Уроки Федора Абрамова
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2003
Я помню его acпирантом. Мы, студенты, знали — этот угрюмый, невысокий, темноволосый молодой человек вернулся в университет после фронта. Ходил прихрамывая. Уроженец Севера, Абрамов писал работу о южанине Шолохове и был активен по общественной, партийной линии. Не удивило и его участие в кампании конца сороковых по борьбе с космополитами. Космополитами, разоблачаемыми повсеместно, называли тогда и старейших профессоров филфака…
В 1954-м в “Новом мире” появилась cтатья “Люди колхозной деревни в послeвoенной литературе”. Статья многим пришлась по душе. “Оттепель” еще только начиналась, но критик уже решительно отвергал книги, получившие в конце сталинского правления высокую оценку. Он не щадил “лауреатские романы”, говорил о разрыве между тогдашней деревенской прозой и реальной жизнью. Автором статьи был Федор Абрамов. Тот ли, уже остепененный преподаватель филфака? Оказалось, тот. Абрамова критиковали тогда с высоких партийных трибун и на родном факультете. Но время изменилось: оргвыводов не последовало.
Мало кто знал, что Федор Александрович по-своему захотел ответить своим критикам. Решил рассказать о деревне ту правду, которую знал. После блокадного госпиталя он видел военную страду на Пинеге, а затем не было года, чтобы не побывал в родной Верколе.
Во второй половине 1950-x я встретил Федора в коридоре Лениздата. Мы поздоровались, он сказал, что вот, мол, принес свой роман. Я довольно вяло откликнулся. Роман так роман. Я ждал от него тогда статей, вроде той, что запомнилась. Но вскоре прочитал в “Неве” его “Братья и сестры”, начало будущей тетралогии. Эта публикация стала для меня первым уроком Федора Абрамова. Не торопиться с выводами, не поддаваться первому впечатлению. Верить, что человек может меняться.
С 1958 года я читал все написанное Ф. Абрамовым.
Критика роман хвалила. В нем говорилось о голодной, трудной, горькой жизни земляков-пекашинцев (так называлась в романе Веркола) во время войны. Это был памятник русской бабе, детям-подросткам, которые держали свой “второй фронт”, надрываясь, кормили страну. Не нашлось ортодоксальных критиков, которые бы упрекнули автора за суровую правду.
Ему позволили сказать эту правду. Писатель был окрылен. Он решительно повернул свою жизнь, уйдя с университетской кафедры на “вольные хлеба”. Впереди ждала почти на четверть века работа за письменным столом… Но реальная возможность советского писателя оказалась весьма ограниченной, стоило ему приблизиться к проблемам современности. Я перечитал только что очерковую повесть Абрамова “Вoкрyr да около” (1963), стоившую ему столько крови. Автор не сокрушал “устоев”, не подвергал сомнению колхозный строй. Он всего лишь искал пути к изменению деревенской жизни, по-прежнему беспросветной. Его упрекали — с чужих слов, на газетной странице — пинежане: “Куда зовешь нас, земляк?” Корили партначальники: “Поощряете частнособственническое начало”. Ему бросали “якорь спасения”. Дескать, признай ошибку, покайся. Но и во время этой “проработки” он остался твердым, неуступчивым, что позволило вынести еще один урок. Человек, решивший заняться литературным трудом, не может идти против совести, отступить хоть раз. Тогда лучше избрать другую профессию. (Не говорю об эпохе террора, исключающей само существование правдивой литературы, когда жизнь художника проходит под угрозой уничтожения.)
Сейчас стало модой пренебрежительно говорить о шестидесятниках. Абрамов — среди лучших из них. Они в большинстве своем не были диссидентами. Нo без них (говорю о прозаиках), без Ю. Казакова, А. Яшина, В. Шукшинa, В. Конецкого, а затем Ю. Трифонова и многих других eще здравствующих писателей, не настало бы время бесцензурной литературы.
Четыре года Абрамова не печатали. Ему с женой, доцентом университета, хватило бы одной зарплаты. Но он еще должен был помогать деревенским родичам… Абрамов не роптал. Он работал, продолжая свою веркольскую трилогию (позднее возник замысел четвертой книги). А еще написал повесть “Пелагея”, сразу же отвергнутую в родном городе. Она остается одной из вершин русской прозы. В 1963—1967 гг. писатель не сделал ни одной попытки “извиниться” за “Вокруг да около”. В трудную для себя пору нашел поддержку у А. Твардовского. Помимо романа “Две зимы и три лета”, принятого “Новым миром”, у Абрамова был тогда подлинный “роман” с опальным журналом. В эти месяцы писатель порвал с литераторами, ранее ему близкими. Разгром редакции и фактическая гибель Твардовского стали личной драмой Федора Абрамова.
Защита “Нoвoгo миpa”, письма в “инстанцию” против исключения А. Солженицына из Союза писателей, публикация “Пелагеи” вызвали новую опалу. Он знал, конечно, что эти акции вызовут противодействие, что дружба с Твардовским “подозрительна”, а вмешательство в “дело” Солженицына опасно. Но эта “неосмотрительность” спустя десятилетия видится иначе. Она позволила не только искупить “прегрешения” конца сороковых (“безгрешных не знает природa”, — пел Б. Окуджава), которыми попрекали его осторожные литераторы, не совершавшие в жизни никаких поступков. Это был урок безоглядности, которая оправдана высокими моральными требованиями писателя к себе. Жизнь художника не в ладу с твердым расчетом.
У Фeдopa Абрамова были творческие терзания, внешние помехи, но cлучались дни радости и всеобщего признания. К ним относится сценическая судьба его романов в постановке режиссера Льва Додина. Воодушевленно выступал писатель на своем творческом вечере в Останкино. Прошел его последний большой юбилей (1980). Он совсем немного не дожил до новой поры, о которой, как и обо всем на свете, судил бы по-своему, по-абрамовски…
Вместе с вдовой писателя Л. В. Крутиковой-Абрамовой мы выпустили сборник воспоминаний о нем, который задержался с изданием более чем на 10 лет. К читателям пришел в конце 2000 года. Конечно, земляки, друзья, коллеги, мастера других жанров (художники, деятели театра) пишут о книгаx Абрамова, о встречах с ним. И еще о конкретной поддержке, которую он оказывал без всяких просьб. Я это на себе ощутил. Он спрашивал у человека о его заботах, нуждах, пронизывая жгучими темными глазами так, что не ответить по существу было невозможно. А казалось бы, проще не спрашивать, отделаться при встрече общими словами. В каждом из воспоминаний приводятся истории, непохожие на другие. Одному помог спасти сына, попавшего в сомнительную историю, другого устраивал на работу, третьему пробивал в издательстве книгу. О предложениях материальной поддержки уже и не говорю. Из воспоминаний вынес еще один урок. Нельзя проповедовать добро своими произведениями и оставаться холодным и равнодушным к окружающим. Это мстит самому художнику. Ручей творчества начинает иссякать.
Как и всякого писателя, Федора Александровича Абрамова волновало будущее его книг. Он понимал: уходят проблемы, меняются вкусы, сама жизнь. Случалось, Абрамов на время испытывал удовлетворение сделанным. Но уже через день-другой ходил мрачный: “Нет, не вышло…” Самоуспокоенности не знал. И перед последней операцией молил судьбу (Бога?) дать ему время еще поработать. Отсюда еще один урок художника: не щадить себя. Он слишком хорошо знал писателей, не использовавших и части дарованного им природой. Абрамов буквально до конца жизни не оставлял пеpa, карандаша. Даже за день до операции он делал пометки на книге народовольца Н. Морозова, которую я принес ему в больницу.
Труд был для Абрамова радостным игом. Уроки жизни писателя — в верности своему делy, его непрерывности. В постоянном служении двум самым главным ценностям — России и литературе. Первое олицетворялось для него прежде всего Верколой, а второе — людьми Севера, о которых писал. Из той земли он вышел и туда вернулся уже навсегда 19 мая 1983 года.