике успеха, по-моему, не работают… Брет Истон Эллис? Я опять-таки не уверен, что если вам пришлась по вкусу его “Кровавая Мэри”, или “Гламорама”, или что-то еще, то непременно понравится и книга Юдит… Но вот что-то из выступления Эллиса в Муфатхалле, в концертном зале в городе Мюнхене, на самом деле кажется мне связанным если не с самой книгой, то со статьями о ней, которые, в свою очередь, тоже являются темой моего обзора. Голос из зала спросил Эллиса: “Вы понимаете, что большинство ваших читателей, кроме вашей книги, ничего другого не читало?” Было видно, что Эллису не понравился вопрос. Он пожал плечами и сказал, что так не думает. В самом деле, если ты серьезный писатель, мысль о том, что тебя читают только те, кто книги не читает… А Эллис считает себя серьезным писателем, во всяком случае он как раз перед этим говорил, что пишет вовсе не для того, чтобы какая-то модель поцеловала его в задницу. Другая девушка спросила, гомо- или гетеро- он сексуален. Эллис, смеясь, сказал: “I’m whatever you think about me” (“Я такой, каким вы хотите меня видеть”). Девушка пояснила, что ей это нужно знать, чтобы лучше понять книгу. “Для понимания моих книг это вообще не нужно, — сказал Эллис. — Я пишу о среде, в которой то, от какого кутюрье у человека костюм, несравненно важнее, чем пол этого человека”.
Наверное, я все это вспомнил потому, что в статьях о Юдит Герман видел попытки вывести формулу ее прозы из каких-то воображаемых аспектов ее сексуальности, у одного критика это “затянувшийся бесконечно пубертатный период”, у другого “неосознанная склонность к однополой любви”… Мне кажется, что все это немного мимо и что, если и есть какая-то связь между Герман и Эллисом, ее можно пунктирно обозначить как раз с помощью вышеупомянутых ответов последнего.
Вообще говоря, других связей не много, герои Эллиса, наверное гораздо ближе к героям Кристиана Крахта, если уж сравнивать Брета Истона с молодыми немецкими писателями. В статье во “Франкфуртер Альгемайне”, посвященной новой книге Юдит Герман, Хуберт Шпигель проводит такой мысленный эксперимент: что бы было, если бы в одном баре встретились герой Кристиана Крахта и героиня Юдит Герман? И приходит к выводу, что ничего бы не было, потому что, скорее всего, они бы друг друга даже не заметили. От себя замечу, что они бы и не попали никогда в один бар, трудно, во всяком случае мне, представить героя Крахта в “Лампионе”, это такой островок утонувшей ГДР на Пренцлауэрберг, по словам Юдит, единственный, маленький закоулок с тремя столиками, снаружи оплетенный гирляндами цветных лампочек… В статье во “Франкфуртер”, которая называется “Я такая, какая есть”, не проводится никаких параллелей, но в газетах, наверное, тоже есть своя система ссылок — прочитав статью о Юдит, я перевернул страницу и увидел стихотворение Готтфрида Бенна “Потерянное └Я””. Я подумал, что свой обзор я бы озаглавил “Герман и Я”, где “Я” — это, конечно, не Я… Но потом мне показалось, что это слишком однозначно будет читаться, вот именно как “Герман и я”, и отказался от этой затеи. Стихотворение “Потерянное └Я””, в котором говорится о конце гуманизма, было темой исследования философов прошлого века, от Хайдеггера до Адорно, и я чувствую, что все это может очень далеко увести от темы… Или слишком глубоко в нее углубиться? Ни то, ни другое нам сейчас не нужно… Цитата из новой книги Юдит: “Такие вот фразы… Запахи сырости, угля и дождя на лестничной площадке. И то, что я осенью никогда не знаю, холодно снаружи или тепло, я все равно мерзну и чувствую себя усталой. Другая фраза, так, между прочим: “И это еще ничего, я знала одну женщину, она жила в доме, где китайский ресторан, прямо над ним…” И абсурдная мысль: “Я хотела бы быть этой женщиной”. Ну разве я могу рассказать все это Якобу?”
У Готтфрида Бенна, в другом стихотворении, есть такие строчки: “Есть только две вещи: Пустота и нарисованное └Я””. Я вспомнил это, потому что в статье Юргена Буше, посвященной стихотворению “Потерянное └Я””, цитируются слова Хайдеггера о новой неопределенности, где “человек становится субъектом, а мир — картиной”. И это означает конец времени и конец гуманизма, который “прекращается там, где мир становится картиной”. А как же “нарисованное └Я”” у того же Бенна, разве не наоборот, субъект нарисован… Может быть, я неправильно перевожу в этом случае слово “gezeichnete”, не “нарисованное”, а “отмеченное” или “подчеркнутое”… Да, но чтобы все-таки вернуться к Юдит Герман (я все еще думаю, что пишу о ней) и при этом соблюсти хоть какую-то связность, я вспомню, что в одном из ее рассказов есть цитата из Бенна: “По ту сторону Одера, где равнины вдали…” Сам рассказ называется “По эту сторону Одера” и на самом деле является антитезой не стихотворения Бенна, а другого рассказа книги — “Летний дом, позже”.
Для Коберлинга из рассказа “По эту сторону Одера” персонажи “Летнего дома” являются источником сильного раздражения: “Не может быть, чтобы эти два создания примчались сюда из Берлина и так замутили мой рассудок”, — уговаривает он себя, но — безуспешно. Пока Анна и Том остаются в доме Коберлинга, его раздражение тлеет, разгорается с новой силой, не затухает ни на минуту. А покой разве что снится: “Я спал без сновидений… Во всяком случае, мне не снились ни косяки, ни ее отец-клоун, ни голые бабы”. Чтобы дать понять, что представляют собой персонажи рассказа “Летний дом, позже”, — цитата: “Мы сидели с ним в садиках и в домиках, принадлежавших людям, с которыми у нас не было ничего общего… Мы лишали их чувства “Кругом-Все-Свои”, разрушали деревни, поля, а также небо, об этом они тоже догадывались по тому, как мы проходили мимо них походочкой “easy rider”, бросали окурки в горшочки с их цветами, натыкались на людей, отвечали эхом… мы сидели в саду, пили вино, разглядывали деревья сквозь тучи комаров и говорили о Касторфе и Хайнере Мюллере, и о последнем провале Ваверцинекса на сцене Народного театра… У него так и не получилось смотреть на все нашим каверзным, невра-стеническим, задроченным взглядом, хотя он прилагал к этому немалые усилия”.
И вот после этого рассказа, или через один, следует завершающий книгу текст, где обитатель другого, но тоже летнего дома испытывает ненависть к своему прошлому и к людям, которые это прошлое продолжают растягивать, превращая в дурную бесконечность. Коберлинг все это отрицает, и рассказ, вплоть до последней фразы, представляет собой постоянную ругань в адрес Анны, ее “отца-клоуна”, ее “наркомана”.
“Она будет что-то учить, — думает Коберлинг. — Публицистику, иностранные языки. Наркоман будет стоять за стойкой какого-нибудь модного бара, посылая каждый проходящий день к черту. Летом они возьмут с собой друзей и поедут на старенькой машине на Бранденбургские озера, будут там напиваться вдрызг и думать, что то, что с ними происходит, не происходило больше ни с кем и никогда. Бред. Все это — полный бред”.
Я все это вспоминаю сейчас, когда по прошествии четырех лет вышла вторая книга Юдит Герман. Первая книга… Да, так вот почему я вспомнил оба рассказа, и “Летний дом” и “По эту сторону”, — первая книга содержала свою антикнигу и — по определению Борхеса — была завершенной. Дело, конечно, не только в этих домах, в других текстах тоже видны были два противоположных потока, образующих некое странное целое, мир, где молодость откуда-то так подробно знает старость (рассказы “Конец чего-то”, “Хантер-Томпсон-Музыка”), что, кажется, движение происходит по временной оси в отрицательном направлении… Каждое слово работает, акустика летнего дома такова, что порождает эхо, причем не обычное эхо, а некие стоячие волны, которые отражаются от деревянных стен и очень долго не затухают. Может быть, именно поэтому Юдит так трудно было написать вторую книгу. Первая была завершенной, а это ведь может быть и ловушкой. “Зачем тебе писать вторую книгу, если ты с первой уже и так вошла в литературу?” — спрашивал Юдит кто-то из знакомых. При всей идиотичности этого вопроса (спрашивать у писателя, зачем ему писать), зная первую книгу, можно представить, как такой вопрос мог возникнуть… Тем не менее, Юдит решила вырваться из “летнего дома” наружу. И это ей удалось, вторая книга представляет собой разомкнутую, открытую систему, рассказы стали длиннее, эхо там больше не гуляет или не так слышно, зато возникают другие феномены, в том числе оптические.
Книга называется “Не что иное, как призраки”, или просто “Призраки”, но если название и в самом деле относится ко всем ее обитателям, то это призраки, которые вырвались из старых домов и растеклись по всей Земле в виде каких-то отблесков, мерцания… Они непрерывно перемещаются…
Может быть, это и было бы славно, в конце концов герой “Летнего дома” тоже мечтал об этом… “Но нам остановиться не дано, найти на счастье, на беду ли дом…”
Первая книга содержала свою антикнигу, и мне кажется, поэтому, когда вышла “Nichts als Gespenster”, один из критиков встретил ее словами того самого Коберлинга, что остался в летнем доме по эту сторону Одера: “Странные люди населяют эти рассказы. Им всем примерно тридцать лет, они все находятся в неком переходном периоде, напоминающем паузу между учебой и работой. Но у них этот период кажется бесконечно затянувшимся. Откуда-то периодически поступают деньги, не много, но хватает, чтобы позволить себе богемную жизнь и соответствующее этому образу жизни почти беспрерывное блуждание в странах ближнего и дальнего зарубежья, Чехия и Исландия, США и Париж…” Я цитирую Томаса Штейнфельда из “Зюддойче Цайтунг”, но если перед этим прочитать рассказ “По эту сторону Одера”, то может показаться, что это — голос Коберлинга.
Штейнфельд начинает статью с рассуждения о том, как это поезд из Берлина в Вюрцбург мог ехать целых шесть часов, в какую временную дыру, в какой романтический тоннель он должен был для этого угодить? Уж не сделал ли поезд “крюк через чеховскую степь”? И как этого никто не заметил? — спрашивает Штейнфельд, имея в виду, очевидно, редактора. В самом деле, кошмар… К тому же столбов телеграфных вдоль железной дороги в Германии уже нет лет этак тридцать… В общем, у писательницы серьезные проблемы и со временем, и с пространством… На следующий день после появления этой статьи в “Зюддойче” вышла статья во “Франкфуртер Альгемайне”, в которой Хуберт Шпигель как бы отвечает Штейнфельду: “Ошибки в этих текстах невыносимы только для того, кто всегда рассматривает картины импрессионистов, вооружившись лупой”.
Вторую книгу ждали долго — страница в Интернете, которую я упомянул в начале — как раз одно из свидетельств этому: чтобы заполнить паузу, читателю советовали, пока суть да дело, почитать Сартра с Эллисом… В многочисленных статьях, которые теперь появились в связи с выходом новой книги, читаем, что эта пауза была “серьезным испытанием читательского терпения”. “Ни одну книгу в Германии не ждали так, как эту”. “Nichts als Gespenster”, “Не что иное, как призраки”, или просто “Призраки”. Действие в рассказе, давшем книге это название, происходит в Неваде. В отеле, который перенесли в пустыню откуда-то из Калифорнии. Разобрали камень за камнем, перевезли по частям и снова собрали. В отеле появляется охотница за привидениями, оснащенная специальной аппаратурой, которая якобы регистрирует присутствие потусторонних сущностей. Когда у нее в камере остается один кадр, она предлагает: “Кто хочет сфотографироваться?” Ответ посетителей бара: “Все”. Групповое фото. Один кадр из тридцати шести таким образом заполнен людьми, а на остальных — призраки, или фотодефекты, там блик, там какой-то отсвет, или муха, пролетевшая рядом с объективом, или что-то еще… Название рассказа становится названием книги, и сама книга превращается в пленку, на которой не что иное, как… Призраки? Оптический обман? “Я зашла в ванную, закрыла за собой дверь и несколько минут переводила взгляд с зеркала на свою фотографию в паспорте и обратно”. Прочитав это, я вспомнил, как один мой знакомый после трехдневного психоделиче-ского трипа написал у себя в паспорте ручкой в какой-то графе: “человек”. В другом рассказе организатор фестиваля в Норвегии удивляется, насколько героиня не похожа на свою фотографию на обложке ее диска. Героиня обижается: “На фотографии я очень хорошо выгляжу, так что же он хочет сказать…” Этот перевод стрелки от экзистенциального страха, от сомнения в самой себе, в сторону более земных проблем, вроде “а как я выгляжу”, повторяется в книге не раз. Женственности много, но какой-то зимней. Тут и там, почти повсюду, как вспышки спичек, возникают влюбленности, которые гаснут на ветру, не успевая разгореться… Читая, хочется воскликнуть словами Гребенщикова: “Слишком много любви!”, но тут же понимаешь, что одновременно и слишком мало… В рассказе, действие которого происходит в Исландии, появляются слова “Ultima Thule”, неизбежно при этом вспоминается Набоков, но стрелка снова переводится от экзистенциального полюса в сторону. На этот раз — географического. Крайний Север, край Земли… В книге много снега, время года — зима, гейзеры пробиваются сквозь толщу льда редко, раз в сто лет. Север дарит героине уют, именно там она чувствует себя хорошо, в затерянном в снегах отеле в Норвегии или в Исландии, гораздо в меньшей степени — в Праге… Камера, которую рассказчица как бы перенимает из рук охотницы за привидениями в Неваде, регистрирует при этом разные вещи, в основном лица, иногда гениталии, какие-то спонтанные попытки “шведских семей”, а единственное, что способно вызвать у героини ощущение счастья, — это северное сияние… “Материя, испускаемая в космос, тучи разогретых электронов, взорвавшиеся звезды или что-то еще, откуда мне знать, что это? “Но ты теперь счастлива?” — спросил Овен и затаил дыхание. “Очень”, — сказала я”. Так кончается рассказ “Любовь к Ари Оскарссону”. Что-то в духе “chasing the rainbow”. Это выражение в английском означает “охоту на ничто”.
“Judith Hermann ist die Geisterjaegerin ihrer Generation”. “Заклинательница духов своего поколения” — можно это так перевести, хотя слово “Geisterjaegerin” в тексте книги — это конкретная “охотница за привидениями” из Невады… И еще вспоминаются слова какого-то испанца: “Тот, кто не окружает себя призраками, живет один”. Героиня книги окружена другими персонажами, но… “Странные люди населяют эти рассказы”. Собеседник — мужчина, на месте лица которого появляется лицо другого еще до того, как героиня успевает рассказать ему до конца свою историю. Она думает, глядя на него, что точно так же, как сейчас рассказывает ему о его предшественнике (рассказ “Wohin des Wegs”), она будет говорить о нем с его преемником, но на самом деле все оказывается еще более запутанным, потому что на пленке… Призраки? Оптический обман? Я видел недавно по PТВ репортаж, в котором показывали кадры, снятые другой охотницей за привидениями (видимо, это распространенная профессия в современной Америке) в одном стриптиз-баре, в Калифорнии. Ее вызвали туда, потому что девушки в один голос утверждали, что кто-то невидимый их периодически касается… Стриптиз в одном зале с привидениями, или фотодефекты, или материя, испускаемая в космос, пучки горячих электронов, осколки взорвавшихся звезд, или не что иное, как призраки, откуда мы знаем? Да, но в конце концов есть на пленке тридцать шестой кадр, и это — персонажи, о которых я сказал слишком мало. Увлекшись какими-то смутными огоньками, я забыл, что назначение всей этой оптики у Юдит другое, что это некая обратная перспектива… Именно там — в американ-ской пустыне, в баре с привидениями, у героини зарождается желание иметь ребенка. Вот откуда на самом деле появляются дети… Это как пренатальный снимок эмбриона, полученный с помощью ультразвука, только здесь снимок сделан на еще более ранней стадии, когда ребенок был только мыслью в голове матери… Но хватит расшифровывать то, что не нуждается в расшифровке. На самом деле книга совсем не нагружает, она интересна прежде всего тем, чем и должны быть интересны книги, — своими фигурами, и этими своевременными переводами стрелок, и своим странным зимним гуманизмом… Чтобы не быть голословным — напоследок еще одна цитата из “Франкфуртер Альгемайне”: “Ее талант описывать настроение и показывать банальные в общем-то ситуации так, что актеры ее рассказов буквально встают у нас перед глазами, среди молодых немецких авторов уникален. Если кому-то этого не хватает, то ему не повезло — он будет очень долго искать, прежде чем найдет в этой стране и в этом жанре что-то лучшее”.