Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2003
Последние восемь лет сталинского режима наименее изучены в истории российского общества. С этого парадоксального утверждения начинается одна из самых интересных историко-научных книг, которые мне довелось читать: В. Д. Есаков, Е. С. Левина: “Дело КР. Суды чести в идеологии и практике послевоенного сталинизма”[1]. Книга выпущена в скромном ротапринтном издании накануне 2002 года под эгидой двух академических институтов: Российской истории (В. Д. Есаков) и Истории естествознания и техники (Е. С. Левина). Первый из авторов — авторитетный историк-архивист, он известен многими публикациями и находками из недоступных ранее цеков-ских архивов, особенно в области отношений партия — наука. Е. С. Левина — молекулярный биолог, последние 15 лет она плодотворно занимается историей молекулярной биологии и генетики.
Исследование историков Есакова и Левиной основано на множестве документов. В нем нет разоблачительного пафоса, который стал уже обременителен, ибо невольно связан с односторонностью и упрощениями. Авторы пришли к важному выводу, что “из всех идеологических акций второй половины 40-х — начала 50-х годов именно “дело КР” является центральным для понимания идеологии послевоенного сталинизма” (с. 256).
Книга, над которой ученые кропотливо работали более 10 лет, уникальна, по крайней мере, в трех отношениях. Прежде всего, впервые, кажется, появилось исследование, в котором один конкретный сталинский процесс, связанный с наукой, проанализирован во всех его деталях от замысла до массового всесоюзного перформанса в виде всесоюзной читки спущенного из ЦК текста и затем многих судов-копий. Прослеживая по архивным данным ход выполнения сталинского заказа по “делу КР”, историки выявляют анатомию и физиологию сталинского режима. С точностью до дня, а нередко и до часов-минут мы узнаем, как задумывалось и проводилось это деяние — зло-деяние, кто и за что отвечал, по каким каналам оно воплощалось в жизнь и каковы были социально-психологические последствия для общества. Впечатляет перечень ранее недоступных использованных архивов: материалы личного фонда Сталина, архив Президента РФ, записные книжки и документы личного фонда А. Жданова, документы Секретариата ЦК, Госархив социально-политической истории, фонды Совета Министров, Mинздрава, Академии медицинских наук, личные архивы и интервью.
Во-вторых, на примере судьбы одного открытия документально прослежены особенности взаимодействия науки и советской власти. Позиции сторон в условиях сталинского режима оказались искореженными и изуродованными. Наконец, в-третьих, в книге с позиций современной молекулярной биологии показана сложная судьба открытия и изысканий в области биотерапии рака. Судьба, на которую повлияли и научная мода, и комплексность проблемы, и нетерпение первооткрывателей и порой неадекватное их поведение по отношению к коллегам после пережитого стресса.
Книга поучительна и для вполне современных, инвариантных для любого общества проблем: природа научного открытия и пути его признания, наука и власть, поведение интеллигенции в условиях тоталитаризма, роль власти и массовых пиар-акций в манипулировании индивидуальным и массовым сознанием людей.
Кто контролирует прошлое — контролирует будущее
Введенная с началом “холодной войны” тотальная многослойная завеса секретности и дезинформации (“Министерство правды”, по Оруэллу) скрывает и по сию пору многие истинные мотивы и действия Сталина и “внутренней партии”, а также реальные механизмы функционирования советской идеологической машины. Дело профессоров Клюевой и Роскина (“дело КР”), как доказывают историки, было ключевым событием в резком переходе страны к режиму “холодной войны”, к всеохватной секретности, к самоизоляции и нарочитому самовозвеличиванию. Суды чести, по словам авторов книги, явились актом “советской инквизиции”. Они составили идеологический каркас в массовом зомбировании населения или “воспитании народа в духе совет-ского патриотизма и борьбы с космополитизмом”. Само слово “космополит” в его негативном, ждановском смысле было именно тогда запущено в идеологический оборот.
Суд над двумя профессорами-биологами, как убедительно показывают историки (и это истинное их открытие), проводился как тщательно задуманная и во всех деталях контролируемая лично Сталиным и Ждановым операция. По существу “дело КР” было своего рода мафиозно-криминальной акцией: сделал дело, запугал или убрал всех свидетелей (арест академика-секретаря АМН В. В. Парина) — и концы в воду. Долго не удавалось найти в архивах “Закрытое письмо ЦК ВКП(б) о деле профессоров Клюевой — Роскина” от 16 июля 1947 года. А ведь оно было изготовлено в количестве 9500 экземпляров и разослано по всем властным этажам партгосаппарата СССР с повелением немедленной читки, обсуждения на партсобраниях и отсылки наверх подробного отчета — кто, что и как сказал. Однако затем, в духе “Министерства правды”, все экземпляры письма уничтожались, а в открытой печати, несмотря на шумную идеологическую кампанию, никакого упоминания о письме или малейшего конкретного обсуждения существа дела не допускалось! Лишь в 1992 году в секретариате Сталина был наконец найден (Н. В. Кременцов) экземпляр полного текста письма, опубликованный и прокомментированный в 1994 году.
Сталинское “Министерство правды” добилось своего. Смело можно сказать, что и сейчас среди большинства биологов, не знакомых с исследованием Есакова и Левиной (а также с изданной их коллегой Н. В. Кременцовым на английском языке книгой “Сталинская наука”[2]), и даже среди научной элиты еще живет сталинский миф о “деле КР”.
На рубеже 1990-х годов известный астрофизик И. Шкловский, автор увлекательной книги “Вселенная. Жизнь. Разум”, выпустил полные юмора мемуарные заметки “Эшелон”. Там я встретил такой шокирующий пассаж. В 1947 году ученый попал в Бразилию в составе советской экспедиции по наблюдению солнечного затмения. Он узнает, что врача экспедиции просили при случае собирать необычных насекомых-паразитов. “Кто-то наверху решил, — пишет Шкловский, — что столь необычные насекомые были совершенно необходимы для изготовления препарата КР (“препарат Клюевой—Роскина”) — якобы вакцины против рака, бывшей тогда величайшей тайной советской науки. Потом много позже они разболтали об этом таинственном препарате англо-американским шпионам, принявшим личины ученых. За этот антипатриотический поступок Клюева и Роскин были судимы судом чести и лишены всех научных степеней, званий и постов. Это была едва ли не первая капля надвигавшейся черной тучей бури послевоенного мракобесия (Лысенко, Бошьян, Лепешинская и пр.). Конечно, пресловутый препарат “КР” оказался сущей липой”.
В реальности история уважаемого физика не только “сущая липа”, но целое нагромождение нелепостей, оскорбительных для памяти двух биологов-медиков, не говоря уж о том, что ЦК партии уже в 1959 году снял с них все политические обвинения. Видимо, врача экспедиции попросили собирать в Бразилии кровососущих клопов рода триатома. Однако вовсе не потому, что кто-то там “наверху” решил, что эти насекомые необходимы для препарата “КР”. В силу сложившихся природных связей “паразит–хозяин” эти южно-американские клопы переносят болезнетворный для человека микроорганизм — трипаносому. При попадании в кровь человека этот одноклеточный организм вызывает трипаносомиоз, или болезнь Чагаса — бич многих стран Латинской Америки (в Африке другой вид трипаносомы вызывает сходное бедствие — “сонную болезнь”). Биолог Роскин в начале 1930-х годов установил поразительный факт, что трипаносома и препарат из нее обладают противораковым действием, и изыскания Роскина и Клюевой, начиная с 1947 года, стали проводиться в строгой секретности.
Сталин и Жданов могли бы быть довольны. Воистину, как у Оруэлла: кто контролирует прошлое, тот контролирует будущее. Даже у крупных в своей области ученых надолго “втемяшиваются” и стойко сохраняются десятилетиями штампы агитпроповской пропаганды. Хирург-онколог Н. Н. Блохин (первый директор Российского онкоцентра и затем президент АМН) в своих воспоминаниях тоже безапелляционно пишет о “несостоятельности препарата └КР””, упоминая работы Роскина и Клюевой в когорте лжеучений Лысенко, Лепешинской и прочих авантюристов от биологии начала 1950-х годов[3]. Причины такого распространенного недоразумения становятся понятными после проведенного историко-научного анализа.
Болезнь Дарвина, трипаносома и рак
Иосиф Григорьевич Роскин (1892–1964) был биологом европейского ранга, специалистом в области цитологии и протозоологии, одним из основателей Всероссийского общества протозоологов. Он относился к известной москов-ской школе зоологов Н. К. Кольцова. Будучи прекрасным лектором и исследователем, Роскин с 1930 года заведовал кафедрой гистологии в МГУ и создал там лабораторию биологии раковой клетки[4]. Он выдвинул концепт, что раковые клетки одновременно с агрессивностью отличаются нарушением саморегуляции и уязвимостью. В 1931 году Роскин открыл, что одноклеточный жгутиконосный микроорганизм, простейшее Trypanosoma cruzi (а также экстракт из ее клеток) тормозит развитие широкого спектра опухолей у животных. Открытие хорошо совпадало с удивительными наблюдениями эпидемиологов, что рак (в его разных воплощениях) у многих людей спонтанно исчезал, если они одновременно переболевали трипаносомиазом. После болезни они оставались как бы иммунны к раку. В итоге, заболеваемость раком в несколько раз меньше в тех районах Южной Америки, где распространена болезнь Чагаса.
Название болезни идет от имени бразильского паразитолога Карлоса Чагаса (1879–1933), открывшего в 1909 году возбудителя — протиста трипаносому. Вызываемый ею недуг — подлинный бич Южной Америки, где им страдает более 17 миллионов человек. А бессимптомных носителей трипаносомы гораздо больше. Инфицированные матери передают внутриклеточного паразита через плаценту детям. Факты неприятные, учитывая широкое использование при переливаниях дешевой крови латиноамериканцев за пределами их стран. (Аналогично тому, как вирус СПИД попал в Америку после начала массовых переливаний дешевой африканской крови.) Попадая в кровь человека после укуса клопа, трипаносома поселяется внутри разных клеток (лимфоузлы, сердечная мышца) и постепенно приводит организм к полуинвалидности: крайняя усталость, тошнота, бессонница, озноб, воспалительные процессы в сердце.
Вполне возможно, что именно этими типичными симптомами болезни Чагаса страдал в течение 40 лет Чарльз Дарвин. По свидетельству его сына, великий биолог вскоре после возвращения из кругосветного плавания на “Бигле” ни одного дня не чувствовал себя здоровым. Он отошел от социальной активности и с 1844 года почти безвыездно жил в своем поместье. В 1958 году профессор Сол Адлер, специалист по тропическим болезням из Еврейского университета (Иерусалим), обратил внимание на одно описание из дарвиновского “Путешествия на └Бигле””, когда Дарвин, заночевав в 1835 году в деревне в аргентинских Андах, ночью подвергся нападению отвратительных, ползущих по телу и сосущих кровь клопов размером в дюйм, которые идентифицированы ныне с клопами — переносчиками трипаносомы. У Дарвина, видимо, развилась хроническая форма болезни Чагаса.
Болезнетворные для человека связи типа “паразит — хозяин” сложились тысячи лет назад. В конце 1980-х годов палеопатологи и палеогенетики изучали органы мумий, захороненных инками в чилийской пустыне Атакама более 3000 лет назад, и нашли у них типичные признаки болезни Чагаса. В 7 из 27 исследованных мумий современные методы ДНК-диагностики позволили обнаружить ДНК трипаносом![5] Стратегия трипаносом, как и многих других паразитов, коварная. Ей незачем напрочь убивать человека, она поселяется в его клетках, меняя форму, непрерывно тасуя поверхностные белки и тем самым искусно избегая иммунологической атаки хозяина. Но раковые клетки становятся уязвимыми для трипаносом и погибают.
Еще в 1930-е годы Роскин опубликовал серию статей, в том числе в разных иностранных журналах, о своих наблюдениях и идее использовать антагонизм “трипаносомная инфекция — рак” для целей биотерапии опухолей. Данные Роскина были подтверждены, а идея биотерапии рака была подхвачена для реализации во Франции в конце 1950-х годов. В 1939 году в Кисловодске произошло романтичное знакомство Роскина с микробиологом Ниной Георгиевной Клюевой (1898–1971). В 1921 году она окончила Мединститут в Ростове-на-Дону (создан на базе медфакультета Варшавского университета) и уже в 1930-е годы стала опытнейшим инфекционистом, заведуя сектором в Институте эпидемиологии и микробиологии Академии медицин-ских наук. В конце 1945 года Клюеву избрали в созданную незадолго до того Академию медицинских наук.
Клюева загорелась идеей Роскина. Возник, как пишут историки, “непо-вторимый творческий тандем, устоявший даже в условиях эпицентра политической кампании”. Было решено, что Клюева доведет препарат до его клинических испытаний, а Роскин продолжит клеточные наблюдения по действию препарата, названного “круцин”, или “КР” (инициалы фамилий авторов). Несмотря на военное время и эвакуацию, уже к концу 1945 года были получены варианты препарата с активностью, в 400 раз выше первичной, вчерне решена трудная задача его производства в достаточных количествах и получены первые клинические данные о противоопухолевом действии круцина в случае рака гортани, губы, пищевода, груди, шейки матки. В начале марта 1946 года Клюева и Роскин подготовили данные своих изысканий в виде рукописи будущей книги. 13 марта 1946 года Клюева делает проблемный доклад на президиуме АМН. Доклад был одобрен и принято решение поддержать исследования и создать лабораторию с опытной клиникой. Казалось бы, все идет хорошо. Но вскоре начинается социальная патология (о ней чуть позже).
Во Франции в середине 1950-х годов под влиянием открытия Роскина и сведений о препарате круцине фармацевтическая фирма профессора Шарля Мерье в Лионе развернула и стала финансировать подобные исследования. Был создан свой вариант препарата в замороженно-сухом виде, трипаноза. Клюева и Роскин вначале использовали жидкий экстракт, неустойчивый и неудобный при хранении. Онколитическое (растворяющее клетки опухолей) действие препарата было подтверждено и в лабораторных, и в клинических опытах. Трипаноза действовала наиболее эффективно на ранние опухоли. Большие, неизлечимые опухоли поздних стадий при действии препарата уменьшались в размере. Препарат, что очень важно, снимал боль, облегчал страдания и резко улучшал самочувствие больного. Об этом согласно говорили все медсестры, причем в ситуациях, когда они при опытах не извещались о применении препарата.
Хотя опухолевые клетки не исчезали полностью из разрушенного ракового очага, они переставали активно делиться и утрачивали способность к метастазам. В конце 1970-х ряд зарубежных авторов подтвердили догадку Роскина, что трипаносомный препарат стимулирует иммунологическую систему человека, облегчая борьбу с раковыми клетками. В период “оттепели” 1960 года французы Кудер и Мерье посетили лабораторию Роскина. Исследователи нашли взаимопонимание. Особенно важным было абсолютное согласие в одном существенном пункте: длительное применение и круцина, и трипанозы не имело вредных последствий. Этот визит помог возобновить прерванные после “суда чести” работы.
В книге “Дело КР” рассказана удивительная история целебного воздействия круцина на безнадежного ракового больного. Этот случай, как в детективном романе, помог справиться с трудной задачей производственного культивирования капризной трипаносомы. Необходимый точный режим аэрации был налажен при помощи талантливого инженера В. М. Эйгенброта, который работал в секретном “ящике” и отвечал, в частности, за постоянство состава воздуха в мавзолее Ленина! В мае 1956 года Эйгенброт претерпел операцию удаления опухоли щитовидной железы, аденомы, давшей уже метастазы. В конце года начались боли в позвоночнике, рентгенотерапия не помогла, весной 1957 года состояние резко ухудшилось. Но вот, в 1958 году Эйгенброт проходит курс круцинотерапии, в 1959-м его работоспособность восстанавливается, и после повторного курса он возвращается к нормальной жизни на два десятилетия (стал доктором технических наук, автором 12 книг и учебников, профессором, зав. кафедрой автоматики Московского горного института). Письмо-поддержка “наверх” Эйгенброта, имевшего “доступ к телу Ленина”, с приложением своей истории болезни, также помогло возобновить испытания круцина в клиниках.
Как же обстоит с этой проблемой сегодня? В Интернете я нашел сайт, где обсуждаются альтернативные пути лечения рака (www.karlloren.com/biopsy/book). Профессор Англо-американского института безлекарственной терапии Г. Розенберг, суммируя в 1990 году исследования по трипаносомной терапии, начинает с открытия Роскина и полагает несомненно доказанной способность экстракта подавлять боль, улучшать самочувствие, аппетит, возвращать вес, не говоря уже об установленной иммуностимуляции. Он считает, что “нет никаких разумных оснований к тому, чтобы нетоксичный трипаносомный экстракт не нашел более широкое применение в биотерапии рака”. (Указан даже адрес фирмы в Лионе, по которому и сейчас можно выписать трипанозу.) В последней главе книги справедливо пишется: “В онкотерапии есть понятие “улучшение качества жизни…” Снять болевой синдром, сохранить возможно дольше образ жизни здорового человека — разве это мало?.. Этот результат всегда присутствовал при систематическом повторении курсов трипаносомных препаратов” (с. 411). И все же применение трипаносомных препаратов оказалось в 1970-е годы свернуто и во Франции, и в СССР. Почему?
Метафора профессора Любищева и судьбы открытий в науке
При знакомстве с судьбой изысканий Роскина и Клюевой невольно приходит на память метафора профессора Любищева: прошлое науки — не кладбище гипотез, а скорее собрание недостроенных архитектурных ансамблей, прерванных или по дерзости замысла, или по недостатку средств[6]. Иногда дерзость замысла, даже при минимальном научном знании, приносит быстрый и несомненный успех. В конце XVIII века английский сельский врач Эдвард Дженнер (1749–1823) заметил, что молочницы часто имеют слабые оспенные следы, но не болели по-настоящему оспой. Дженнер ряд лет проводил наблюдения и в 1796 году решился на дерзкий эксперимент. Он стал прививать здоровым людям материал коровьих вариол, чтобы выработать в организме устойчивость к настоящей оспе. Так появился могущественный метод вакцинации. Дженнер суммировал свои наблюдения в трех статьях, которые теперь любой может прочесть по Интернету. По существу его способ лечения можно отнести к биотерапии — идея, которую привнес профессор Роскин в область онкологии.
Вакцинация была введена в практику в Европе почти за 80 лет до того, как Пастер открыл мир микроорганизмов, дав научное обоснование иммунитета, и за 100 лет до обнаружения невидимых вирусов. Сделай Дженнер в наше время свой дерзкий опыт, минуя долгие опыты на животных, он неминуемо подвергся бы остракизму научного сообщества за необоснованные “ненаучные” эксперименты на человеке.
С другой стороны, научное сообщество нередко признает вполне научным и не подлежащим сомнению то, что потом переходит в область суеверия. Так, до открытия хромосомных болезней в конце 1950-х педиатры полагали, что болезнь Дауна (трисомия хромосомы 21) может возникать, если женщина во время беременности носит тяжести или подвергается стрессам. Аналогично медики “не в той степи” многие десятилетия искали причины гастрита и язвы, связывая их с повышенной кислотностью слизистой оболочки и прописывая соответствующие лекарства. Выискивали и социально-психологические причины болезни: к примеру, полагали, что в семьях, где агрессивная “жена-язва” постоянно пилит податливого мужа, у детей на почве семейного конфликта чаще развивается язва[7]. Социальные факторы в смысле семейной передачи и развития болезни оказались существенными, но опять-таки совсем “не в той степи”.
Переворот произошел 20 лет назад, когда в 1983 году два австралийских врача — Р. Уоррен и Б. Маршалл — изолировали бактерию Helicobacter pylori, которая является основной причиной появления язвы и гастрита и фактором риска номер 1 развития рака желудка. Бактерию в пораженных тканях видели многие патологи и ранее, но ее никак не удавалось культивировать вне организма. Кроме того, думали, что сильно повышенная кислотность слизистой желудка стерилизует среду. Оказалось, что бактерию надо выращивать не как обычно — два дня, а пять-шесть дней (как и в случае Флемминга, это было обнаружено случайно — культуру оставили на пасхальные праздники!). А во-вторых, бактерия поселяется не в слизистой, а в нижней выстилающей ткани и выделяет фермент, снижающий кислотность ее микроокружения. В эпиграфе современного обзора по смене парадигмы в диагнозе и лечении этих болезней, от которых страдают миллионы людей, приведены слова биохимика Сент-Дьерди: “Открытие состоит в том, чтобы видеть то, что все видели и ранее, но думать об этом так, как никто ранее не думал”[7].
Раздумывая над причинами долгого непризнания законов Грегора Менделя в XIX веке и открытия прыгающих генов нобелевским лауреатом Барбарой Маклинток в XX веке, я пришел к выводу, что период неприятия в 20–25 лет в cудьбе многих открытий связан с глубинной психологией научного творчества. Знание эксперта всегда личностное — скрытое, интуитивное, до поры до времени трудно верифицируемое. Именно оно играет ведущую роль в научном прозрении и в выборе пути. Первооткрывателю трудно в рамках голой логики убедить современников в своем внутреннем видении истины. А “мысль изреченная”, даже в виде научной статьи, не всегда убедительна. Аналогично гроссмейстеру трудно объяснить словами свое чувство позиции — почему он именно сейчас поставил коня на Е5 — правильность выбора станет очевидной ходов через десять. Чем сложнее система, тем больше роль личностного знания. Особенно в биологии и медицине[8]. Поэтому гений, талант вынужден многие годы стойко идти своим путем, будучи в глазах общества чудаком или того хуже.
И все же, несмотря на явную, доказанную благотворную роль препарата трипанозы, предложенного Роскиным, и даже после выпуска его на рынок во Франции, путь биотерапии рака вскоре ушел в тень. Коммерция диктует свои законы. Лионская фармацевтическая фирма переключилась на выпуск более модных и имеющих повышенный спрос препаратов — антибиотиков, цитостатиков и на биоинженерию — конструирование “магических пуль” со строго установленной структурой. В этом аспекте использование трипаносомного экстракта, смеси хотя и целебной, но неясной химически, представлялось некой архаикой. Авторы книги указывают и на другую объективную причину “провала” препарата на рынке лекарств: неустойчивость, капризность результатов биотехнологического культивирования трипаносомы. Одноклеточный паразит имеет сложный цикл развития, претерпевая в организме изменения формы и свойств. Надо поймать лишь определенную стадию или форму, экстракт которой только и обладает противораковым действием. Кроме того, сильно отличаются по своему действию разные исходные варианты трипаносомы. Хотя виртуозы протозоолог Роскин и микробиолог Клюева и их ученики в МГУ справлялись с этой задачей — фирмы опустили железный занавес.
Одноклеточные существа (простейшие или протисты), куда относится трипаносома, — в одно и то же время и клетка с ядром, и организм. Они совсем не то, что какая-либо примитивная безъядерная бактерия вроде кишечной палочки (да и та постоянно преподносит сюрпризы). По сложности своей организации, способности меняться на морфологическом, физиологическом, молекулярном уровнях протисты, пожалуй, превосходят все виды клеток высших организмов. У одноклеточного микроорганизма, парамеции, одних только типов спаривания около восьми. И что только не вытворяют они со своим геномом в процессе спаривания и после него. Разобраться в регуляции сложного цикла их развития необычайно трудно.
Для иллюстрации возникающих здесь ситуаций приведу пример, несколько сходный с трипаносомным. Летом 2002 года острая коллизия среди протозоологов США выплеснулась из научных журналов на страницы газет, включая “New York Times”. В номере от 6.08.2002 г. появилась статья на всю полосу, названная “Uproar on Microbe”, перебранка вокруг микробов. Дело вот в чем. Вот уже более 15 лет в реках и озерах атлантических штатов США время от времени наблюдается массовая гибель рыб. В 1988 году ботаник Джоан Бурхолдер (далее Б.) из Университета штата Северная Каролина открыла одноклеточный жгутиконосный протист из группы динофлагеллят. Она нашла, что этот протист (вид, названный Pfiesteria pesticida) имеет сложный цикл развития и более 20 разных облачений и состояний. Его амебная форма, согласно данным Б., паразитирует на рыбах, выделяет токсин и приводит к их массовой гибели. По рекомендации Б., любой водоем, где обнаружен протист, сразу закрывается для купания. А это уже затрагивает интересы фирм и общества. В исследования, на которые федеральные власти стали выделять миллионы долларов, включились другие протозоологи. И вдруг выводы Б. были оспорены по существу и в деталях.
Оппоненты утверждают, применив методы анализа ДНК, что внешне разных форм у этого протиста гораздо меньше, около пяти, а амебная — загрязнение, и этот организм вообще безвреден для рыб и человека. Б. пытается доказать, что амебная форма возникает лишь у некоторых вредоносных вариантов и в определенных условиях; оппоненты же работают с другими вариантами и применяют другие условия культивирования. В ситуации с круцином историки с определенной горечью констатируют и вину Клюевой: она упорно отказывалась от предложений сосредоточиться в основном на культивировании и физиологии продуцента и передаче произведенного ею круцина для углубленных биохимических исследований другим специалистам. Она хотела все держать под своим контролем и не допускала “проявлений независимости в суждениях подчиненных”. В итоге, ее лабораторию в 1963 году покинул талантливый биохимик-онколог В. Н. Гершанович, который вышел наконец на один возможный молекулярный механизм противоопухолевого действия круцина, связанный с биоэнергетикой митохондрий. Клюева не согласилась с его выводом и воспротивилась публикации его статьи в сборнике памяти Роскина. Очевидно, на личные амбиции наложился тяжкий излом после инсценированного Сталиным суда чести.
Трипаносомная терапия рака не умерла. Она на время отошла в тень из-за “недостатка средств” (любищевская метафора). Идея Роскина использовать в целях биотерапиии рака эволюционно сложившиеся тонкие связи типа “паразит–хозяин” ныне возрождается. Стали очевидными неустранимые тяжкие последствия для опухолей ударных воздействий химио- и радиотерапии и цитостатиков (облысение еще не так страшно, хуже поражение других быстро делящихся клеток, к примеру печени). Все это подробно обсуждено в книге историков. Январский номер за 2002 год авторитетного английского медицинского журнала “Lancet” (“Ланцет”) открывается проблемной статьей о биотерапии рака[9]. Авторы пишут о необходимости “вернуться к старым идеям”, о конфликте “инфекция—рак” и о новых перспективах использования опухолеспецифичных вирусов и бактерий, модифицированных методами генной инженерии. Употребляются те же термины и обсуждаются подходы, близкие в принципе к предложенным в 1930-е годы Роскиным. Анализируются конкретные генно-инженерные пути изменения геномов вирусов и бактерий, имеющих сродство определенными органами, для поражения возникающих там опухолей. Либо путем создания вирусов-убийц и запуска программированной клеточной гибели опухолевых клеток (апоптоз), либо путем активации одного из этапов иммунного, защитного ответа организма-хозяина. Увы, ссылку на исследования авторов КР я не нашел. Но, говорят, когда работа становится классической, она уже не нуждается каждый раз в цитировании…
Не буди лихо, пока оно тихо
Почему и как биологи Роскин и Клюева и их исследование оказались в 1946 году вовлечены в жестокие сталинско-ждановские игры вроде “суда чести”? Здесь, видимо, есть элемент диктаторской прихоти, как выбор писателей Ахматовой и Зощенко для идеологической экзекуции. И есть элемент “закономерной случайности”, который связывает эти два события. Историки рассматривают “дело КР” в контексте множества внутри- и внешнеполитических событий, которые определили на грани 1947 года переход к “холодной войне”, самоизоляцию страны во всех сферах. Особенно интересно понять, как сложились отношения науки и сталинской власти.
В России нашла поддержку базаровская материалистическая традиция в духе тезиса: “Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник”. Большевики не только переняли эту традицию, но и фетишизировали рациональное естествознание как инструмент построения социализма в отдельно взятом государстве — мастерской. Когда почтенный английский биолог Бэтсон, один из основателей науки о наследственности, автор термина “генетика” и учитель Н. И. Вавилова, приехал по его приглашению в 1925 году на 200-летний юбилей Академии, он был поражен числом новых институтов, которым отдавались бывшие дворцы и особняки, церкви и храмы. Бэтсона поразили степень государственной поддержки науки, энтузиазм профессоров и научной молодежи, вера, что именно наука — и она одна — источник будущего счастливого общества. На долгие десятилетия область изгнанных гуманитарных дисциплин в вузах заняли нелепые, но обязательные для изучения мифологемы — научный социализм и коммунизм, научный атеизм.
Уже тогда Бэтсон, как искушенный естествоиспытатель и наблюдатель, заметил, что университеты и исследовательские институты вовсю используются для распространения коммунистических идей. Везде он видел “красную комнату” с бюстами и портретами Ленина и вождей, партброшюрами. Бэтсон заметил, что фетиш науки оттеснил религию и общечеловеческие, идеальные ценности. (Уже в то время слово “идеалистический” стало одним из самых бранных, синонимом ненаучного, близкого к антисоветскому.) Заметка Бэтсона о поездке в журнале “Nature” от 7 ноября 1925 года заканчивается тревожной пророческой нотой: “Мы не увидели и следа свободы. Нынешние условия в России свидетельствуют о дисгармонии, очевидной для каждого наблюдателя”. Классик генетики, конечно, переоценил способности других наблюдателей. Он усмотрел возникающую опасную дисгармонию, ускользавшую обычно от всех приезжающих в СССР. Вспоминается фильм-метафора Феллини “Репетиция оркестра”. Все действие происходит в репетиционном зале. Уже в самом начале возникает дисгармония “дирижер—оркестр”, на потолке зала появляется трещина. Она все расширяется по мере репетиции, но ее как бы не замечают и продолжают играть, пока наконец потолок не обваливается.
Анализируя поствоенную судьбу науки, историки в книге приводят ключевое извлечение из речи Сталина на собрании избирателей 9 февраля 1946 года: “Я не сомневаюсь, что, если мы окажем должную помощь ученым, они сумеют не только догнать, но и и превзойти в ближайшее время достижения науки за пределами нашей страны”. В полном согласии с этой верой в марте 1946 года вышло положение о коренном улучшении быта и резком повышении зарплаты всем категориям научных сотрудников. Академикам и высшей научной номенклатуре были розданы дачи. Стало реально ощутимым, за что требуется благодарить партию и родное советское правительство и что можно потерять, если “играть не по правилам”. Когда Хрущев вздумал бороться с абстракцией в живописи, он на одной из встреч с интеллигенцией прямо и откровенно напомнил пословицу: “Хочешь есть пирог с грибами — держи язык за зубами”.
Конечно, наука стала в ХХ веке мощной производительной силой и государственная поддержка просто необходима для ее развития. Катастрофа современной российской науки — очевидное тому доказательство. Но Сталин уверовал, что, посадив ученых в золотую клетку в условиях самоизоляции страны, можно догнать и перегнать мировое сообщество в любой области науки. В июле 1947 года принимается решение о запрете изданий АН на иностранных языках, вплоть до запрета продажи в букинистических магазинах книг на иностранных языках. Ссылки на иностранных авторов в конце 1940-х становятся крамолой. Это было новым элементом даже по сравнению с периодом массовых репрессий 1930-х годов. У физиков есть шутка тех, послевоенных лет. Вместо подозрительной фамилии Эйнштейн на семинарах говорили: “…как показал физик Однокамушкин…”.
На основе сталинской мифологемы науки были созданы институты-шарашки, где работали зэки, а также целые секретные привилегированные ученые городки, работавшие в рамках проектов атомного, ракетного, бактериологического оружия. Их очевидные успехи нередко служат оправданием сталинского подхода. Кредо Сталина до сих пор разделяют его сторонники из компартии. В какой степени они правы? Успехи были достигнуты главным образом в тех областях (физика, математика, геология, биология), где и до всяких большевиков уже сложились российские научные школы, тесно связанные с мировой наукой и традициями, и личными контактами. Далее. Соавтором многих шарашечных успехов был КГБ с его успешной кражей научных достижений и сведений “за бугром”. КГБ, как это хорошо описано у Льва Копелева (“Утоли моя печали”), регулярно обеспечивал шарашки разными иностранными журналами и книгами, которые нельзя было найти ни в одной научной библиотеке. Так что “догнать и перегнать”, посадив ученых не только в шарашку, но даже в золотую клетку, — сталинский миф.
При одном лишь государственном источнике финансирования (когда нет никаких общественных или частных фондов, меценатов) всегда возникает трудность: казна одна, направлений в науке много, а ученых еще больше — кому дать, кому отказать и кто будет объективно решать? Но это еще полбеды. Анализируя поствоенный сталинизм и судьбу открытия Роскина и Клюевой, авторы книги “Дело КР” пишут о сложившемся “тоталитарном подходе к оценке творческой деятельности — все достижения науки и техники являются собственностью советского государства” (с. 87). Произошло извращение начальных ценностей социализма. Государство в соответствии с этими ценностями обязалось лучше, чем старый строй, обеспечивать условия для духовного развития личности и общества. Но вместо роли спонсора или мецената оно, в лице правителей-временщиков, присвоило все духовные ценности себе. В отношении к наукам и искусствам Сталин вполне разделял подход Тараса Бульбы: “Я тебя породил, я тебя и убью”. Но если у запорожца моральным оправданием убийства было генетическое отцовство, то Сталин и иже с ним пошли гораздо дальше: присвоили себе право убиения любых областей науки и культуры, к порождению которых они не имели никакого отношения. Во все периоды советской власти со времен Ленина параллельно шли два процесса: количественный рост одних направлений и репрессии, удушение других. “Дело КР” — очевидная иллюстрация этого.
Вся запутаннейшая канва событий вокруг “дела КР”, от возвышения ученых до их вселюдного поношения, детально анатомирована в книге. Сначала идут эпизоды “во здравие”. 13 марта 1946 года профессор Клюева делает доклад в Академии медицинских наук о новом методе биотерапии рака. Сразу же — публикации в центральных газетах. По каналам ВОКС — информация в США, где в то время выпускался даже специальный журнал “Обзор советской медицины” и активно работало Американо-русское медицинское общество. В солидном “Cancer Research” в США в 1946 году появляется статья Роскина. В период войны было налажено многостороннее сотрудничество в медицине между союзниками — СССР, США и Англией. Так, в 1943 году СССР посетил один из творцов пенициллина Говард Флори с целью помочь налаживанию выпуска антибиотика. Флори был сторонником безвозмездного обмена достижениями в области медицины между союзниками, что уже в то время было непросто отстаивать даже в Англии и тем более в США. В рамках тогдашнего сотрудничества союзников Минздрав СССР в 1944 году передал британским ученым первый оригинальный советский антибиотик грамицидин-С, полученный под эгидой выдающегося советского биолога Г. Ф. Гаузе. Об этом в статье с интригующим названием “Г. Ф. Гаузе и Маргарет Тэтчер” сообщает российский историк-биолог Я. М. Галл. Оказывается, в анализах кристаллической структуры грамицидина-С участвовала в те годы и “начинающий химик”, будущий премьер-министр Англии, “железная леди” Маргарет Тэтчер[10].
Под влиянием рекламирования круцина в США просьбы о его присылке посыпались и в американское посольство, и непосредственно самим авторам. Между тем во всех публикациях говорилось лишь о начале клинических испытаний, о том, что круцин нарабатывается пока в недостаточном количестве и применяется в жидкой, неустойчивой и нестабильной, а значит, и капризной по своему действию форме. И тут новый посол США У. Смит проявил необычную для его ранга инициативу и решил лично встретиться с авторами открытия. Их встреча с полным согласованием по всем каналам власти состоялась 20 июня 1946 года в дирекции Института эпидемиологии (в присутствии директора и, конечно, доверенного у “органов” лица). Посол предложил сотрудничество и любую техническую помощь из США. Минздрав в принципе согласился и подготовил соответствующий проект.
4 октября 1946 года академик-секретарь АМН В. В. Парин во главе делегации медиков, куда входят и крупные советские онкологи, летит в США. Там он принимает участие в специальной сессии ООН о международном сотрудничестве, где доклад делает Молотов. Парин, посоветовавшись с Молотовым, передает 26 ноября 1946 года в Американо-русское медицинское общество уже принятую к печати в СССР рукопись книги Роскина и Клюевой и образец круцина (который к этому времени давно утратил свою активность). “Вот и все, что было”, — как поется в песне. Но этот невинный взаимный жест был аранжирован затем как передача большого секрета, государственной тайны и послужил поводом к аресту Парина вскоре после его возвращения и к организации “суда чести”. Начиналась “холодная война” между бывшими союзниками.
Возможно, изыскания по круцину развивались бы вполне благоприятно. Ведь многие другие достойные направления в медицине, и в области борьбы с раком в частности, имели меньшую поддержку. Но Клюева, подстегиваемая успехом и растущей популярностью, стремилась к большему. Она пишет два обращения на имя Жданова с уверениями о громадном значении работы. Мудрый профессор Роскин предчувствовал опасность чрезмерной активно-сти и напоминал: “Не буди лихо, пока оно тихо”. Если бы Клюева была просто его соавтором, он, возможно, и удержал бы ее. Но она была еще и женой и настояла на своем. Письма Жданову идут за двумя подписями. Оба письма возымели действие! После первого — в апреле 1946 года (нашлось надежное номенклатурное лицо для передачи письма) из ЦК была быстро спущена позитивная резолюция — “поддержать и доложить”. Следует моментальный ответ министра здравоохранения — “будет сделано”. Выделяется площадь, штат лаборатории обещано расширить до 55 человек. Казалось бы, о чем еще мечтать? Однако в честолюбивые планы Клюевой входило не только организовать наработку и анализ препарата. Она хотела держать под своим контролем весь процесс и самостоятельно вести клинические испытания: иметь небольшую клинику (не будучи врачом-онкологом).
И это тоже удалось. Но, как в сказке о рыбаке и рыбке, показалось мало. К ноябрю 1946 года штат номинально увеличился до 99 человек. С ростом штата, естественно, росли и технические трудности, и неурядицы (это обычно). В неистовом нетерпении Клюева пишет новое письмо Жданову, узнав в Мин-здраве, что сам Молотов после встречи с Париным в США сделал запрос о книге. Тон письма авторов весьма требователен: “Мы работаем в условиях постыдной нищеты”. А разве их коллеги в то время работали в условиях “бесстыдной роскоши”? Ведь испытания круцина только начинались, производственная наработка стабильного препарата, создание клиники — дело хлопотливое и не скорое. Второе письмо возымело эффект быстрый и оглушительный. Информация о чудо-препарате за это время дошла до Сталина, и колеса машины завертелись с бешеной скоростью. Но куда они привели?
В архиве Жданова историки отыскали второе письмо биологов, на нем краткая надпись красным карандашом — “мне + Ворошилову 3 дня”. Явное указание вождя. Вертикаль власти заработала быстро и эффективно. Уже 21 ноября Жданов принимает в Кремле Роскина и Клюеву. Через 4 дня они опять были вызваны Ждановым в Кремль, куда в те же часы приглашены лица из высшего эшелона: Ворошилов, Деканозов, Мехлис, прокурор СССР Горшенин, замминистры и даже люди из Министерства кинематографии! На уровне Совмина подготавливается решение о поддержке работ по круцину. Уже 7 декабря проект был представлен зампреду Совмина Берии. Замысливалась и создавалась новая крупная шарашка, мимо Берии это не могло пройти. 23 декабря 1946 года Сталин подписывает Постановление “О меро-приятиях по оказанию помощи лаборатории экспериментальной терапии профессора Н. Г. Клюевой”. Постановление было секретным и опубликованию не подлежало. Метрострою и Министерству по строительству военных и военно-морских предприятий (!) было велено к декабрю построить первую очередь Института, а разным министерствам — к 1 января 1947 года оснастить лабораторию всем требуемым оборудованием. Как говорила спустя пару месяцев Клюева на допросе у Жданова, она и Роскин “были буквально раздавлены грандиозностью решения Совета Министров, они не привыкли к таким масштабам” (с. 92). Ученым доверили “сноситься с правительством о своих нуждах” прямо через Ворошилова (конный маршал почему-то курировал тогда медицину и здравоохранение и был настроен вполне благожелательно).
Таков вкратце был путь поезда “за здравие”. Но одновременно по той же ветке навстречу вышел поезд “за упокой”. Вскоре они жестоко столкнутся. По записным книжкам Жданова историки определили начальный момент формирования “дела КР”. 7 августа 1946 года, то есть за неделю до начала гонений на Ахматову и Зощенко и художественную интеллигенцию, в бумагах Жданова появляется запись: “Я думаю, что Смита не надо было пускать в Институт”. Это была затравка. Пребывая в эйфории, Клюева и Роскин в начале 1947 года совершенно не предполагали, что они уже выбраны для идеологического заклания в целях поворота страны на борьбу с космополитизмом и “холодную войну”. 24 января 1947 года Жданов, вернувшись из длительного отпуска-лечения, сразу принялся за фабрикацию “дела КР”.
Суд чести: фабрикация и фальсификация
Восстановленная историками день за днем по архивам Секретариата ЦК и Политбюро, включая бумаги Жданова и Сталина, кухня подготовки “дела КР” и суда чести — впечатляющая часть книги. Обычное в науке поведение трансформируется до неузнаваемости на языке партийного новояза: интерес посла — демарш американской разведки, приглашение к сотрудничеству — подкуп, передача машинописи уже сданной в печать книги (причем без главы о технологии) коллегам в США — низкопоклонство перед иностранцами и разглашение государственной тайны. Совсем как в доносе Шарикова на профессора Преображенского.
Это уже знакомо. Новой является, как впервые установили историки, детальная личная режиссура Сталина на всех этапах “дела КР”. Историки приводят любопытное и важное для манеры диктатора свидетельство. Новый министр здравоохранения И. Е. Смирнов был приглашен на встречу со Сталиным в Большой театр, где в тот вечер шла опера “Князь Игорь”. В антракте Сталин разъяснил министру “главную особенность” задуманного им сценария суда чести: нет необходимости в адвокатах и последнем слове обвиняемых после речи общественного обвинителя (с. 204). Подлинный театр в театре.
Далее. Жданов лично начал следствие, вызывая на допрос в Кремль Клюеву, Парина, министров и их замов. При этом он ведет беседу-допрос, а протоколы немедленно направляются через Поскребышева Сталину. У всех вызванных были взяты письменные объяснения о процессе передачи книги и образца круцина в США. Наконец, 17 февраля 1947 года Клюева и Роскин вызываются в Кремль на заседание Политбюро, которое вел сам Сталин. По записанному рассказу Роскина, Сталин в конце заседания показал находящуюся в его руке книгу “Биотерапия злокачественных опухолей” (напечатана ограниченным тиражом) со сделанными на полях многими замечаниями и изрек: “Бесценный труд!” Видимо, книга произвела на него впечатление. Но, хваля авторов, он уже предвкушал садистское наслаждение от предстоящего поношения их на суде чести, о чем Клюева и Роскин в это время абсолютно не догадывались.
В тот же день поздно вечером в кабинете Сталина, как установили историки, собралась верхушка: Молотов, Жданов, Берия, Микоян, Маленков, Вознесенский и Каганович. Был решен вопрос об аресте Парина, смене руководства Минздрава и суде чести над обласканными властью биологами. 25 марта 1947 года Жданов представляет Сталину проект постановления о “судах чести”, через три дня проект утверждается Политбюро. Сценарий суда таков: составляется проект обращения из парткома в суд, назначенные начальством члены суда ведут допрос обвиняемых. Потом происходит суд с назначенным общественным обвинителем. Затем обвиняемым дают послед-нее слово. И только после этого — когда уже обвиняемые ничего не могут сказать в свою защиту — победно выступает общественный обвинитель.
Текст обвинительного заключения якобы от имени парткома Минздрава был тайно отредактирован Ждановым, затем откорректирован лично Сталиным и вручен для прочтения академику АМН П. А. Куприянову. Что он с выражением и продекламировал. Два члена суда были из числа “истцов” из парткома, написавших обращение в суд (сами написали — сами будут судить). Но и обращение в суд, якобы со стороны парткома Минздрава, тоже написал Жданов! В его записных книжках авторы нашли бесцеремонные и хамские приправы к начальному варианту зелья-обращения: “О Парине размазать погуще… Вдолбить, что за средства народа должны отдавать все народу… Расклевать преувеличенный престиж Америки с Англией… Будем широко публиковать насчет разведки” и т. д.
Наконец, за день до суда Сталин производит генеральную репетицию задуманного спектакля, названного “делом КР”. 13 мая 1947 года он вызывает в Кремль доверенных писателей Фадеева, Горбатова и Симонова. Симонов в 1988 году опубликовал свои воспоминания по сделанным сразу дневниковым записям (“…Я записывал то, что считал себя вправе записывать, и старался как можно крепче сохранить в памяти то, что считал себя не вправе записывать”). Сталин ведет беседу на тему “нашего советского патриотизма”, чтобы не было “преклонения перед иностранцами-засранцами” — последнее произнесено им скороговоркой. “В эту точку надо долбить много лет, лет десять надо эту тему вдалбливать”, — записывает Симонов сталинский социальный рецепт и заказ. Долбить и вдалбливать с пеленок до седых волос — так каждодневно происходила манкуртизация всей страны. В конце беседы Сталин вынимает четырехстраничное заявление парткома Минздрава о привлечении Клюевой и Роскина к суду чести. Читать вслух было предложено Фадееву, а Сталин ходил, внимательно слушал и бросал острые взгляды на писателей. “Делал пробу, проверял на нас… Это письмо было продиктовано его волей — и ничьей другой”, — догадывается Симонов. Убедившись, что прочитанное произвело впечатление, Сталин делает заказ придворным писателям: “Надо на эту тему написать произведение. Роман”. Симонов ответил, что это скорее годится для пьесы, каковую он вскоре и написал, отрекшись от нее впоследствии. А вышедший в 1950 году фильм “Суд чести” люди старого поколения еще помнят. Только к действительности он имел такое же отношение, как гоголевские галушки и “Кубанские казаки” к реальным колхозам.
Суд чести начинается с допросов Роскина. Гордая Клюева отказалась прийти и согласилась отвечать только письменно. В их квартире уже установлен “жучок”. Весь домашний разговор между супругами после изнурительного допроса Роскина подслушан, записан и тут же передан Сталину. В распоряжении историков — эта агентурная запись. Она драматична. Вот отрывок: “Клюева: Досадно, что все эти червяки не дают спокойно работать (плачет)… Меня волнует, как они так могли говорить. Они нашего ногтя не стоят. Мы еще никогда никаких упреков не имели от ЦК. Почему они тебя допрашивали, уму непостижимо. Я считаю, что я не должна участвовать в этой комедии”. Но участвовать, к сожалению, пришлось. Видимо, Роскин и Клюева до конца дней не догадывались, кто был подлинным драматургом и режиссером “комедии”. (Уже после трехдневного поношения и измывательства на “суде чести” они в отчаянии и в рамках ритуальной традиции тех лет обращаются с верноподданническим письмом к вождю-благодетелю: “Мы Вас сердечно благодарим за все внимание, руководство и помощь, без которых никогда бы глаза обреченных больных не могли засветиться надеждой”. Вождь несомненно был польщен.
На агентурной записи семейного разговора после допроса Роскина есть резолюция Сталина: “Поговорить со Ждановым”. О чем же могли говорить два фабрикатора суда чести, два изготовителя зелья, которым вскоре будут поить миллионы людей? Была опасность твердой позиции Роскина, зыбкости обвинений и нежелательной реакции зала. Тогда, чтобы бить наверняка, Жданов на второй день процесса пишет заявление председателю суда, что Клюева и Роскин вводили в заблуждение, обманывали правительство. Это — удар в поддых. Ведь не скажешь, что Жданов и правительство и есть фальсификаторы и обманщики. К тому же академик Парин уже арестован как американский шпион.
Суд чести продолжался три дня — с 5 по 7 июня 1947 года — в зале заседаний Совета министров, где собрался, как пишут историки, весь ареопаг советской медицины — 1500 человек. Чтение материалов суда и сейчас, спустя более полувека, производит тягостное впечатление. Наверное, это познавательно с позиций сравнительной социальной психопатологии. Медицинские светила, убеленные сединами, недавние научные коллеги Роскина и Клюевой отрекаются от своих прежних высказываний. Особенно рьяно и ядовито выступал, к примеру, известный деятель здравоохранения Н. А. Семашко. Хотя он по возрасту к тому времени отошел от дел, но активно задавал вопросы и рвался на роль общественного обвинителя (ему не доверили). В концовку обвинительной речи Жданов вставил ключевые слова: значение этого дела — предупреждать “каждого советского патриота быть постоянно бдительным, не тушить ни на минуту своей ненависти к враждебной буржуазной идеологии”. Удивительно точен оказался Дж. Оруэлл в метафоре о ежедневных двухминутках ненависти.
Давление и унижение, которым подверглись Клюева и Роскин и на двух сериях допросов, и за три дня суда в полуторатысячной аудитории, — чудовищны. Они вели себя достойно. Но в заключение все же вынуждены были принести покаянные ритуальные слова, которых от них алчно ждали дьявольские режиссеры, — о патриотизме, о заботе советского правительства, о нашей советской науке и т. д. Анализируя стенограмму суда, историки отмечают, “как мучительно дается Нине Георгиевне игра по навязанным всем в зале правилам”. Роскин же твердо заявил, что работа до конца 1946-го была открытая, никакого технологического секрета передано не было и никаких антигосударственных действий за собой не признает, но считает личной ошибкой согласие на передачу рукописи.
Поведение обвиняемых биологов не удовлетворило суд чести. В его решении отмечено, что профессора Клюева и Роскин “не проявили себя как советские граждане и продолжали быть неправдивыми”. Концовка пьесы-суда: объявить профессорам Клюевой и Роскину “общественный выговор”. Здесь важная семантическая тонкость: сказано, мол, что ученые неправдивы и не совсем проявили себя как советские. Но их поведение не названо зловещим эпитетом “антисоветское”. Ибо это означало во все времена РСФСР и СССР почти смертельный капкан: концлагерь. Замысел драматурга и режиссера-садиста был более масштабен, чем простая физическая расправа над двумя учеными. Главное — запуск всесоюзной кампании по борьбе с космополитизмом, идеологический всеохватный террор в виде “воспитания и перевоспитания”. Долбить и вдалбливать десятилетиями, приказывал Сталин. Этот завет соблюдался даже во время борьбы с “культом личности”, когда, как поется у Галича, приходилось мучительно признавать: “…кум откушал огурец и промолвил с мукою: └Оказался наш отец не отцом, а сукою””. И завету “нашего отца” неуклонно следовали почти сорок лет.
Сталин на протяжении более трех часов (!) редактирует “Закрытое письмо ЦК” по делу профессоров Клюевой и Роскина. Черновой проект письма был составлен новым секретарем ЦК М. Сусловым. Этот серый, с мышиной головкой и глазками, парткардинал будет доминировать в идеологической жизни страны еще долгих сорок лет. В пять последующих дней письмо размножено в количестве 9500 копий. “Разверстка на рассылку”, которую нашли историки в архиве ЦК, любопытна как срез по вертикали фабрики власти СССР. Среди основных получателей: обкомы, крайкомы ЦК союзных республик, райкомы, горкомы, окружкомы и укомы партии, секретари парторганизаций вузов, академий и НИИ, политотделы МВС, МВД, Главсевморпути, министры и руководители центральных ведомств, командующие военными округами, флотилиями и войсковыми группами. Не забыт и комсомольский актив.
При центральных министерствах и ведомствах в 1947 году было создано 82 суда чести. Лишь часть из них провели заседания. Так, Лысенко настоял, чтобы в ноябре 1947 года провели суд чести над генетиком Р. Жебраком за его якобы антипатриотическую статью в “Science” в 1944 году и за низкопо-клонство перед буржуазной наукой. Осудили. Тем самым удалось сорвать уже принятое решение об организации нового института генетики (единственный институт, созданный Вавиловым, после его ареста прибрал к рукам Лысенко). Директором института намечался Жебрак (до суда он занимал высокий пост Президента АН Белоруссии). Но после суда он лишился всех постов и был деморализован.
Начатая кампания создала желаемую истерическую атмосферу шпиономании, боязни любого контакта с иностранцами, повлекла за собой массу нелепых писем-доносов в “органы” и “лично тов. Сталину”. При подготовке этой статьи я наткнулся, к примеру, на зловещие последствия суда чести во флоте. Адмирал флота Н. Г. Кузнецов[11] вспоминал, как он и другие адмиралы оказались на скамье подсудимых. “Произошло это после надуманного и глупого дела Клюевой и Роскина, обвиненных в том, что они якобы передали за границу секрет лечения рака. Рассказывают, что Сталин в связи с этим сказал: “Надо посмотреть по другим наркоматам”. И началась кампания поисков “космополитов”. Уцепились за письмо Сталину офицера-изобретателя Алферова, что руководители прежнего наркомата… передали англичанам “секрет” изобретенной им парашютной торпеды и секретные карты подходов к нашим портам. <…> Сперва нас судили “судом чести”. Там мы документально доказали, что парашютная торпеда, переданная англичанам в порядке обмена, была уже рассекречена, а карты представляли собой перепечатку на русский язык старых английских карт. Почтенные люди, носившие высокие воинские звания, вовсю старались найти виновных — так велел Сталин. <…> Команда была дана, и ничто не могло остановить машину. Под колеса этой машины я попал вместе с тремя заслуженными адмиралами, честно и бе-зупречно прошедшими войну. Это были В. А. Алафузов, Л. М. Галлер и
Г. А. Степанов. <…> Вскоре все были преданы Военной коллегии Верховного суда. Приговор: Алафузов и Степанов осуждены на 10 лет каждый, Л. М. Галлер на четыре. Впоследствии была реабилитация, но не все дождались ее. Лев Михайлович Галлер, один из организаторов нашего Военно-Морского флота, отдавший ему всю жизнь, так и умер в тюрьме”.
“Дело КР”, роман Оруэлла и современность
“Дело КР”, “суд чести” и вся запущенная кампания невольно ассоциируются с гениальной антиутопией Оруэлла “1984”. Уместно вспомнить Оруэлла (1903–1951) еще и накануне его столетнего юбилея. Он писал “1984” практически одновременно с “делом КР”, вряд ли зная что-либо о процессе. Но художественное проникновение писателя в суть сталинского режима настолько глубоко, что кажется — он сидел все эти три дня в первом ряду в зале суда. Но нет, роман писался в уединенном поместье на одном из Гебридских островов (о-в Юра), а соглядатай Жданова к вечеру каждого дня составлял шефу подробный отчет — кто, что и как сказал, где сидел: “Зал полон. В первом ряду по-прежнему академик Аничков, академики Абрикосов, Давыдовский, Збарский, Юдин, многочисленная профессура”. Аничков выступал в прениях.
Привожу несколько фраз из заключительной речи общественного обвинителя профессора Военно-медицинской академии П. А. Куприянова: “…своими действиями они способствовали рассекречиванию препарата КР и передаче его американцам, чем было поставлено под удар советское первенство в этом открытии и нанесен серьезный ущерб советскому государству <…> В этом факте передачи американцам еще не завершенного секретного исследования скрывается вся мелкая душа этих людей, показавших, что они отплатили своему народу черной злой неблагодарностью за все его заботы, за заботы партии и правительства о развитии и преуспеянии советской науки…” Пройдет несколько лет, и те же партия и правительство признают, что Роскин и Клюева ни в чем не виновны.
Тут возникает вопрос, который я давно пытаюсь понять. Почему, в силу каких психо-социальных комплексов профессор Куприянов, образованный, талантливый человек, прочувственно декламировал это спущенное сверху партийное камлание, включая измывательство над недавними коллегами?..
В какой степени обвинители верили в то, что говорили, или же говорили потому, что “надо”, партия велела? Конечно, партийное давление было замешано всегда. Когда, к примеру, академика Аничкова спросили, как он мог в 1950 году на специальной сессии АМН выступить с восхвалением Лепешинской, ответ был таков: “Давление на нас было оказано из таких высоких сфер, что мы извивались, как угри на сковородке. Я после своего выступления три дня рот полоскал”[12]. Но дело не только в давлении. У Оруэлла в “1984” партийный идеолог О’Брайен объясняет, что значит истина с позиции Партии: “Все, что Партия называет истиной, и есть истина. Невозможно видеть реальность иначе как глазами Партии”. В тоталитарном обществе такое партийное понимание правды утверждается насильно. Оно сохраняется затем в силу странной способности психики человека придерживаться двух противоположных взглядов и одновременно принимать оба за истину. Причем данное состояние, с одной стороны, сознательное, а с другой — бессознательное, чтобы в душе не было чувства фальши или вины. Оруэлл как социальный психолог назвал этот феномен doublethinking (двоемыслие) — термин, вошедший в обиход социальной психологии и истории.
Двоемыслие вовсе не относится только к сталинскому режиму. Оно в стертой форме существует повсеместно и угрожает любому современному обществу — на этом настаивал Оруэлл. Только тоталитарность, как единосущность “партия — ум — честь — совесть”, разбивается на несколько частей, носит парциальный характер: религиозная или этническая группа, корпорация, теле-компания, фирма. Абсолютную преданность группе, неизбежно сочетаемую с двоемыслием, Оруэлл относил к национализму, придавая термину чуть расширенный смысл: “Националист не только не осуждает преступления, совершаемые его собственной стороной, но обладает замечательным свойством вообще не слышать о них. Целых шесть лет английские обожатели Гитлера предпочитали не знать о существовании Дахау и Бухенвальда. А те, кто громче всех поносил немецкие концлагеря, часто были в абсолютном неведении или лишь догадывались, что лагеря есть и в России. Огромные по масштабам события, вроде голода на Украине в 1933 году, который унес жизни миллионов людей, прошли мимо внимания большинства английских русофилов. Многие англичане почти ничего не слышали об уничтожении немецких и польских евреев во время войны. Их собственный антисемитизм привел к тому, что сообщения об этом страшном преступлении не могли проникнуть в их сознание <…> Известный факт может быть столь непереносимым, что его привычно отодвигают в сторону и не берут в расчет”[13].
Задумаемся над смыслом лозунга, который на десятилетия, начиная с “дела КР”, стал стержнем советской пропаганды: “Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи”. Это в реальности означало, что ум, совесть, честь — признаки, отличающие человека от животных, — отторгаются от личности и становятся собственностью партии. Свидетель и участник событий тех лет профессор В. Я. Александров приводит поразительные признания профессора А. Р. Жебрака, бывшего и крупным ученым, и партийно-государственным деятелем. Несмотря на “избиение” на суде чести в 1947 году, на сессии ВАСХНИЛ в августе 1948 года, где проводился погром генетики, Жебрак твердо противостоял Лысенко. Но вот ему становится ясно, что доклад Лысенко одобрен ЦК. В газете “Правда” Жебрак публикует письмо-оправдание: “До тех пор, пока нашей партией признавались оба направления в советской генетике <…> я настойчиво отстаивал свои взгляды, которые по частным вопросам расходились со взглядами академика Лысенко. Но теперь, после того, как мне стало ясно, что основные положения мичуринского направления в советской генетике одобрены ЦК ВКП(б), то я, как член партии, не считаю для себя возможным оставаться на тех позициях, которые признаны ошибочными Центральным Комитетом нашей партии” [12].
На партсобрании происходило желаемое для многих освобождение от бремени совести и личной ответственности. А. Синявский прекрасно заметил: советские диссиденты появились, когда обычные люди твердо решили считать честь и достоинство, совесть и способность критически мыслить своими неотторжимыми атрибутами, а не принадлежностью какой-то КПСС.
Зло, порожденное сталинщиной, не только лишило жизни миллионов граждан, но и формировало “людей с подорванной нравственностью и заглушенной совестью. Они стали матрицей, передававшей свою душевную ущербность следующим поколениям. Этот мутный поток дошел и до нас, и он в большой мере определяет крайне низкий моральный уровень современного общества со всеми вытекающими из этого последствиями в духовной и материальной жизни нашей страны” [12]. Поэтому книга историков Есакова и Левина не только познавательна. Она очень актуальна в смысле духовной санации и санитарии. Ибо одна из главных целей авторов состояла в том, чтобы показать на примере суда чести — важного эпизода сталинизма, — как стало возможным и как проводилось это, по словам историков, “массовое душевредительство” (с. 13). Поставленная историко-документальная задача превосходно выполнена. Что касается исследований биологов Роскина и Клюевой, то я вполне согласен с основным выводом книги, что в сложной научной судьбе открытия трипаносомной биотерапии рака еще не сказано последнее слово [14, 15]. Результаты клинических испытаний препарата круцин “достойны внимательного изучения, опыт применения — серьезного анализа и корректировки терапевтических схем с позиции сегодняшнего уровня экспериментальной биологии и онкотерапии” (с. 410).
Автор глубоко признателен профессору Г. Яблонскому (Washington University, St. Louis, USA) за ценные замечания и советы.
Литература
1 Есаков В. Д., Левина Е. С. Дело КР. Суды чести в идеологии и практике послевоенного сталинизма. М., 2001.
2 Krementsov N. Stalinist Science. Princeton. New Jersey. 1997.
3 Из воспоминаний первого директора РОНЦ академика Н. Н. Блохина. В сб. “Вместе против рака”. 2001. № 3–4.
4 Калинникова В. Д. Григорий Иосифович Роскин. Природа. 1994. № 8. С. 62–74.
5 Guhl F. et al. Trypanosoma cruzi DNA in human mummies… Lancet, 1998, p. 349:1370.
6 Любищев А. А. Наука и религия. СПб.: Алетейя. 2000.
7 Lynch N. A. Helicobacter pylori and ulcer: a paradigm revised. Faseb J. Breakthrough in Bioscience. 1999 (www.faseb.org/opar/pylori).
8 Голубовский М. Д. Век генетики: история идей и понятий. СПб.: Борей. 2000.
9 Hawkins L. K., Lemoine N. R. and Kin D. Oncolytic biotherapy: a novel therapeutic platform. Lancet Oncology. 2002. 3:17–26.
10 Галл Я. М. Г. Ф. Гаузе и Маргарет Тэтчер. Вестник ВОГИС. 2001. № 13–14.
11 Кузнецов Н. Г. Накануне. М.: Воениздат. 1966.
12 Александров В. Я. Трудные годы советской биологии. СПб.: Наука. 1993.
13 Оруэлл Дж. Эссе. Статьи. Рецензии. Т. II. Заметки о национализме. Пермь: Капик. 1992. С. 245.
14 Левина Е. С. Круцин имеет свою судьбу. Вопр. ист. естеств. и техн. 2000. 1:1–20.
15 Калинникова В. Д., Матекин П. В., Оглоблина Т. А. и др. Антираковые свойства жгутиконосного простейшего Trypanosoma cruzi Chagas. 1909. Изв. Акад. наук. Серия биол. 2001. 3: 299–311.